Рудольф Ефимович Филиппов в книге «Печора, Нарьян-Мар и мы» (изд. в Нарьян-Маре в 2011 г.) вспоминает, как росли и чем занимались в послевоенные годы дети, имевшие возможность ходить в детсад, кино, ездить в пионерские лагеря, посещать концерты ; т.е. о том, как росли и чем занимались мои ровесники из более обеспеченных семей, жившие в основном по ул. Смидовича.
Однако, большая часть наших с Р.Е. Филипповым ровесников, как он правильно подметил, жила в портовских бараках, на лесозаводе, в частных домишках Кармановки, Качгорта, Сахалина, Захребётной, и зачастую не знала, что такое детсад, пионерский лагерь или концерты в Доме культуры. Немалую их часть составляли такие, как я, дети староверов из Устьцилемского района Коми АССР. Правда, не высланных, как пишет Р.Е. Филиппов, а бежавших в Нарьян-Мар от раскулачивания, голода и непосильного труда на лесозаготовках.
В отличие от жителей улицы Смидовича (специалистов того или иного профиля, приехавших в город по договору, партийных и советских работников), устьцилемские староверы в большинстве своём имели образование на уровне начальной школы. Некоторые из них прибыли в Нарьян-Мар полулегально. Чтобы выжить в новых условиях и восстановить привычный уклад жизни, которого их лишили раскулачивание и коллективизация, они занимались личным хозяйством ; помимо основной, как правило, низкооплачиваемой работы. Держали коров и овец (лошадей заводить запрещалось), выращивали картошку, ловили рыбу, строили лодки, заготавливали на зиму ушаты морошки, бочонки солёной рыбы и грибов, шили кожаную обувь (ступни, бахилы, бродни). Перенимали у ненцев опыт по пошиву из выделанных оленьих шкур одежды (малицы и совики) и обуви (бурки, пимы, тобоки). Их дети вместо того, чтобы ходить в детсад и ездить в пионерлагеря, с четырёх-пяти лет начинали осваивать все премудрости ведения личного хозяйства и активно помогать взрослым.
В Нарьян-Маре в пятидесятые годы ведение личного хозяйства не только не пресекалось, но и в определённой степени поощрялось. Такие хозяйства помогали обеспечивать горожан молочными продуктами, мясом, шерстью для рукавиц и носков и даже кожей для сапог и бахил. Кожу местные умельцы выделывали из коровьих шкур. В военные и первые послевоенные годы тёплое парное молоко в Нарьян-Маре нередко являлось единственным средством лечения цинги и простудных заболеваний у детей.
Тем, кто имел корову, выделяли на заливных лугах участки площадью два гектара для заготовки сена. Не запрещалось строить хлев в непосредственной близости от места проживания, даже в центральной части города, гонять коров на поскотину (пастбище) и обратно по городским улицам. Организациям, имеющих лошадей, разрешали их выделять владельцам коров для вывоза сена с сенокосных участков зимой. Обеспечивался ежегодный ветеринарный контроль за состоянием здоровья животных. В городе существовали пункты приёма молока для оплаты натурой налога, который в те годы были обязаны платить владельцы скота.
Каждый собственник коровы имел постоянных клиентов и продавал им молоко. Продавали не только излишки, но и чтобы выручить деньги на хлеб. Летом, когда удои коров возрастали, а население города в связи с открытием речной и морской навигации увеличивалось за счёт пассажиров и команд судов, молоко продавали на рынке. Разносили молоко по адресам и торговали им обычно дети в возрасте семи-десяти лет. Дети постарше разносить его стеснялись, а взрослым было некогда.
На приёмном пункте молоко проверяли на наличие механических примесей (крошек сена и навоза) и контролировали с помощью ареометра его плотность (жирность). Я всегда с любопытством и волнением наблюдал, что же они там намеряют? И с гордостью передавал дома услышанную иногда от приёмщицы похвалу, что молоко чистое и жирное. Из постоянных клиентов мне запомнилась тетя Лена Ногина, продавец универмага, и её дочь Римма (будущая жена известного в Нарьян-Маре художника Семёна Коткина) скорее всего, из-за тёмного страшного коридора в их доме, где можно было запнуться и разлить молоко. Жили они на втором этаже дома, рядом с гидрографией. В том же доме жила известная всему городу тётя Груня ; продавец хлеба, и её отчаянные сыновья Женька и Валька.
А ещё мне запомнилось, как в первый год послевоенного пребывания в Нарьян-Маре директор Дома культуры Моисей Аркадьевич Немчин какое-то время жил с нами в одном доме (здании сельхозтехникума, рядом с милицией). Он брал у нас ежедневно чайную чашку молока, за которую расплачивался карамелькой. Конфеты для нас тогда были большой редкостью, поэтому мы с младшей сестрой Еленой носили ему молоко по очереди.
Как говорилось в предыдущей главе, участки под сенокосы городским жителям, имеющим коров, выделялись на расстоянии от десяти до тридцати километров от города: по Сенокосной курье, Макееву шару, Лебяжьему полою, по реке Куя и даже на острове Эйхерев (тридцать километров вниз по Печоре, напротив Месина). Владельцы коров, чтобы добраться до своих сенокосов, были вынуждены приобретать лодки, способные взять на свой борт не только сенокосчиков, но и достаточно громоздкий и тяжёлый багаж: продукты питания не менее чем на две недели, косы, грабли, вилы. Топоры, котлы и чайники для приготовления пищи, балаганы (палатки), оленьи шкуры, обычно служившие постелью на сенокосе, одеяла из овчины, не одну смену рабочей одежды и тому подобное. Грузоподъемность такой лодки ; около тонны. Она оснащалась рулём и уключиной на корме ; для весла сидящего за рулём. Имелась массивная лавка, которую называли, кажется, бедь, с отверстием для установки мачты в центре лодки. На передней лавке при необходимости могли разместиться два гребца (чтобы один грёб левым, а другой правым веслом). Таким образом, лодку можно было передвигать усилиями трёх гребцов, а при попутном ветре плыть под парусом. Лодочных моторов в Нарьян-Маре тогда ещё не знали.
Однако, против течения реки, да при встречном ветре главным способом передвижения было то, что называлось «идти бечевой». Бечева (шнур длиной тридцать-сорок метров) крепился к проушине в верхней части мачты, или за переднею уключину со стороны ближнего берега. Один или два гребца спускались на берег, и за шнур тянули лодку вверх по течению реки, идя по кромке воды.
Так что бурлаки, память о которых увековечил А. Некрасов: «Выдь на Волгу, чей стон раздаётся над великою русской рекой. Этот стон у нас песней зовётся ; то бурлаки идут бечевой», существовали не только на Волге во времена царя-батюшки, но и на реке Печоре в районе Нарьян-Мара в сороковые и начале пятидесятых годов прошлого столетия. С той лишь разницей, что некрасовские бурлаки ; взрослые мужики, а в Нарьян-Маре ; женщины и дети, заменившие на заготовке сена мужей и отцов, ушедших на фронт в 1941;1945 г.г.
В нашей семье после призыва отца в армию функции бурлаков вначале исполняли старшие брат и сестра, а в 1948 году пришёл и мой черед надеть лямку. Сенокос у нас тогда находился на острове Среднем, как раз напротив избы третьего бакенщика, если считать от лесозавода. Избы бакенщиков располагались вдоль основного фарватера Печоры, через каждые пять километров. Первая стояла на высоком песчаном берегу реки, называемом Белой Щельей, вторая ; в районе деревни Макарово, а третья ; в устье Макеева шара, на три-пять километров ниже деревни Сопка.
Следовательно, чтобы нам с мамой добраться до сенокоса, необходимо было сначала спуститься вниз по течению Городецкого шара до лесозавода, обогнуть длинный
песчаный носок Ёкушанского острова и затем вверх по течению Печоры подняться до третьей избы. Учитывая, что мне впервые предстояло выполнять функции бурлака в восьмилетнем возрасте, мать несколько дней ожидала безветренней погоды, потому что пройти бечевой Чёрный прилук (обрывистый берег Печоры напротив деревни Макарово) в ветреную погоду и с опытными бурлаками не всегда удавалось из-за больших набойных волн. Ширина Печоры в том месте достигала более километра, так что волнам было где разгуляться.
Одному протащить тяжёлую лодку на пятнадцать километров вверх против течения реки, естественно, мне было не по силам. Поэтому роль бурлака исполняла в основном мама, а я, сидя на корме, управлял лодкой и только изредка подменял её. Весь путь от города до сенокоса во время нашей первой поездки занял не менее пятнадцати часов. Хорошо, что в июле солнце в Нарьян-Маре не заходит, ведь в день прибытия на пожню предстояло разгрузить лодку, обустроить кострище, заготовить дрова, вскипятить чайник, установить своё жилище ; балаган, натянуть внутри балагана катагар (купол из парусины для защиты от комаров), удалить из катагара комаров и только потом, полностью обессилев, забыться во сне.
Часов через пять мать уже разбудила меня, чтобы идти косить, пока роса не высохла. Дело в том, что все устьцилёмы косили горбушами. Это коса, имеющая форму серпа, но в два-четыре раза больше серпа. Её стальное лезвие длиной от полуметра для детей, до метра и более ; для мужиков, тщательно, как лезвие бритвы, затачивалось на большом точиле. Лезвие крепилось к выгнутой, как у серпа, деревянной ручке ; она называлась косьё и была отполирована до блеска ладонями рук косаря, поскольку в процессе косьбы косарь постоянно перехватывал косу для замаха сначала с левого, затем с правого плеча. Косить такой косой влажную траву гораздо легче, чем сухую. Поэтому косить начинали не позднее четырёх-шести часов утра. Когда роса испарялась, делали перерыв. Второй раз выходили косить по вечерней росе.
Косили горбушей согнувшись, так, чтобы лезвие её шло параллельно земле на высоте не более пяти - десяти сантиметров. Для этого обе руки косаря должны находиться также на уровне земли. Потому ладони рук косаря и ручка косы тоже были влажными и скользкими. Случалось, коса вырывалась из рук, попадала в другого косаря и наносила ему травмы, иногда смертельные. Травмы случались также от удара со всего маху лезвием косы о бревно, занесённое на пожню водой во время половодья и скрытое выросшей вокруг него травой. Много бед доставляли осиные гнезда, спрятанные в траве белые колпаки ; коконы. Не заметив их, косарь попадал в гнездо горбушей, и тогда рой ос впивался в опущенное к земле лицо и руки, причиняя страшные боли.
Я уж не говорю о том, что непрерывно махать горбушей слева направо и справа налево в согнутом положении намного трудней, чем работать косой другого типа ; стойкой, или литовкой. О существовании стоек мы узнали только в начале пятидесятых годов от якутов, приехавших учиться в Нарьянмарский сельхозтехникум.
Чтобы скошенная на сырых заливных лугах трава превратилась в сено, были нужны три дня сухой погоды. Поэтому первые три дня мы утром и вечером косили, а днём начинали готовить остожья: запасали и втыкали в землю стожары, укладывали в основание остожьев сухой кустарник, потому что сено не должно лежать на сырой земле; заготавливали подпоры по четыре (две короткие, около 130 см и две длинные ; около 2-х м) на каждый межуток ; расстояние между соседними стожарами ; будущего зарода, так как прошлогодние стожары зачастую ломал лёд, а подпоры в половодье уносила вода.
Всего требовалось заготовить и воткнуть в землю до пятидесяти ; ста стожаров и соответственно заготовить двести ; четыреста подпор. Чтобы в корявом, не очень высокорослом ивняке, окружавшем наш сенокос, найти и нарубить нужное количество стожаров высотой не менее трёх-четырёх метров, приходилось изрядно потрудиться. Но ещё сложней было невысокой худенькой женщине и восьмилетнему мальчишке воткнуть их в землю на глубину хотя бы полметра.
Мы всегда возили на сенокос лопату, поэтому я не раз предлагал маме не втыкать стожары, а закапывать в предварительно подготовленные ямы. Но она была твёрдо убеждена, что закопанные в ямы стожары не выдержат напора ветра и зарод упадёт. Поэтому мы несколько дней мучились, изобретая, как строго вертикально приподнять стожар, затем, резко опуская его заострённым концом, попасть в намеченное отверстие, затем выдернуть его, многократно повторяя эти операции, пока стожар не углублялся в землю на нужную глубину.
Менее трудоёмким, но более длительным являлся процесс сгребания высохшей кошенины (сена) и укладывания её в кучи. Этот процесс целиком зависел от погоды. В сухую погоду всё сено можно сгрести и уложить в кучи за неделю, а в дождливую процесс мог растянуться на две недели и более. В кучи сено складывали, чтобы оно предварительно, до метания в зарод, улежалось. Сложенное в кучи сено было значительно проще собирать к остожьям со всей площади участка и легче метать в зарод, подхватывая вилами слежавшиеся в куче пласты.
Каждый владелец коровы мечтал получить участок по соседству с сенокосами организаций, имеющих лошадей. Это могло дать возможность не таскать сено из куч к остожьям охапками или на носилках, а подвозить на лошади. Если, конечно, добрый дядя, хозяин лошадки, сочтёт возможным уступить её тебе на пару часов. Кучи сена свозили к остожьям особым способом, не на телегах или санях, а, поддев под кучу верёвку, привязанную к гужам хомута лошади, волокли кучу прямо по земле. Для этого мало было получить лошадь, требовалось ещё иметь определённый опыт по такой транспортировке сена. Иначе куча, не доезжая до места назначения, опрокидывалась и разваливалась.
Неустойчивая прохладная северная погода и сжатые сроки редко позволяли высушить кошенину до нужной кондиции. Сено, чтобы оно не сгнило, досушивали, сметав его в тонкие, хорошо продуваемые зароды, а не в толстые круглые стога, как это делают в южной части России. Поэтому и требовалось такое большое количество высоких стожаров и подпор. Чтобы дождевая вода не попадала внутрь зарода и не смачивала всю боковую поверхность его, ширину зарода до высоты полутора-двух метров постепенно наращивали, а затем, дойдя до высоты два с половиной - три метра, формировали что-то вроде двухскатной соломенной крыши дома. Для «постройки» такого зарода необходимы не только умение и терпение, но и определённые задатки зодчего. На приобретение этих навыков у меня ушёл не один год.
Когда последний зарод бывал уже смётан, мать перед отъездом с сенокоса ещё раз обходила весь участок. Было заметно, что, любуясь результатами своего тяжкого труда, она испытывала не только огромное моральное удовлетворение, но и определённое эстетическое ; при виде стройных, аккуратных зародов, сильно отличавшихся от колхозных, зачастую смётанных кое-как.