Я себя помню лет с трёх. У бабушки в Махновке. Идущей, вернее, вяло тянущейся (и брат Коля тоже) рядом с мамой, по селу, от перекрёстка, или, по местному – «переезда», куда мы подъезжали на попутке, а потом шли, шли, шли…
Бабушка забрала меня, когда утонул папа. Маме трудно было поднимать нас двоих – молодая учительница, какие зарплаты? Я была маленькая, два с половиной года. Папу я не помню. Совсем. Ни вот столечко. Никакого проблеска, никакого, даже крохотного, воспоминания. Обидно. Коля его тоже, по-моему, не помнит, хотя ему было уже почти пять лет. Остались надписи на книгах – папа был скрупулёзным, даже педантичным в этом отношении, осталась большая амбарная книга со стихами. И всё… Он не дожил нескольких месяцев даже до тридцати лет! Он успел повоевать, стал инвалидом и ушёл – так случайно и трагично…
Я не люблю посмертные фотографии, а в наших альбомах тех лет они встречались частенько. Была одно время такая мода – снимать похороны. То бабушка Мотя (мама отца) – в гробу, то ещё кто-то, мне неизвестный, то папа… Разглядывать их страшновато: как будто заглядываешь по ту сторону жизни, но и интересно.
Мама… Совсем молодая, бесконечно печальная, в каком-то цветном платочке, в цветном платье – похороны застали её врасплох, никакой траур не ожидался, и платье – в сине-белых разводах или цветах - я знаю, хоть фотография чёрно-белая. Это платье долго потом было у мамы, крепдешиновое, красивое. Они только начинали нормально жить, и папа любил дарить маме хорошие вещи. Другое, панбархатное, синее, мне очень нравилось. Из него, много позже, мамина портниха выкроила не только платье для мамы (тесноватое, правда, уж больно много «мастерица» украла), но и для своей дочери! А потом мы наделали из уменьшившегося платья красивых синих шарфиков – мягких и нарядных. Но я не о том.
… Мама в толпе у гроба. Я белобрысая, со стрижкой «под горшочек», у мамы на руках. Рядом Коля. Наверное, мне скучно, видимо, вся извертелась, потому что я смотрю куда-то в сторону. У Коли хмурое лицо. Мы явно не понимаем, что на самом деле происходит. А это был крах нашей семьи. Она была наверняка не самой плохой, просто просуществовала совсем мало – всего лет шесть…
Бабушка увезла меня в Махновку на два с половиной года. Там я училась толком говорить, там я научилась читать – по книжкам моего двоюродного старшего брата Толика (он был на восемь лет старше). Там в мою голову намертво вбилась украинская речь – село было украинским, других рядом не было. Я по-настоящему двуязычна, и мне очень просто переходить с языка на язык в той языковой среде, в которой я нахожусь. Поэтому когда при мне кто-то разглагольствует о том, что украинскому языку научиться трудно, мне это непонятно, этому я не верю.
…Вот я в красивом летнем пальто. Была когда-то такая мода – девочек наряжать в летнюю погоду в какие-то пальтишки, преимущественно белого или бежевого цвета. Пыльники их называли, что ли?
У меня белая панамка и кремовое пальто с большими белыми пуговицами с четырьмя дырочками. Почему-то я их помню: пришиты были «крестиком». Лет мне мало, ну, может три, четыре… Лето. Жарко. Мы с кем-то идём за стадом. И вдруг: корова… ка-ак шмякнет!.. Моё прекрасное пальто в секунду превратилось в зловонную тряпку. Больше я его не помню.
…Мы за домом с соседкой Надькой Лысовой играем «в домика». У нас какое-то немудрящее хозяйство – черепки, тарелочки, в которые мы складываем «еду» - калачики, трава такая с круглыми листьями и крохотными плодами, которые можно собирать и складывать в посудку. Надька лет на пять старше, и она придумала игру в похороны. Она ложится и складывает руки на груди. Глаза закрыты. Мне страшно. До сих пор!
Или ещё. Я сижу в «виничье». Это такие мягкие красивые растения, похожие на небольшие пирамидальные топольки. Но на самом деле это такая трава. Из неё делали большие пушистые метёлки для дома и двора. Для дома поменьше, для двора – побольше. Потом веники высыхали и превращались в царапучие мётлы, которые служили долго, пока не стирались до стебля. В этих метёлках у меня «домик». Метёлки растут отдельным островком в огороде, среди кукурузы (бабушка их специально сажала). У меня – «хижина» с идеально выметенным «двором», поверхность утоптана мною до твёрдого состояния. Там «комната», где хранятся мои игрушки, расстелены какие-то тряпочки, одеяла, на кукурузе висят «занавески». Меня никто не видит, никто мне не мешает играть. Соседская Надька выросла, а больше в округе детей нет. Но мне и с самой собой не скучно…
http://www.proza.ru/2013/10/20/1919