Время и место: 60-е годы 20-го века, Елец, наша улица...
А может быть, это и ваша улица?
* * *
ВЕЧЕРОМ наша улица прекрасна и уютна, словно аллея. Косые лучи солнца уже не обесцвечивают милую провинциальную картину, и всё вокруг становится более живым, сочным и выразительным. Если идти по дороге – впрочем, других вариантов нет, потому что белокаменные плиты тротуаров покосились, вытерлись, разбились, и по ним идти неудобно, – так вот, если идти по дороге и смотреть вдаль и вверх, то увидишь, как над тобой смыкаются кроны высоких деревьев, и это придаёт торжественности привычному маршруту. Прохожий чувствует себя более значительным и, может быть, успокоенным и умиротворённым этими молчаливыми стражами человеческого жилья.
Они растут у каждого дома, потому и образуют аллею, в которой ещё нет откровенно пустых мест (говорят, что природа не терпит пустоты, но кто у неё спрашивает?). Жители заботятся о своих деревьях – здесь так принято; люди ещё сентиментальны и трудолюбивы.
Их дети не будут сажать новые деревья – они даже не захотят спиливать засохшие, но пока об этом никто не знает...
Пока здесь живут по старинке, в старинных домах без водопровода и газа, без телефона – он не положен простому народу, однако есть у директоров (двух небольших фабрик и начальной школы) и ответственного работника то ли горкома партии, то ли горисполкома. Телевизоры уже начали появляться в некоторых семьях, и ВЕЧЕРОМ соседи приходят смотреть кино.
Днём по улице ходят, в основном, дети и старики. Более интересные события происходят ВЕЧЕРОМ, когда улица наполняется возвратившимися с работы активными гражданами, то есть хозяевами чего-то значительного (жизни, своей судьбы, дома, собаки, наконец). В том смысле, что «от Москвы до самых до окраин (то есть и до нашей тихой окраины)... человек проходит, как хозяин необъятной Родины своей».
Кстати, а надо ли выделять запятыми сравнительный оборот «как хозяин»? Если поставить запятую, то, в соответствии с правилами грамматики, получается, что человек никакой не хозяин, а всего лишь сравнивается с хозяином, то есть это одна видимость. Кому-то кажется, что он хозяин. А если не ставить запятую, значение будет иное – «в качестве хозяина», то есть он как бы настоящий хозяин. Но это вряд ли... Хозяином страны всегда был кто-то один.
Мысленно возвращаясь в тишину провинциальных вечеров, не нарушаемую шумом машин (их ещё мало) или автобусов (они сюда не доезжают), я пишу эти воспоминания о нашей улице, какой она была почти полвека назад.
ВЕЧЕРОМ по улице шли с работы абсолютно трезвые женщины и подвыпившие мужчины. Откровенно пьяных не было видно: они или остались непосредственно на месте распития спиртосодержащих жидкостей, или задержались в пути и отдыхали там, где их сморил неожиданный сон со всеми вытекающими последствиями. Нет-нет, ну что вы! Я имею в виду только моральный или материальный ущерб в виде вытрезвителя или экспроприации оставшихся карманных денег более активными и находчивыми земляками.
В конце концов, все люди – братья, и если один остронуждающийся брат одолжит небольшую сумму у другого, который уже удовлетворил свою неодолимую жажду, то когда-нибудь... потом... они каким-то образом сочтутся, поскольку оба могут оказаться в одном и том же месте. Я вовсе не имею в виду круги ада, но ведь и в раю таким людям вроде бы не место.
Может, Там есть что-то вроде общежития или казармы для нарушителей общественного порядка, чтобы они не мешали никому из отдыхающих. Хотя, мне кажется, со спиртным Там наверняка дело обстоит неважно, да и потакать бывшим алкоголикам никто не станет, а уставшие ещё на Земле жёны вряд ли захотят встретиться с ними в другой жизни...
Итак, ВЕЧЕРОМ народ возвращался с работы. Женщины, по обыкновению, несли в руках сумки с провизией, а мужчины шли налегке: кто-то забыл свою котомку на месте короткого пикника, а у того, кто не носил «ссобойку», сумки вообще не было. Какой смысл брать из дома холодные котлеты, поджаренные из магазинного фарша, если точно такими же мясоподобными изделиями можно угоститься в заводской столовой? А с колбасой была напряжёнка, хотя мясокомбинат в городе работал и оттуда тайно выносилась замечательная «Московская» колбаса – настоящая, с горошками чёрного перца, изготовленная в соответствии с советским ГОСТом для местного начальства и отправки в Москву (надо полагать, тоже для какого-то начальства, потому что в продаже её не было даже в Москве).
Пьянство не считалось в народе большим пороком: из мужского населения города не пили, пожалуй, только малые дети, язвенники и старейший коммунист Илья Николаевич Пахомов, да и то потому, что его новая жена забирала у него всю персональную пенсию, из-за которой, собственно, и согласилась посвятить ему остатки молодости. Таким образом, карманных денег у ветерана партии вообще не стало, и ему пришлось продавать книги из личной библиотеки. Ничего страшного – может, они ему были уже неинтересны.
На момент довольно необычного запоздалого бракосочетания жениху исполнилось восемьдесят лет, а невесте – всего-то лет шестьдесят пять, так что она представлялась ветерану молодой женщиной, почти девушкой, и ради своей последней большой любви он пожертвовал многими привычками, в том числе общением с дочерью и внуками. Супруге, видите ли, не хотелось делить персонального пенсионера с его родственниками.
А сам он детей, надо сказать, очень любил – прямо как Ленин, особенно пионеров, перед которыми выступал во всех школах на торжественных линейках и, самое главное, перед тем как собственноручно повязать им пионерские галстуки. А ведь это надо уметь!
Если кто не знает или забыл, напомню: октябрята – будущие пионеры, пионеры – потенциальные комсомольцы, а лучшие комсомольцы могли стать членами партии, но для это требовалось доказать особую преданность партийным идеалам. Перепрыгнуть через эти карьерные ступеньки было почти невозможно.
Новая жена коммуниста Пахомова, напротив, чужих детей не любила и даже не впустила в дом пятнадцатилетних внуков-близнецов, приехавших к деду из Москвы на каникулы. То ли хозяина дома не было, то ли он не имел права голоса, но, посидев под дверью, ребята были вынуждены вернуться назад, а это, как вы понимаете, вообще ни в какие ворота. Соседи дружно осудили жену Пахомова, но заступиться за детишек не решились, помня их необычайную резвость в раннем детстве. Кто знает, выдержит ли ветеран таких активных гостей?
Дед не мог противостоять упрямой супруге: воля у неё оказалась железная. Впрочем, даже такая цепкая женщина не скоро обрела своё счастье, а долго и терпеливо дожидалась, пока умрёт его законная жена, а может, у неё и не имелось других вариантов. Надо полагать, у старейшего коммуниста были-таки твёрдые принципы, и он не мог развестись с женой и уйти к любовнице. А возможно, и уйти было некуда, если его пассия жила не одна. У женщины такого возраста обычно имеются взрослые дети со своими семьями, а с жилплощадью в городе всегда были проблемы, поскольку очередь на квартиры почти не двигалась.
Казалось бы, женился дед – и пускай себе радуется жизни. Однако неравнодушные к чужому счастью люди долго судачили о его скоропостижной женитьбе – почти сразу после похорон супруги. Мол, некрасиво так поступать старому человеку, тем более что в небольшом городе многие знали не только его, но и даму сердца, некогда работавшую под его руководством – то ли секретаршей, то ли уборщицей.
И всё же это его личное дело, а поскольку жена умерла, он был свободным мужчиной с собственной жилплощадью, не скучать же ему одному. И еду готовить кому-то нужно, и полы мыть. Вы можете представить старейшего коммуниста, моющим полы? То-то же!
Не знаю, как насчёт большой любви и прочих сантиментов, но сколько-то лет он с молодой женой прожил. А после смерти дедушки его дом, вернее, половина дома, которую государство выделило ему ещё в бытность директором кожевенного завода (в другой половине обитал бывший директор швейной фабрики), перешла в собственность супруги, то есть она могла там жить сама и прописывать своих детей с целью закрепления за ними жилья, поскольку оно было государственным, а о приватизации тогда ещё никто не слышал.
Замуж вдова больше не выходила. Солидный жених с квартирой – это большая редкость, любовь в столь почтенном возрасте – тем более, а выходить за старика просто так не имело смысла. Летом она сидела на стуле возле «парадного входа», то есть возле двери добротного кирпичного здания – по всей вероятности, старинного, как и все другие дома на этой улице, и наблюдала за прохожими. Волосы она забирала в пучок, как делали многие пожилые женщины, никогда не улыбалась, и лицо её выглядело строгим и скучным.
ВЕЧЕРОМ, когда начинало темнеть, заслуженная вдова включала свет, хотя в дома никого не было, но выходившие на улицу окна шторами не занавешивала, чтобы прохожие могли видеть её зажиточную жизнь. В комнатах стояла вполне приличная мебель, на стенах висели ковры, купленные ещё покойной супругой Пахомова, и всё это добро освещали люстры с рожками – словом, показать было что. Так делали и другие бесхитростные люди, уверенные в крепости своих замков и в могуществе милиции.
А чем ещё они могли гордиться? Только вот таким бытовым благополучием, которое возвышало их в собственных глазах – перед теми, кто не смог накопить денег на настоящий ковёр и всю жизнь довольствовался бархатными, а то и нарисованными на рогожке оленями и лебедями да старыми, доставшимися от родителей шкафами с мутными зеркалами и облупившимися деревянными завитушками.
В шкафах хранились порыжевшие цигейковые шубы, драповые пальто и бостоновые костюмы. Там же, дружно, не мешая друг другу, жили жучки, с тихим потрескиванием точившие крепкую дореволюционную древесину, и маленькие, безобидные с виду личинки моли – казалось бы, сколько они могут съесть, такие крошки?
У вдовы старейшего коммуниста города И. Н. Пахомова, надо полагать, не водилось ни жучков, ни моли, ни тем более тараканов, потому что во всём её облике чувствовалась нетерпимость к паразитам, чужакам и дальним родственникам. У неё даже квартирантов не было – настолько ей нравилась роль единоличной хозяйки в просторном директорском жилище.
Соседи, в принципе, были не против её проживания на их тихой улице, ежевечернего сидения на стуле возле двери и бдительного наблюдения за прохожими. Она ни с кем особо не дружила и, следовательно, не могла ни с кем сплотиться против кого-то другого, поэтому и сплетничать ей, выходит, было не о ком. Сидела себе и сидела, охраняла бывшую пахомовскую резиденцию.
На другой стороне улицы, немного дальше, жила не знакомая ей старушка, также вдова, которая иногда выходила ВЕЧЕРОМ подышать воздухом из своего маленького, в одну комнатку, флигеля, скрывавшегося в глубине заросшего травой двора. Впрочем, флигель был не её – она снимала этот старый бревенчатый домик у хозяйки другого старого дома, выходившего окнами на улицу. А из окон флигеля виднелся только запущенный, заросший травой двор – довольно скучный пейзаж.
Странно, что на старости лет у этой женщины не было своего угла. Но родственники у неё всё же были – по крайней мере, она упоминала сына и невестку и рассказывала, что её маленькая правнучка говорила: «Бабушка, какая ты стала старая, бестолковая!» Бабушка не обижалась, ей даже казалось забавным, что ребёнок может выражаться, как взрослый человек. Ничего удивительного: вероятно, так говорила её мать, а девочка всего лишь повторяла услышанное.
Небольшая комната с низкими потолками не знала ремонта, по крайней мере, последние полвека, то есть после революции до неё ни у кого не доходили руки. Старая мебель: шкаф, комод, кровать, стол, этажерка – как и везде, но только всё очень старое, наверное, такого же возраста, как и эта женщина. На двух маленьких, тусклых окнах, обращённых на запад, висели простенькие хлопчатобумажные гардины, поэтому в комнате царил полумрак.
Мы с подругой попали сюда случайно, когда помогали бабушке нести ведро с водой. Потом приходили несколько раз помочь – сходить в магазин, подмести, вымыть пол. С одной стороны, мы были пионерами, а пионерам положено помогать одиноким старикам. С другой стороны, нам было страшновато в этом тёмном жилище, наполненном скучными, старыми, пыльными вещами, бумажными цветами и пожелтевшими открытками.
Если калитка оказывалась закрытой на засов, то достучаться, чтобы бабушка услышала нас в своём домике, не получалось. Как говорит мобильник, «абонент временно недоступен». Но у той бабушки даже звонка в домике не имелось, так что встретиться с ней не удавалось, и она как-то незаметно исчезла из нашего беспечного пионерского детства.
ВЕЧЕРОМ на нашей улице было спокойно, калитки закрывали только на ночь, за частную собственность никто не опасался: «богачи», как тогда называли зажиточных хозяев, у нас не проживали. Другое дело, что однажды выдался такой беспокойный год, когда какие-то хулиганы повадились по ночам красть из подвалов банки с огурцами и вареньем, а это, как ни крути, товары первой необходимости. Из домашних заготовок особенно ценились огурцы – их с охотой ели дети и взрослые, они хорошо шли под водку и с жареной картошкой – излюбленным блюдом пролетариата.
И картошка, и огурцы стоили дёшево – десять копеек за килограмм, и о тех ценах сейчас приятно вспомнить как об одном из неоспоримых достижений социализма. А если учесть, что когда-то в России не было ни картошки, ни огурцов, то, наверное, мы обязаны не в меньшей степени и царизму, при котором эти овощи получили широкое распространение.
И огурцы, и помидоры росли без всяких парников, колорадский жук и проволочник ещё не досаждали. По крайней мере, когда мы покупали картошку на базаре, нам ни разу не попадалась надкушенная или простреленная насквозь жесткими стеблями. Это я лично могу подтвердить, потому что в детстве чистила картошку почти каждый день.
В овощном магазине, разумеется, продавалось кое-что ещё: например, зелёные помидоры, свёкла, мочёные яблоки, капуста по четыре копейки за килограмм (это во время заготовки, а потом, конечно, она дорожала – до десяти копеек). Но в магазине было темно, скучно и пахло сыростью, да и вообще он находился в глубоком мрачном подвале старинного дома, о чём тут говорить.
ВЕЧЕРОМ по телевизору показывали новости, а иногда – какой-нибудь старый советский фильм. Сериалов в то время почти не было, разве что «Четыре танкиста и собака», но сколько же раз его можно смотреть? В нашем городе много лет шла всего одна программа, зато ничего не приходилось переключать и настраивать, иначе неуклюжий переключатель сломался бы сразу, а так он служил долго, до глубокой старости самого телевизора и его владельцев.
Если шёл футбол, мужчин на улице почти не было. В такие дни они старались вернуться домой пораньше и выпить пару бутылок пива уже на месте, чтобы, в крайнем случае, заснуть на собственном диване. А кто выиграл и с каким счётом – это можно узнать утром на работе, сделав вид, что ты, разумеется, в курсе – просто ещё не успел вступить в серьёзный мужской разговор.
В остальные дни мужчины ВЕЧЕРОМ обязательно ходили к колонке за водой – в голубых майках-«алкоголичках» или в пиджаках прямо на майку, если кто-то стеснялся белого тела или слабой мускулатуры. Исполнив свой мужской долг, они стояли возле гаража более обеспеченного соседа, давая ценные советы по ремонту машины. Наличие престижного средства передвижения подразумевало регулярный ремонт и лежание на старом одеяле рядом с машиной или под ней – в зависимости от состояния агрегата и технической смекалки владельца. Если вообще не разбираешься в этом деле, что толку лежать где бы то ни было?
Некоторые мужчины, способные ВЕЧЕРОМ, после работы и коллективного возлияния, сидеть на скамейке не засыпая и не падая, присматривали за детьми или внуками, катавшимися на велосипедах или сосредоточенно рывшимися в песке, лежавшем большой заманчивой горой возле соседского дома. По-видимому, хозяева собирались что-то пристраивать и машину песка привезли именно с этой целью, а пока у всех местных детишек было счастливое детство.
Много ли развлечений у городского ребёнка? Хорошо тем, кто рос на такой зелёной улице, как наша, – с травой на тротуарах, с кустами и скамейками возле домов, с зелёной лужайкой перед старой церковью, где можно играть в футбол, а можно просто поваляться на пригорке, на мягкой траве-мураве, так и притягивающей набегавшихся за мячом мальчишек.
Девочки играли в куклы, а когда подрастали, сидели на лавочке или ходили стайками по улице, обсуждая новые фасоны, любимых артистов кино или других девочек, а потом и мальчиков.
Женщины ВЕЧЕРОМ крутились как белки в колесе: после работы надо пробежать по магазинам, приготовить ужин, накормить семью, вымыть посуду, посмотреть новости, полить грядки в огороде и хоть ненадолго выйти на улицу, иначе весь день пройдёт в заботах и ничего больше, а на улице хоть посидишь, как человек, послушаешь, что другие говорят. Летом жизнь кажется длиннее, потому что день длиннее.
Поздним ВЕЧЕРОМ, когда перестают ездить машины, слышно, как где-то далеко стучит колёсами поезд. Люди куда-то едут. А женщинам завтра снова идти на работу.
Эта картинка полувековой давности вспомнилась мне летним ВЕЧЕРОМ, когда мимо нашего дома шли с работы мужчины и женщины. Женщины – абсолютно трезвые, а мужчины – кто как, но встречались и трезвые. Одеты, конечно, иначе – чище, лучше («культурно» – сказала бы моя мама), а так, если задуматься, – всё очень похоже, несмотря на то, что это отнюдь не старый провинциальный Елец, а современный Минск, столица другого государства, расположенного, заметьте, в центре Европы.
Водка относительно прочих товаров стоит примерно так же, как и в то далёкое советское время, картошка тоже всем по карману, и даже коммунисты у нас есть. Не знаю, как в нашем доме, но в городе – точно есть, и по праздникам они смело гуляют со своими транспарантами и портретами Ленина и Сталина. Но это у нас не запрещено, а других кумиров у стариков нет. Не могут же они любить Стаса Михайлова или Елену Ваенгу! Что бы ни делала на сцене крепкая босоногая дама, как бы ни колдовала руками – это отнюдь не высокое искусство. А, к примеру, у Иосифа Давыдовича Кобзона и репертуар богатый имелся, и авторитет, и харизма, к тому же для ветеранов он пел бесплатно, как при коммунизме. Вот бы и носили по улице его портреты.
Мужчины в футбол или хоккей, как и прежде, сами не играют, но чемпионаты по телевизору смотрят. Или всякие боевики. Сейчас удобно переключать каналы – не надо вставать с дивана. Женщины сидят на лавочках реже, чем раньше. Они смотрят по другому телевизору свои сериалы, так что в доме никто друг другу не мешает. Но это если всё более-менее хорошо, если мужья у них пьют в меру. Пьянство, как и прежде, не считается в народе большим пороком.