(Легенда - Быль)
Случилось мне как-то, по превратности судьбы, очутиться на сухогрузе, идущем в Венесуэлу. Работы было мало и я целыми днями слонялся по палубе, любуясь океанскими видами.
И вот, однажды утром, я увидел, как совершенно седой, хотя еще не очень старый человек, наш боцман, подошел к борту и бросил в воду огромный ворох гвоздик. Красные цветы еще долго были видны за кормой, а Мефодич, так все называли боцмана, смотрел на волны и плакал.
Удивился я, а вечером попросил самого разговорчивого на судне человека – радиста Васюкова, объяснить мне, что произошло. Вздохнул Васюков и вот что мне рассказал.
Мефодичу не везло с детства. Еще босоногим пацаном, бегая по лесу, попал он в капкан.
И с тех пор, вместе с легкой хромотой, привязалась к нему невезучесть. То в помойную яму провалится, то с другом Колькой с голубятни сверзятся. Только Кольке ничего, а у него все тело в синяках и ссадинах.
А постарше стал, везения не прибавилось.
Была в детстве у Мефодича, тогда конечно не Мефодича, а Дмитрия Мефодиевича Нахимова, мечта – стать военным моряком, да не простым, а командиром крейсера. Почему именно крейсера - неизвестно. Хотелось и все. При этом, очень надеялся он на свою фамилию.
Но и фамилия не помогла. Признали Дмитрия Мефодиевича Нахимова негодным к строевой из-за хромоты. И уехал тогда он, с горя, к самому Черному морю, и нанялся матросом на буксир “Стрела”.
Много с тех пор прошло времени. И, хотя стал Мефодич знаменитым боцманом, и плавал на большом сухогрузе за границу, не везло ему по-прежнему.
Через эту свою невезучесть и бобылем остался. А самое обидное – так это прозвище. Еще будучи на “Стреле” уронил как-то за борт банку с краской. Оттрепал его за уши моторист и сказал: “Эх, Мефодич, Мефодич…”.
С тех пор и пошло: Мефодич да Мефодич. Переходил он с судна на судно, а прозвище впереди него летело. Вроде и команда его любила, и командир уважал, но обижался Мефодич, а сделать ничего не мог. Так и жил бы он, уже седеющий, со своей невезучестью один на один, если б не случай…
А случилось вот что…
... Жарко было, ни ветерка, солнце уже наполовину зашло.
И выпал Мефодич за борт.
Как выпал?
А все также – из-за невезучести своей. Трос заедал в шлюпбалке. Полез боцман посмотреть, поскользнулся на свежеокрашенном металле стрелы, ну и грохнулся в воду. Вынырнул, а сухогруз уже далеко. Кричал Мефодич, кричал, да без толку. Не услышали.
Тут и солнце зашло, высыпали на небе звезды. Стал Мефодич с жизнью прощаться, да матом поругивать свое невезение.
Вдруг глядь – ящик плывет. Не то чтобы очень большой, но и не маленький – одного человека выдержит. Схватился за него Мефодич и затих. Стал рассвета ждать. Верил боцман, что хватятся его на судне, вернутся, искать будут и спасут.
Верил и ждал, благо вода более-менее теплая.
Долго тянулась ночь, но всему бывает предел. Звезды померкли. Заалело небо. И тут Мефодич по-настоящему испугался. Даже когда свалился в воду, не испытывал он такого ужаса.
А испугался боцман потому, что увидел плавник.
Большой.
Острый.
Черный.
Вспенивает плавник океанскую воду и круги выписывает. Все меньше и меньше, а в центре этих кругов – он, Мефодич.
Стал боцман лихорадочно вспоминать, как от акул спастись можно. Ничего не идет на ум, один страх в голове. Забился тогда Мефодич. Ногами дрыгает, рукой по воде хлещет и орет истошным голосом: “Не подходи, курва! Укушу!”
Замер плавник. Забурлила вода.
И вдруг, видит Мифодич, из воды улыбающаяся харя вылезает. И ему подмигивает.
Зажмурился Мефодич, замер.
А открыл глаза и понял: “Так это ж дельфин!”
А дельфин не простой был. Черный–пречерный, как головешка. Смотрит на Мефодича хитрым глазом и башкой кивает:
“Привет, мол, старина”.
Отлегло у Мефодича от сердца, перевел он дух. Глядь, а дельфин уж рядом. Тычется мордой в ладонь, как собачонка, и говорит что-то по-своему – то свистнет, то хрюкнет. А Мефодич ему в ответ: “Балда ты, мол, скользкая, спасибо тебе, милый зверь, что нашел меня. Скучновато, понимаешь, одному-то в океане болтаться...”.
Ну и дальше в таком же духе.
…Час прошел. Второй. Солнышко припекать стало. А дельфин все не уходит. Вьется вокруг человека. Свистит. Словно просит чего-то.
Догадался наконец Мефодич, чего дельфину надо. Ухватился за плавник, а тот и рад. Заработал хвостом так, что вода вскипела. И понесся вперед. Мефодич и ахнуть не успел, как ящик из глаз скрылся.
Несутся они по волнам. Мефодич в плавник вцепился, только лицо от брызг отворачивает, чтоб не задохнуться.
Много времени прошло. Боцман уже уставать начал, вот-вот руки соскользнут. И вдруг нырнул дельфин и пропал. Наглотался Мефодич, от неожиданности, воды соленой, головой замотал, закашлялся. И слышит, вроде зовет его кто-то.
Открыл глаза, а перед носом – весло, а дальше – шлюпка, а в шлюпке – матросы. С его сухогруза матросы. Улыбаются и руки к нему протягивают. Закричал Мефодич от радости и сознание потерял. Не помнил он, как его в шлюпку втаскивали, как спирт в рот лили, как на судно поднимали. Очнулся на палубе. Глядь двое дюжих матросов в лазарет его тащат. Забился Мефодич. “Стой, кричит – подождите! Дайте на спасителя глянуть!”
“Какого Спасителя, - отвечают матросы – ты совсем, старик, с ума спятил, в Бога поверил?”
“Какого Бога, дурачье! Дельфин меня спас!”
Глянули матросы за борт, а там и впрямь дельфин. Черный. Блестящий. Кувыркается в волнах, хвостом машет. Прощается или здоровается, не поймешь. Вцепился Мефодич в леер. Мокрый. Взлохмаченный. И бормочет что-то. Матросы спрашивают: “Чего, колдуешь, Мефодич? Или, может, молишься?”
“Дурни, - отвечает боцман – зверь умный, человека спас от неминучей гибели, негоже такому без имени”.
“Ну и как назовешь, зверя-то?” - спросил радист Васюков.
Пригладил Мефодич пятерней мокрую шевелюру и говорит: “Быть сему зверю Димкой, тезкой моим!”
Закивали матросы, Димка так Димка. А радист Васюков уже тащит целую сетку размороженной рыбы. И где взял? Протянул боцману. “На, Мефодич, - говорит – кинь гостинца своему тезке. У кока из-под носа увел. Для хорошего зверя ничего не жалко”. Обрадовался боцман. Стал скользкие тушки дельфину кидать и кричит: “Ешь, Димка. Ты теперь не безымянный, а мой тезка”.
Не знал тогда Мефодич, что не едят дельфины размороженную рыбу. Только потом вычитал в энциклопедии.
А Димка в волнах чертом носится. Выпрыгивает, рыбку на лету ловит, пробует, бросает и еще успевает башкой тряхнуть: “Все равно, спасибо, мол”. И кричит что-то.
Кончилась рыба и кончились силы Мефодича. Подхватили матросы боцмана под руки. Увели в лазарет И успел тот только рукой махнуть на прощанье.
Спускался Мефодич, с помощью товарищей, по трапу, а вслед ему летел печальный Димкин крик.
Дельфин еще несколько раз кувыркнулся, нырнул и пропал. Сколько не всматривались люди в волны, нигде не блеснула черная Димкина спина с бойко торчащим плавником…
...С тех пор кончилось невезение Мефодича, ну просто как отрезало. И, почти каждый день, собирались матросы в кубрике, и просили боцмана рассказать эту историю.
С каждым разом приключения становились все более захватывающими.
Но, к чести Мефодича, надо сказать, что все выдумки касались лишь Димки. Сначала он дрался с акулой, потом с двумя, а через месяц, одним ударом хвоста, Димка разгонял целую стаю этих кровожадных тварей и говорил человеческим голосом.
Приходил и капитан послушать Мефодича. Устраивался в уголке. Улыбался, щурился да головой покачивал.
Полюбили все Димку крепко, а когда узнали, что обратно, на Родину, будут возвращаться той же дорогой, радости не было границ.
Ровно через три месяца и три дня после чудесного спасения Мефодича, сухогруз вновь оказался на том же месте.
По приказу капитана, благо позволял график, снизили ход до малого и вся команда, высыпав на палубу, всматривалась в волны.
Димка появился неожиданно, когда люди уже начинали отчаиваться. Обрадованный и наученный досконально проработанными энциклопедиями, Мефодич стал кормить его специально припасенной для этого случая рыбкой, которую закупил на свои кровные в Каракасе и содержал в аквариуме, занимавшем две трети боцманской каюты.
Дельфин выдал настоящий концерт. Он носился, как торпеда, по водной глади. Кувыркался. Прыгал. А после аплодисментов, высовываясь наполовину из воды и, балансируя на хвосте, важно раскланивался...
... Вдруг Димка громко свистнул и исчез, так же неожиданно, как и появился.
С тех пор каждый раз, когда сухогруз проходил это место, в любую погоду, появлялся Димка. И ровно милю плыл рядом, словно проверяя, все ли в порядке.
История боцмана и Димки стала известна на других кораблях и однажды, в Сан-Франциско, к Мефодичу подошел матрос-негр и спросил, тыча ему в грудь толстым пальцем: “Мэфодыч? Дымка?” И нарисовал в воздухе рукой силуэт дельфина. Мефодич кивнул, а негр радостно что-то залепетал, по-своему, и пытался затянуть Мефодича в ближайший кабачок. Боцман тогда еле отвязался.
Так и жил бы Мефодич, как он сам говорил – от Димки до Димки, сразу после расставания, начиная мечтать о следующей встрече, если бы датчанину Аарону Штомбергу, в детстве, родители не подарили ружье.
Вырос Аарон Штомберг. Миллионером стал. А страсть к охоте осталась. Да не к простой, а к морской. Носился он на своей яхте по морям-океанам и стрелял.
Увидит чайку – Бах! Нет чайки.
Увидит нерпу – Бах! Нет нерпы.
Увидит моржа - Бах! Бах! Нет моржа.
И вот однажды…
Сухогруз возвращался из Венесуэлы. До места встречи оставалось полчаса хода. Мефодич вылавливал сачком, из сооруженного усилиями всей команды на камбузе огромного аквариума, трепещущих рыбин. Готовился.
Радист Васюков заглянул на камбуз и крикнул: “Слышь, Мефодич! Капитан дал добро сделать остановку, как Димку твоего увидим. Может еще искупаться разрешит”.
Обрадовался Мефодич, засуетился. Чуть себя кипятком не обварил. Благо, кок успел подхватить, задетую суетящимся боцманом, кастрюлю.
Вместе с радистом поднялся Мефодич на палубу. Руку ему оттягивала сетка, полная живой рыбы.
Наконец настал долгожданный час.
Звякнул телеграф: “Стоп машина!”
Высыпали матросы на палубу, смотрят, а они не одни. Невдалеке на волнах суденышко покачивается. Яхта, не яхта, шхуна, не шхуна – не поймешь. Краска облупилась, мачта покосилась, такелаж перекручен, обшивка помята – неприглядный вид в общем. С белоснежным красавцем–сухогрузом не сравнить. Только новенький датский флаг сверкает, трепещет от легкого ветерка. Но команде на датчанина наплевать, они другого ждут.
И вот, как всегда, неожиданно, появился Димка.
Черный его плавник вспорол водную гладь у самого борта. Пляшет дельфин на хвосте, кувыркается. Рад, значит, старых знакомых встретить. Мефодич по шторм-трапу спустился к самой воде. Подплыл к нему Димка, берет рыбку по одной. Вежливо так, осторожно. Гладит его Мефодич по спине. Похрюкивает довольно Димка. И все довольны, и всем хорошо.
И вдруг забеспокоился дельфин, заметил в своих владениях незнакомое судно. Кивнул Мефодичу. Свистнул: “Погоди, мол, Мефодич, посмотрю, кто такой и вернусь”, и рванул к яхте. Только вода забурлила.
Вышел на палубу Штомбег, посмотрел на советский сухогруз, усмехнулся, зевнул и собрался уже в каюту, досыпать, но вдруг, его маленькие глазки неимоверно округлились. Он заметил дельфина. Тот носился вокруг миллионерской яхты, изредка высовывая башку из воды и похрюкивая: “Кто такие, мол, почему не знаю?”.
Вмиг слетела с богача сонливость. Закричал он, ногами затопал.
Прибежал вышколенный слуга, ружья принес. И встал рядом, держа патронташ.
А Штомберг никак не может запихать патроны в обойму – руки от волнения дрожат. Шепчет, стуча зубами: “А вот дельфина в моей коллекции не было, да еще черного!”
Матросы на палубе сухогруза, разомлевшие под южным солнышком, вяло переговаривались.
“Слышь, Мефодич, - кричит Васюков, - датчане-то тоже наверх вылезли, на Димкины выкрутасы любуются”. А Мефодич сидит внизу, ногами в воде болтает, да на Димку глядит, улыбается.
Вдруг, вздрогнул расслабившийся боцман, как от удара. В руках одного из датчан блеснуло что-то. Не успел Мефодич рассмотреть, далековато все же, как грохнуло сильно, потом еще, еще...
И вскипела вода вокруг дельфиньего тела. А Димке невдомек, что убить его хотят. Не видел он зла от людей, думает это игра новая. Кувыркается дельфин в волнах, а вокруг пули свистят, и свистит им в ответ Димка.
Злится Штомберг. Никак в дельфина не попасть. Уже три обоймы высадил, а тому – хоть бы что. Злится Штомберг и еще быстрее стреляет, бедный слуга еле успевает ружья перезаряжать.
Вглядывался Мефодич в шхуну, пытаясь рассмотреть, что же там блестит. А услышав выстрелы, понял. Завопил истошно. Птицей по шторм-трапу взлетел и к капитану бросился, на мостик.
“Капитан, - кричит, - ты по-иностранному умеешь, крикни гадам, они же моего Димку убивают”. А капитан уже с мегафоном стоит. Стал он по-английски, до по-французски кричать, чтобы стрельбу прекратили.
Да разве услышат они в таком грохоте, палят по-прежнему.
Кувыркается дельфин под пулями, как завороженный. Кренделя по воде пишет. Свирепеет Штомберг. Ружья раскалились, а дельфин цел.
То ли надоело Димке играть, то ли понял он, что зла ему желают, неизвестно. Развернулся Димка и поплыл к сухогрузу. Тогда и настигла беднягу штомбергова пуля. Закричал дельфин, забился. И окрасилась сине-зеленая океанская вода алой дельфиньей кровью.
Улыбнулся Штомберг, опустил ружье. Вытер рукавом пот и, повернувшись к шкиперу, довольно проговорил: “Ну вот, шкипер, теперь в моей коллекции не хватает только кита. Дельфин уже есть!”.
Тот не ответил, лишь руку поднял. Посмотрел Штомберг, куда указывал ему шкипер, и брови его удивленно поползли вверх.
С русского сухогруза спустили шлюпку, и она, с огромной скоростью, летела по волнам к затихающему уже дельфину. А на носу шлюпки стоял пожилой моряк и, размахивая руками, что-то кричал.
Штомберг спросил у шкипера: “Ты понимаешь по-русски. Что он кричит?”.
Усмехнулся шкипер и ответил: “Он кричит, что Вы–скотина, сэр. Остальное не переводится”.
Подлетела шлюпка к Димке, а тот уже тонуть начал. Прыгнул Мефодич в воду. Поддерживает дельфина на поверхности, а вокруг все красным-красно. Матросы Мефодича линем обвязали и стали потихоньку к судну грести. А боцман морду дельфина над водой держит, чтобы дышать мог и говорит ласково: “Не горюй, Димка, вылечим тебя, снова будешь в море-океане плавать, рыбку ловить”. Говорит, а сам плачет. И слезы скатываются по усам в рот. И кажутся Мефодичу солоней воды океанской.
Наконец подняли Димку на палубу. Матросы в цепочку встали. Ведра с морской водой друг другу передают и дельфина поливают, чтобы не высохла под жарким солнцем нежная Димкина кожа. Мефодич Димкину голову на колени положил. Гладит мозолистой рукой, утешает. Дельфин стонет от боли, совсем как человек. Тонко. Жалобно.
Врач с аптечкой прибежал. Встал на колени. Головой покачал. Поднялся. Вздохнул тяжело. Да и что он сделать может. Разрывная была пуля. Разворотила она Димке весь бок. Видно как сердце бьется.
Носят матросы воду. Льют на дельфина. Стекает вода по палубе, и окрасился белоснежный борт сухогруза алой Димкиной кровью.
Вдруг дернулся Димка. Хвостом шевельнул. Вздохнул тяжко и затих. И скатилась по дельфиньей щеке слеза, как укор человеческой подлости.
Умер Димка. Поднял Мефодич на матросов заплаканное лицо и медленно стащил с головы промасленную кепку.
И отшатнулись матросы в ужасе. Поседел Мефодич вмиг. Ни одного черного волоска не осталось.
Зарыдал радист Васюков в голос. Растолкал матросов. Убежал куда-то.
Плачут стоят матросы. Плачет капитан.
Солнце кроваво-красным стало. за тучу спрятавшись.
Ветер поднялся. Вспенил океанские волны.
УМЕР ДИМКА!
А злодей Штомберг на палубе стоит. Вокруг вся команда собралась Смотрят они на сухогруз и дивятся. Не поймут никак, что это русские там затеяли.
Вдруг вздрогнули датчане. Разорвал воздух дикий рев. Это Васюков корабельную сирену включил, Ревет сирена, давит на барабанные перепонки. У-У-У-МЕР ДИМКА! У-У-У-МЕР! У-У-У!
И совсем удивились датчане, когда красный флаг, гордо реявший на самом верху мачты, вдруг дрогнул и стал медленно ползти вниз. Спустился до половины и замер. Неведомо датчанам, что это русские прощаются с Мефодичевым Спасителем, со своим большим другом, прочно завоевавшим уголок в сердце каждого, с черным дельфином Димкой.
Осторожно опустили дельфина в воду и сомкнулись над Димкой океанские волны. Плачет Мефодич, плачет капитан, плачут матросы, рыдает сирена: ВЕЧНАЯ ТЕБЕ, ДИМКА, ПАМЯТЬ!!!
1987-2002 г.