В. Чеботарев ДВА ДНЯ

Василий Чеботарёв
В. Чеботарев "ДВА ДНЯ"

(воспоминания)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«ПЕРВЫЙ ДЕНЬ»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
"ДЕНЬ ПОБЕДЫ»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«ПЕРВЫЙ ДЕНЬ»

День Победы. Первый день войны – начало … Два дня. Какие же разные по значению эти два дня. И я их хорошо помню, эти два взаимно противоположных, но и взаимосвязанных дня истории.  И начну я, пожалуй, с самого начала, с самого первого дня войны.
Сколько мне было лет, я точно, до сих пор и не знаю, но этот день, а, вернее, раннее утро, хорошо запомнился мне. Пожалуй, что это было утро моей будущей жизни …
А помню я себя …, самый первый момент, самый первый  кадр всей своей жизни …. Вот, кто-нибудь задумывался, что всплывает в воспоминаниях, о самом первом мгновении или событии  у человека.

Вот этот момент. Стою я по средине деревенской дороги (улицы) и реву. Застрял. Мой один сапожок,  точно помню, правый, остался там, в грязи, отдельно от меня, а я на одной левой ножке (в сапожке), а правая – между двумя сапожками, прямо на земле. Плачу. И смотрю по сторонам. И некому мне помочь. Громко плачу. И все! Больше ничего не помню из этого эпизода.

А шел я к своей бабушке Домне, Домне Ивановне - бабушке по отцу. Говорили тогда, что она меня очень любила, хотя ее сын, мой отец,  уже с нами и не жил. А было мне, наверное, годика три, когда он ушел от нас. А дальше? Эпизоды, отрывки каких-то событий хорошо помню, Но когда это происходило, не знаю. По времени года я разделял – тепло это было или холодно, вероятно, я уже знал лето и зиму, а весну и осень – еще не угадывал.

Наш хуторок, не знаю до сих пор, как он назывался, но уже тогда я знал – колхоз Калинина. Не имени Калинина, а именно так – колхоз Калинина. Эти два слова.  Я совершенно не понимал их значения. Наш хуторок, колхоз Калинина, находился в двенадцати километрах от станции Котельниково. И все немецкие войска, все их наступление на Сталинград шло через станцию Котельниково и, соответственно, через наш небольшой хуторок, который находился в низине, в трех километрах от хутора Похлебин, где был наш сельский совет, Похлебинский, и где сошлись однажды вечером, две армии русская и немецкая и произошел ожесточенный бой.

И этот бой я видел, сидя на чердаке нашего дома с тетей Катей, она поздно заметила меня, когда я лез по лестнице вслед за ней на этот чердак. «Куда ж ты лезешь, убьет же!»,-и втянула меня внутрь чердака. И я видел этот бой. В темноте видно было, как ровно и быстро летят трассирующие пули навстречу друг другу, снопы снарядов, и мгновенно вспыхивали крыши домов. Бой длился не долго. Как-то вдруг всё затихло. Светящиеся линии исчезли. Грохота не слышно. А в воздухе висел вопрос: как там, кто победил, а живые...

Наш хуторок. Два ряда куреней, по пять домов по обе стороны улицы, а за куренями – мазанки деревенские глинобитные хаты. Куренями назывались наши дома, большие с четырех скатными крышами, с двумя входами-крыльцами, на два хозяина.
Дом наш, а точнее, дом бабушки Матрены, матери моей мамы – крайний, а дальше вниз, в сторону речки был большой общий колодезь.
А еще дальше речка, то ли Аксай, то ли другое  какое  название. А на речке, два места купания. «Мелкое» - для малышей, таких, как я и «глубокое» с обрывом, где купались взрослые.

На «мелкой», ну, конечно, летом я руками ловил  раков в тине.  И уже наловил с пол ведра, не помню, во что я их складывал. Как вдруг, между руками какое-то кольцо началось раскручиваться, скользкое, длинное. Я быстро разжал ладошки, испугался, думал, не змея ли это и выбежал на бережок и домой. Раков принес немного. А вот мой старший брат Валентин, двоюродный, сын тети Кати, наловил тогда целых два мешка. Представляете, два мешка раков, огромных, шевелящихся и беззвучно клацающих своими клешнями. А варили их на улице в большом круглом, с метр в диаметре, казане. Казан огромный, но раки все сразу не уместились.

В этом же казане тетя Катя (она жила в этом же доме, что и мы с бабушкой и мамой, только вход с другой стороны) кипятила молоко на каймак. Вижу картинку, как молоко кипит, бурлит в казане, а тетя Катя вымешивает его, поднимая половник высоко-высоко, и молоко широкой белой струей льется снова в казан. Надо лучше вымешать молоко, тогда и слой каймака будет толще, и сам он будет вкуснее. Потом все уходят на работу, а казан, с остывающим молоком остается на улице, на летней печке, чуть прикрытый деревянной крышкой. И в нем сверху молока «садится» толстым слоем белый чуть с желтинкой  пузыристый каймак.
И, однажды, хотя другие случаи кипячения молока я забыл, когда все ушли на работу,  каймак уже немного «сел», я по тихоничку (горячий еще), сдвинув крышку, пальчиком стал доставать кусочки каймака и уплетать с большим аппетитом. Какой же он вкусный был, этот каймак, даже чуть сладковатый. Тут и Тая подошла и тоже тоненьким пальчиком стала доставать маленькие кусочки каймака. А Володя, самый меньший из нас, еле доставал ростом до края казана. И мы, с Таей, по очереди пальчиками угощали Володю. Тая и Володя, меньшие родные сестра и брат Валентина. А когда тетя Катя пришла в обед с работы, чтобы снять каймак и накормить своего мужа Ваню, то увидела, что каймака-то и нет.  Она не ругалась, и не отшлепала меня и своих детей. Но, потом, часто вспоминала, глядя на меня, улыбаясь. Видно, я сказал тогда в оправдание: «Мы (все дети, а не я один) его  пальчиком, понемножку»...

По другую сторону нашего куреня, стояли такие же дома, как и наш. Низгуренковы, Плискуненковы, школа, правление колхоза и чуть правее,  не большой подьемчик, проселочная дорога на хутор Захаров (километров семь от нас) и в Котельниково, в двенадцати верстах от нас. Один раз мы с мамой шли по этой дороге, с большим слоем пыли по обоим краям дороги. Я шел по этой теплой мягкой пыли и загребал ее ногами, а мама то и дело покрикивала на меня, неся мои туфельки в руках. А когда мы пришли в Котельниково, зашли в столовую, и мама взяла мне порцию рассольника (теперь знаю) состоящего из воды, чуть-чуть какой-то крупы и больших зеленых, почти черных, помидор. Вкус неимоверный, особенно, большой кусок хлеба. А потом мы пошли фотографироваться. Домик, где помещалась фотография, был в виде стеклянного купола. Этот купол хорошо был виден изнутри здания.  Меня поставили на венский плетеный стул, а рядом стояла мама. Мне было все интересно, но я очень волновался и все время перебирал пальчиками. Так и вышел я на фото смущенный, и с двумя четкими дулями. Все, всегда улыбались, смотря на это фото. Себя не помню, а дули хорошо вижу и сейчас.

Когда отступали, чемодан, такой фанерный округлый, где сложены все наши семейные фотографии, лежал назади повозки. Никто не заметил, когда и куда он делся. Как хочется мне посмотреть на того маленького мальчика и, особенно, на его и мою маму.

Перед моими глазами  стоит половодье, весной. Наша маленькая речушка до краев,  до краешка самого высокого берега заполнена мутной водой и движется эта вода широким потоком, и несет все, что успела безжалостно захватить своей необузданной силой. Это половодье (теперь знаю), этот широкий безжалостный поток мутной воды, несший на  себе все, что можно захватить, все это было весной 1941 года.

Почти все люди нашего хутора пришли на берег, чтобы посмотреть на нашу всегда такую тихую, а теперь разбушевавшуюся речушку.
И что только не плыло в этом стремительном потоке.
Вдруг, мой отец, а скорее мой отчим Сергей, указывая на реку, воскликнул, толкая рядом стоящего председателя: «Гурин, глянь, шкирды плывут!» Мимо проплывали два больших стога сена. А восклицание отца  «Гурин, глянь, шкирды плывут!» так и осталось в разговорах наших хуторян. И каждый норовил повторить это при встрече с моим отцом, или при упоминании о нем.

Все же, в то половодье отец Сергей, орудуя  пожарным багром, навылавливал много длинных и коротких бревен и досок. И приволок их  к бабушке во двор, чтобы построить нам дом, и чтобы мы стали в нем жить. Он, мама и я. Он был хорошим плотником
                * * *
...Сегодня после 22 ч. будет идти документальный фильм о Сталинградсой битве. я буду вглядываться в каждый старый кадр фильма. Буду вспоминать сталинградские разрушенные дома, на улицах и на входе в ж. д. вокзал груды камней, на рынке, что не далеко от вокзала, много раненых солдат (один солдат стоял с оголенной правой рукой обрубленной выше локтя. И эта рука постоянно двигалась взад вперед (постоянно). Я с ужасом смотрел на эту руку, а мама дергала меня: "Идем, идем".

А один офицер, русский, (на рынке), видно только что хорошо перекусил. Достал красную тридцати рублевку из пачки денег, насыпал в нее табаку и свернув козью ножку, прикурил от самодельной, из винтовочного патрона, зажигалки. Я смотрел на него голодным взглядом, и мне хотелось крикнуть: "Дядя, остановись, не прикуривай, дай маме эти деньги, она купит мне что-нибудь поесть".
 А потом я залез внутрь разрушенного фонтана (что не далеко от вокзала) и там сидел и грелся на солнышке, пока мама что-то продавала из вещей, то ли свое красивое сиреневое платье, то ли атласное красное одеяло. Вокруг фонтана стояли фигурки мальчиков и девочек, тоже раненые, то руки нет, то туловища, то ноги. Мне их было очень жалко.

А еще, мне кажется, я их видел целыми, беленькими и чистенькими, в красивых рубашках - мальчики и в нарядных платьицах — девочки. Они держались за руки, как будто, играли в каравай.   Потому что мы с мамой были в Сталинграде еще до войны, а может, война уже шла, только еще далеко. Тогда мне мама купила маленькую грузовую машинку и по приезде домой, я сразу же молотком разобрал её, смотрел, что там внутри. Мама не ругалась, а улыбалась.

...А весенним, наверное, апрельским днем  1943 года я выглядываю из окна быстро мчащегося поезда из Котельниково в Сталинград. Ветер дует прямо нам в лица - я стою, у открытого окна, с каким-то мальчишкой.  Мне так все интересно. Запомнилось холмистое поле не далеко от Котельниково. И на нем стоит брошенный комбайн. А ведь, я его видел и тогда, когда мы с мамой ездили в Сталинград в мирное довоенное время. В 2000 году, электричкой, я снова ехал из Котельниково в Волгоград. И как же я всматривался в эти два холма, в поле не далеко от станции. Комбайна не было. Но я явственно его представлял ...
                * * *
 Если Вы не возражаете, я продолжу эти воспоминания. И о кирпичном заводе, и о полукруглом здании в центре разрушенного города (там помещалась больница, где меня лечили от простуды, полученной в вагоне поезда Котельниково-Сталинград-1943 г.) Вспомню, как мы жили в бараках кирпичного завода, девочку Свету, соседку по нарах где мы жили, мальчика, который ни с того, ни с чего ударил меня почему-то по шишке на голове (результат простуды в вагоне). 
 
                * * *
 Мне так хочется, чтобы кто-нибудь подтвердил, так ли это было, что я напридумывал. А уже и вокруг бараков некому это сделать. Я мечтаю, попаду я на этот самый кирпичный завод, пойду в отдел кадров, а там поднимут архив, и я узнаю, под какой фамилией я с мамой записан, какого года я рождения. И обязательно, мне хочется узнать, так ли звали эту девочку (Света). Вот бы найти эту старушку, с такими беленькими зубками, а два передних домиком.

Однажды утром я сидел у барака и грелся на солнышке. Зуб на зуб не попадал, так меня трусило. Надо сказать, мы дети, любили гулять вокруг бараков. Нам нравился мелкий теплый дождь. Мы бегали и выкрикивали  песенку:
Дождик, дождик перестань,
Мы поедем на Кустань-
Богу молиться,
Христу поклониться.
Такие были слова или нет, не помню. Да и смысла я не особенно понимал. А когда лужи высыхали, мы ели «халву». Только не серую, а желтую – лужи высыхали, земля трескалась на куски, и эти куски  и были халвой. А еще мы рвали какую-то траву, собирали грибы. Но мне ни разу не пришлось найти ни одного грибочка, хотя бы маленького. А другие ребята находили и ели.

Так вот, сижу я у дверей барака и трясусь, все тяну что-то на себя. Тут же Света и мальчик, сосед по нарам и ещё один по возрасту такой же, как и я. Кроме лихорадки у меня вскочили три большие синие шишки на голове, от простуды, это - результат ветра-сквозняка, когда мы ехали из Котельниково. Мальчик, что по возрасту такой же, как и я, крутился возле меня (видно, мы с ним дружили). И вдруг ни с того ни с чего, как размахнется и прямо по самой большой моей шишке и убежал. Как же мне было больно. И особенно обидно, что я не могу ему ответить. "Ну, подожди, я вот тебе дам", сквозь слезы грозился я. А через пять дней мальчик почему-то умер. Я уже и забыл о боли и всем нам, детям, было жалко этого мальчика. Люди, соседи, предполагали, что он поел нехорошие грибы.

А тут меня мама повела в больницу. Больница находилась в той же стороне, где и вокзал, только ближе к Волге. С одной стороны здание было полукруглое и меня это удивляло. А внутри мне все нравилось, особенно кафельные плитки, такие красивые, синеватые и немного скользкое. Мне делали операцию - разрезали эти три шишки. Я, почти, не боялся. Да и после больницы мы с мамой поехали домой, а я гордился, свей перевязанной головой.

Я уже был большой, наверное, мне шел восьмой год. И маме удалось определить меня в садик, где мне все нравилось, а особенно, разноцветные стаканчики с карандашами.  В садике нас уже начали готовить к школе. Я хорошо помню пристань напротив вокзала, видел поток немцев, идущих, наверное, на работы. Но, вскоре мы с мамой покинули Сталинград ... А меня все тянет и тянет в этот город, на вокзал, в трамвай, на кирпичный завод ... 
                * * *
Основную комнату, или как теперь называют – зал, бабушка называла горница
Наша половина дома (куреня) состояла из двух сравнительно больших комнат. Перегородкой между ними была печка с «зеркалом» в горницу. Печку бабушка называла лежанкой. Топкой для «лежанки» был бурьян. Я и до сих пор не знаю, как он называется на самом деле. Из него получались хорошие веники – во дворе подметать. Коричневый, когда уже сухой. И много-много мелких, меньше макового зернышка, кругленьких семян, которые то и дело сыпались на пол. Но горел этот бурьян хорошо, было тепло возле лежанки. И еще топили печку сухой круглой травой, перекати-поле.

Как-то, раз, наш хутор заполнился множеством наших русских солдат. У нас, в двух комнатах, было столько народу, что и не пройти. Солдаты отдыхали сидя. А мы все забились на кровати и удивленно смотрели на сидящих молодых ребят в серых шинелях и рядом оклунки, вещь-мешки.

Солдаты готовили себе какую-то еду. А мама пекла им из их муки  пышки на каком-то непонятном масле. Говорили, что пышки соевые. Они были белые-белые, чуть прирумяненые. И мне одну пышку дали. Какая же она была вкусная, прямо-таки сладкая. До сих пор помню ее вкус и запах.

Командир солдат, упрекнул бабушку в том, что не запаслась на зиму бурьяном и печку топили прошлогодними остатками. Бабушка со всей ее горячностью рассказала командиру о том, что, сколько она не ходила к председателю колхоза, он так и не выделил ей телегу для подвоза бурьяна, хотя сын ее воюет на войне, защищает Родину.
Тут, уж, разгорячился командир. Выкрикнул две фамилии солдат и скомандовал: «А ну, пошли к председателю!» К вечеру у нас было полон двор этой топки – хватит на всю зиму.
               

                * * *
… В горнице, в правом углу возле окна был угольник. Так называли угловой стол в виде треугольника. А слева от угольника стоял большой стол, над которым висели в больших и маленьких рамках фотографии, и моя – с дулями. И еще двоюродный брат Валентин, голенький, месяца четыре-пять. На животике. И головку немного приподнял и на нас всех смотрит.
Слева, от стола, наверное, железная, стояла кровать, над которой в потолке висело большое кольцо. Для зыбки или люльки, в которой качали нас, совсем крохотных.
Валентин привязывал себя ремнем  за пояс и потом за кольцо. Отталкивался от кровати и громко кричал: «Я – летчик! Я – Валерий Чикалов!».  И раскачивался туда сюда. А я стоял внизу, и мне тоже хотелось летать, как брат, на таком вот самолете-ремне.  А  что такое «Валерий Чикалов», я не понимал.

На угольнике были разложены всякие бабушкины предметы. Очки, которые мне так хотелось надеть и посмотреть, как бабушка, чуть наклонив голову и мимо очков, прямо на меня, а глаза блестят у нее и улыбка на лице, и тоненькие ниточки морщин у глаз. Наперсток, не поверите, до сих пор сохранился у меня. Только уж стерся у торца. А больше ничего и не осталось. Коробка с иголками и нитками. Но больше всего меня привлекали блестящие круглые бирки. Их было много. Я знал, для чего они нужны – их прикалывали к ушам овечек и коз. Да и коров так помечали.  А потом номера заносили в большую толстую книгу. Бабушка работала заведующей мэтэфэ. А я знал, что она раньше всех всегда уходила на ферму.

Как только пришли немцы в наш хуторок, нас выгнали в сарай, к корове и к овцам. Мы там находились во время оккупации.
Было лето. Значит, это был 1942 год.
У нас, в горнице, остановился немецкий офицер. Я его ни разу не видел.
Когда его не было, мы с братом Валентином забегали в горницу, хотя нам это строго запрещалось.

Как-то раз я вошел в горницу один. Иду, оглядываюсь. Сейчас как выскочит немец и застрелит меня.  Боюсь, но иду к столу. А там … как много! По всему столу разбросаны  желтые квадратики печенья … а на угольнике небрежно брошен немецкий пистолет. Я подошел к угольнику. И тут вбежал Валентин.
–  Смотри, ничего не трогай. И печенье не бери он приметил,  как лежит и всех застрелит. И потащил меня из горницы.
               
                * * *
Значит, война была в самом разгаре. Немцы наступали, а наши войска шли к Сталинграду, в калмыцкие степи, ближе к Волге, оставляя нас выживать, бороться за жизнь.

А в тот первый день людей набилось полная горница. И только и слышалось «Война!», «Война!» Для меня это было какое-то странное и не понятное слово. Что-то произошло страшное и, может быть, не поправимое.

Бабушка, как только услышала это слово, стала сильно плакать и вытирая подолом  завески (передника) слезы, все тихо произносила: «Санюшка, Санюшка». Это был ее сын, мой дядя Саня, мамин родной брат. Он служил действительную службу. Эти два слова я услышал тогда и запомнил. Ему оставалось всего лишь один месяц до возвращения домой.

Тут и мама начала плакать, а потом и тетя Катя, старшая мамина сестра.
Вскоре, все стали собираться, и пошли к правлению колхоза. Мама вела меня за руку. Тетя Катя – мою двоюродную сестренку Таю, а на руках несла братишку Володю. Валентин сам побежал вперед и был уже там среди других мальчишек.

На площадке, перед правлением колхоза, собралось все население нашего хутора. Лица у всех были хмурые. Произносились какие-то не понятные слава «военкомат», «мобилизация», «призыв». Многие женщины, как и наша бабушка плакали.

А дальше произошел эпизод, который до сих пор и не знаю, было ли это на самом деле или это я, уже потом выдумал, а, может быть, видел в кино.

Вдруг, со стороны Котельниково, в небе поднялся большой самолет, двух крылый, «кукурузник» и там, вверху высоко-высоко стал летать, петляя туда – сюда и выпускать белый дым или пар.  Все люди подняли головы вверх. И, увидели появляющиеся в небе большие буквы.  Одна, вторая, третья. И когда появилась последняя буква и самолет, как бы отделился от этого слова, раздался  натуженный кричащий выдох испуганных людей. Как будто одним глухим голосом, раздалось: ВОЙНА! Буквы были большие, во всё небо. Гул самолета стих. А буквы еще долго висели в небе и постепенно, тая, развеиваясь, уплывали куда то, в сторону захода солнца.

Что там, в небе, было написано слово ВОЙНА, я вспомнил через несколько лет, когда узнал все буквы алфавита и научился читать. Но с того времени и до сих пор не могу знать – выдумка ли это моя, воображение или было на самом деле.   

Но, война была еще далеко. И все надеялись, что немец не придет к нам, что, может, все обойдется.  Все-таки, все стадо колхозных коров, решили отправить за Волгу. Предложили и нашей бабушке, со всеми нами, эвакуироваться и выделили, даже подводу, для скарба и для нас, детей. Но, бабушка отказалась ехать. Как же, бросать свой курень, за который она уже выплатила половину всей суммы государству.
Ну и натерпелись мы потом, наголодались и нахолодались, и под бомбежкой были, бежали, куда глаза глядят. Но! Остались, все живы! Хотя, впереди была и война, и послевоенная голодовка и жить негде  было, и носить нечего было.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ   (И к Читателям! Спасибо, что читаете. Может заставите меня дописать эти воспоминания. Особенно, если будете оставлять рецензии...)

 ПРОДОЛЖЕНИЕ:

Я уже говорил, что мама часто пела песни, а потом начинала плакать. А я, успокаивал ее.
Мама осталась одна, когда мне было всего три года. Отец ушел от нас. Мама категорически отказалась от его алиментов и меня все время учила против отца. Так я и не знаю, почему они разошлись. Видно, принципиальные оба были. Отца я увидел только в 2000 году, когда мамы уже не была. (Прости меня, мама, что я рассказываю это).

Как-то раз, молодые женщины, только что пришедшие с поля, в белых платочках, в светлых кофточках и темных  юбках, в рабочих туфельках без каблуков, а некоторые в чириках, стояли возле правления колхоза, на окраине хутора и смотрели на дорогу. По ней шел мужчина высокого роста, в сером пиджаке и таких же серых брюках. Женщины заговорили, перебивая, друг дружку.
- Ой, бабоньки это ко, мне, ни как.  Мой суженный,- воскликнула одна из женщин. И весело засмеялась
- Нет, Настёнка, почему же так прямо, к тебе. Мой он будет, -  произнесла и улыбнулась и еще одна. И тут моя мама тихо произнесла: «Чо ж это так,  подружки, все вам, да вам, Пора бы и моему счастью сбыться». 
 Кто-то из женщин воскликнул:
- Да это же Сергей с Захарова, плотник
А мужчина уже подходил ближе и немного улыбался. А потом весело, но не громко произнес:
- Здорово, жалмерочки!, - и подошел к маме.- Маня, давай отойдем в сторонку, поговорим. Видно он был уже знаком не только с другими женщинами, но и с моей мамой.
                * * *
Как меня мама познакомила с будущим отцом, я подзабыл. Но его лицо, улыбку, высокий рост и сильные руки, поднявшие меня вверх при встрече, запомнил и помню всю жизнь. Его звали Сергей Андреевич.

С ним связаны три эпизода из моей тогдашней маленькой жизни.

Однажды, рано утром, я побежал на улицу, чтобы скоро вернуться в теплую постельку. Я спал в горнице, на бабушкиной кровати, где висело кольцо для зыбки.  Пробегал мимо кровати, стоявшей в прихожей. Мамы не было, видно, ушла доить корову.  Отец спал, укрывшись с головой. Когда я вернулся в прихожую, отец окликнул меня:
- Вася, смотри, мы мальчика купили.
Я ревниво заулыбался:
- Не-е-т.
- Видишь, ручка мальчика, - и он показал маленькую чуть смуглую детскую ручку.
Мальчик, которого купили, был Володя, тетин Катин сын, самый младший.
               
                * * *
… Как-то раз, под вечер, мы втроем вышли во двор погулять. Отец примостился на краешке тех, самых бревен, которые он навылавливал во время половодья. Мама, в своем сиреневом красивом, платье стояла напротив него. И они о чем-то тихо разговаривали, скорее всего, о своем будущем доме, который собирался построить отец. Я лазил по бревнам на другом конце. И вдруг верхнее бревно подо мной как-то «сыграло» и я успел соскочить на землю. Но другой конец бревна больно ударил отца снизу. Он согнулся от боли, я сильно испугался. Сейчас он задаст мне, а мама стала меня ругать. И тут отец произнес:
- Не ругай его, Маня, Он же нечаянно. 
Слезы навернулись у меня на глазах, но я выдержал и не заревел. И тут я полюбил его, и я его уже не боялся и он стал моим  почти родным отцом. Этот еще недавно совсем чужой человек, стал мне самым дорогим человеком. И с тех пор и до сегодня я считал его своим отцом. А когда маме пришлось записывать, кто я, она записала меня на его фамилию. Да и отчество у меня  от его имени.

А, вскоре, его забрали в армию. Наверное, война уже шла.
И тут мама узнала, что он служит не далеко от нас, в Дубовке. И засобиралась к нему. И, конечно, взяла меня с собой.

Было лето. Стояла неимоверная жара. Но мама приодела меня по-праздничному – к отцу идем!
На мне был красивый темно синий костюмчик, с тремя накладными карманчиками, два по бокам и один спереди. Мне так хотелось положить в карманы, что-нибудь.

Потом уже, когда шла война и в наших краях, и мы оказались в разных местах, этот костюмчик стал носить мой двоюродный братик Володя.  И однажды, Володя стоял возле лошади и она, почему-то рассердилась на него и укусила его прямо за грудь и разорвала мой костюмчик.

Дубовка была от нас в километрах тридцати. Но мы с мамой, шли пешком, напрямую. Через хутора Похлебин, Майорский и в Дубовку. Шли мы почти два дня, а, может и больше. И вот уже мы в войсковой части, где служил отец. Часть находилась на окраине Дубовки. И военные занимались на большом ровном лугу заготовкой сена.

Нас накормили солдатской вкусной кашей, а потом товарищи отца увели меня к стогу сена. Было очень жарко. И один из солдат поднял надо мной большой навильник сена, сделал холодок. И все солдаты смотрели на меня и улыбались. Так и осталось в памяти: вкусная каша, запах теплого сена и тень надо мной от навильника, поднятого высоко-высоко одним  веселым солдатом.
               
                * * *
Хоть  и шла война, а пока она была от нас далеко, люди пели песни. В основном, это были какие-то грустные песни, в них чувствовалась тоска, расставание, какие-то надежды. Я их много слышал тогда, да и потом уже в год Победы   и после.

Но запомнились мне, не полностью, а всего лишь несколько строк, две: «Синенький скромный платочек» и «И у детской кроватке тайком». Их часто тихо напевала моя мама. Начинает тихим голосом произносить первые слова, а сама такая задумчивая, а потом и еще тише и смотрю, а у нее слезинки на глазах появляются, и она их вытирает тонким остреньким уголком беленькой косыночки. Я не выдерживаю это, быстро подбегаю к ней и начинаю ласкаться: «Мама, мама не надо плакать. Я ж с тобой». Прижмет мама мою головку к себе, поцелует в мой вихорок и просыхают ее слезинки. И если продолжает петь, то уже спокойно и поглаживая меня по голове.

Я не особенно понимал смысла этих двух песен. И все время с недоумением мысленно рассуждал. Почему синенький платочек? И если это такой маленький носовой платочек, то почему он падал с опущенных маминых плеч. Разве носовые платки носят на плечах? Так и крутилась эта мысль у меня в голове.

Вот, плечи опущенные – это, правда, и у мамы так было заметно. Да и бабушка все время грустила о своем сыне. Но, я никогда не слышал, чтобы бабушка спела хотя бы одну  такую песню. Хотя она, потом, когда я стал уже большим, рассказывала с умилением и с какой-то гордостью, что когда-то она пела в церковном хоре. При чем, пела дишкантом, одна она такая была в том хоре и с таким голосом. И длинно и тонким протяжным голосом исполняла: «Госпдоди, помилуй Господи, поми-и-и-и-луй!» И это длинное тонкое «и» так и осталось звенеть  у меня в ушах, а передо мною стоит бабушкино строгое задумчивое лицо, и устремленный куда-то в даль, с какой-то надеждой взгляд ее красивых карих глаз.      

А вторая песня, вообще вызывала у меня недоумение. «И у детской кроватки, тайком …» Какая детская кроватка, когда я такой уже большой? И ни в какой детской кроватке я уже давно не сплю. Чего они так поют? «Ты слезу вытираешь» - вот это правда. Часто мама стала плакать. И от брата, ни какой весточки нет, да мой новый отец не известно, где воюет, да и жив ли он. Ведь почти каждый день приходят к соседям какие-то листочки, и, даже еще не прочитав их, женщины начинают причитать, прижимать этот листочек к лицу и произносить имя дорого им человека …   

И откуда берутся эти песни? Помню, как распевали в нашем хуторке во все горло песню «Почему я водовоз?» Да я и сам запомнил несколько слов из этой песни и иногда выкрикивал на всю улицу: «Потому, что без воды и ни туды и ни сюды!». И представлял нашего водовоза, дядьку Федота, который и в жару был в серой фуфайке и в теплой такой же серой шапке с одним ухом. Бочка у него была круглая, а лошадка, которая возила эту бочку, старенькая, какая-то потертая, как и его фуфайка. 

Когда мне стало уже лет десять, и война уже давно закончилась, а я работал в колхозном поле с другими такими же по возрасту мальчишками, в летнюю жару, мы с нетерпением ждали водовоза. Вот он подъезжал к нам, а мы с криком окружали водовозку,  с трудом открывали сзади чоп-пробку, и вода  упругой холодной струей вырывалась из бочки. Мы подставляли ведра, кружки, а потом и рты пили с большим наслаждением такую холодную, вкусную воду. И тогда еще не забывали, что « … без воды и ни туды и ни сюды!»
 
Я и не знал долго, что старший мой брат Валентин, Валя, Валик, как теперь его звали друзья и все односельчане, так хорошо умеет петь песни.

Шла весна 1945 года, но еще – не май. Примерно в конце марта брат простудился, и в воскресный день он весь в жару, раскрасневшийся лежал на постели и постанывал. Бабушка намочила в воде полотенце и положила ему на голову. А потом напоила его зваром (кампотом) из сушеных яблок и груш.

И тут раздался стук в дверь, которая открылась и прихожую заполнила группа девушек. Бабушка вышла к ним. Девушки были немного смущенные, но шумные, и веселые и красиво одетые. Особенно выделялись их красивые цветастые с длинными махрами шали. Шали у всех были разные, а цветы на них огромные красные, казались одинаковыми.

 Слышно было, как девушки шушукались с бабушкой, а она говорила: «Да он же больной лежит». Но, видно, они уговорили бабушку и вскоре они оказались в зале и расселись  напротив койки Валентина, на длинной скамейке. Он быстро сдернул со лба полотенце и порывался встать. Но бабушка, вошедшая вслед за девушками, успокоила его и сказала: «Вот девчата, пришли проведать тебя и хотят, чтобы ты что-нибудь спел для них». Девушки, перебивая, друг дружку, стали поддерживать бабушку.

И когда девушки угомонились и притихли, заметив, что Валентин немного успокоился, он сначала тихо, а потом все громче и внятнее запел какую-то незнакомую мне песню.
- Эх матросы, моряки, где же ваши шлюпки? Подарите хоть одну – расцелую в губки.
А потом повторил еще раз:  Подарите хоть одну – расцелую в губки.
Песня была, как рассказ, о любви девушки к матросу-моряку, которого она сильно любила, но он почему-то бросил ее.

Девушки слушали эту песни, как-то прижавшись, друг к дружке, и внимательно и с какой-то грустинкой смотрели на Валика. А он, устремив взор, куда то далеко-далеко вперед, запел и вторую песню, в которой говорилось о какой-то девушке с дитем. Она подошла к берегу реки Дон, и ей надо было перебраться на ту сторону, на тот другой берег Дона.      
«Раздайся, Дон, раздайся, Дон. На две половины», просила девушка с дитем, обращаясь к реке.  И продолжала свою просьбу: «Возьми девушку с дитем и унеси в долину». И услышал Дон-батюшка просьбу матери-девушки: «Раздался Дон, раздался Дон, на две половины. Взял он девушку с дитем и унес в долину».

В песне были еще какие-то слова, но я не запомнил их. А девушки совсем разволновались и стали одна за другой всхлипывать. Да и бабушка была не спокойна.

А потом запели небольшим хором сами девушки. Какие же красивые голоса были у них, и как мелодично выводили они то букву «о», то «е», то целое слово или предложение!
- Ой, ты, Галя, Галя молодая, - запели девушки про Галю, которую обманули казаки и увезли собой.
 После этой песни, мелодично полилось:
- Ой, Высыльку, сино косе …
Еще красивее зазвучали голоса девушек, и песня, как бы заполнила всю комнату. А я слушал и гордился, песня как будто, про меня, когда я вырасту и стану большим.
 Напоследок девушки исполнили:
На позицию девушка, провожала бойца.
И я представлял, как мама провожала отца на фронт, хотя этого я не видел.
                * * *
Я ловлю себя на том, что  часто просыпался рано, чуть ли не до рассвета и уже гулял возле крыльца нашего дома. И чаще всего один. Валентин не хотел со мной играть, я ему был неровня, а сестричка Тая и братик Володя были меньше меня, особенно, Володя, я с ними тоже мало играл.
Утром было морозно. Мама наносила ведрами воды для нашей коровы «Звездочки» и для овечек и ушла в дом. А я остался стоять возле нашего крыльца.

Возле колодца, который был не далеко от нашего крайнего дома, стояла большая военная машина.  На машине в кузове, его хорошо было видно, задрав все свои стволы в небо,   находился восьми ствольный пулемет «Сорока». Я уже знал его название.

И в этот момент из-за крыши нашего дома, откуда только и взялся, появился немецкий самолет. Он летел очень низко. И тут наш солдат выскочил из кабины машины и мгновенно оказался у пулемета. Пулемет застрекотал, как сорока. Но самолет уже пролетел мимо.
Подъехали две машины с красноармейцами.(Варианты). Одна остановилась возле нашего дома. Из кузова выпрыгнуло несколько солдат, которые тут же возле машины и остановились, поглядывая на меня. Другая машина с пулеметом в кузове (его ствол, задранный вверх, был виден далеко) остановилась возле колодца. Тут же из кабины выскочил солдат с ведром и стал набирать воды. И в этот момент, как бы из-за домов появился немецкий самолет. Он летел очень низко. Солдат, бросил ведро, быстро вскочил в кузов и стал вертеть пулемет, направляя его на немецкий самолет.
И раздался треск пулемета.
- Что он делает?
На шум выскочили все наши и бабушка и мама, а с другого крыльца спустилась тетя Катя и Валентин.
А самолет, набрав небольшую высоту, сделал один круг над нашим хутором, потом второй, третий ...
- Это же рама! – воскликнул солдат. И тут во двор выскочили все наши и мама и бабушка и тетя Катя и Валентин. – Это немецкий такой самолет, -продолжал солдат, больше теперь обращаясь к бабушке, старшей из женщин.

- Ну, мать, обратился он непосредственно к бабушке, завтра в это же время жди «гостей». Налетят бомбить, только держись!

И хоть это будет только завтра, у всех стали испуганные лица. Я сильнее прижался к подолу маминой юбки и испуганно смотрел на бабушку.

И вот здесь память моя обрывается: как мы готовились к переходу на окраину нашего хуторка, туда, где стояли «мазанки», небольшие хаты из самана, крытые или камышом или соломой. Бабушка решила, что в наш дом быстрее бомба попадет, чем в маленькую мазанку. И вечером мы все перебрались на окраину хутора, в одну из мазанок.

Наш хутор был занят русскими солдатами. Всюду стояла военная техника, а возле нашей, теперь мазанки, находилась целая гора ящиков с какими-то снарядами. И стояли две высокие машины, крытые зеленым брезентом.
- Катюши! - громко произнесла тетя Катя.

А на следующее утро …

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Очень прошу, кто прочёл  мои "Два дня" дать свой отзыв. Буду очень признателен Вам!