«Звенит высокая тоска, не объяснимая словами». Эта фраза из песни как нельзя точнее соответствует Катиному внутреннему состоянию осенью. Именно глубочайшая изъедающая тоска, не объяснимая словами, охватывает ее каждую осень, в тот период бескрайней дождливой серости, промозглости, низкого неба, ощутимо давящего своим беспощадным свинцовым прессом, заставляющим пригибаться к земле, втягивать голову в поникшие плечи. Осенняя хандра и депрессия охватывают ее с неотвратимой неизбежностью, и ничего она не может поделать, ничего противопоставить им. Все эти детские советы психологов типа ешьте больше бананов и шоколада, пейте какао, включайте веселую музыку, пройдитесь-прогуляйтесь по ярко-освещенным красивым многолюдным супермаркетам, побалуйте себя подарками, сходите в гости или пригласите к себе в гости приятных вам людей – все это глупости несусветные. С чернотой внутри и чувством глубочайшего одиночества такой ерундой не справишься. Это как противопоставить массированной танковой атаке мальчишескую рогатку с пульками, нажеванными из бумаги. А в Катиной арсенале нет танков, ракет и гаубиц, ее осенний арсенал пуст, в нем не сыскать даже нажеванных пулек. И потому она просто пускает ситуацию на самотек: даст Бог – выживет в очередной раз, как-нибудь, да выплывет в этом холодном океане осенней беспросветности.
А в этом году осень началась уже в конце августа. И лето то было так себе. Зато осень решила, видимо, сполна взять свое. Так сказать, компенсировать своей силой слабость лета. Ничего себе компенсация!
Дожди, зарядившие в последних числах августа, с завидной регулярностью колотили по крышам, лужам и зонтам по несколько раз в сутки. К середине сентября они угомонились, но на смену дождям явился промозглый холод с пронизывающими ветрами. Тяжелыми грязными хмурыми утрами угрюмые люди брели на работу. Изо ртов курились жиденькие струйки пара и никак не верилось, что всего чуть больше каких-нибудь двух недель назад было так солнечно, тепло и радостно, красивые девушки бойко цокали шпильками в развевающихся шелковых ярких платьях. Девушки, видимо, дружно сели в самолеты и улетели куда-то в теплые края, к лазурному морю, пальмам и теперь весело цокают шпильками там. Остались только угрюмые дяденьки и серые тетеньки, шлепающие в сапогах по лужам, закрывающие блеклые невыразительные лица крышами зонтов, потому что опять зарядили дожди.
«Унылая пора, очей очарованье…» Катя хмыкнула: с первой половиной фразы она абсолютно солидарна, а вот вторая – ну совсем из другой оперы. Прогнозы синоптиков на ближайшие неделю-две не сулили ничего оптимистичного: осень будет продолжать набирать обороты в том же духе, бабье лето в этом году отменяется.
И Катя затосковала уж совсем не на шутку. Так, что дело начинало принимать опасные обороты. Положение усугубилось тем, что на работе случилась парочка мелких, но чувствительных неприятностей. А главное – они окончательно расстались с Борисом. Их отношения длились около полутора лет, и, пройдя за это период все этапы, начиная от конфетно-букетного через расцвет и буйство чувств до постепенного снижения накала страстей и полного охлаждения и отчуждения. Им стало совершенно ясно, что наступило время окончательного разрыва отношений, к которому оба уже были внутренне готовы. Они расстались, расстались спокойно, без упреков и выяснения отношений. И все же тот факт, что этот разрыв по времени совпал с периодом осенней тоски, когда и без того грустно и одиноко, очень угнетал Катю. Она подолгу сидела вечерами в углу дивана в оцепенении, прижав к себе диванную подушечку-думочку, уставившись невидимым взором в точку. В голове и сердце было пусто до писка в ушах. Ничего не хотелось, не моглось, не делалось. И не было в мире силы, которая бы могла разрушить это ледяное могильное оцепенение, охватывающее ее. Сил хватало только на то, чтобы не раздеваясь завалиться на бок, натянуть на себя конец пледа со спинки дивана, уткнуться лицом в поролоновый бок думочки и забыться до утра в смутном полусне-полубреду.
Утром она просыпалась с тяжелой головой и нехотя плелась на работу, чтобы механически сделать то, чего требовала служба, сходить по привычке в обеденный перерыв в кафе на углу, что-то там закинуть в себя, не чувствуя ни вкуса, ни удовлетворения от еды, вернуться вечером домой и снова впасть в транс до утра.
Иногда неким невероятным усилием воли ей все же на время удавалось скинуть с себя тяжкое вечернее оцепенение, приходила ясность ума и способность мыслить, анализировать, но в результате получалось еще хуже: вместе с ясностью, к ней возвращались эмоции, и она начинала рыдать, плакать и стенать, забывшись только к утру, а утром просыпалась не только с гудящей головой, но еще и с опухшими в щелки глазами и отекшим лицом.
А до следующего лета было как до луны…
Однажды вечером посмотрев гнетущий фильм с подтекстом о тленности человеческого существования и тщетности бытия, Катя вышла на балкон, посмотрела вниз на грязь, уродливые лужи, маленьких никчемных людишек, мурашами тупо суетившихся, подняла голову к небу и спросила вслух: «И в чем же смысл жизни? Зачем я здесь?» Небо в ответ только смачно и презрительно плюнуло ей в лицо дождевыми каплями. Катя стояла на балконе и плакала, а ледяной дождь хлестал и хлестал ее беспощадно по поникшей голове, по спине и непокрытым плечами. Вся промокшая насквозь, дрожащая от холода и обиды, несчастная и зареванная она зашла в комнату, кинулась ничком на диван, сотрясаясь в рыданиях била кулаками по подушке: «Не могу так больше! Не хочу!»
В разгар истерики запиликал телефонный аппарат. «Замолчи, дурак!» - швырнула в него подушкой Катя. Телефон невозмутимо тренькал из-под подушки. «Идиот! – сказала ему Катя, но трубку все же взяла, - Да. Слушаю».
- Катюш, привет. Это я – Женька. А чего голос у тебя какой? Плакала что ли?
- Вот еще, - фыркнула Катя, - просто замерзла. Только что с пробежки.
- Какая ты молодец! – слабо восхитилась Женя, - Всегда тобою гордилась. Тебе и эта дрянная погода нипочем. Что значит железный характер и воля. Молодец. Не то, что я…
И далее последовал горестный рассказ о Женькиных бедах. В школе они были близкими подругами, их многое объединяло – общие вкусы, общие устремления и цели. Обе были отличницами, активистками. После школы обе с ходу поступили учиться в разные институты, сначала созванивались часто, потом реже, потом и вовсе потеряли друг друга из виду. Катя только знала от общих знакомых, что у Женьки все о,кей: получила красный диплом, сразу же устроилась работать в процветающую фирму, быстро стала правой рукой управляющего и в личной жизни тоже полный порядок. И вдруг Женька вялым бесцветным голосом по-бабьи причитая со вздохами стала жаловаться на свои тридцать три несчастья. И получалось из ее рассказа, что и впрямь все у Женьки очень плохо, просто хуже некуда. Фирма обанкротилась в одночасье, управляющий фирмы, он же её владелец и Женькин возлюбленный, смылся в неизвестном направлении, оставив своих бывших сотрудников без выходных пособий, без последней зарплаты и без трудовых книжек, а, стало быть, и трудовых наработанных стажей, а саму Женьку еще и без любимого человека. Зато он оставил Женьке на память о себе беременность в семнадцать недель, но от всех переживаний случился выкидыш с осложнениями. И вот лежит она теперь в больнице никому не нужная, больная, несчастная и очень одинокая, потому что бывшие коллеги разбежались в судорожных попытках куда-нибудь пристроиться. Хорошо еще Женькина мама умерла год назад. Хотя, понятно, что ничего хорошего в этом нет, но хоть не узнала ее мама о всех этих бедах дочери, ушла, когда была дочь в полном порядке, цвела и пахла, а то бы не пережила всего этого. А у Женьки жизнь теперь тоже закончена окончательно и бесповоротно. Да и вообще, зачем жить надо в этом несправедливом, жестоком и равнодушном мире? Ей, Женьке, это совершенно не понятно. Тут еще эта дурацкая осень, с ее безнадегой и мерзопакостной погодой.
- Про осень это ты зря! - Уверенно прервала ее Катя, - У природы нет плохой погода. Каждая погода – благодать! В общем, я ситуацию поняла, прониклась, но это не телефонный разговор. Завтра у нас суббота, вот я к тебе после завтрака и явлюсь. Поговорим. А пока попроси у дежурного врача корвалолу или валерьянки, прими и ложись спать. Утро вечера, как известно, мудренее.
В ожидании наступления часов посещения зашла в супермаркет, купила бананы, шоколад и йогурт для Женьки, приобрела зачем-то себе замшевые туфли. В десять часов ровно Катя натягивала в больничном гардеробе белый халат. Женьку она едва узнала: вместо яркой, эффектной девушкой, высокой, стройной, как тополек, с по-восточному раскосыми черными удивительно-прекрасными глазами в обрамлении длиннющих загибающихся полукольцами ресниц, с дугами четко очерченных бровей, с роскошной копной иссиня-черных волос, с бархатной смугловатой кожей стояла перед нею среднестатистическая ничем не приметная пациентка городской больницы. Беленький платочек на голове спрятал роскошную черную копну, уголки глаз горестно опустились, убрав прекрасный восточный разрез. Смуглость кожи перекрылась серой бледностью, бесформенный халат скрыл красивую фигуру, а огромные «убитые» шлепанцы укоротили Женьку и сделали походку шаркающей. А самое главное – не было и следа в ней от прежнего огня, потухли глаза, погасло лицо, потускнел голос. Прежняя гордая восточная красавица-принцесса по мановению палочки некоего недоброго волшебника превратилась в обычную российскую тетку с неудачной судьбою, коих у нас тьма-тьмущая.
Прошли в полупустой больничный холл, сели на двухместный диванчик в углу. Катя не стала врать подруге про ее якобы цветущий вид. Про удручающее впечатление, которое на нее произвел Женькин облик, она тоже говорить не стала: жестоко сыпать соль на кровоточащие раны. Чуткая Женька и сама это прочла на ее лице. Она еще раз в подробностях повторила свою невеселую историю. Катя не столько вслушивалась в слова, больше смотрела на подругу, замечая в ее облике все новые нехорошие изменения: вот и незнакомые горестные складки у губ, едва наметившиеся ниточки морщинок на лбу и переносице, синяки под глазами, выпирающие скулы, это старушечье механическое перебирание пальцами края халата. Было абсолютно ясно, что Женька морально сломлена, душа ее раздавлена. Она совершенно унижена своим положением и растеряна.
- Лежала в гинекологии, потом сюда перевели. Сначала подозрение на пневмонию было, вроде, не подтверждается. Но сильная анемия, низкое давление… - Катя слушала Женю, и внутри нее зарождался протест. Да что же это такое, а?! Что за ёлки-палки такие!!! Как могло так случиться, что за короткий срок потрясающе красивая и фантастически жизнерадостная брызжущая энергией девушка превратилась вдруг в это слабенькое невзрачное никто, шелестящее бескровными губами про анемию и плохие анализы мочи. - …Да еще эта осень. И без неё тошно.
- А при чем здесь осень, а? Чего ты тут все трындишь: осень – тоска, осень – плохо? Голубушка моя, что б ты знала, осень – мое самое любимое время года. Да, да! Осень – это такая прелесть. Чудо чудное! Ну сама глянь в окно. Нет, ты давай вставай, и подойдем к окну. Видишь: деревья такие красавцы. Когда еще они так разнаряжены бывают, как не сейчас: пестрые и разноцветнные, как восточный ковер. «В багрец и золото одетые леса!» Летом красиво, да, но так однообразно – зелено и зелено. Про зиму уж и не говорю. Только осенью феерия красок и бывает. А листопад!.. Такое удивительное по сути явление только сейчас можно наблюдать. Вчера иду после работы, а мне на голову и под ноги так и падают, так и падают – то кленовый красный, то березовый желтый, то резной оранжевый с рябины. Глянь, астры как пестреют! Красные, фиолетовые, желтые. Просто осенний Новый год!
- Катюш, спасибо, конечно, тебе, но ведь ты все врешь сейчас. Причем, самым бессовестным образом. Из лучших побуждений, я понимаю, но нагло врешь. Чего может быть хорошего в этом дожде нудном? Идет себе и идет денно и нощно. Я теперь плохо сплю ночами и все слушаю, как он лупит и лупит по карнизу. Утром идет, днем идет, вечером тоже. Всю душу мне измотал, все нервы мои.
- И пусть себе идет! Мы идем, и он идет. Каждый имеет право идти. Дождь, он ведь тоже человек. А я люблю дождь. Обожаю гулять под дождем! Мечтается хорошо под стук капель. А дышится как!.. Не то, что в июльское пекло, вот уж когда и впрямь тошно, печет несносно, все плавится – и асфальт, и люди, и их мозги.
- Ну не знаю… Не знаю… Не верю, что кому-то может нравится эта холодная мокрота. Мне кажется, что жизнь замирает не зимой, а именно осенью, вот именно в такую пору. Я бы хотела сейчас стать бабочкой. Или медведем. В кокон завернуться, в берлогу завалиться и спать, спать. Спать! Ничего не знать, не слышать, не видеть, не чувствовать, не думать, не знать ничего. Несколько месяцев как один миг. Проснулся, а за окном лето бушует. И все проблемы позади. Такая вот мечта…
- Мечта идиота. Вернее, идиотки. Если пропускать все грустные или не очень счастливые периоды своей жизни, то она может сократиться до нескольких недель. Песня есть с такими словами: «Сто часов счастья, чистейшего, без обмана. Сто часов счастья. Разве этого мало?» Мало, милая моя. Обидно мало! Пробросаешься так, и жизнь скукожится до пятачка, как шагреневая кожа. И потом, если оставить только радостные, солнечные периоды, только моменты побед и удач, везения и восторга, а все остальное выбросить безжалостно, как ненужный мусор, то эти восторги поблекнут, как веточки коралла, что переливаются радугой от лазоревого до пурпурного там, на дне, а стоит их срезать и вынуть из воды, то превращаются они в нелепые коряки-каракульки грязных серо-лиловых оттенков. Жить в вечном раю такая скука. Скучнее и быть не может.
Женя вдруг рассмеялась:
- Ты так говоришь, словно там, в этом вечном раю уже была.
- Так не трудно представить. Нет, матушка, ничего нельзя выбрасывать из своей жизни, ни самой малости, пусть это будут минуты отчаяния, даже позора, стыда и горя. И каждая осень – это маленькая жизнь. И вообще, мы с тобою счастливицы, просто невероятные! Чего смотришь удивленно? Балда ты, Женька. Все у нас с тобою есть – и молодость, и надежды, и настоящее, и будущее. То, что твой Арнольд удрал, так это и к лучшему. Эта осень смыла пену и мусор из твоей жизни и спасибо ей за то. Любовь ждет впереди, обновление. Замуж выйдем за достойных и любимых, детей нарожаем, заживем. Я тебе миллион примеров приведу с ходу, как у людей после периода потерь и падения наступал подъем и расцвет, и человек становился счастлив невероятно. Только надо верить твердо в это и работать для этого. …Да чего тут трепаться попусту. Мы сейчас все и начнем.
- Чего начнем, Кать?
- Чего, чего… Того! Жизнь твою новую начнем вот прямо немедленно на практике. Чего тянуть с хорошим делом? Ты скидывай с головушки тряпицу эту бледненькую, а я сейчас, - и Катя полезла в свою объемную сумку.
В течение ближайших сорока минут находящиеся в холле терапевтического отделения городской больницы пациенты, медицинский персонал и посетители, пришедшие навестить своих болеющих родных и знакомых, могли наблюдать удивительное воплощение в жизнь эпизода из сказки с превращением пресмыкающейся квакушки в красавицу царевну. Высокохудожественный, но яркий макияж затушевал бледность Женькиного лица, придал коже сияние, на скулах заиграл румянец, опять подтянулись к вискам глаза, бледные губы стали ярко-красными, чувственными. Черный водопад роскошных волос заструился по плечам и спине. Катины крупные серьги под изумруд и такие же бусы придали таинственное мерцание прекрасным Женькиным глазам. «Вуа-ля!» - жестом фокусника вынула из пакета Катя шикарные черные замшевые туфли на высоком каблуке. Женька рассмеялась и вдела ноги в туфли.
- Надо же! Как раз!
- Я же помню, что у нас с тобою один размер. Ну, как? Я ли не волшебница-крестная для бедной Золушки? Правда, башмачки не хрустальные.
- Бедная Золушка и сама может быть волшебницей, - рассмеялась Женька и неожиданно скинула с себя больничный халат. Под ним оказался другой, шелковый, короткий, цвета спелой вишни. «Подарок Арнольда, ношу как память об ушедшей любви».
Женька встала и пошла по холлу. Все присутствующие замерли. Женька шла сначала как-то неуверенно, но все тверже и тверже делался ее шаг. Все ровнее вытягивалась спина, гордо поднималась голова. И вот уже сама мисс «Вселенная» вышагивает по невидимому подиуму стройными длинными своими ножками волнующей мужские сердца походкой от бедра. И уже не вышагивает, а величаво плывет как «каравелла по зеленым волнам, прохладным ливнем после жаркого дня». И столько невероятной грации, женственности, волной неги и шарма во всем ее облике, что даже у Кати дух захватило. «Ух, ты…» - только и покачала она головой. Женька улыбнулась ей краем губ, повела стройными плечами, кокетливо подняла бровь, на губах заиграла таинственная полуулыбка.
В это время появился молодой высокий парень в белом халате, на строгом лице строгие очки. «Доброе утро всем. - Строго сказал строгим голосом и вдруг остановился пораженный. - Больная Виноградова!.. Вас сегодня просто не узнать…»
- Маленькая поправочка, - крикнула ему Катя, - это не больная Виноградова, а выздоравливающая красавица Женя!
Катя вышла из больницы. Время обеда, посетителей выпроводили. Она стояла на крыльце и смотрела вокруг новыми глазами. А ведь и впрямь – красиво. И что за глупость, будто осень – это скучно. Она смотрела на буйство красок, на жемчужное небо над головой и на его отражение в лужах, на мокрый асфальт в ярких желто-оранжево-красных заплатах и удивлялась. Она удивлялась себе. Нет, ну надо же быть такой идиоткой, чтобы вбить себе в голову, что осень – это плохо. Вон какая красотища вокруг! Чем больше вглядывалась, тем больше проникалась ею. И внутри оттаивало, и теплело, теплело. Становилось уютно и странно-радостно.
На нос шлепнулась большая холодная капля с козырька навеса. Катя стряхнула каплю, рассмеялась. Подняла воротник плаща, перекинула сумку через плечо, засунула руки поглубже в карманы и бодро пошла прочь, мурлыкая себе под нос: «Осень – это маленькая жизнь!..»