Сегодня день начался необычно. Меня не разбудил Петруша своим мяуканьем. Я
проснулся сам. Голова после вчерашнего болела, но не очень. Новость. Обычно
её трудно с утра поднять. Кот развалился на полу, вытянув ноги, и блаженно
посапывал. Рядом стояла пустая банка из-под кильки.
– Добрался всё-таки, ворюга, – со злостью прошептал я. –
Всё сожрал. Не оставил ничего. Ну, погоди!
Я пнул его босой ногой. Он отскочил и испуганно бросился под диван. Я с
надеждой заглянул в холодильник – пусто. Ладно. В кармане брюк, кажется,
осталась сдача. Так и есть. Пересчитал. М-да... Негусто. Набросив куртку и сунув
босые ступни в рваные кроссовки, ускоренным шагом вышел на улицу.
У магазина стоял Петька. Он вопросительно посмотрел на меня.
Я презрительно отвернулся. Таких друзей мне не надо. Три дня назад он,
якобы по ошибке, налил в свой стакан больше. За что и получил по носу. Нет,
дождусь Пашку. Этот честный. Друг. С детства уважение питаем обоюдное. Все
уже разошлись, а Пашки нет. Странно. Это на него не похоже.
Немного поколебавшись, я направился к Пашкиному дому.
Звоню. Не отвечает. Дрыхнет, что ли? Или добавил после меня с кем-нибудь?
Звоню не переставая, аж палец онемел. Выскочила соседка.
– Ты что, дурень? – заорала она. – Или тебе ухо снова прочистить?
Я инстинктивно увеличил дистанцию между нами. Помню. И не забуду. Не зря она
в торговле всю жизнь работала.
– Пашку вот ищу, – скромно потупил смиренный взор.
– Не здесь ищешь, – прошипела она. – Скорая ночью увезла. Может, в морге и
найдёшь, – съязвила стерва.
Сама не прочь залить, а издевается. Правильно, что её мужик колотит. Он у неё
буйный. Боксёром в юности был. Вот и не бросает тренировки.
Вышел на улицу. Курить охота, да нечего. Действительно, день странный какой-то.
Нетрезвый в общем-то день.
Ноги вывели на проспект. И чего я сюда пришёл? Ах да, больница. Надо
навестить друга, если не соврала торговка. Хотя вряд ли. Дома его нет.
В приёмном покое еле поняли, что мне надо. А то всё думали, я себя сватаю на
госкойку и харчи. Ну нет уж. Лучше сдохну голодным, но в доме своём. Пусть в
нём и холодно, и обои только сверху. Но зато мой, кровный.
Сказали, что есть такой. В палату не пустили, чтоб не ограбил. Да-да, прямо в
лицо так и рявкнула администраторша.
Пришлось на заднем дворе у кореша, что в морге работает,
справки навести. Говорит, может, скоро вынесут вперёд ногами. Обрадовал
сволочь. Ну разве так шутят?
Сижу подавленный. Нехорошо на душе. Смотрю, выносят.
– Кого? – спрашиваю.
– Да бомжа одного.
Вскочил я:
– Братки, – шепчу, – уважьте. Разрешите с вами в последний путь друга провести.
Он мне как брат. Бога ради, умоляю! Да я вам помогу откопать и закопать. Только
возьмите.
Поехали. Похоронили. Угостили.
Иду домой. Еле ноги волочу. Плохо. Очень плохо на сердце. Как будто себя
закопал, а не друга. Как же без него? Столько лет вместе. Правда, раньше мы не
были настолько близки. Он на две головы умнее меня был, учился прилично.
Разошлись дорожки наши после школы. Я слесарем на завод. Он в институт.
Встретились спустя годы у магазина. Признали друг друга. Отметили. Про житие бытие поболтали.
В основном я говорил. А он всё стороной обходил тему эту. А когда, в лоб спрашивал,
улыбался как-то странно и виновато – и всё. Ну я и
перестал человеку в душу лезть. Так и дружили. Я говорил, а он улыбался. А если
и начнёт, то речь у него такая интересная, чувственная. Иногда непонятно, о чём,
а всё же приятно слушать. Уважал я его и, наверное,
даже любил. За что, не знаю. Просто так, по-мужицки. Друг, в общем. Теперь всё.
Кончено. Нет Пашки. А вот и дом его. Смотрю, в окне свет горит. А-а, сволочи! Не
успели похоронить, а уже вселились. Ну, погодите! Взлетаю на второй этаж.
Врываюсь в квартиру. Да я вам сейчас вселюсь! Через окно выпрыгнете! В общем,
крыша поехала у меня от наглости людской. На меня Пашка смотрит, улыбается.
Ноги онемели. Он ли? Да кого же я там похоронил?
А Пашка говорит:
– Я тебя ждал.
– Это где же, – спрашиваю, – ждал? Там, что ли? – показываю пальцем на
потолок. А у самого слёзы на глазах. Живой, ну и хорошо.
– Вышвырнули меня из больницы. Я показатели «всемогущей медицине» порчу.
Смертность увеличиваю. Хватит, говорят, бомжей им хоронить. Сказали, не
сегодня-завтра помру. Лучше не на их койке, говорят. А как узнали, что я не с
улицы, так сразу же на «скорой» привезли домой. Скинули, как мешок, на кровать
и удрали.
Улыбается. Улыбка добрая. Приятно мне рядом с ним. А если вспомнить, где
утром был, то приятней в стократ.
А Пашка руку под подушку засунул. Смотрю, в руке деньги, и немалые. Рублей
этак двести.
– Откуда? – спрашиваю.
Смеётся:
– От верблюда. Пришли двое, с бумагами. Говорят: «Ты скоро жилплощадь
поменяешь на меньшую. Подпиши эти бумажки, а мы тебе ящик водки поставим».
Я подумал и согласился. Только вместо ящика – деньги.
– Может, сбегаю? – отозвался я.
– Нет. Я уже своё отбегал.
«Да тебе теперь всё можно», – хотел сказать. Но промолчал. Ему виднее.
– Дали деньги, – продолжал Пашка. – Потом говорят: «А зачем они тебе?». Думал,
отберут. Но нет, оставили. А я знаю, для чего: чтоб похоронили не как собаку. Как
человека.
Помолчал.
– Бывшего человека. Эх...
И перестал улыбаться.
– Ты помоги мне, – умоляюще посмотрел на меня.
Я кивнул.
– Чтоб гроб – как у людей. Глубину – как положено. Ну и
хотелось бы один венок. Напиши там душещипательное что-нибудь. А если что останется – помяни.
– Сделаю.
Через три дня… Пашка почувствовал себя лучше, а на четвёртый пришёл ко мне.
Виновато улыбаясь, стоял в проёме дверей с постелью под мышкой.
– Я-то что? Я-то ни при чём, – оправдывался Пашка, словно сожалел, что не умер.
– Это врачи все неучи. Капельницы разные, уколы. И вот... – он осматривает себя.
– В суд бы на них подать, бездари. Чтоб знали...
– Что знали? Что не помер?
– Ну да, – улыбается.
На деньги за квартиру купили Пашке раскладушку. А остальные потратили на еду.
Спиртное мой друг категорически отверг. Видно, решил, что в очередной раз
врачи не ошибутся. А одному мне было как-то неудобно. Да и друга решил
поддержать. Перетерпел, в общем. А потом и деньги кончились.
Лежим мы вечерком. Я на диване, он на своей единственной вещи – раскладушке.
Мечтаем, как разбогатеем. Всю ночь мечтали. А на утро перестали. Жрать
захотелось сильно.
Я и говорю:
– Ты у нас образованный. Придумай, как дальше жить. Иначе помрём.
– Работать надо, – философски произнёс он.
– Да кто же нас возьмёт? – почесал я небритый подбородок.
Мы вышли на улицу. Пахло осенью. Где-то жгли листья. А ещё слышен был запах
столовой.
– Ты направо, я налево, – говорю, заглатывая слюну.
– Пойди туда, не знаю, куда, – пошутил Пашка.
– Принеси то, не знаю что, – подхватил я, и мы расстались.
К вечеру Пашка не вернулся. Он не пришёл и на следующий день. Мой друг
просто исчез.Мне несказанно повезло: я устроился грузчиком в овощной магазин.
Зарплата мизерная, но зато не голодал. Пить бросил. Совсем. Отвращение какое-то стало у меня к спиртному.
Увижу бутылку – тошнить начинает. Аллергия, говорят. Редкость большая. Да это и к лучшему.
Через месяц, в дверь постучали. На пороге стоял Пашка. Худой, небритый. Но
странное дело: глаза у него улыбались.
– Вот и я, – проговорил он и крепко обнял меня. Прижал к себе, словно нечто
дорогое. Я смутился: необычно как-то. Но приятно, что тебе рады, и ты рад этому
тоже. Прошёл в комнату. Огляделся. Словно ненадолго, мимоходом.
– Помыться бы мне.
– Валяй. А я тут приготовлю что-нибудь.
– Устал, – сказал Пашка после ужина.
Он прилёг на свою раскладушку. Вытянулся. Замер. Я смотрел на его лицо, и мне
вдруг показалось, что в его облике есть что-то проходящее. Словно он пришёл на
короткое время повидаться и снова исчезнуть. Пашка открыл глаза. Они были
добрые и спокойные.
– Знаешь, друг Василий, – начал он. – То, что я тебе сейчас расскажу, никому не
говорил. Чувствую, ты поймёшь. А если всё же не поймёшь – не смейся.
Я кивнул.
– Когда мы с тобой расстались, ты налево я направо…
***
Пашка шёл по жёлтой неубранной листве. Никому не нужный. Ничего не
имеющий. В кармане пусто. На душе тошно. Сорок лет коптит он эту красивую
землю. Сорок лет скитается по ней. Для чего? Родителей не помнит. Бабка
воспитывала. Выучила. Умерла. Одна квартира осталась от неё, да и ту он
умудрился потерять. А ведь когда-то всё было не так.
Молодой красивый юноша впервые переступил порог института. Он хорошо
помнит этот день. Навстречу шла она. Худенькая скромная невысокая девушка в
простеньком платьице. Их глаза встретились. Горделивый, немного развязный,
привыкший к вниманию девчонок, Пашка прошёл мимо с внутренней
брезгливостью к её скромному наряду и ничем не примечательной внешности.
Блеклая, хрупкая, неуклюжая. В общем, деревня. Но что-то зацепило его в
девичьем облике. Что именно, он не мог понять. К концу дня парень стал бродить
по коридорам института, заглядывая в аудитории, ища незнакомку. Она стояла у окна.
– Привет, – сказал Пашка.
– Привет, – отозвалась она. И снова её взгляд полыхнул по его глазам. И он
понял, что его смутило с утра. Её глаза. Обыкновенные девичьи карие глаза... Но
на дне их жило что-то необычное. Он даже не сразу догадался, что именно. Пашка
смущённо пробормотал, что очень рад снова увидеть её и познакомиться. Назвал
себя и, не дождавшись ответа, сослался на занятость и быстро смылся. Идя
домой, он не мог понять, что это с ним. Испугался? Под утро Пашка окончательно
понял: в этих странных девичьих глазах жила доброта. Та доброта, которую в наш
век редко и встретишь. Тихая, грустная, простая и таинственная, не судящая и не
осуждающая. Словно осторожная птица, живёт она в «лесу» житейских страстей.
Чуждый мир с его жадной хваткой, наглостью, криком и обманном пугал это
удивительное чувство, заставляя его прятаться глубоко-глубоко на дне чистого
сердца. В этом жестоком мире, где встречают и провожают по одёжке, где худоба
и длинные девичьи ноги – эталон красоты, развязная речь, наглость и
бесстыдство признаются нормой, доброта становится глупым пороком.
Пашка засмеялся. Да, глупым пороком. Прочь его навсегда.
И он отвернулся. Забыл. Выбросил. Знакомство с однокурсниками и
преподавателями увлекло Пашку. Новое. Необычное. Интересное. Вот это жизнь! Он чувствовал себя в
центре внимания девчонок и скрытую зависть новых друзей. Стройный,
голубоглазый, с привлекательной улыбкой, он быстро стал кумиром девичьих
сердец. Ему нравилось обольщать их. Ни слёзы, ни угрозы не тревожили
себялюбивый ум и развращённое сердце наглого юноши.
Однажды на вечеринке Пашка поспорил, что та Наташка недотрога со странными глазами
будет его. Все засмеялись.
– Вы мне не верите? – пьяно бычился Пашка. – Спорю на
ящик водки, что она будет моя.
На том и порешили. О Наташке ходили разные разговоры. Её сторонились
буквально все. Скромная, тихая, необычная, она не принимала участия в жизни
студенческого общества за пределами института. На вечеринки не ходила. Не
курила. Не ругалась. Она, когда к ней обращались с какой-нибудь просьбой, с
радостью её выполняла. Необычность её глаз заметили почти все. Это
привлекало к ней ребят и одновременно пугало и отталкивало. Её в конечном
итоге обозвал кто-то белой вороной. Так и прижилось у однокурсников: Наташка –
белая ворона.
– Вот увидите, – пыжился Пашка, – за месяц уломаю.
Он начал банально просто – с цветов. Какая девушка их не
возьмёт? Она смущённо потупила взор.
– Спасибо, – прошептала. Потом спросила: – За что?
– За твои глаза, – неотразимо улыбнулся кавалер.
Она поверила. Потом он вызвался её проводить. Потом защитил от хулиганов.
Потом пригласил в кино. А когда она заболела, не забывал навещать. Правда,
хозяйка квартиры, где проживала Наташа, была недовольна его приходами. Но,
видя чистоту их отношений, успокоилась. Он даже ей понравился.
– Настоящий джентльмен, – вздыхала старая дева. – В своё время я только мечтать могла о таком мужчине.
А Пашка упорно шёл к своей цели, сметая всё на пути. Он видел насмешливые
взгляды приятелей, и это его неприятно раздражало и злило.
– Пора, – решил донжуан.
Он пришёл неожиданно. В выходной. Хозяйка квартиры уехала на дачу.
Звонок. Цветы. Улыбка.
– Входи, – сказала она.
Они стояли друг против друга. Молодые. Красивые. Одни. И только старенькие
ходики хозяйки гулко тикали: тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
Он ушёл победителем. Идя по пустынной ночной улице, вдруг неожиданно ощутил
тупую боль в сердце. Словно сломанные кошачьи когти разодрали нежную плоть.
«Что это?» – удивлённо спросил себя Пашка. И услышал ответ: – «СОВЕСТЬ».
Он обманул её. Он украл доброту.
«Вор», – вырвалось из груди.
На следующий день в студенческой аудитории было шумно. Кто-то видел его.
Кто-то слышал что-то. Кто-то немного знал…
Пашка растерянно стоял между друзьями.
– Ну? – спрашивали его. – Правда?
– Я проиграл, – соврал он. – С меня ящик.
К вечеру она подошла к нему. На Пашку смотрели глаза. В
них уже не было той таинственной доброты. Там поселилась кричащая боль.
– Не называй меня Наткой. Её больше нет.
Она уехала. Никто не знал, куда. Хозяйка только разводила руками. Приехала с
дачи. Деньги на столе. Вещей нет. Ключи у соседки.
Проклиная свою глупость и подлость, Пашка запил. Из института его вскоре
исключили. И покатился он по малым и большим городам, как отшельник, с болью
и ненавистью к себе. Всё надеялся найти свою Натку в этом бесконечном мире. И
не находил.
***
Пашка шёл по жёлтой неубранной листве. Шёл в никуда. Голодный, оборванный,
небритый, ненужный, никчёмный.
Он сел на лавку на остановке у вокзала. Смотрел на прохожих, не обращая
внимания на их предубеждённые взгляды.
Да, он бомж. Пьяница и бомж. Всё, что имел, пропил. Жизнь загубил.
Что-то коснулось его. Нежно и тихо. От обвёл взглядом стоящих на остановке.
Скромно в сторонке стояла маленькая женщина. Странно. Он её где-то видел. Это
чувство укреплялось с каждым мгновеньем. Подошёл троллейбус. Маленькая
женщина вместе с другими приблизилась к дверям. Понимая, что сейчас она
исчезнет за ними навсегда, он в отчаянии крикнул: «Натка!» – в надежде, что эта
удивительно похожая женщина не откликнется. Но… Она вздрогнула. Застыла.
Медленно повернула красивую голову. Её взгляд скользнул мимо него, но вдруг
вернулся. Её глаза распахнулись, как омут. Пашка почувствовал дрожь в горле.
На него смотрела та самая Натка. Только вот взгляд был чужой и осуждающий.
Как тогда, в последний раз. Троллейбус ушёл.
Они стояли друг против друга. Одни. И только хриплый крик птицы над их
головами нарушал молчание.
«Кар-кар-кар-кар-кар...»
Следующий троллейбус проглотил её. «Кар-кар-кар», – шумело в ушах Пашки. Он
шёл не сворачивая. Вперёд. В никуда. Город кончился.
Пашка, словно робот, механически переставлял ноги. «Только не
останавливаться. Только не думать. Только не чувствовать...»
Узкая тропа привела его на маленькую, усыпанную опавшей листвой поляну. Он
упал в изнеможении на эту мягкую лесную подстилку. Страшный вой вырвался у
него из груди. Слёзы, крупные, как град, брызнули из глаз. Сотрясаясь в неистовом рыдании, просил Пашка прощения у той, которая его давно отвергла.
Из невидящих широко распахнутых глаз лились потоки слёз. Они текли по грязным небритым щекам. И не было им конца. Сердце его стонало, как корабль,
идущий ко дну с проломанным дном и рухнувшими мачтами.
***
Я спросил Пашку,
– А где же ты пропадал
целый месяц после этого?
– Случайно вышел на заброшенное село. Там и приютил меня единственный его
житель – старик лет девяноста. Однажды утром он внимательно посмотрел на
меня и сказал, чтобы я уходил. Да побыстрее. Чувствует, мол, что немного мне
осталось по земле-матушке ходить. А похоронить меня нет сил у него. Да я и сам
уже знал об этом.
Я посмотрел на Пашку. Так вот почему мне показалось, что он словно проездом у
меня.
Он грустно вздохнул.
– Если бы Натка простила меня, вот это было бы здорово.
***
Мой друг долго не прожил, как и предсказал ему старик. Через пару недель Пашке
уже трудно было подняться с постели. Я уступил ему свой диван, и с любовью
ухаживал за своим другом. Я действительно его любил. Братом стал называть. Да
он и есть мой брат. Тот, кто дорог, тот и брат.
***
Похоронил Пашку как положено. По-человечески. Стал деньги на памятник
собирать. Рубль к рублю. Глядишь, и соберу через годик. В кармане его рваной
куртки нашёл старую чёрно-белую фотографию, аккуратно завёрнутую в
целлофан. Увеличил её. Поставил в рамку. Каждый выходной я приходил на
остановку около вокзала и подолгу сидел с портретом Наташи, с надеждой
вглядываясь в мелькающие лица. Месяца через два надежда угасла. Зима была
злющей. И я уже было решил оставить это безнадёжное занятие. Как вдруг…
Ко мне подошла хрупкая женщина. Она посмотрела на фотографию. Дрогнули
губы, и маленькие жемчужинки выкатились из глубины её прекрасных глаз. И я понял, что мне уже не надо было просить о прощении Пашки. Он давно бы уже ею прощён.
– Знакомьтесь, – сказала Наташа, обращая моё внимание на молодого человека
рядом с ней.
Он улыбнулся.
…Я узнал его!
– Это мой сын. Пашка.