Должно быть всем нам очевидно, что наш писательский талант, непризнанный, невидимый и чаще никчемный, давно отстал от жизни и палитру берет оттуда, где только мертвые, треща тремя сотнями костей, досуг свой коротают.
Высокий вал откинул покрывало с дрожащей черной гальки пустующего берега и обнажил бледное пятно человеческого тела. Он, человек, был жив, но как сумел он выжить? Безудержное море клокотало позади, грозясь заглотнуть его обратно, однако, незнакомый и чужой нам, он, собрав все силы, вытолкнул себя ослабшими руками вперед, еще вперед, и уронил лицо на источавший тяжелый запах ком водорослей.
Беспамятство пришло вослед спасенью, и он не знает теперь точно, почему был скинут за борт чьей-то сильною рукой, о чем повздорил он и как нашел упавший в море круг. О чем кричал он, когда большой корабль, забыв его, ушел за горизонт? Тогда характер был как воющий вулкан, толкал на битвы, предлагал бескомпромиссные пути, чтобы не быть как все и быт не превратить в свой культ и плаху раньше часа смерти.
Теперь же все иначе, и голову косматую вода сточила в лысый шар. Вот этот шар с полопавшейся от солнца кожей дрожит, и изо рта - глубокой щели струится смех непобежденного борца. Он смог противиться воде так долго, что та простилась с ним, оставив надежду уложить его на вечно холодное ложе свое.
Когда утренние лучи коснулись щек его, он встал и долго, равномерно всем своим избитым телом впитывал щекотку, что дарила каждая соленая капля, скатывающаяся с пальцев его рук и спрыгивающая на теплые камни.
Подняв мочалку водорослей, он жадно стал заталкивать их в рот, засохшие водоросли кололи язык и больно раздирали горло, но желудок их принимал словно амброзию богов.
Пустой внутри и голый, он, тяжело ступая по насыпям, стал подниматься вверх, и шум прибоя плавно таял за его спиной.
Зайдя на небольшой пригорок, возвышавшийся над берегом, он бросился бежать к увиденной зелени травы и реденьких кустов.
Бег его, неловкий и небыстрый, похож был на первый взмах крыла птенца. В руке его зеленый лист негромко хрустнул, размятый между пальцами, стал кашицей и с жадным глотком провалился в желудок.
Поднявшись еще выше, на вершину гребня из одинаковых холмов, он увидел город, растянувшийся в центре гигантской долины. Город бесшумный, еще спящий, покрытый тенью от наслоившихся друг на друга домов.
Он вдохнул всей грудью теплый запах залежалой конуры, в которой люди свой досматривали сон, и начал спускаться вниз.
Идя по пустой улице, он ощущал скрытые взгляды чужаков, затаившихся за тяжелыми шторами и полосками жалюзи. Проходя между двух почти слипшихся кирпичных домов в пять этажей, он увидел жевавшего свой скудный завтрак бездомного, который, оторвавшись от куска засохшего хлеба, удивленно на него уставился. Бездомный был удивительно грязным, как будто ни разу не видевшим воду. Глаза его, окруженные лучами морщин, были блекло голубыми. Голова - утыкана редкими, но жесткими и прямыми волосами с сединой. На плечах у бездомного был ватник, желтые метастазы ваты из которого, как кишки из лопнувшего живота, висели неопрятными гроздьями.
Пройдя чуть дальше, обнаженный и измученный голодом, Человек увидел человека, женщину среднего возраста, которая выгуливала свою маленькую, дрожащую то ли от холода, то ли от немощи, собачку. Затуманенный взгляд женщины проскользнул по его фигуре сначала вниз, потом вверх. После этого из ее сжимающегося горла раздалось сначала негромкое шипение, переросшее в звенящий крик. Этот крик заставил его замереть, сердце громко застучало, шея напряглась будто натянувшийся канат. Протяжный крик был невероятно долгим и громким, заполнил все пространство вокруг. В ту же секунду, когда женщина замолкла и сделала большой глоток воздуха, на улицу вылетела ревущая сиренами машина и, свистнув покрышками, двинулась в его сторону.
Он побежал. Отталкивал попадавшихся на пути прохожих. Падал, подскользнувшись на мокрой траве газона. Кружил, ища убежище. Прятался за углами домов, но его замечали. Перед глазами попалась узкая расщелина между домами. Житель расщелины с невозмутимым видом вытирал губы после завтрака засаленным рукавом одетой под ватник рубашки. Увидев его, бездомный замахал рукой, приманивая к себе. Он шагнул в расщелину, сильная рука схватила его за шею и повалила на землю так, что едва не разбился нос. Одним быстрым движением с асфальта была поднята картонная пластина, под которой уместился он. Бродяга всем своим весом сел на картон, сдавив легкие спрятавшемуся под ней. Кусок коробки одурманивал смесью тысячи разных, приятных и неприятных ароматов. Бездомный продолжал с олимпийским спокойствием сидеть на нашем герое,вычищая грязь из под ногтей, особенно непроницаемым становилось его лицо, когда трижды проходивший мимо полицейский разглядывал его пристанище между кирпичных стен.
Отломив кусок прелого хлеба, он подбросил его вместе с почерневшим бананом под картонку своему гостю. Тот начал, несмотря на неудобство, с огромной скоростью, присущей только невообразимо голодным людям, поглощать подаренную пищу. Разлившееся после этого по всему телу тепло в скорости сморило его, и глаза плотно закрылись.
Уже глубокой ночью он проснулся. Бездомный сидел рядом, раскуривая отсыревшую сигарету.
- Кто ты? Инопланетянин? Тебя словно в стиральной машинке держали...
Видя, что от собеседника не стоит ждать активного участия в разговоре, бездомный наклонился и поднял с земли моток тряпок. Бросив их к картонке, он сказал:
- Оденься, не люблю смотреть на голых мужиков.
Через несколько минут, за которые он успел сообразить, как и куда что надевается, словно впервые в мире были применены по назначению: протертые и засаленные брюки из тонкой серой хлопковой бумаги, растянутая футболка неопределенного желто-зеленого цвета и толстовка с наполовину оторванной молнией и надписью, агитирующей за неизвестный клуб.
- Как звать тебя, как именовать? Наверное, тоже не скажешь?
Встретив недоуменный взгляд, бродяга промолвил:
- Уж не знаю почему, но кажешься ты мне умным малым, поэтому, если ты не немец, и есть в тебе какая-то придурковатость, значит ты русский. А если русский, значит Ванька, Иван. Так и получается у нас тут русский клуб. Иван да Михаил.
Губы Ивана при этом зашевелились, силясь что-то произнести.
- Да ты не волнуйся, русский я не больше твоего. Но всяко со мной не пропадешь. А тут без опытного человека не проживешь, это ж страна свободы. Вот там вот, - показывая в сторону берега; страна угнетения и так далее. Нам же и здесь хорошо, в ту сторону только и плюй, Ванька.
Бездомный Миша сплюнул, и желтая густая его слюна повисла на боку жестяного мусорного ведра, в которое он целился.
Когда прошел целый год, показавшийся для Ивана цельным глотком новых знаний, не разбавленных водой скуки и праздности. Прошел год, непростой год. Михаила и Ивана выгнали из насиженного места между домами, выгнали из города, несколько раз били цепями, прогоняя со свалок. Им пришлось пройти километры, десятки километров, питаясь ворованной кукурузой и апельсинами.
Но все же с Михаилом Иван не пропал, Михаил пристроил их на место, где каждый мечтал бы оказаться. В новом для них городе они стали перекупщиками талонов на питание. Благодаря незнакомым лицам, они могли свободно шнырять по очередям и отсиживать часы в приемных различных благотворительных организаций. Полученные талоны они продавали тем, кто голодал по-настоящему, сурово и без прикрас. На полученные барыши Ванька и Миша жили, благо здоровье у обоих было отменное, а желудки переваривали любую пищу, от пережаренного бифштекса в подтеках тухлого яичного белка до сухой хлебной корки с плесенью.
Жили они так, что у Ивана отросли его рыжие волосы, а трещины на коже затянулись в еле заметные голубые рубцы. Михаил стал тяжел, немного опух и потемнел. Виной тому было дешевое пиво в больших пластиковых бутылках, на которое Миша тратил всю свою долю.
- Я тебе говорю, поймают здесь, уедем дальше. Посидим чуть в тюрьме и уедем, вместе, встретимся в условленном месте.
На укоризненный взгляд Вани Миша отвечал:
- Если ты про то, что неудобно деньги брать у всей этой шелухи, у всей этой разбитной братии, так я тебе скажу... Это... Это самое, ну так не мы же виноваты, не мы! Может они сами, может кто другой. Но мы ведь просто крутимся...
- А деньги, могли бы за бесплатно...
- Твои деньги мне не нужны, не нужны вообще. Я и без них, и без тебя обойдусь, больно умный ты стал.
Михаил завернулся в дырявое одеяло и подвинулся к углу, подальше от Ивана, демонстративно. Иван действительно поумнел, он впитывал как губка слова Миши, слова окружающих. Он оставил надежды оживить свои воспоминания, найти старого себя. Зато говорить он научился сносно, лишь немногие паузы прерывали гладкую речь. От пива Миши он отказывался напрочь, первого глотка хватило. Днем, в очереди, он читал найденные увесистые подшивки газет, из которых неизвестная хозяюшка бережно вырезала листы с рекламой.
Михаил многое ему не рассказывал, утаивал. Он не объяснил, почему они говорят на двух языках, печатном и непечатном, который известен только им и еще нескольким случайным знакомым.
Зато Миша делился своими многочисленными размышлениями о жизни, коих у него было больше, чем звезд на небе.
Вот, например, смотря на человека, кожа которого черная как смола, одетого в плотно сидящий коричневый с розовыми полосками пиджак, Миша рассмеялся:
- Должно быть, это мамина гордость!
Своей же собственной шуткой он заставил себя неприлично громко хохотать, распугивая прогуливавшихся в парке после работы прохожих. Экстравагантный темный мужчина несколько раз оглянулся на парочку сумасшедших русских, затем спешно рассчитался с продавцом мороженного и ушел от них огромными шагами.
- Это настоящее безумие, когда я вижу этих черных, у меня живот чуть не лопается. Ты приглянись, приглянись к ним.
Иван пожал плечами и стал рассматривать проходившую мимо группу чернокожих, одетых в широкие спортивные костюмы. Движения их были одновременно и плавными, и слегка дерганными. Словно они из желе, но к ним привязаны стальные нити, которые ведут к скрытой где-то руке кукловода. Зато их взгляд, у всех как у одного надменный и пустой, вызывал отвращение.
- Их беда в том, что они несвободны, и никогда не будут. Прямо как мы с тобой, Вань. Сам подумай, столько-то сотен лет они были рабами, потом сотню лет полулюдьми, об которых ноги вытирают. А сейчас даже мы с тобой можем прикончить одного, и, наверняка, нас никто искать не будет. А в другом случае нашли бы точно, и несладко бы нам пришлось.
- А почему так?
- Потому что надули их, причем всех. Вот были рабами, так их плеткой стегали, клеймом раскаленным жгли. А сейчас? Сейчас многие из них на наркотике, как те, проходившие. Будто культура у них такая, музыка черная, повадки тоже. На самом же деле они все нарисованные персонажи. Их... Ценности их надуманы.
- Кому же понадобилось их выдумывать?
- Нууу, брат,- здесь Миша весело подмигнул: тем, кому мы нужны напуганные. Ведь ты бы хотел гулять по своему городу тогда, когда захочешь? Поздно вечером навещать меня, своего старого друга? Купить баночку пива вечером в магазине? Ну, не пива, а холодной воды после жаркого дня?
- Хотел бы.
- Для того они и нужны, заряженные всей этой агрессией, словно мы им должны. Мы, я не беру нас с тобой, Ваня, их пригласили в свой мир с канализацией и электричеством, а они против нас! Вот так вот, затем они и сделаны такими. Добродушные дети превратились в злобных клоунов.
- Но тот чернокожий не такой, он без этих дурацких нарядов, кепок и бляшек. Одежда у него, как у нас, только новее.
- Да, зато он раб системы, такой же как и все эти многочисленные офисные протиратели брюк. Мне смешно от того, что, ожидая получить свободу, он попал во всеобщие рабские цепи, и никогда уже не будет свободным. Променял детство, юность своей расы на предсмертную европейскую жвачку.
- Знаешь, Миша, ты, оказывается, много умнее, чем хочешь казаться.
- Я был доктором философии, Вань, философствовал среди рабов. И, когда попал сюда, оказался среди таких же угнетенных. Но, это в сторону. Хочу закончить тем, что в ту минуту, когда они найдут свою свободу, их юношеской ярости не будет предела. Они еще поиздеваются над трупом белого человека.
Они лежали на крыше небольшого здания трансформаторной подстанции. Теплое весеннее солнце грело их обнаженные спины, а легкая вибрация, исходившая от металлических листов, массажировала голые животы. От этой вибрации Михаил захотел есть неожиданно рано и душил голод крепкой, горько пахнущей сигаретой. Но даже обжигающий глаза дым не отвлекал от поглотившего его занятия - разглядывания пачки пыльных диафильмов из чьей-то архивной коллекции. Иногда свое молчание он прерывал возгласами:
- Хороша была, чертовка!
Или:
- Прелестная фотография! На ней весь ассортимент раритетного старья из моей прошлой жизни, да еще и замечательная семейка местных говорливых хряков. Сейчас, надеюсь, все они в могиле!
Иван хранил молчание и на шутки Миши не откликался, только иногда хмыкал, но не смотрел протягиваемых ему диафильмов. Своими грязными пальцами он аккуратно перелистывал страницы подаренного благотворительной организацией Евангелия. Разглядев обложку читаемой Ваней книги, Михаил только цокнул языком и пробурчал:
- Не потерять бы мне тебя раньше времени.
Пролежав больше часа на солнце, двое решили слезть с крыши и чем-нибудь поживиться в окружном приюте, известном своими нечистоплотными поварами, отчего после приема пищи посетители чаще теряли в весе, чем набирали. Но дружную компанию это не пугало, ведь они могли килограммами есть вареный рис, не притрагиваясь к подливке из курицы и даже не смотря на розлитый по пластиковым стаканам чай. Вода чище была водопроводная, в санузле рядом с приемной столовой.
Когда, окутанные мечтами о предстоящем обеде, двое сползли к краю крыши, Иван с книгой подмышкой, Миша резко дернул его за плечо.
- Смотри, это он! Это же знаменитость всего города!
Ваня посмотрел вниз, недалеко от стены подстанции начинался высокий забор, ограждавший школьную площадку. На ней одиноко стояла маленькая девочка лет шести-семи в аккуратном белом платье и с длинными светлыми волосами. Наверное, девочка ждала подружек из школы.
- Какая еще знаменитость? Вот эта девочка?
- Какая еще девочка, слепец? Это же настоящий мальчуган, просто самую малость тронувшийся крышей, как и все здесь! Вот, смотри.
Девочка заерзала и, приподняв край платья, яростно почесала свои колготки в самом неприличном месте.
- Ха-ха, если они не начнут обкалывать его гормонами, то, может быть, недолго просуществует эта девочка, а через лет пять перед нами будет пубертатный подросток со всеми прилагающимися мужскими проблемами этого возраста. Ну, ты сам знаешь.
- Так отчего тогда он одевается как девочка? Уж не игра ли это?
- Брат мой, хоть душа человека, особенно такого, является черной дырой для понимания, я попробую объяснить. Каждый мальчишка может попробовать в детстве одеть мамину блузку, а девочка - отцовские туфли. Вот только в обычной ситуации они, замеченные, испытают унижение от слов своих родителей, что популярно разъяснят разницу между пестиками и тычинками. Это будет сопровождаться смехом, а может и легкими побоями, в итоге ребенок вернется в рамки. И страх унижения будет преследовать его всю жизнь.
- А в необычной ситуации?
- В ней мамочка, чаще она, увидевшая мальчика в платье, всплеснет руками и скажет: "Раз ты так решил, в этом нет ничего плохого". А что еще нужно маленькому мальчику кроме лишнего получаса в день, проведенного с мамой за макияжем и выбором тряпок? С девочками проще, хотели мальчика и сделали мальчика, только это редко происходит. Вон они!
К воротам школы подъехал бежевого цвета автомобиль, из которого спешно вышли родители переодетого мальчика. Пробежав через площадку, они настигли его. В руках полной обрюзгшей мамаши с копной крашенного в черный цвет сена на голове был крошечный пластиковый флажок. Этот флажок она насильно всунула в руку мальчику и недовольно забормотала, что-то поправляя в его волосах. Каждый раз, когда мальчик протягивал руки, чтобы обнять маму, они безжалостно отбрасывались. Из-за этого лицо мальчика стало морщиться от обиды, но тут в игру вступил худощавый отец, вставший на одно колено и привлекший взгляд сына блестящим объективом огромной фотокамеры. Увидев ее, мальчик сразу стал улыбаться и кокетливо поджимать запястья.
- Наверное, на очередную обложку журнала фотография нужна. Журналистам газет среднего пошиба сюда ехать затратно, дешевле родителям заплатить и получить эксклюзивный материал по электронной почте.
После нескольких поспешных снимков папа передал камеру маме, а сам подхватил мальчика на руки. Они практически бегом направились к своей машине. При этом мальчик недовольно кричал и брыкался, но его довольно быстро затолкали внутрь автомобиля. Через десять секунд после отъезда чудной компании задребезжал звонок с последнего урока, и ученики школы группами и по одному стали выходить из подъезда здания.
- Эх, - сказал Миша и спрыгнул с крыши трансформаторной подстанции: пошли уже, поедим, я умираю с голода. Иван соскользнул за ним, мягко приземлившись на пыльный гравий.
Уже за обедом Михаил продолжил тему разговора:
- Иногда их можно понять, ведь они тоже хотят отличаться от толпы. Вот ты бы что выбрал, жизнь как у всех или жизнь-борьбу, пускай бороться придется за какую-то чушь?
- Сложно сказать.
- Так ты помни, что за это еще и платят, никому ты не безразличен, тебя или осуждают, или тебе сочувствуют. Кто-то ругает, кто-то горячо жмет руку. И для всего этого нужно лишь испортить одного ребенка, ведь, конечно, они лгут себе, будто они просто не хотели вмешиваться. Скорее. они просто упустили спасительный момент, а может быть, поленились что-то сделать.
- И таких станет только больше? Запутавшихся детей.
- Непременно, их должно стать больше, чем нормальных, чтобы эксклюзивной стала сама нормальность. Вот только, боюсь, мы не доживем до того восхитительного момента. Кто знает...
Вечером Мише стало плохо. Лежа на боку на промятом желтом матрасе, он кашлял, не переставая, не в состоянии сказать ни слова. Иван сидел поначалу рядом и держал друга за плечо, смотрел в его серые глаза, затянутые пеленой страха. Затем Ваня вышел из убежища, построенного на пересечении двух тепловых магистралей, и пошел гулять по городу. У него было два талона, которые надо продать, пока они не просрочены, а еще у него было много времени и нежелание возвращаться обратно. От воспоминания липкого запаха пота, который градом сходил со лба Миши и скатывался по его щекам на воротник помятого поло, Ивана бросало в дрожь.
Болезнь была ему противна, она пугала и давила, хотелось сделать все, лишь бы прекратить этот кашель, сухой, надрывающийся, свистящий. Иван не болел. Даже после зимней ночи, проведенной в сыром холодном подвале, когда Миша подхватил мучившую его два месяца простуду, Ваня чувствовал себя отлично.
Он был молод, Миша стремительно старел. После всего, чем Михаил помог Ивану, последний не мог просто исчезнуть, он был обязан.
Тяжело ступая по неосвещенному переулку, одному из многих, что соединяют город с грязным пригородом, Ваня раздумывал о будущем, и оно рисовалось ему неясным, тревожным, даже пугающим. С глубоким вздохом он вышел на маленькую улочку с покосившимися домами, часть окон которых была закрыта пленкой, а крыши пестрели разноцветными кусками металлических листов всевозможных размеров, заменявшими кровлю.
Пройдя несколько домов, обветшавших настолько, что косо стоявшие стены придавали им вид раздавленных картонных коробок, Иван установился возле исцарапанной двери скромной хижины, которая выдавала попытку хозяина держать все в порядке, не взирая на бедность. Кроме того, из бокового окна дома мерцал свет качающейся на проводе лампочки.
Ваня, немного помявшись, осторожно стукнул в дверь, в ответ послышался такой же осторожный шелест. Каким-то чувством Иван понял, что его внимательно разглядывают из незаметной щели среди фасадных досок. Затем дверь медленно и со скрипом открылась.
За ней стояла пожилая седовласая старуха, сгорбленная и низкая. От ее вида, от долетевшего запаха старых вещей и плесени под обоями Ваня почувствовал себя обессилевшим, словно его ввели в тюремную камеру.
- Что это Вам надо, молодой человек?
Произнося эти слова, старуха затряслась вся, от головы до ног. Ходуном пошла ее сложная прическа, похожая на большую кепку без козырька, затряслись повисшие на шее складки кожи и маленькие очки, плотно сжимавшие переносицу. Вид у нее был озлобленный, она понимала, что добро в ее дверь больше не постучится.
- У меня есть два талона на благотворительный ужин в следующий вторник. И я хочу продать их как можно быстрее, - Иван плотно зажмурился и открыл глаза: за десять.
В их деле талон стоил пять, и это была честная цена, потому что, даже накупив полу гнилых продуктов, годный ужин не выходил дешевле десяти на человека, за двоих двадцать. Всем было понятно. Но старушка сперва не сразу осознала всю выгодность сделки, глаза за ее очками медленно вращались. Когда же она поняла, что благотворительный ужин может дать сил на целую неделю со всеми его блюдами, подносами с рисовым пюре и бобовой кашицей, раздался возглас:
- Конечно, конечно, заходите и подождите здесь, в коридоре.
Дверь за спиной Вани скрипнула и захлопнулась. Пожилая женщина зашаркала в сторону кухни, щелкнул выключатель, загорелся холодный свет ртутной лампы, зашелестели пакеты. Ивана привлекла комната, примыкающая к коридору, противоположная кухне. Дверь туда была приоткрыта, за ней виднелся истертый подлокотник, на котором лежала кисть руки. Рука эта слегка подергивалась в такт транслируемому по радио приглушенному вальсу.
Ваня осторожно толкнул дверь, полоса света, разделявшая коридор, стала расширяться. Утопленный вглубь продавленного кресла сидел молодой мужчина с неровным хохолком на голове. Руки его от предплечий до запястий были покрыты разноцветным узором татуировок, сливающихся в сложный рисунок из цветов, цепей и черепов. Смотрел мужчина прямо на дверь, не моргая, отчего Иван всем телом вздрогнул. Но даже открытие двери ни коим образом не отразилось на лице наблюдателя. Взгляд его безжизненный и пустой буравил полотно двери и прижавшегося к ней Ваню. Неестественность его позы, обе руки на широко разведенных подлокотниках, выдавала его обездвиженность. Губы мужчины блестели от выступавшей слюны.
Появилась старушка, ее взгляд был растерянный и испуганный. Она бормотала:
- Неужели нет, неужели... Были, значит теперь украли. И кто? Украли! Мальчишки, гнусные воришки! Что же делать?!
Закрыв лицо ладонями, она подошла к Ивану и сказала:
- Мне нечем тебе платить, но нам нужен этот ужин, ты понимаешь! У меня были деньги, их украли. Все пособие! Но скоро будет другое,- голос ее сменялся от визга до шепота: Я верну, очень скоро. Мне нужны талоны...
Не смотря на нее, Иван стал пятиться назад. Миша предупреждал, что каждый талон стоил пять, и эти пять должны быть получены здесь и сейчас, по-другому нельзя. Старуха, слегка разомкнув пальцы, увидела открытую дверь в комнату и сразу разъярилась. Она начала стремительно приближаться к Ване и кричать:
- Не трожь его, ты, наркоман. Это он из-за вас такой! Но это всего полгода, а скоро он поправиться! Только бы от вас подальше! Подальше! И не было бы никакого передоза! Пошел вон!
Иван выскочил на улицу, захлопнув за собой дверь. Быстро пробежав несколько домов, он услышал хриплый крик: "Полиция!", и вновь ускорился. Заблудившись в темноте, он не мог понять, в какую сторону нужно бежать, поэтому бросался то вперед, то обратно. Затем, понимая, что потерял ориентацию, Ваня прыгнул в полосу кустов между двумя рядами безжизненных домов. Колени и локти стали ныть от боли, кусты скрывали выложенный камнями водосток. Воды в нем не было, поэтому Ваня лег на дно, стены водостока вровень с землей скрывали его со всех сторон. Сверху нависали колючие ветки с сухими листьями. Очутившись в этом узком и продолговатом гробу, Ваня затаил дыхание и стал вслушиваться. Тишина была мертвая, ни криков, ни сирен, ни звука едущей машины.
Слух не обманывал Ваню, кварталы вокруг него спали своим беспокойным сном. Кто-то - закусив губу, кто-то - утирая слезы, а кто-то сжимая кулаки. Тишина подарила спокойствие, Иван тоже начал засыпать, но, закрыв глаза, он увидел перед собой обездвиженного мужчину, того самого. На его лице была кривая улыбка, а правый глаз мерно подмигивал, словно выдавая злую шутку или секретный заговор. С глубоким чувством отвращения Иван проснулся. Дремал он достаточно долго, начинался рассвет. Вставая из канавы, Ваня порезался рукой о стеклянный осколок. Капля крови упала на камень и впиталась в комочек пыли. Иван поспешил обратно, к своему другу.
Михаил сидел на боку опрокинутого мусорного бака и курил. Он был бледным, это было заметно даже под слоем покрывавшей его грязи. Он курил, усиленно затягиваясь отсыревшей сигаретой. Увидев кровь на руке Вани, он сказал тихим свистящим голосом:
- Садись рядом.
С трудом встав, Миша сделал два шага и вытащил из потайного места за трубой бутылку алкогольного зелья. Смочив им с виду не очень чистый носовой платок, он трясущимися руками протер порез Ивана, засунул платок в безразмерный дырявый карман и снова закурил.
- Все пройдет. Ты посиди, посиди.
Ваня нервно замялся, отчего заскрипели бока контейнера под ними.
- Продал талоны? Ясно, что не продал. Рука, что ли, дрогнула? Ну... Ладно, - Миша тяжело вздохнул и покрутил в руках сигарету: Я вот продавал, и умирающим, и голодным детям. Да что толку тебе рассказывать? Тебе это, кажется, чуждо.
- На меня старуха набросилась, кричать начала. Мы еще продать успеем.
Михаил немного покраснел:
- Я же сказал "ладно". Не в этом дело. Сегодня мне казалось, что умру. Этой ночью, здесь и сейчас, возле вонючей помойки. А когда ты, Вань, ушел, я подумал, что умру один. И даже страшно стало. Я даже кричать пытался. Ты не перебивай... Настолько страшно, что хотелось бежать, искать кого-нибудь, чтобы обнять, повиснуть на первом встречном и расплакаться. Так целый час, не мог встать, задыхался. Потом подумал - зачем я кому-то понадобился, даже тебе? Охота ли кому-то видеть, как я загибаюсь? Так много жизней вокруг, важнее моей, и те кончаются одинаково. И если был бы кто рядом, и даже, вдруг, любил меня, то что? Умру я и оставлю только слезы, рубец на сердце или просто пшик и пустоту? Зачем быть рядом? Чтобы утвердиться вновь в том, что смерть неотвратима и ужасна? Чтобы увидеть охладевшее лицо и знать секунду когда точно - "все, конец"? Зачем же это? Труп, уродливый и страшный, увидеть можно будет и в могиле. Такова жизнь, и опыт здесь не учит, не подготовит к выходу на сцену в последний раз, перед последней мыслью, что умрет в мозгу. Высокопарно, черт возьми, сегодня я высокопарен, я жизнь свою хотел истратить, но иначе. Оставить после себя книги и детей, кровать и стулья. Я хотел писать. Но уложился в промежуток между актов, один - рождения, другой - ухода. Я стал стар.
Иван, собравшись с силами, взглянул в лицо Михаила. Оно действительно состарилось, морщины стали глубже, нос заострился. Вездесущая грязь пропитала его одежду, волосы, впиталась в кожу, душу.
- Похоже, ты наблюдаешь редчайшее явление, еврей становится буддистом или даже индусом. Какие времена! На родине б удивились...
Отщелкнув давно потухшую сигарету в угол, Миша сложил руки крестом и сказал:
- Понятно, я. Что с меня взять? Мечтал писать как Пруст, уехал, заблудился здесь. Но ты? Тебе работа настоящая нужна, без этих обтираний.
Весь следующий месяц они занимались прежними делами - сбывали талоны, сидели в очередях, ходили по задворкам магазинов и ресторанов в поисках еды. Теплым вечером они расположились позади ресторана азиатской еды и наслаждались острой, еще не остывшей, но сильно переваренной лапшой, разбавленной мелкими кусками рыхлых овощей.
- Эта жизнь полна сюрпризов, иногда даже приятных,- сказал Миша, причмокивая и облизывая блестящие от жира пальцы.
Иван поморщился и продолжил угрюмо опустошать свой пластиковый пакет с отбросами. Какое-то внутреннее чутье говорило ему, что за ними наблюдают. Остановив прием пищи, он толкнул Михаила локтем:
- Посмотри туда, на маленькое окошко.
Спрятавшись за этим окном, прикрытым наполовину поднятыми жалюзи, стоял и смотрел на них узкими щелочками глазами хозяин магазина. Они не могли видеть его в полный рост, но он оценивающе разглядывал их худые лица, сжимая в правой руке древко швабры, а в левой - радиотелефон.
- Да, видимо, неприятный тип. Какое ему до нас дело? Даже интересно.
Миша помахал в сторону окна рукой в приветственном жесте, а потом пригласительно потряс еще не опустевшим пакетом с лапшой. Иван заерзал:
- Я надеялся, что мы здесь сможем отлично питаться, пока лапша не надоест.
- А почему нет? Тебя этот желторотый пугает? Да он же только для виду. Смотри, он уже совсем спрятался. Нет у него желания на нас лезть. Он, конечно, азиат, а они ребята мстительные, но мы ведь с тобой белые люди, в белой свободной стране. Все здесь увлечены своими хобби, то есть извращениями, им парочка бездомных по боку. Азиаты маленькие, хиленькие, мы их с тобой два десятка раскидать сможем.
Иван с сомнением хмыкнул, он не проследил, пил Миша или не пил перед обедом. А Михаил в это время раскурил сигарету и начал рассуждать:
- Их прорва, это правда. Но по одному они теряются. Цепкие желтые муравьи, сидят по своим ресторанам и забегаловкам. Не хочу сказать, что они мне противны, но вот взглянешь одному из них в глаза, а там ничего, иероглиф какой-то, или даже просто точка. Жирная точка, как будто отмоленная. Вот чего бы не хотел я, так это в их толпе оказаться. Вокруг одни черные точки, и просвета между ними нет, а они тебя облепляют, словно холодные пиявки, без эмоций, в ожидании, пока ты не иссохнешь. Притом они даже не холодные, сухие, не скользкие, но в них растворяешься, как вода в песке. Так песок все время ветром клубится, роится, множится, все, к чему прикоснется, в себя превращая.
Докурив сигарету, Миша, потянувшись, зевнул. Сам он размяк от сытости. Глаза его старые, выжженные, покраснели. Видимо, он только и хотел сейчас, что заснуть рядом с теплотрассой, теплой, колючей. Вот только этим мечтам не суждено было сбыться.
Они вдвоем выходили из переулка, ведшего к найденному кладу с разваренной лапшой, когда дорогу им преградила пара блюстителей закона. От неожиданности Миша икнул, затем посмотрел по сторонам, даже успел оглянуться назад. Вокруг больше никого не было, убежать было невозможно - переулок заканчивался тупиком, да и не получилось бы, ведь Михаил и так еле волочил свои стареющие ноги.
Вот Иван мог бы проскочить на своих прыгучих и молодых двух, но какая-то неведомая сила его приклеила к асфальту, к Мише, к этому злосчастному переулку.
- Похоже, это пара грабителей, а быть может - убийц, у нас тут запряталась. Подходи сюда!
- Так и есть, смотри на их грязные морды. Ближе подходи, грязная морда! Руки в стороны. У тебя там нож?
С этими словами один из полицейских, рослый, ударил Ваню резиновой дубинкой по коленке. Мигом обессилевший от боли, Иван опустился на землю и закричал, взгляд его при этом не отрывался от Миши. Михаил, уже по-настоящему испугавшись, опустил правую руку и жестом попытался остановить надвигающуюся волну насилия. Когда первое слово только приготовилось вылететь из его губ, именно с правой стороны в его голову прилетел конец дубинки. За глухим ударом последовало падение, тихое, как шорох, словно Миша упал на асфальт желтым осенним листом. Голова, опускаясь последней, коснулась асфальта, но лицо Михаила уже не выражала боли, черты его остались неподвижны, он был без сознания.
На лице полицейского, ударившего его, низкорослого человечка с длинными руками, сначала отразились удивление и беспокойство, которые через половину секунды поглотило отвращение и жажда власти, безграничной власти над другим человеческим существом. Эта жажда заставила его упиваться ударами, которые он наносил по ребрам, ногам, животе Миши. Корчась от боли, Иван смотрел на друга с жалостью. Попытавшись встать, он получил в нос и потерял всякую возможность уворачиваться от дубинки, глаза залили слезы, стало трудно, почти невозможно дышать. Бил его полицейский с какой-то ленью, словно замедляясь. В ту секунду, когда он остановился, Ваня видел лишь красное размытое облако, пульсирующее, словно окружившее его. И вот из этого пятна к нему придвинулся силуэт. Наклонившись, полицейский сказал:
- Мы хотим, чтобы ты и твой напарник знали, это место не для вас, еще раз придете сюда - ног не выволочете. Еще раз увидим вас в городе - будете либо сидеть в тесной камере, либо собакам вас скормим. Проваливайте...
Он встал и зашаркал толстыми подошвами об асфальт, уходя. Насвистывая какую-то песенку, за ним пошел второй.
Ваня подполз на боку к тому месту, где лежал Миша. Ища его руками, он наткнулся на лицо, залитое липкой, словно засыхающая краска, кровью. Ладонью своей он почувствовал слабое дыхание Михаила, затем придвинулся еще ближе и взялся за руку, крепко сжав. Миша сжал его руку в ответ.
Они долго лежали, несколько часов. Стемнело. Ваня аккуратно стирал с лица запекшуюся кровь, приходилось дышать через рот. Потом ощупал себя, болело колено. Ему совсем немного досталось. Он был здоров, он мог бы встать и идти. Но Миша лежал рядом, в крови, еле дыша, содрогаясь от набегающих волн кашля, стона. Казалось, он не встанет. Но, когда Ваня его слегка толкнул, Миша отозвался:
- Я с тобой, помоги мне подняться.
Миша сначала сел, поддерживаемый Иваном. Затем подтянулся на руке Вани, встал на ноги и неожиданно громко крикнул. Видно, что-то дернулось у него внутри. Он зажмурился, раскаленная игла под ребрами остыла, затупилась. Полный страдания взгляд лег на Ваню, полный страдания, жалобный, спокойный.
- Теперь мы пойдем.
И они пошли. Иван хромал, Миша весь был нетвердый, шатающийся. Он перешагивал, сжимая зубы. Потом он немного расходился и делал шаги увереннее, но громко пыхтел, словно уставшая тяговая лошадь.
Дойдя до шоссе из города, они стали голосовать. Их подобрал седобородый старик, немножко подслеповатый, немножечко глухой. Высморкавшись и вытирая нос, он выслушал неожиданно красноречивого Мишу, который решил словно всю душу выложить. Да только после первых десяти слов старичок пробубнил: "Прыгайте". И они прыгнули, вернее, с трудом заползли в тесный прицеп его маленького грузовичка, грязный, сырой, пахнущий только что выкопанной морковкой.
- Ну, поехали, Ванька,- сказал Миша и закрыл глаза.
Протряслись все кости, провибрировала каждая клетка. Путешествие стало началом для перерождения, и под конец его Миша даже вполне удачно шутил. Проехав несколько городов, деревень, десяток лоснящихся золотым блеском полей, они прибыли. Если быть точнее, учтивый старик остановил свой грузовик, открыл прицеп, смачно харкнул себе под ноги, потянулся слегка, отчего что-то треснуло в его хребте, и сказал: "Выпрыгивайте".
Затяжной прыжок сопровождался тяжелыми вздохами, стонами. Оказавшись на твердой земле друзья бросили искреннее "Спасибо", и поплелись к городу, видневшемуся за небольшой лесополосой. Водитель грузовика плюнул, закрыл прицеп, хлопнул дверью и поехал дальше, к своей старушке-жене, которая, посыпанная тонкой летней пылью, где-то далеко сидела в своем кресле-качалке и неспешно переворачивала сухие книжные страницы.
- В этот раз нам обязательно повезет,- сказал Миша, опираясь на плечо Вани и одновременно почесывая у себя за ухом: Пожалуй, надо нам где-нибудь привести себя в порядок.
Она пошли немного в сторону от ближайшей улицы, на которой еле заметно трещали сети проводов. Там, в стороне, было круглое небольшое озеро, по берегам заросшее высокой травой, но все же было видно, что в свободное время люди отдыхали возле него и, иногда, купались. Погода была солнечная, в отличие от прошлой дождливой ночи, которую они провели в тесном прицепе. Никого вокруг не было, середина рабочего дня. Раздевшись, они начали спускаться в воду, осторожно шагая по скользкому дну. Затем Ваня отделился и с разбегу прыгнул вперед, перед нырком вскрикнув от боли в колене. Вынырнув после громкого хлопка об воду, он растерялся, оглушенный женским визгом. Совсем рядом от него, в трех шагах, визжали и брызгали водой две убегающие женщины. Они были обнажены, и их розовые, мягкие, немного пышные тела мокро блестели в лучах зенитного солнца. Не оборачиваясь, они взбежали на берег, едва не падая на влажную траву, и стали натягивать на себя одежду. Ваня оглянулся назад - Миша держался за бок и хохотал, лицо его склонилось почти к самой поверхности воды. Женщины на берегу, уже наспех одетые, тоже смеялись. Одна из них, увлекаемая другой за руку в сторону города, кокетливо помахала бродягам руками, те помахали в ответ. Ваня продолжал покачивать рукой, когда обе скрылись за пригорком, возвышавшимся с одной стороны озера. Подойдя сзади, Миша похлопал Ивана по плечу и сказал:
- Уже готов жениться? Так ты сначала работать начни, квартиру купи, да костюм. Эээх, Ваня...
Отковыляв в сторону, Миша погрузился в воду с головой и начал растирать себе голову. А Ваня посмотрел на пригорок, посмотрел на покачивающиеся над ним верхушки кленов, на голубое небо в облаках, глубоко вздохнул и медленно, пуская пузыри, опустился на дно, сел на плотный, холодный ил. Глаза он не закрывал, вглядываясь в мутную воду, стараясь высмотреть спокойно колеблющиеся ленты водорослей. Вдруг, что-то резко потянуло его за волосы, вверх, вверх, все сильнее и сильнее.
- Ты чего, утонуть решил, идиот? Ну и чудак!
Миша испуганно смотрел на него, но, встретив спокойный взгляд Ивана, отшагнул и, бормоча, промолвил:
- Ладно, извини. Ты, давай, собирайся. Еще одежду стирать.
Выстирав одежду, они бросили ее на кусты и растянулись на траве. Миша закурил измятую сигарету:
- Вот думаешь, только что били, а теперь мы в каком раю! Все компенсируется. Жаль только, я еще один раз такого круговорота добра и зла не переживу.
Бросив выкуренную сигарету в траву, потянувшись, Миша закрыл глаза и уже через несколько минут спал крепким сном, а Ваня наслаждался солнечным теплом, которое тонкими лучами словно нитями прошивало его тело.
Этот город не был похож на предыдущий, ни на какие другие виденные города он не был похож. Здесь совсем недавно семьи из раздобревших отцов и матерей, от которых куда-то в сторону большого мегаполиса уехали дети, доживали свои спокойные дни. Выпивая с утра крепкое кофе, отец семейства смотрел на свою седовласую жену, одиноко приютившуюся на другой стороне длинного стола, безо всяких эмоций цокал и переводил взгляд на играющий светом, переливающийся красками экран телевизора. После завтрака он чаще всего уходил на работу, где его друзья, такие же старые пыльные мешки как и он, включали радио и подслепшими глазами всматривались в вычерченный карандашом набросок чего-то скучного, всеми забытого. Вечер после работы замазывался разлитой краской, светом, гремящим звуком рекламы и сальных сериалов.
Но это было раньше, и жизнь прежняя казалась похожей на застрявшее в песках колесо, медленно вращавшееся и понемногу хоронящее себя.
В один год жизнь изменилась. Сначала мимо городка на карте прочертили жирную линию федеральной магистрали, бешеной дороги, символа ускоряющейся и одновременно пустой жизни. Затем эта линия превратилась в горы песка, тонны щебня, удушливо-сухой запах битума и массу строителей всех видов. Затем рядом с еще недостроенной магистралью начали возводить гигантский сортировочный центр, накрывший цветущие поля пластиковыми разноцветными крышами. С двух сторон дороги стали собираться разные магазины и даже офисы. А рядом с ними начали расти бетонные коробки - для будущего персонала центра.
Жители городка удивлялись наплывшему к ним люду. Молодые, измазанные в краске и цементной пыли, строители заняли все мало-мальски пригодные столовые. В теплое время они ложились на газоны всех скверов маленького городка, оголяли свои волосатые животы и громко храпели. Вечерами они распевали пьяные песни, гуляя по пустым улицам, и своими повадками пугали случайных прохожих. Эти прохожие знали - строители уедут, город их превратится в прежний уголок старческой радости и пресного спокойствия.
Когда же строители уехали, город заполонили люди других наклонностей. Купившие дешевые и крошечные квартирки возле дороги люди приехали, чтобы остаться навсегда, работать в сортировочном центре, где работа была тяжела и угрюма.
Эти рабочие, необычно загорелые, темноволосые, грязные, но покрытые не цементной пылью и не краской, а живой грязью с немытых рук, немытых лиц, засаленных волос и запотевших шей, стали обживать город, разделив его на "старый" и "новый".
Когда Иван и Михаил пришли в службу благотворительности, их встретили с большим радушием. Их ошарашили приветливые улыбки обычно холодных с ними миссионеров, выданная пачка талонов и теплые напутствия, обещавшие скорое их исправление и возвращение на честный трудовой путь. Вот только взгляды других ожидавших своей очереди их настерегли. В них не было страдания, горечи, следов перенесенной боли и унижения. В них было нетерпение, неукротимая наглость и трусливая ненависть. Следующей за Ваней в очереди стояла угрюмая и полная женщина, закутанная с головой в огромный черный платок. Ее за руку держал маленький мальчик с длинными ресницами. Несмотря на всю неприспособленность места для детских развлечений, мальчик уверенно сверкал глазами-оливками по сторонам и будто высматривал что-то, что только он один замечает. Миша дернул Ваню за рукав:
- Посмотри, посмотри, как интересно, - прошептал он, аккуратно показывая пальцем на руку мальчика.
Иван присмотрелся и увидел, как на мальчишеской руке уродливым синяком красовались буквы, заботливо выведенные синей ручкой и украшенные неровным курсивом. Эти латинские буквы, все прописные, складывались в слово Islam. Миша ответил на недоуменный взгляд Вани поднятой бровью и загадочным подмигиванием:
- Потом все расскажу.
Когда они выходили из центра, намереваясь направиться в столовую для бедняков, Ваня поспешил выскочить на улицу, согреться в тепле поздней осени, а Миша немного отстал. Зажмурившись, Иван наслаждался размытыми бликами, проникавшими сквозь веки. Когда он заметил, что оказался один, оглянулся и увидел выходившего из дверей нахмурившегося Михаила. Брови его были сдвинуты, а губы поджаты. Он только бросил:
- Пошли.
Пройдя несколько кварталов, они остановились за углом здания суда - одного из немногих многоэтажных домов в старом городе. Миша выглянул за угол и внимательно осмотрел пройденную улицу, никто за ними не шел. Он потянул к себе Ваню и заговорщическим шепотом сказал:
- Они мне угрожали. Сразу же, в первый день...
- Кто?
- Местные заправилы, местная мафия из вонючих иммигрантов, переехавших сюда по какой-то программе помощи беженцам.
Миша засмеялся:
- Конечно, он иммигранты вонючее нас, попробовал бы ты постоять рядом с тем верзилой, который меня к стенке припер. Даже язык толком не знают.
- А как они тебе угрожали?
- Сказали, если я со своим, эээ, подмастерьем, не уберусь подальше отсюда, то ждут нас их теплые объятия. Я думаю...
- Так может нам вправду убраться отсюда?
- Ну, брось ты! Еще чего! По крайней мере, не сразу. Я вот думаю, что нам из местной миссии можно выудить неплохой куш. Когда я получал талоны, мне сказали, что могут помочь с трудоустройством в соседнем городе, здесь вроде мест нет. Так вот, и видел я там у них целый рулон федеральных бланков на пособия. Их в любом городе принимают, а значит, и купят в любом. Если мы будем достаточно учтивы, то за сладкую улыбку управляющей фонда получим этот рулон. Потом уедем и разбогатеем. Она отчитается, что талоны выдала, а мы их распространим, естественно, с процентом.
- Мне кажется, Миша, ты мудришь, и закончится все это тюрьмой.
- Говорю же - бросай во мне сомневаться, надежнее меня ты человека не найдешь. Мы здесь единственные проезжие бедняки, нам вся соль. Эти местные - настоящие бараны, приехали, заселились, а работы для них нет. Но они здесь наверняка не скучают, одного за другим местных старичков грабят. Неразвитые животные. Уедем скорее от них, прежде чем они сообразят, что к чему.
Миша усмехнулся:
- Они даже не додумались до этой идеи с талонами, в других городах федеральных талонов и не найдешь.
Засунув сигарету в рот, Миша с довольным видом зашагал по улице в сторону к ближайшей столовой. Ваня нехотя плелся за ним, поеживаясь от колючих взглядов встречных прохожих.
- Добрый день, мадам, - кинул Михаил проходившей мимо округлой бабульке, которая с трудом и тяжелыми вздохами передвигала свои тяжелые ноги, щеки которой пылали нездоровым румянцем.
Женщина испуганно оглянулась на Мишу, поджав губы, подняла свою металлическую трость. Но, увидев доброе, почти сахарное (из коричневого сахара, разумеется) лицо Михаила, она сразу успокоилась и даже кокетливо махнула рукой в ответ.
- Ага, видал! Не смотри, что Миша худой, грязный, и зубов у него не хватает. Женщин, особенно одиноких, я быстро беру в оборот. Посмотришь, завтра же у нас будет пачка талонов и билет на океанский берег. А оттуда, быть может, в Европу. Сейчас бы только подкрепиться немного.
Они вошли в столовую. Воодушевленный своими же проспектами, Миша подошел к раздатчице, которая не без удовольствия поинтересовалась его вкусовыми предпочтениями. Наложив ему и Ване несколько тарелок разнообразных каш, бумажно-мясного рулета и хлеб, улыбающаяся хозяйка столовой даже пригласила их заходить почаще. Вот только спины их прожигали отнюдь недружелюбные взгляды. Развернувшись, они пошли к ближайшему свободному столу. Только краем глаза Ваня заметил, как кто-то из сидящих сплюнул под стол, резко поднялся и вышел. Все же это не помешало набить им свои желудки. Миша еще больше повеселел, Ваня старался не смотреть по сторонам. Через какое-то время они заметили, как ушедший вернулся за стол и начал перешептываться на неизвестном скрипучем языке.
- Успокойся, просто запугивают, - сказал Миша на русском, чтобы его не поняли.
Когда послеобеденная тяжесть ушла, Миша и Ваня поднялись и направились к выходу. Десяток пар человеческих глаз провожали их. Иван немного успокоился, в лицо подул освежающий ветер, погруженный в легкую дремоту город казался уютной пристанью для них, двух уставших людей. Пройдя несколько домов, они нашли небольшой пустырь, четверть которого занимала горка автомобильных шин, еще четверть - картонные коробки, а остальная площадка была сухой, ровной, даже чистой. Собрав несколько коробок и расстелив их прямо на землю, Миша и Ваня легли и начали наслаждаться теплом, сытостью, комфортом.
- В Европе, мы с тобой, Ваня, заживем. Я там не был, не знаю, был ли ты. Но, говорят, условия там отличные. Зимой только чуть-чуть холоднее. Зато люди нормальные. У меня там даже брат, где-то... Колыбель цивилизации, вот куда нужно отправиться человеку, потерявшему память. Я тебя имею в виду. Вспомнить все с начала времен, с кривого деревянного копья. Италия, Франция, Испания, ленивая, истонченная, страстная жизнь в окружении теплого ласкового моря. Вспомнить места, где родилась Афродита, где каждый камень видел, слышал робкие шаги человечества к своей, только им понимаемой, свободе, к блаженству и спокойствию. Эта пьяняще приторная Европа, бесстыдная, беззубая, старая. Она - опытная женщина, готовая утешить любого бродягу, размять его жесткое сердце своими сухими, дрожащими руками. Мы будем шагать с тобой по Европе, а она сладким мармеладом прилипать к нашим ногам. Только лишь бы добраться, обмануть всех и вся, лишь бы там очутиться, я продал бы всю душу.
Ваня лежал на боку, подпирая рукой голову и слушал, как старик, смотря в бесконечное синее небо своими слепнувшими глазами, едва не плача от волнения и поднимая худую дрожащую руку к заходящему за горизонт солнцу, слово за словом выплескивает из себя. Успокоился, закрыл глаза, улыбнулся.
- Дурак я, Ваня, я переплыл океан, а нужно было только перелезть через три границы. Суворов же дошел.
Почти час прошел в молчании, Ваня пытался представить себе Европу, а Миша дремал, добродушно чавкая своими искривленными губами. Когда стемнело, стало холодно, и они неохотно поднялись искать место для ночлега. Их скитание началось с узких и пустых улиц старого города, где на них из-за высоких заборов сыто гавкали сторожевые псы. Затем они пошли в новый город, надеясь там найти крышу и сухой пол. Проходя мимо многоэтажного дома, в окнах которого по неясной причине не горел свет, Миша шепнул:
- Смотри, подвал открыт, пошли.
Они спустились по скользким, покрытым отбросами ступенькам в подвал, где их встретил ужасный смрад, от которого едва не выворачивало желудок. Миша, закрыв рукавом лицо, чиркнул спичкой. Ее пламя выхватило из темноты бесконечные ряды стоящих вплотную друг к другу кроватей, на которых ворочались какие-то существа. Эти существа, разглядев вспышку от спички, бросились выть, кричать на все голоса и стучать каблуками снятых туфлей о спинки кроватей.
Когда Ваня и Миша выбежали из подвала и спрятались в углублении в стене дома, в двух кварталах от того места, Миша прошептал:
- Эти животные привезли сюда своих стариков и больных, а теперь прячут их в подвале, подкармливая благотворительными талонами. Настоящие изверги. Там, наверное, уже и трупы есть. А они грязью свои руки пачкать не хотят. Ведь никто же не знает!, - Миша сплюнул: Пойдем скорее.
Раскурив сигарету и ловко пряча ее от начавшего моросить дождя, Миша повел их куда-то, где, как он считал, можно хорошо выспаться и не подхватить простуду. На одной из подтопленных улиц Ваня остановился у проема в стене, как будто специально сделанном, чтобы вместить заблудших путников. Он хотел окрикнуть Мишу, когда увидел, что навстречу им шли трое, уже промокшие до нитки, черты их нельзя было разглядеть в вечерней темноте. Михаил успел вопросительно поднять обе руки, то ли собираясь их в чем-то убеждать, то ли обороняться. Но они стремительно подбежали к нему, на секунду обжав со всех сторон и резко отпустив. Иван расслышал крик, приглушенный шумом дождя. Миша опустился на колени и уронил руки на землю. Затем трое, видимо разглядев Ивана, ринулись к нему. Он, подгоняемый страхом, со всем отчаянием бросился в брешь в стене и стал пробираться внутрь. Там он прополз несколько метров, как оказалось, окруженный стаей прятавшихся от дождя спавших кошек. Они проснулись, шипели и отчаянно мяукали, успевая ускользнуть от него, и даже несколько раз оцарапав Ване руки. Казалось, за ним гнались. Поэтому, прорываясь вперед, Иван нашел выход из этой клетки и буквально вывалился на улицу. Послышался чей-то возбужденный возглас. Ваня вскочил и бежал теперь без оглядки, не успевая рассмотреть ни домов, ни улиц. Уже устав от бега, он понял, что наворачивал круги, когда увидел то же углубление в стене дома, где они с Мишей совсем недавно перешептывались. Прижавшись к холодной и сырой стене, пористой и пахнущей мхом, Ваня, сотрясаясь от ужаса, закрыв глаза, стал ждать, когда его настигнут преследователи. Прошло несколько минут, пока Иван понял, что его потеряли. Присев на корточки, он попытался оценить произошедшее, порываясь позвать Михаила, который должен быть совсем рядом. Каждый услышанный шелест тревожил его, заставляя задержать дыхание и напрячь все мышцы тела, обтянутого липкой и холодной одеждой. Дождь перестал. Ночная темнота стала гуще и осязаемей. Ваня, осторожно ступая, пошел к тому месту где они с Мишей расстались. Улица была пуста, ни звука. Посреди нее, в небольшой луже лежал Михаил, раскинув руки. Ваня озирался по сторонам и подходил все ближе. Наверное, услышав хлюпанье воды под Ваниными ногами, Миша поднял одну руку. Теперь ускорившись, Ваня подскочил и присел рядом с другом, тот едва заметно что-то признес одними губами. Не переспрашивая, Ваня встал, потянул друга за руку, а затем с удивительной легкостью вскинул его на плечо. Миша был легок как перо, он не стонал, не двигал ни руками, ни ногами. Подойдя к проему, который часом ранее преодолевал с животной ловкостью, Ваня прополз внутрь и втянул за собой друга. Положив Мишу на груду из раскрошенных кирпичей, Ваня с поникшим видом сел рядом. Было очевидно, что Миша не выживет, тепло его тела выходило наружу с кровью и испарялось с краев одежды. Он хрипел, стараясь вдохнуть как можно больше воздуха.
- Не говори ничего, я все знаю.
В глазах Михаила было безграничное отчаяние, в них не осталось ни мудрости, ни рассудительного холодка. Всей душой он переживал этот миг расставания с жизнью, и, видя, с какой полнотой чувств он впитывает каждый свой вздох, каждую секунду скачущего галопом сердца, было понятно, что он надеялся на жизнь, что его желание жить гораздо больше нескольких минут агонии.
Ваня отдернул руку, две кошки подошли к нему и стали слизывать своими теплыми языками кровь с его дрожащих пальцев.
- Брысь!
Кошки недовольно отпрыгнули от него и лениво легли на землю, не спуская с Вани своих огромных глаз. Он взял за руку Мишу и сразу же отбросил. Она была еще теплая, но неприятно жесткая. Наклонившись к его лицу, Ваня понял, что Михаил скончался, усердное дрожащее дыхание его остановилось. Лицо, неясно очерченное предрассветным светом, стало угловатым, словно вырезанным из кости.
Иван попятился назад, выбираясь из полуразрушенного дома. Он едва смог разглядеть, как две кошачьи фигуры, а затем три, четыре, больше и больше, мягко переступая, подошли к Михаилу, будто готовясь его отпевать. Выскочив на улицу, вновь пронзенный острием страха, Иван поспешно зашагал в сторону старого города. Постоянно оглядываясь, он что-то бубнил себе под нос и неловко пытался спрятать ненужные руки в растянутые карманы брюк. Когда он дошел до границы нового города со старым, обозначенной перекопанной траншеей с торчащими трубами, Иван шагнул вперед. Когда он дошел до границы между старым городом и беспорядочно разбросанными пригородными домиками, Иван пошел дальше. Дойдя до рощи, еще хранившей в своем нутре ночную темень, Иван почесал затылок и отправился в путь.
Горячий кофе, взгляд на часы. Понедельник, утро. Кабинет заливает свет запоздалого зимнего солнца, проникший через синее стекло, заменяющее одну из стен. Прозвенел телефонный звонок, первый сегодня. Поморщившись, Иван стащил с себя пиджак и, поправив волосы, опустился на стул. Стул противно крякнул. Носком ботинка Иван Михайлович включил компьютер и стал разгребать макулатуру на столе. Несколько нетронутых журналов Русскоязычного вестника, к созданию которого Иван Михайлович приложил свои холеные руки, были отложены в сторону.
Он зевнул, достал из кармана пиджака фотокарточку и поставил ее рядом с другими карточками, которые расположились вдоль подставки для документов. На этих карточках он стоял рядом с башнями, ратушами и соборами, загорелый, улыбающийся. Снова зевнув, Иван Михайлович сделал глоток кофе. Включил монитор и сразу выключил. Телефон продолжал звенеть. Тонко пискнули наручные часы. Послышался стук каблуков, с утренней ненавистью отбивавших офисный паркет. Многострадальный паркет, потерявший былой блеск. Щелкнула ручка, внутрь сквозь щель между дверью и стенкой втекло водянистое тело непримечательного клерка. За телом последовала рыжая голова с маленькими, прыгающими в бесконечных гримасах чертами.
- Доброе утро. Сегодня у нас плотный график, две переводных, одна с диктовкой по телефону, одна свободная.
- Я понял, выйди.
Ручка снова щелкнула. Иван Михайлович прокашлялся, его "выйди" оказалось прокуренным и сиплым. Прокуренным... Он снова порылся в карманах пиджака и выудил оттуда помятую сигарету. Последнюю. Щелкнув зажигалкой, Иван встал и подвинул стул к стеклу, за которым гигантский город, словно утопленный в пропасти, выползал из ночной темноты, этаж за этажем. Этаж за этажем. Телефон, немного промолчавший, зазвенел снова, раздраженный тем, как упорно его стараются не замечать. Иван Михайлович промычал, не вынимая сигареты изо рта:
- Переводные, надиктованные и одна свободная. Сегодня одна свободная, а завтра, быть может, кхе-кхе,- он снова откашлялся: завтра ни одной свободной.
Жгуты вен на лбу напряглись и снова расслабились. Палец нервно постукивал по фильтру сигареты, стряхивая пепел, в который перерождался дешевый табак. Каблук еле слышно скрипел под раскачивающейся ногой. Затем нога остановилась.
- Надоело. Совсем надоело. Не навсегда же я здесь. Вот только...
Иван Михайлович подтянул рукав рубашки и почесал след от укуса. Маленькие зубки, острые. Она осталась в Европе, очередная она. Что ей здесь делать, бабочке в стране кукурузы? Ее здесь нет, и они уж забыть друг друга должны. И ведь точно - забудут, укусы поблекнут и выветрятся пропитавшие воротники духи.
- На-до-е-ло...
Иван Михайлович вскочил, натянул на одну руку рукав пиджака и выскочил из кабинета. Хлопнула дверь, от хлопка повалились фотокарточки, треть осталась стоять, треть пала, треть слетела на пол. Слетевшие на пол карточки бездушными своими улыбками смотрели на потолок, а потолок угрюмо смотрел своими двумя глазами-лампами на пол, на карточки на нем, на асфальтовые поля под ним, по которым бежала, подпрыгивая одними плечами, против потока спешивших на работу одна фигурка в смятом пиджаке.
Бурный поток вздымает косо волны. Песок хрустит меж валунов и стонет холодный зимний ветер. Мужчина, голый, оставил одежду позади себя, теперь рубашка, схваченная вихрем, бежит от воды, карабкаясь и пачкаясь об скалы. Голый мужчина, дрожащий всем своим обрюзгшим телом. Иван Михайлович, ступающий к воде, скользит ногами по камням. Постепенно он синеет. И в синеве его лица пропадают жгуты, стискивающие лысеющую голову. Он бормочет:
- Какой Иван Михайлович из меня? Ну, какой? Кто ты, меня создавший, отзовись? Отзовись!
Последнее слово лишь на миг взлетает над шумом волн. Еще шаги вперед. Волна проглатывает пальцы ног, бьет по щиколоткам. Лицо бледнеет.
Безымянный!
Сказал или подумал.
Подогнулись колени.
И пена неистово билась о кости, раскатываясь пузырями по гладкому черепа лбу, под которым недавно совсем огрызалась улыбка. И только фонарь полицейского своим светящимся глазом выдавал единственную живую душу на всем побережье. От этого глаза скрылись останки, укрывшись меж камней и песка.