Я хочу, чтоб остался,
Совсем не ушел
Мир, увиденный
Только моими глазами,
Мир, услышанный
Только моею душой…
Юрий Айхенвальд
Когда бываю в Тбилиси, обязательно захожу на кладбище Петра и Павла. Там, в тесноте могил, под высоким раскидистым кустом сирени за чугунной оградой установлен скромный мраморный обелиск. На обелиске - ни имени покойного, ни дат рождения и смерти. Только два единственных слова: «Сказка окончена». И тогда я вспоминаю Ашота, старого тбилисского армянина, не так давно ушедшего из жизни.
И подступает комок к горлу…
Ашот был один из тех, кого приютил в семнадцатом Тифлис, спасая от безумия турецко-армянской резни.
Мой отец, говорил мне Ашот, бежал от турок вместе с отцом самого Шарля Азнавура. Мне повезло больше. Я попал в Тбилиси.
Он прожил в Тбилиси всю свою жизнь, никогда не покидая его, не считая тех злосчастных годов, когда был репрессирован и сослан в Сибирь рубить и сплавлять лес. Тбилиси вошел в его плоть и кровь, проник в его сердце и остался там навсегда.
Жил Ашот в районе Ортачала, слыл отличным мастером по обуви, воспитал и поднял на ноги трех дочерей. Жил скромно, на пенсию, то есть на четырнадцать лари (семь долларов) в месяц. Жил со своей супругой Маргаритой, с которой частенько переругивался (Кошмар! Одни женщины в доме. Не могла мне сына родить?), но которую беззаветно любил. Жил среди любимых вещей, таких как персидский ковер или старинные французские настенные часы с боем, сломанный патефон или расстроенное пианино «Красный Октябрь», которыми мог любоваться до бесконечности. Все это находилось в одной небольшой комнате старого каменного дома, где он жил со своей семьей, с кухней на открытой деревянной веранде и удобствами во дворе. Его нисколько не смущала теснота жилища и другая неустроенность быта, как не смущало это и его домочадцев, которые привыкли жить все вместе, не упуская из поля зрения друг друга, – таким сильным было их взаимное притяжение.
Вспоминаю, как ждал он меня по воскресным дням, проявляя расторопное нетерпение, потому что именно в воскресенье я должен был сопровождать его в знаменитые серные бани на Майдане. Других бань он не признавал. Он не принимал душой многое из того, что нес с собой «этот безумный мир», и слова «сауна» или «гамбургер» звучали для него как нечто абстрактное и пустое.
Вечно ты запаздываешь, Кола-джан, с напускной сердитостью ворчал он мне с порога, спускаясь по ветхим деревянным ступенькам такого же ветхого дома с надтреснутыми от землетрясения стенами. А я невольно любовался его величавым видом – так спускаются президенты по трапу самолета.
Он был статен, красив, Ашот, ходил прямой горделивой походкой и никому в голову не приходило, что этот седовласый мужчина уже давно разменял семьдесят лет.
Смерти нет, есть ожидание смерти, рассуждал Ашот в бане, время от времени покрякивая от удовольствия, когда джамадары (банщики), кинув нас на лавку, как какую то вещь, начинали ломать нам суставы, колотить нас по спине, по бокам, по груди. Человек вынужден бояться того, чего не существует. Глупо, да? Какой вывод? Жить надо легко, понимаешь, вот как сейчас, в бане – расслабься и пари. И не жди от людей слишком многого. И не оглядывайся назад.
Он так и жил, как певчий дрозд, легко. И не изменил себе даже тогда, когда страшная, неизлечимая болезнь безжалостно и неотвратимо скрутила его. Молча, с яростным спокойствием он сражался с ней до последнего, отгоняя саму мысль о смерти, не допуская в разговорах с близкими даже намека на недуг и не переставая радоваться жизни.
Это правда, что Ашот был самым радостным человеком, которого я когда-либо встречал. Он мог одинаково радоваться таким вещам, как рождение ребенка или выигрыш в лотерею или солнце, вышедшее из-за тучи, или дружелюбное повизгивание бездомной собаки. И хотя он никогда не выигрывал больше, чем на лепешку грузинского хлеба - лаваша, он неизменно всегда пребывал в восторге, как ребенок, от любой приятной мелочи.
А как он любил гостей! Как только кто-либо появлялся в проеме калитки, он уже распоряжался, чтобы накрывали стол. Любопытно было наблюдать, как буквально из ничего, на белоснежной скатерти стремительно появлялось все необходимое для настоящего грузинского застолья – сыр сулгуни и трава тархун, сациви и пхали, ткемали и хачапури…
Он садился во главе стола, как царь, величаво оглядывал гостей, поднимал стакан «манави» (О, «манави» он боготворил, считая его лучшим грузинским вином!) и, путая армянский язык с грузинским и русским, начинал говорить. Его слова лились сквозь пространство и время, обволакивая сотрапезников покоем безмятежности. Ашот говорил много, и само собой выходило так, что все его слова были о любви и дружбе.
В начале девяностых он вдруг резко стал сдавать. Легкий оттенок грусти и печали появились в его глазах.
Он сказал мне однажды: Ты слышал, вчера на площади Ленина стреляли...
На площади Свободы, зачем-то поправил я его.
Он помолчал, а потом с горечью бросил: Как мог Тбилиси дойти до такого, чтобы брат убивал брата!
В то время в Тбилиси шла гражданская война…
Потом я уехал в Москву и в суете дел забыл об Ашоте. Вернее не забыл, а как то отдалился от него, ушел в свое. В столице у меня началась другая жизнь, которую Ашот не понимал и не хотел понимать. (Куда ты едешь, дорогой, кому ты там нужен!) Мы перезванивались иногда, но это общение уже не приносило былого удовлетворения, - расстояния губительны для человеческих отношений
Вспоминаю последний наш разговор по телефону. Ашот говорил с трудом, путаясь в словах и теряя мысль. Я спросил его, как он себя чувствует, и он ответил, что очень хорошо. И добавил: Кола-джан, я понимаю, что билет на самолет за сто пятьдесят долларов в один конец – это дорого, но когда ты, наконец, вернешься в Тбилиси, ты угостишь меня хаши?..
На похоронах Ашота было человек тридцать, все больше родственники и соседи. День был ясный, солнце пряталось за прозрачными тучами, и было тепло. И почему то совсем не думалось о смерти.
Гроб провезли по площади Рике. Раньше это местечко в Тбилиси называлось Пески. Ашот любил бывать здесь. Особенно во время ежегодного народного праздника «Тбилисоба», когда гудела весельем разноликая, разноязычная толпа, когда на фоне ослепительно ясного неба стояли, будто высеченные из сказочного материала, величественный Метехи, башня Дареджан и Мтацминда – Святая гора, а вдоль Куры выстроились в ряд лавки с дымящимися шашлыками и хинкали, молодым кахетинским вином, с хачапури и обжигающим руки лавашем, с добродушными и гостеприимными зазывалами. И очаровывали слух трепетные звуки дудуки и пели шарманки о пятнадцативековой древности города, и звучали бессмертные стихи Саят-Нова – на грузинском, армянском и азербайджанском языках, и лились русские, украинские, белорусские песни, и лукавые кинто плыли в озорном танце по булыжной мостовой.
Это хорошо, подумал я, что «Тбилисоба» не умер, хотя за последние годы мог бы умереть много раз, хорошо, что он продолжает жить, но как жаль, что мало, очень мало в нем осталось от былой искры безрассудного счастья, былого исконно тбилисского духа, каким всегда славился этот экзотический и гостеприимный многонациональный город, стоящий на развилке Великого Шелкового Пути. Ведь трудно себе представить: около ста наций и национальностей жило в нем, считая его Родиной. Сегодня картина, конечно, другая. Многие покинули этот край, покинули с болью в сердце, разбрелись по миру кто куда. Я подумал о том, что вместе с Ашотом еще одна маленькая, пусть малюсенькая частичка этого тбилисского духа ушла от нас безвозвратно в прошлое, которое не вернешь уже никогда.
Буба Кикабидзе как-то сказал мне: Отец мой погиб на фронте в 1942 году. У него было плохое зрение. И он мог не идти на войну. Но он пошел. В наш дом можно было попасть с подъезда. Отец всегда ходил через двор. Его встречала шумная орава детей. Среди них были грузины и русские, армяне и курды, греки и азербайджанцы. Удивительно интернациональным был наш дом. И все жили одной общей семьей. У отца в кармане всегда оказывался кулек с конфетами. Он раздавал нам их. Всем – поровну. Но он ушел и с ним вместе ушли из нашего двора мужчины. Мы ждали их, стремительно взрослея. И была у нас общая боль, когда кто-то получал похоронку. И была у нас общая радость, когда кто-то возвращался. До сих пор я не могу выйти из двора моего детства. До сих пор мне кажется, что ничего нет на свете вкуснее тех черствых кукурузных лепешек, что делились по братски между соседями.
Буба говорил мне о тбилисском духе…
На кладбище наша похоронная процессия дополнила несколько других. Это был обычный день похорон. Людей было много. Некоторые стояли в скорбном молчании, другие тихо переговаривались меж собой.
Я услышал:
Счастливый Ашот, ушел из жизни еще до наступления холодов. Теперь ему не надо заботиться о керосине. Про газ я уже не говорю – не дождался, несчастный.
Простите, вы и вправду думаете, что газ будет дешевле керосина?
Вахо, ты не мог бы мне толком объяснить, когда мы вернемся в Сухуми? Неужто всю жизнь проживем беженцами в гостинице?
Помолчала бы ты лучше, женщина!
Представляешь, Этери, а он пристал ко мне, контролер этот, как жвачка, и гнет свое: плати, мол, за свет по счетчику. Я ему и говорю, мол, свет твой я и в глаза не видела. За что мне платить?
Ты когда последний раз пенсию получала?
Не помню уж.
Вот и я не помню.
А как управляешься то?
Дети помогают. Один в Голландии, другой в Москве.
Вы слышали, говорят в Тбилиси планируется открыть еще один «Макдоналдс»?
Сдались нам эти «Маки»? Лучше бы на шашлыки и вино сбросили цены.
Говорю вам, уехал Георгий! Как - куда! В Германию. А какой хирург был! Он всем моим родственникам гланды вырезал!
Эдак всю интеллигенцию можно растерять!
И растеряли. Где она сейчас, наша интеллигенция? Вся по миру разбрелась! Зарабатывать то как-то надо!
А я вам скажу: сейчас везде одинаково плохо – что в Тбилиси, что в Москве.
Не уж то и в Америке?
А Америка, извините, в СССР раньше входила?
Мужчины медленно опустили гроб Ашота в могилу.
На мгновение сверкнул и погас солнечный луч, выглянувший из-за тучи. Но вот он с удивительной настойчивостью снова появился, чтобы уже окончательно утвердиться в своих правах и завоевать все небо. И раскрылся ярко синий небосвод, и выплыло солнце на простор.
И засияло, засверкало все кругом.
И мучительно захотелось жить.
И тогда мне показалось вдруг, что Ашот не умер. Да он и не собирался умирать вовсе. Он уже давно ждет меня на пороге своего полу развалившегося дома, чтобы я повез его на Майдан. Ах, Кола-джан, что ты наделал, ты вернулся! Как мне пережить это счастье!
Ашот не умер!
Не умер друг мой, профессиональный журналист Гиул Антелава, с которым ползали, обвешанные видеокамерами и диктофонами, по окопам кавказских гражданских войн, и взаимная вражда, взаимная ненависть, взаимная злоба людей разных национальностей дышали нам в лицо. На своей могильной плите он перед смертью попросил высечь белым по черному – «Свободен!»
Не умер мой оператор, двадцатитрехлетний Дато Болквадзе, безжалостно расстрелянный мракобесами от политики во время братоубийственной резни близ грузинского города Хоби. Дато собирался жениться, и его невеста никак не могла поверить, что никакой свадьбы уже не будет. Она ежедневно приходила к нам в офис и ждала. И молилась…
Не умер в Москве мой наставник в журналистике Теймураз Степанов, до последнего вздоха тоскуя по родному Тбилиси. Он писал: Взывающая к инстинктам кро¬ви, рода, племени пропаганда ненависти зачастую бессиль¬на разрушить живые человеческие связи. Наталкиваясь на хрупкую преграду, слагаемую совестью, состраданием и бесстрашием, она дает сбой.
Не умер замечательный грузинский кинорежиссер Тенгиз Абуладзе. Он сказал мне когда-то: Без высоких устремлений и идеалов жизнь невозможна, она теряет смысл. Человек без веры в добро и борьбы за прекрасное – ничто.
Их много в жизни каждого из нас, кого уже нет на свете и кто уже никогда не умрет, потому что навечно остался в нашей памяти хранителем духа человечности и доброты, мужества и стойкости, благородства и великодушия, гостеприимства и любви. А значит все мы счастливые люди и у нас все еще впереди.
Мне становится холодно, и я спешу от безымянной могилы прочь...
#сказкаокончена
#никаквижинадзе
#тбилиси
#грузия