Когда ты не приглашаешь меня в театр, то зовёшь в Александрию. Я думала, что мне там делать – в Египте, у Нила, во 2 веке? Может быть, узнаю о Валентине? В словаре 10 строк о гносисе, о христианской теологии и религиях Древнего Востока, о пифагорейцах и неоплатонизме. Получалось, что духовное – начально, но непознаваемо, что материя – источник зла, а для души места вообще нет. В чём зло материи и из какой её части проистекает зло?
В книжной стихии царствовал дух Лоуренса Даррела. Те, кто там был, жили, как жили, Даррел хотел поместить их в гносеологическую парадигму, а они продолжали жить, как живут. Поступки были их собственными, но насыщались духом Даррела. Он набросил сеть на Александрию и на тех, кто в ней. Там шла битва с проблемами насмерть, а ячейки Дарреловских сетей ограничивали страсти. Оставалась схема борьбы, лишённая воздуха эмоций.
Первые страницы ещё позволяли воспринимать окружающее – я чувствовала, что сижу на стуле, что он твёрдый, осознавала, что на книгу падает свет, и он жёлтый. Потом всё, что было вокруг, растворилось. На книжном небе рассыпались звёзды, на книжных лугах стрекотали цикады, магическим было книжное море.
Я помню, что пейзаж был. Он был разбросан по строчке-две на странице, может, больше, но то ли из-за того, что оценки Дарли были очень образны и ярки, то ли потому, что я всё время пыталась уловить какой-то значимый для меня смысл (в анализе взаимоотношений, в оценке ситуации), я не запомнила никаких оттенков природных явлений.
Был ли там ветер, дождь? Кажется, там не было погоды. В городе не было мостов, чтобы смотреть вниз, как движется вода. Не было этажей, подъездов, квартир. Кажется, были комнаты, кровати, ночники.
Я не могла припомнить каких-нибудь внешних проявлений человеческих отношений. Я не слышала смеха – всё происходило не весело? Но никто не плакал, не грустил, не был зол. По-видимому, они все это чувствовали, но узнать об этом я могла только благодаря их рассуждениям. Внешних образов, обликов не было. А если были, то я не понимала, как смотреть на эти облики. На них не было одежды. Может быть, одежда была внутренней, может быть, этой одеждой были мысли. Мысли были в голове, но снаружи их заметить было невозможно.
Я как бы находилась внутри Дарли, внутри Жустин, Мелиссы, чувствовала и/или думала их чувствами и/или мыслями, и, несмотря на то, что зеркала, разбросанные по Александрии и рассыпанные по книге, должны бы были отражать внешнее, они этого внешнего не отражали – зеркала этого не умели, получалось другое. В них отражалось то, что находилось внутри.
Слов было мало, мысли не звучали, они находились в головах молча. Они были там – в головах людей без облика. Это не квартет, вообще не музыка – не было звуков.
Мыслей было много, а слов мало. Этими немногими словами молчаливые мыслящие облики обменивались как прикосновениями или как пощёчинами. Хотя нет, пощёчин там быть не могло. Пощёчина – это ответ на чувство, обмен: чувство – пощёчина, ещё чувство – другая пощёчина. Там ответы отсутствовали. Все чувствовали что-то, но чувствами не обменивались, о чувствах не говорили. Как они их сопоставляли? Прямая речь, диалоги отсутствовали.
Мысли были долгими и подробными, слова – скупыми, как штрихи. Каждый жил внутри себя. Описывались события, но объяснения этим событиям не соответствовали.
Света не хватало. Это означало, что я совсем глупая, потому что, если бы я стала говорить о существе света, то оно состояло бы именно в характеристиках его яркости или тусклости, в том, был он блёклым, сочным или мутным, ватным, густым, рассеянным и проч.
Я припомнила только два цвета: море было синим и рыжим одновременно – всё. Не было цветков – каких-нибудь настурций что ли! Ни единого цветка. А куда подевались фонари? В Александрии всё – полумрак? По каким ходили дорогам? Дороги были? Или только те, по которым носились мысли? Ничего нельзя было потрогать. Не было тепла, но холод и одиночество. Все были там сами по себе. И свободны. Эта свобода была броуновской. Движения внешне хаотичны, но каждое опосредовано остальными.
Я проглатывала страницы, возвращалась к уже прочитанным, теряла мысль… Вдруг я осознала, что впустил меня в эту книжку ты, дав возможность побродить по твоей душе. Перед глазами возникло зеркало, и в нём мы двое. Это было в Александрии? Может быть. Только в твоей душе много света. Кто ты?
Я продолжала читать. Чувства молчали, тело не двигалось, в висках тяжелело, я стала пушинкой, а голова – гирей. Не удавалось справиться с несоразмерностью ощущений. Появилось чувство тревоги. Я пропускала страницы, в панике выхватывая отдельные фразы, захлопывала книгу, потом снова её раскрывала. Стало ясно: понять тебя я не могу. Ты был этой книгой. В ней были твои мысли. Я их не понимала, только пыталась. Безрезультатность затеи стала настолько явной, что не стоило и продолжать. Сюжетные линии рвались. Я решила всё перечитать сначала до конца – медленно, подробно и несколько раз. Когда?
Это как если бы наблюдать метеоритный дождь и пытаться проследить за свечением каждой частицы. Возможно это? Пустое.
Тот, кто был Жустин, не был похож ни на кого. Мелисс вокруг не нашлось, Клеа – может быть, её я знаю. Я была слегка Жустин, немного. Я даже не была Мелиссой. Демиургом я быть не хотела. Ты был Жустин больше. О том, чего хочешь, ты говорил. Если молчал, то спрашивать было нельзя. У тебя была идея, она окутывала мир. И была цель. Целесообразность рушилась, если ты этого хотел. Если ты хотел решить, ты решал. Решал – делал, делал – получалось, "даже неинтересно", как ты говорил.
А я всё же подсела на иглу – меня неодолимо влекло погрузиться в бездну воздуха – твоего духа, который – космос, океан. Кто ты?
Так я выявила собственную несостоятельность. Память была несовершенной, восприятие фрагментарным, ассоциативное мышление ограниченным, концентрация внимания затруднённой. Диагноз после первого прочтения был удручающим.
Я читала "Жустин" второй раз, потом третий. Появились свет, цвет, облики, мосты, улицы, реки, тепло, звуки, – то, что можно было трогать, зазвучали слова, – всё было на месте и было совершенным. Иначе были расставлены акценты, по-иному, чем в обыкновенной литературе. Или моя голова резонировала как-то не так, не в такт общепринято значимому, в моём собственном ритме. Борясь с хаосом в голове, я остановилась на миг, натолкнувшись на совпадение. Что совпало, я сразу не осознала. Потом этих совпадений становилось всё больше, больше, и смутное ощущение предстоящего открытия переросло в ликование сопричастности. Долго оставалось ощущение грани – это они, а это я, потом оно исчезло. Затопленность мыслью продолжалась, его мыслью – Дарли, не в ушате, корыте, в тазу затопленность, но в океане, в бурю, когда и плыть к горизонту страшно, и назад, к берегу не выбраться.
Оказалось, что я всё время только догадывалась, задумывалась, но не осознавала, не добиралась до сути, не умея связать разбросанные по дням и ночам слова, взгляды, жесты, ощущения.
Чрезмерное обращалось в грех... Отпечаток ментальности на дружбе... Одержимость страстью сверять идеи и переживания, превосходящие уровень знаний... Исчерпанность близости... Дружба, сравнимая с вечным рабством друг другу... Влюбленность душ, их флирт, который изжил себя раньше времени в опыте, более опасном, чем тяга плоти... Вместо любви – мудрая и жестокая нежность ума, которая обостряет одиночество, но не смягчает его...
Портрет Жустин – чей? Обычный костюм на публику – вздорная тягостная жизнерадостность. Распущенность как странная форма самоотрицания. Вселенная города и мира, созданная из её мук и раскаяния. Усталые рассказы о прежней любви, так что скорее всего это были плоды необходимости, отнюдь не страсти. Полунасмешливое слежение за губами, неотрывное, словно ожидающее оговорки.
А это о чём? Утраченное счастье взаимопонимания, которое состояло в дружбе и радости знать, что мы трое смотрим на мир одними глазами. Утраченное счастье, перешедшее в рассудочную одержимость друг другом, в которой голод тела играл самую последнюю роль (не любовь, нет – откуда бы?). И привычка смеяться над самыми серьёзными вещами. И отказ от выбора, поскольку мы не настолько сильны и не настолько злы. И ироническая нежность, и молчание как единственный вариант ответа для тех, кто способен чувствовать глубоко и кто осознал неизбежную ограниченность человеческой мысли.
2000