Башмачники

Игорь Поливанов
       Лето в этом году было прохладным, но в конце августа обрушилось таким зноем, что среди дня страшно было выходить на солнце. Иван Степанович, башмачник на сортировочной станции, в первый раз после отпуска вышел на работу, и был доволен, что попал в ночную смену. Ему было за пятьдесят, и до этого довольно упитанный, за отпуск он еще более раздобрел, так, что пояс широких серых брюк спецовки едва сходился на животе, и ремень то и дело сползал вниз.

       Он оставил рубашку в будке, надев оранжевый жилет прямо на голое тело, не застегнув его, и полные, как у женщины руки, и круглый живот молочно белели в свете ламп дневного света прожекторной вышки.

       Иван Степанович сидел на лавочке позади будки, в которой башмачники спасались от непогоды, сидел, привалившись спиной к дощатой стенке. Он чувствовал тяжесть полного тела, от тяжести ныло и ломило в пояснице и хотелось лечь на спину, потянуться. Но лечь было негде. Лавочка, на которой он сидел, коротковата и узка, к тому же прибита вплотную к стенке. Вторая лавка, сбоку будки, шире и длиннее, но занята - на ней растянулся башмачник дневной смены Николай Иванович. Он сходил после смены в душ и теперь ждал спецвагон с вином, который стоял в составе в парке прибытия.

       Кто-то успел уже наведаться к вагону, и Николай Иванович знал, что вагон стоит прямо против вокзала, и что проводник, по-видимому, боится продавать вино. Ничего не оставалось, как ждать, когда вагон спустят с "горки", и Николай Иванович терпеливо ждал, чтобы выпить банку вина и ехать домой.

       Он лежал на спине, положив левую руку на лоб, головой к Ивану Степановичу, и тот, повернувшись, мог видеть часть головы и большую руку с короткими толстыми пальцами, ладонью вверх.

       Иван Степанович неприязненно покосился в его сторону, но тут же чувство справедливости подсказало ему, что Николай Иванович минут пятнадцать как лег, а до этого лавка была свободна, и никто не мешал ему занять ее. И кроме того, сам он почти целый день провалялся на диване. Два раза только выходил из дому: раз сходил за хлебом, второй - выпить кружку пива к скверику, который был в двух кварталах от дома. Во всем виновата жара. И как бы закрепляя торжество справедливости, Иван Степанович говорит:

       - Ну и духота. Целый день, как вареный ходишь.

       Чуть помолчал и добавил:

       - Да и ночью не легче. Всю ночь окна открыты, и только под утро немного прохладнее.

      - Я во дворе сплю,- откликается Николай Иванович, медленно, как будто сквозь дремоту, - и марлю от комаров натянул.... Ничего.

       - Ну, у вас там на краю не так, должно быть, жарко. А в городе: бетон, камень кругом, асфальт - накалится за день, а потом всю ночь, как груба, отдает тепло.

       Круглое добродушное лицо Ивана Степановича выражает покорность судьбе.

       Кроме них у будки еще один башмачник, Павел: лет тридцать пять, чуть ниже среднего роста, с покатыми плечами, сытый. У него слегка удлиненная голова на короткой шее, светлые прямые волосы. Он стоит в трех шагах от Ивана Степановича, боком к нему, наклонившись вперед, опирается на вилку - длинную палку со стальным, с двумя рожками, наконечником, при помощи которого подкладывается тормозящий башмак под колеса движущегося вагона.

       Он смотрит влево от себя, в сторону сортировочной горки, откуда вот-вот должен был показаться хвост подаваемого на разборку поезда. Но, когда Иван Степанович говорит, Павел поворачивает голову направо, и тогда тот видит его простоватое, с мягкими, расплывчатыми чертами лицо. Лампы прожекторной вышки около горки висят над головой Павла, свет их мешает разглядеть Ивану Степановичу выражение лица, но он как будто видит его.

     Кого бы Павел ни слушал, что бы при нем ни рассказывали, даже пусть самый смешной анекдот, на лице Павла появлялось выражение какого-то особого серьезного внимания, и, глядя на него, казалось, что он внимательно вслушивается в звуки, но смысл слов не доходит до его сознания.

       Поэтому, заметив у него через расстегнутый ворот серой рубашки белеющий клин майки, поверх рубашки еще и оранжевый жилет спецовки, Иван Степанович, чтобы высказать еще одно пришедшее в голову объяснение испытываемого им недомогания, поворачивает голову в сторону Николая Ивановича.

       - Лучше б этого отпуска не было. После него еще тяжелей работать. Безделье, оно ослабляет организм.

       Николай Иванович, прежде чем ответить, добросовестно пытается припомнить, когда он бездельничал столько времени, чтобы можно было подметить изменения в организме, но не может вспомнить, и это еще больше портит его настроение. У Николая Ивановича свой дом с четырьмя сотками приусадебного участка, теплица, он постоянно держит одну-две свиньи, кур, корову, а летом еще откармливает телка на мясо. Свой отпуск он приурочивает к сенокосу, чтобы заработать сена корове в соседнем колхозе.

       - Ну как, хорошо отдохнул?- спрашивает он равнодушным тоном, стараясь скрыть подступившую обиду.

       - Да кто его знает, и сам не пойму,- улыбается Иван Степанович.       

       Он медленно обводит взглядом пространство перед собой, словно пытаясь найти какие-то изменения, произошедшие за время его отсутствия, которые помогли бы ему ответить на вопрос.

       Черные шпалы, тускло поблескивающие ручейки рельс, сбегающиеся в один путь у сортировочной горки, здание депо с открытыми воротами, в желтом проеме которых виднеется рельефная задняя стенка спецвагона. Перед зданием депо - платформа с колесными парами, два свежевыкрашенных спецвагона. На пути, за депо, под деревьями стоят в ожидании ремонта еще три спецвагона и желтая с помятым боком цистерна.

       Гигантские тополя черной стеной поднимаются за вагонами , за зданием, вздымаются к небу густой кроной, нависают над крышей депо, и вершины их в свете ламп дневного света на вышке неестественно ярко зелены. Вышка стоит слева от депо, свет ее оседает, падает полупрозрачное шторой, отделяя остальной мир, погруженный в ночи.

       Если вглядеться, то видна темная пена крон деревьев на черном фоне неба. Несколько ближе, слева, небо цвета оберточное бумаги -  там город и вокзал.

       Все это Иван Степанович, кажется, видит очень давно, и меняется только фон, накладываемый временем года и погодой.

       - Вроде и не было отпуска,- подводит он итог,- ждешь, ждешь его целый год, а он пролетит, и не заметишь как.

       Чуть помолчав, добавляет философски:

      - Вот так и жизнь наша проходит. Все чего-то ждешь, торопишься,  добиваешься, а потом оглянешься, а все уже в прошлом, и ждать нечего.

       Впрочем, говорит он это без тени грусти, поскольку слова эти обращены более к Николаю Ивановичу. Сколько Иван Степанович себя помнил, он никогда не поддавался общему азарту, ни разу не увлекала его за собой погоня за жизненными благами. И хотя проистекало это не из скромности запросов, не из убеждения, а скорей из-за лени, недостатка энергии, однако не мешало ему чувствовать свое превосходство над людьми, подобными Николаю  Ивановичу. Он тоже хотел иметь все то, чего из всех сил добивались другие, но желание это было значительно слабее его расположения к покойной жизни.   

       Поэтому, хотя и не делал Иван Степанович лишних усилий, чтобы приблизить срок обладания желаемым, однако всегда чего-то ждал. И все со временем приходило, как-то само собой. Может только несколько позже, чем к другим. У него была и квартира со всеми удобствами, и вполне приличная мебель, и холодильник, и телевизор, и даже ковер. Он был уверен, что если его жизнь не оборвется раньше, у него в свое время будет и машина. Николай Иванович уже сейчас имеет машину, и потому приятно чувствовать свое превосходство над ним хотя бы с философской точки зрения.

       Впрочем, он далек от злорадства, и нет ни малейшего желания задеть Николая Ивановича. Он отупел от духоты, испытывает что-то вроде легкого страха перед приближающейся необходимостью двигаться, беспокойство в ожидании подхода поезда, а и инстинктивно пытается отвлечься, говорит то, что приходит на ум, что говорил уже не раз, отчего смысл слов как-то полинял в его сознании, стерся, и не трогал его.

       - На курортах отдыхал? – слышит он вопрос Николая Ивановича.

       Сам Николай Иванович никогда не был ни в санатории, ни в доме отдыха, и  находясь, как вот теперь, в мрачном, озлобленном настроении, он всех, кто бывал на "курортах", относил к враждебному себе лагерю, к тем, кто живет легко, беззаботно, кому все достается без особых усилил, кто никогда не знал трудностей, нужды.

       Услышав отрицательный ответ Ивана Степановича, он почти сочувственно спрашивает:

       - Что так? Не дали путевку, что ли?

       - Марьяна не пустила. Мне давали путевку в санаторий, где радикулит лечат. Хотел радикулит свой подлечить. Пришел к ней, а она измерила давление, послушала сердце, и не разрешила. Грязи, говорит, мне противопоказаны. А я как раз перед этим за день с ребятами обмывал свой отпуск и перехватил малость, давление, видно, и подскочило.

       -Ну, если давление, тогда конечно..., - со знанием дела откликается Николай Иванович, - нельзя грязи, когда давление. Тебе таблетки надо принима..., эти..., каких их..., раунатин что ли. И дибазол. Моя баба все глотает их. У ней тоже давление.

       - Принимал я их, - оживляется Иван Степанович,- да что толку. Если бы я только их глотал.... А то и «Экстру», и «Вермут», и  «Солнцедар», и «самогонку». Нас лечить надо посылать куда-нибудь на Луну, где нет ни магазинов, ни проводников.

       Иван Степанович смеется. Впрочем, он преувеличивает. Последние лет пять он воздерживается от спиртного, выпивая лишь по праздникам в компании, да по особым случаям. Отпуск тоже был случаем особым.

       - Если бы Марьяна знала, как я буду отдыхать, она лучше загнала бы меня по шею в грязь, и  приказала бы не выпускать с одиннадцати утра до семи вечера - меньше бы вреда было бы для здоровья. Баба моя тоже ведь отпуск взяла, и поехали мы к ней на родину. Сама она с Урала с Свердловской области, и вся ее родня там живет. Теща к нашему приезду браги тридцатилитровую флягу заварганила. Как приехали, так и пошло. А там пьют еще почище, чем у нас. И больше самогонку. И дешевле, и всегда под рукой - не надо в магазин бежать. Каждый день к кому-нибудь в гости, как на работу. То кум, то брат, то сват. И как идешь, обязательно с собой бутылку несешь.

       - Ну, это как водится,- подтвердил Николай Иванович.

       - Каждый день пьянка. Я уж не выдержал. Тикаем, говорю, бабе, хоть дня три перед отпуском отдохнуть от пьянки. - Иван Степанович улыбается.

       Николай Иванович оживляется. Он тяжело поднимается и  садится на лавку рядом с Иваном Степановичем, справа от него. Николай Иванович немного выше среднего роста с широкими прямыми плечами, и в сложении и в движениях чувствуется грубая сила и тяжеловатая неторопливость и упорство крестьянина. И лицо его широкое, с резкими, грубыми чертами.

       - В прошлую смену - в дневной, значит, я был. Мы с Сашкой милиционером одного проводника наказали.

     Иван Степанович с сожалением косится на освободившуюся лавочку, но лечь не решается. Неловко как-то - человек специально поднялся, чтобы быть ближе к нему. "Все равно скоро состав подадут",- думает он обреченно.

       - Уже по конец смены,- рассказывает Николай Иванович, - на двенадцатый путь бросили «спеца». Так это, наверное, около семи было. Раскидали этот поезд, я своему напарнику и говорю: "Ты, значит, побудь - на всякий случай, а я сбегаю по-быстрому баночку винишка пропущу". Только это я направился, и Сашка из-за вагона нарисовался. В полной своей форме милицейской. Я на него машу руками: "Стой ты, дай хоть спокойно выпить!". А он мне говорит: "Ты, Иваныч, не суетись. Сейчас мы его подоим".

       Николай Иванович рассказывает неторопливо, обстоятельно, со всеми подробностями. Рассказывает, как проводник наливал, как он пил, как неожиданно для проводника появился Сашка, как проводник перепугался, как потом он, Николай Иванович, бегал к слесарям за чайником.

       - Пятилитровый чайник полный налил. И еще потом по банке нам с Сашкой дал. Сашка из своей немного отпил..., так это на пальца два...,  а остальное мне отдал, я выпил. Правда, с этого чайника он себе трехлитровую грелку налил. Мы как от проводника вышли, залезли  в пустой вагон, он из-под рубашки из-за пояса и вынимает грелку. Налил, закрутил, и снова ее туда запихнул, а что в чайнике вино осталось, все мне отдал.

       - Сашка, наверно, с него еще и деньгами взял?- высказал предположение Иван Степанович.

       - Ну это я не знаю. Может без меня, когда я за чайником бегал. А при мне не было такого разговору - врать не буду.

       - Взял, - уверенно сказал Иван Степанович,- Сашка такой парень, что не упустит своего.

       - Да хрен с ним - это его дело. Тот тоже не в убытке. Свое что ли продает. Да еще воды плеснет. Два литра в тот раз выпил, и сам домой добрался. Портвейн.
 
       Обида снова подступает к нему. Он думает, что вот как легко людям достаются деньги. Всего-то и труда, что наливай в банки да собирай рубли. Как банка - так рубль. А сколько он их за дорогу нальет! Небось, и машина есть, и дом, и дети в институтах учатся, и на книжке имеется про запас. Он тоже все это имеет, и сын его уже окончил институт, и дочка - техникум, но сколько сил, какого труда все это ему стоило! За все это он расплачивался годами своей жизни. Может потому и не чувствует он ни удовлетворения, ни радости от достигнутого им?

       Ему хочется поделиться с кем-нибудь, рассказать о своих обидах. Иван Степанович не совсем тот, с кем можно отвести душу, но это не главное. Трудно начать. Когда выпьешь, легче говорить.

       - Ну пошел,- говорит Иван Степанович.

       Продолжение читайте 27.10.2013