Воспоминания Говоровой Клавдии Александровны

О МОЁМ ПРАДЕДЕ, ДЕДЕ  И  БАБУШКЕ

( Из рассказа Говоровой К.А. пересказ мой Говорова Геннадия.)

Прадед мой, Лепилкин Яков, когда возвращался из Маньчжурии, где он служил солдатом батюшке  Царю, Вере и Отечеству, привёз к себе домой в казачью станицу Александровскую - на Иловле, молодую жену монголку. Это наша далёкая родоначальница наградила монголоидными чертами лица и настойчивым нравом ещё многим - многим последующим отпрыскам.
Ихний сын Дорофей, или мой дед, вместе с отцом жили в работниках в имении  Александровского помещика Ткаченкова. Пасли они табуны лошадей, которых помещик отправлял во стольный град Санкт-Петербург для самого императорского двора. Однако от занятий этих богател лишь один помещик, а Яков с Дорофеем еле-еле сводили концы с концами. Когда же подрос Дорофей, отец женил его на Ольге -дочери такого же батрака, как и он сам. А тут как-то на провесни пронёсся слух, будто будут давать Вольную. И дождавшись этой Вольной, прадед мой Яков отделил моему деду Дорофею, полученную при расчёте от барина, старого гнедого мерина и ещё необъезженного буланчика и проводил его в неведомый путь на новые земли на  свои уже хлеба:  «Бог не без милости, казак не без счастья. Поезжай сын ...», - и тут же растолковал ему, что в южной стороне, невдалеке от казачьей станицы Пичуженсжой есть много-много свободной земли принадлежащей  Астраханским казакам.
Дул холодный сарматский ветер, волнами гнулись степные ковыли. Остановился он на ещё не заселённых землях, возле одинокого флигеля почтового ямщика, облюбовал себе для житья место невдалеке от этого ямщика, раскорчевал в низах заросшую дикими тернами леваду для огородов, а на пригорке построил сначала небольшую избу. Жена Дорофея Ольга, или иначе - "Дорчиха" (так тогда называли жён казаков по имени мужа) была из себя ловкая, бойкая, работящая. Родила она Дорофею много-много детей - семнадцать. Но выжили только восемь, а остальные умерли ещё до года, в младенчестве. Выжили только самые крепкие.  Это пять сынов: Александр, Андрей, Егор, Яков, Никита.  И три дочери: Ольга, Александра и Анна.
Летом день-деньской Дорчиха с младшими детьми, знала только одно: огород, корова, телята, дети, и так до белых мух. А зимою снова печка с рогачами и чугунами, дети, стирка, скотина. В работе дети помогали все от мала до велика. Раньше ведь как? Им ещё без штанов ходить  бы, а их уже в работу понемногу начинают запрягать. А когда подросли сыновья и стали в семье настоящими работниками, хозяйство Дорофея окрепло, и они построили себе большой просторный дом, пятистенок с каменными низами для жилья. Семья - то росла, прежняя изба стала тесной. Построили также амбары, добротные сараи, стали водить много скотины, была своя косилка, было и своё  гумно, куда свозили скошенный хлеб для обмолота.
Сам Дорофей был нрава доброго, свою Ольгу любил и никогда её не обижал. Хозяйство вёл умело: сараи, плетни, скотина и сам дом всегда были в порядке, не хуже, а лучше других. Летом он работал в поле и у скотины, зимой же чеботарил. Обшивал и облатывал не только свою семью, но всех, кто приходил к нему с просьбой сшить покрепче, да половчее.
Похоронила Дорчиха своего Дорофея в 1920 году, на могиле поставила дубовую часовенку, и до самой своей смерти на каждую Пасху зажигала в той часовенке свечку. А когда, через десять лет, и сама Дорчиха сложила белы ручки, её похоронили в одной могиле с Дорофеем.
Но дом их не опустел. По дележу достался он среднему сыну Егору, у которого была уже своя семья. Но тут наступили тридцатые годы, новая власть начала раскулачивать всех без разбора и зажиточных казаков и середняков, а дом-то у Егора хороший, пятистенок, да ещё и с каменными низами.  Дом этот у Егора отобрали,  а самого  сослали в Сибирь, где он и сгинул.

 
АНТОН ИВАНОВИЧ ГОВОРОВ

Антона, своего свекра  я помню хорошо. Он ещё Ваню-моего жениха приводил, когда он  ещё в парнях ходил. Был Антон тушистый, похож на моего сына Геннадия. Только немного повыше, но тоже плечистый, только живот поменьше. До службы он, как и все, конечно, занимался сельским хозяйством, хлебопашествовал.  А как  пришла пора служить,  взял коня, седло и ускакал в Астрахань. Астрахань тогда была казацкой столицей. Служили там все садковские в одном полку. А Антон паренёк видать, был толковый. Его там сразу приметили и назначили по хозяйственной части в эскадроне сначала старшиной, а потом каптенармусом. Ну и да. Жил он там, говорят, добренько, в казаках. Там ещё вместе с ним служило много садковских: Степан Антоныч – тесть моего брата Ипполита, Степан Иванович Калинин – брат моей свекрухи,  и много ещё других.
Баба Женя (моя свекруха) после мне рассказывала как она к нему туда ездила, на  пароходе плавала. Собрались и поплыли по Волге на пароходе они  вчетвером: Сама она, Настя Митригригорьевича Склярова, Арина Степан-Ивановича Калинина и Степан-Антоновича Анна Мироновна.  Этих-то троих мужья в письмах кликали, а Анну Мироновну её  Степан не кликал. Ну а бабки-то:
- Анна Мироновна, да ты что же? Да  поедем с нами. Да это по-каковски? Да в одном полку служат... да вместе давай и поедем.
Вообщем, уговорили. Сели в Дубовке на пароход и поплыли по Волге до Астрахани к своим мужьям – казакам.
 
Баба Женя потом рассказывала:
-Кла-а-вдя! Мы там, в Астракани в кино ходили. Только, знаешь, не говорит, не слышно, немое кино.
Так и говорила Астракань, а не Астрахань. Вроде на старинный манер
- Астракань город большой, больше Царицына. Там одних православных церквей тридцать семь, три монастыря. На базарах полно арбузов, рыбы всякой.

В кино мужики их водили. Да кто водил? Антон водил. А Степа-то от своей Анны Мироновны ушёл к  мамошке. Ну а Антон был ничё. Купил он всем бабам по батистовому платку. Купил и Анне Мироновне. А Степан одно знай своей:               
-Ты зачем сюда приехала?
- Да ну как же, ну да свёкор со свекрухой приставали: Анна, да ты поезжай. Никуда он не денется, ничё…
- Ну,- рассказывала потом Анна Мироновна,- я и сейчас тужу, и зачем я  дура тогда  ездила.
Антон там их водил фотографироваться. После из Астрахани прислал он фотокарточку.

      11 сентября 1914 г. г. Астрахань
Ну вот, типерича эт Антон служит и служит.  Видать деньжата у него были. Раз в год, или сколько там, приезжал Антон домой в отпуск. Потом он купил в Дубовке себе дом. Тогда в Дубовке на берегу Волги продавали дома.   По Волге с верхов плотами сплавляли лес, доходили они до дубовских лесопильных заводов. На них этот лес распиливали, и вот из этих брёвен и досок плотницкие артели рубили специально на продажу дома на любой вкус. Соберут дом на живую нитку,  поставят его тут же на берегу, и ждут заезжих покупателей. Эти же плотницкие артели могли этот дом сами перевезти и сами же собрать на месте, там, где укажет хозяин. Только деньги плати. Антон был при деньгах, он,  конечно же, выбрал самый хороший  дом-пятистенок у артельщика Архипа. Там же на берегу с ним  договорились, ударили по рукам,  и  этот же Архип со своей артелью сам же перевёз и сам же и  поставил в Садках, на том месте, где указал Антон.   На том самом  месте, где был старый низкий дом его отца. Ивана Васильевича Говорова.  Антон ещё служил, а дом строился.
Потом революция. Разошлись они все по домам. Приехал домой в Садки и Антон. Быков, косилку себе приобрёл. Начал уже  было работать у себе в хозяйстве, на своей земле. Но тут сразу после революции началась Гражданская.

ГРАЖДАНСКАЯ  ВОЙНА

И  сразу  раскололась  вся Россия на Красных и Белых. Белая Армия к осени восемнадцатого года подошла вплотную к Царицыну, стояли Белые войска и около Садков, в соседних хуторах – в Широковым, на Заварыгине. В Царицыне для обороны срочно стали создавать  отряды Красной Гвардии. Белые тоже не дремали, они тоже стали забирать казаков в свою Армию.

Антона тогда вместе со всеми садковскими казаками забрали Белые. Многие садкачи не хотели идти к Белым, а иные пошли с радостью. Наш дядя Вася Салоутин, он знал Антона хорошо, служил вместе с ним ещё в Астрахани.  Помню, он рассказывал:
- Антон был сознательный. Хотя он, правда, и не особенно был склонный к большевикам. В Астрахани в то время тоже было неспокойно. Среди казаков было волнение. В  астраханском казачестве не все за царя были. Там тоже кто куда, в какую сторону склонялся.
А в основном казачня садковская колебалась: ни за, ни против. Только садковские помещики Мишустины да Криулины дули под одну дудку с Керенским. Думали, что власть новая советская продержится недолго.
Так вот. Это было в августе в восемнадцатом году. Прискакали из Красного Царицына в наше село гонцы нарочные, несколько человек, на лошадях. Собрали со всего хутора к школе казаков, хотели организовать Красный отряд, чтобы воевать с Белыми.  Белые уж подошли вплотную к Царицыну. Эти гонцы-нарочные велели нашим казакам с конями и с саблями собраться в один отряд около школы и хотели двинуться защищать Царицын.  А сами покамест поехали в Лозное, так же для этого дела. А  мол как вернутся они из Лозного, то поведут этот отряд.  Садковская казачня уже было собралась, да тут пронюхал в чём дело Исай Никифорович Лепилкин. Он оседлал тут же своего коня, и тайком, вместе с сыном помещика Мотички Криулина - Александром Матвеевичем, быстро поскакали на хутор Заварыгин к Белым.  Прискакали, пали перед ними на колени,  рассказали им всё, просили у них защиты от Красных. И тут же прискакала оттудова сотня казаков-кадетов. Дождались, когда из Лозного появятся  Красные гонцы, тут же их переловили, арестовали, расстреляли. Потом  забрали всю уже собравшуюся садковокую казачню, вооружили их винтовками - трёхлинейками. А на другой день рано утром всех угнали сначала в станицу Пичугу, под Царицын, воевать с Красными. Я это ещё видела. И вот так  садковская казачня стала вся сразу   Белыми. Вот и всё.
У бабке Жене (Евочке), моей свекрови, было кой-какое барахлишко, Антон приобрёл. Она тут же сложила  всё в сундук, запрягла в телегу лошадь, и с этим сундуком поехала  на хутор Широков добро своё прятать, зарывать его в яму. Хотела подальше от войны уехать, вроде в Садках земли не было. Ну и спрятала - зарыла в яму там на хуторе свой сундук с барахлом . Ну а кадеты там его и вырыли. А в сундук посложила–то все хорошие вещи: поддёвку Антонову, брюки хорошие с лампасами, пальто касторовое хорошее-прехорошее. Нет, пальто не положила. Мы её после продали,  и Ваня на эти деньги  кожанку себе купил. Ну и всё пропало.
Под Ерзовкой, туда ближе к Царицыну, садковских казаков разбили на две сотни. Одну сотню сразу направили в бой под Царицын, а другая пока осталась в Пичуге. Под Ерзовкой казаки, завидев броневик Красных, начали разбегаться. Их быстро переловили,  и  всю эту сотню в этот же день поуложили.
Но Антон на этот раз не погиб, он был в другой сотне. А вот мужа моей тётки Ольги Дорофеевны, помню, убили. Одиннадцать раз шашкою...и потом, помню отца Битюцкова Петра Васильевича зарубили. Вообщем, они как увидали броневик, испугались, побросали свои  винтовки - трёхлинейки и побежали кто куда.  Всех их сразу догнали, переловили, и каких не зарубили сразу, построили перед оврагом и расстреляли. А один, казак Осип Матвеевич спасся, не побежал со всеми, а прыгнул в промоину и затаился. Его там не нашли, старником была завалена промоина.
Мой дядя, Салоутин Василий Николаевич, рассказывал:
-Я видел, как их расстреливали. Жестоко с ними обошлись.  Построили их перед оврагом. Просил я командира, что-бы хоть Ванюшку Иоинычева не расстреливали. Но командир сказал: «Тогда становись за него ты сам. Он останется в наших рядах, а тебя убьём».
 Вот так. Тогда они стали просить:
-«Ребята, дайте нам перед смертью хоть закурить. Эх, дураки мы были, что не послушались  тогда тебя, Василь Николаич». А Василий Николаевич тогда, пятнадцатого августа, ещё говорил садкачам, чтобы они не пошли к Белым.
 Да… если бы они послушались, да если бы не пошли….
А Василий Николаевич человек умный, обстановку понимал:  после он стал большим начальником, полковником.  Где-то, кажется в Одессе, преподавал  в артиллерийском училище.

      Да…после жёны казаков ездили к Ерзовским оврагам отрывать могилы. Узнавали своих мужьёв кто по чём. Кто по кольцу на руке, кто по ремню, а кого  уже и нельзя было узнать -  раз-ложились. Дядю  моего Андрея (Ольги Дорофеевнинова мужа) привозили хоронить в Садках.
После, примерно через неделю, отступали Белые. Шли они через Садки. С ними были и оставшиеся в живых садков-ские казаки. Антон на минуту остановился у крыльца своего дома, слез на минутку с коня, вынул из кармана два яблока, дал их своей дочурке Машеньки, попрощался со своей женой Евочкой, с сыновьми Иваном и Венкой, потом ногу в стремя и по-мчался догонять свой отряд.  Попрощался, как оказалось, навсегда.
 А вот мой отец  Александр Дорофеевич не пошёл тогда с отрядом,  спрятался, переждал в Садках, когда Белые уйдут подальше за Дон, и потом перешёл  к Красным.

                О МОЕЙ МАТЕРИ

Мать моя, Лепилкина Прасковья Тимофеевна  родом из Большой Ивановки. Фамилия её девичья - Толмосова. По отцу она казачка донская, а по матери - мужичка с Бердейки. Когда моя бабушка Васёна родила матерю , своего мужа Толмосова Тимошу проводила в армию. Отслужил он, стал возвращаться домой, всё уж своё добро положили в сундучки, (раньше же служили со своими сундучками) собрались ехать домой. Погрузили уж всё в вагоны - и лошадей и сундучки свои в товарняк, а сами остались. Не хотели ехать товарняком, хотели пассажирским. Сели на лужочке, стали выпивать. И тут... кто выстрелил.. .не знают. Какая-то пуля шальная. И Тимофея убило.
Казаки чё же - раз, два - похоронили его там. Похоронили, лошадь бабке Васёне привели, сундучок привезли, а Тимофея - то нету. Бабушка Васёна и говорит:
-Как это так? Да он, наверное, меня бросил.
Да туды, да сюды... . Но все документы , всё они привезли. Застрелили невзначай. В его ли стреляли, в кого ли в другого, или просто шальная какая-то пуля. И так моя бабка Васёна осталась одна с девчонкой Пашей, то есть с моей матерью. Теперича, она (бабка Васёна) вышла за Фи-липпова Петра. Понародила от него еще кроме моей мамы, дядю Васю, тётю Дуню, тётю Таню.
Дед Петро нанялся в работники к помещику на Бердии Зайцевскому. Жили они там же в его поместье, в избе для работников. Дед работал у него садовником, охранщиком. Собак помещик ему дал борзых. А бабушка Васёна была у помещика дояркой, ну и при дворе прислужничала. Мама мне рассказывала:
- Что ж, мне уж тут пошёл двенадцатый год. Надо в школу ходить. А барыня мне и говорит: «Порка, давай я тебя буду учить: понимаешь ли ты или не понимаешь. Если ты понимаешь, то я тебя отдам в школу».
И отдала. Подготовила её во второй класс. А потом сразу в третий и в четвёртый. И бабка закончила школу в Большой Ивановке с отличием. Школа была в Большой Ивановке, барин Зайцевский эту школу содержал.
Дали ей похвальную грамоту. Там на ней, помню, было, всё нарисовано: и хлеб, и тыквы..., и всё было исписано золотыми буквами.
После барыня ей сшила платок и платье. Обмундировала её  в общем. Помню, была фотокарточка, - В саду на лавочке сидит дед Петро, в руках у него ружьё и рядом стоят и лежат борзые собаки. Рядом, рука на плече деда, стоит бабка Васёна. Тут же рядом стоит и Порка - моя мама. Четырнадцатый год ей шёл. Одета она в длинное тёмное платье, как старушонка.
Ну вот, теперича что же? Живёт и живёт, кабы побогаче бала мать.... А то присватался эт отец. А мой дед Дорофей знал Зайцевского ещё по Александровке. Из Александровки они иногда ездили к Зайцевским. Ну и вот. Приехали дед Дорофёй со своим сыном Александром, а барин им и советует:
-«Девчонка хорошая, сообразительная».
Так вот и отдали матерю за отца. Мать рассказывала: «Чего я знала тогда? Я сроду-то из поместья никуда не выходила. Отдали, и стала жить». В общем, привёз отец мою мать в Садки. Шёл тогда 1898 год. Жили они сначала в отцовском доме. Прожили там лет шесть. Потом пошли дети. У отца с матерью нас стало уже трое: Андрей, Ипполит и я. Мне тогда сравнялся уже год. Потом дед нас отделил. Было это в 1907. У матери были сиротские деньги, - отец же у нее погиб на войне. Вот к этим деньгам дед Дорофей доложил своих и купил у помещика Криулина Василия Михайловича горелую баню и отделил нас. Сложили на телегу горшки-моршки и переехали. Эту кухню-баню перенесли и отремонтировали. Обстругали, закрасили. Но хотя мать её краской и напичкала, а так горелая чернота выглядывала всё время. Во дворе из глины и камней сделали ещё летнюю кухоньку. Из плетней сделали сараи, для зерна сделали амбар. Две коровы было, три верблюда: Рахинский, Белый и Сокол. Бывало, Ипполит идёт с солью, а они следом бегут, пляшут, соль едят, губами шлёпают. Белый, помню, сдох. Много сала в нём было. Калмыки ободрали, съели. Помню, как то заезжали к нам сыновья помещика Зайцевского. Один из них видный, в военной форме, духами пахло от него. Приехали они в Садки и к порогу нашему так это лихо подвернули. В плетёной карете покрытой черным лаком с заворотниками, на паре вороных. Кони хорошие, упитанные, аж блестят:
-  Порка, у вас лавочка есть?
-  Есть.
-  Клавка! Одевай запон, на тебе денег.
А у дяди Володи в низах жил еврей-торгаш. Теперича, они мне дают денег, не знаю сколько. Мать надела на меня запон и я отправилась. Сказали, бери пряников и конфет "сколько унесёшь". О - о! Набрала я конфет! Пряников! Рада была не знай как я этим конфетам и пряникам. Очень они уважали маму.
Ну, мать быстро поджарила им на загнетке яичницы, поставила самовар. Они побыли, лошади передохнули, и уехали. А лошади-то как огонь, сбруя дорогая , вся в ракушках, с махрами, а фаэтон-то на рессорах!




Было в Садках три ветряные мельницы. Одна у Бонда-рева Василия Михайловича, вторая, она осталась и после революции, у Битюцкого Степана Николаевича, он жил за школой, как идёшь на совхозную сторону Садков. Тут же был их сад. Мельница служила ещё долго - в войну все село на ней мололи. Третья - была у Швецовых. Стояла она на том месте, где сейчас нефтебаза, потом Швецы перенесли её на бугор возле Крутенькой балки.
Надел земли нашей был у Дубовой балки. Все наделы тогда отбивались прямыми, как линия межами – «линейками». Наша линейка была возле Дубовой. Дед, отец и старшие братья летом работали в поле. На покос в поле, или как тогда говорили - наполе, я носила им обед , харчи.
Помню, иду по дороге мимо ржей. Кто едет - подвезёт. Иду, рожь выше меня, везде косилки трещат - не поймёшь где наши, где не наши. Глядь, Парфён Исаевич:
 - Ты чего сидишь на дороге?
              -   Не знаю куда идти.
- А ну, садись в телегу.
Потом хлеб копнили, свозили на свои гумна, укладывали в скирды. Гумна были за селом, у всех рядом, но у каждого своё, и каждое обрытое канавой. Гумна никто не караулил, да и не кто не воровал. Потом на гумнах хлеб молотили. Молотили цепами вручную, а кто и на лошадях молотильным камнем. После хлеб веяли. На ручных веялках раз перепустят, да другой. Потом отвеянный от мякины хлеб ссыпали в закрома. Во дворах у каждого были амбары, а в амбарах закрома. У нас было два плетневых амбара, небольших, тонн по семь - по восемь, плетнёвые, обмазанные глиной. Помню, в этом амбаре летом качала я младшего братишку Витьку. А здесь же в углу были сапожные гвозди-наколючки, какие отец купил в лавке у торгаша - еврея, с килограмм. Качала-качала я люльку и от скуки позабивала все наколючки в стену, так что нарисовала ими чигирное колесо. Приходит отец:
-Ну что? Художница. Заставить тебя задницей теперь вытаскивать эти гвозди?


Церкви в Садках не было. Был моленный дом. Дом этот был большой, круглый, стоял он на выезде  из села в Лозное. Но попа сначала своего не было. Детей крестить возили в лозновскую церковь. Завернут в тулуп и везут в санях. Лозновский поп приезжал в Садки только по большим праздникам. Сначала отслужит в Лозном, а после его везут на паре лошадях в Садки, паски святить. Споёт "Христос воскрес", соберёт паски и укатит.
После и в Садковский моленный дом приобрели купель, сделали алтарь и прислали псаломщика. В моленную ходили говеть, ходили на Крещенье петь "Во Ярдане..." На Пасху носили святить паски. Но паски святить приезжал по-прежнему поп из Лозного.
После, сюда уж ближе к революции, в Садки прислали своего попа. Сначала приехал поп Крылов с попадьёй. Жил он на квартире в доме у дяди Володи. Потом приехал поп Горшков. Жил он в дому, где Висариха жила. Я уж девкой была. Попёнок всё ухаживал за мной:
-  Ты что ж убегаешь? Не пугайся, это птички поют.
              - ?...
              -  А это лягушки квакают.
Как-то приехал из станицы Пичуженской атаман, собрал сход, и на сходе решили построить в Садках свою церковь. Назначили по дворам подводы - перевозить из Городища для стройки лес. Начали уж было возить, слаживали лес невдалеке от моленного дома, да тут революция.



Молодёжи в Садках тогда было много, и вся молодёжь была работящая. Клуба тогда не было. Зимою парни и девки собирались у кого-либо дома на посиделки. Летом, тёплыми вечерами, собирались мы на брёвнах, сложенных у дворов. Пели и плясали под гармошку да под балалайку:

  И шумит, и гудёт.
  Сильный дождичек идёт.
  А кто меня молодую,
  Кто до дома доведёт?



В Садках было два помещика: Криулин Василий Михайлович и Мишустин. Жили они оба на Нижних Садках. Когда началась революция, Криулина красные убили. Убили его вместе со Скляровым Абрамом Дмитриевичем, который скрывался в зарослях на Нижних Садках у Криулина. Он прибежал откуда-то с Волги, где у него был свой пароход.
Жил на Нижних ещё Мотичка Криулин, родня Криулину Василию Михайловичу. Вот сын этого Мотички, Александр Матвеевич Криулин тогда в августе, поехал вместе с Исаем Никифоровичем на донские (так садковские называли тогда соседние хутора донских казаков), и с донских привели каде-тов, которые перестреляли красных нарочных и т. д.
Помещик Мишустин родом был из Лозного. Был у него большой сад, много имел скота. В работниках у него были Искричев А., Нинка Парфенова, деда Парфёна дочь,…
ОБ ОТЦЕ
(Лепилкине Александре Дорофеевиче)

 Ну вот. Когда кадетов и садкачей в августе разбили под Ерзовкой, они как-то тут же, дней через пять, отступали и проходили снова через Садки. Отец дошёл с ними до Садков, а дальше с кадетами не пошёл. В общем, сбежал от белых.
Тут следом пришли красные. Не знаю как там его выбирали в председатели. Одним словом, его вызвали и назначили. Его председателем Садковского сельсовета, а дядю Семёна - Семёна Ивановича Калинина (отца Ильи Семёновича, Юрки Калинина деда) секретарём.
Сельский совет был во флигеле, что рядом со школой, какая сгорела. В этом флигеле было две комнаты: в одной жил учитель, а в другой был класс. Вот в этом классе и разместили первый сельский совет. Отец был в этом пер¬вом сельсовете первым председателем.
Дел у председателя было много. Надо было поставлять пита¬ние для Красной Армии. А как поставлять? Переписывали у всех хозяйства, у богатых отбирали их скот.
И вот в октябре, в девятнадцатом году в Садки снова ворвались Белые. Это я запомнила хорошо, мне тогда шел уже одиннадцатый год, отец, помню, мне сшил только что для школы пальтушку. И сразу отца выдали. Наталия Ивановна, жена Якушева Ивана Мироновича, тут же:
- Вон председатель. Он отбирал у нас скотину.
Не успели они с дядей Семёном убежать. Только чуть загодя, как их арестовать, прибежала к ним тётка Поля, жена дяди Семёна, они жили рядом:
- Сёма!, Белые прискакали!
- Бумаги, быстро...,- схватил отец бумаги, и хотел было в окно да огородами. Дядя Семён замешкался: куда бежать, куда чего девать. Тут тётка Поля, она полная была, быстро выхватила у Сёмы печать, и раз, под грудь. Тут их и захватили. Начали кадеты обыск:
- Где печать?
- Нету,- говорит отец.
И тётка не отдала печать. Не нашли, кадеты облапали её всю, а туда, под грудь, стало быть не додумались.

Привели кадеты отца сначала домой. Мы, дети, вышли все во двор, плачем, орём. А нас детей уж шестеро было. Тимка, младший у матери на руках, мать сама тяжёлая, Зойкой хо-дила. Аполит уж большенький был, к отцу было подошёл, а кадет что есть силы плетью по голове:
-Марш отседова!
И тут же отца увели.
Увели сначала в Тимофея Варламовича дом. Большой, круглый, на Комарёвки стоял, что против и чуть ниже Саньки - Дыдыки. В этом дому был штаб их, кадетов. Но его не в самый дом, а в амбар каменный, что во дворе дома. Я, помню, ходила носила ему туда есть. Солдат, какой охранял его, открыл засов, дал туда ему две чашки, какие я принесла. Он поел... .
Больно жалко было когда его погнали. Кадеты-солдаты верхи на лошадях, а отцу руки связали привязали к телеге и погнали. Увели его только одного, а дядю Семёна оставили допрашивать.
Догнали его до Ерзовки, переночевали там. Сидел он в подвале дома у колодца. Сейчас асфальт проходит рядом с этим домом. Низы этого дома сохранились и до сей поры. Потом погнали его в Царицын. Деникинцы в то время вновь захватили город. После дядю Семёна тоже догоняли до Ерзовки, но оттудова его отпустили.
Ну и всё. С этих пор отца нашего нет и нет. Стали мы узнавать что же с отцом.

Жила у нас тётка, мамина сестра, Дуняшка. Она сейчас же в Царицын.
-Дуняшка, ты, может быть, разузнаешь где он там, в
тюрьме ли, где ещё ли.
Дуняшка разузнала. Из Ерзовки его привели в Царицын, в тюрьму. Тюрьма была на том месте, где сейчас Красные Казармы.
- Вот я - рассказала она, - пошла и узнала где тюрьма,
понесла передачу. А они, кто в тюрьме надзирают, говорят,
что Лепилкина в тюрьме нету. Стала я искать там же по территории, где много повешенных. Нашла. На виселице он повешен. Висит, там же на нём дощечка. На дощечке написано - ЛЕПИЛИИН. Только вроде одна буква не так, не К, а И. Висят и не убирают их по нескольку дней и недель. Но это прошло дня, наверное, три.
Ой, - глянула, - рассказывала она, - а волосы братушкины. Слабые, реденькие. Ой, а чисто он больше стал...
Ну и всё. И с этих пор отца нету и нету. Ну и погиб наш отец. Остались мы у матери семь человек детей. Андрею старшему было восемнадцать лет.
Фотокарточка эта марта 1920 года. Это мать. Она ходила тогда Зойкой. Она в синем туальсаковом платье с чёрной отделкой. Шила платье Дарёна Минаечева в Царицыне в 20-ом году. Рядом стоит в гимнастерке и в брюках шитых отцом, сын Андрей. Сапоги тоже от отца достались. Отца уже не было в живых. Его повесили в Царицыне белогвардейцы. Андрей только что окончил пять классов в Пичуге.
Фотографировались во время проводов Андрея в Красную Гвардию.


САДКИ ВО ВРЕМЯ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

     В гражданскую Садки наши много раз переходили то к Белым, то к Красным. То кадеты-мамонтовцы захватят, то Будённый со своею конницей налетит отобьёт. Белогвардейцы, когда хозяйничали в Садках, захваченных в плен Красных и всех кто поддерживал Советскую власть, расстреливали в Почтовой балке.
Как-то зимою, в стужу, середь ночи слышим стучат по окнам:
- Кто здесь?! Отвечайте, а то лимонку бросим!!!  Если ТОВАРИЩИ, то не тронем, пусть выходят. Если ГОСПОДА…
Это Красные пришли, разговор верховый, на «О».
Захватили в плен тогда очень много Белых. Потом по-гнали их на Царицин. Растянулась колонна пленных от Садков до самого горизонта. И пушки, и пулеметы, и лошадей, и скотины поотобрали у Белых много.
После, помню, приезжал в Садки красный  командир Руднев Коля, молодой такой, красивый. Руднев организовывал тогда садковских мужиков в Красную Гвардию.

В марте 1920 года.старший брат Андрей ушел добровольцем в Красную Гвардию. Служил он в 10-ой армии у Ворошилова.

Когда прогнали Белых совсем, в Почтовой балке садкачи вырыли братскую могилу и перезахоронили останки всех расстрелянных белогваврдейцами, рядом с брошенным броневиком в Крутенькой балке. Братскую могилу аккуратно оградили, поставили какой сумели небольшой памятник, и на нем прибили красную звезду. После на каждое Первое Мая и Октябрьские всем селом выходили колоннами, несли портреты Ленина, Сталина, Ворошилова, шли к этой братской могиле. Шли с песней:

«Шли по степи полки со славой громкой
Шли день и ночь со склона и на склон,
Ковыльная родимая сторонка,
Прими от Красных конников поклон.

В колхозах хлеба полные амбары,
Привольно жить нам стало на Дону.
Эх, проливали кровь свою не даром
Мы на полях в Гражданскую войну».

У могилы останавливались, молчали. Потом большевики, да и все садкачи пели Интернационал:

«Вставай, проклятьем заклейменный…».

На этом  митинге, почти все мужики подряд, каждый поочереди произносили речи, клялись умереть, но отстоять Советскую власть.
После митинга, тут-же у Почтовой балке, на ровной широкой полянке уже молодые казаки состязались в удали и смекалке – расставят по обеим сторонам дорожки хворостины, оседлают коней, и кто первым на полном скаку порубит все хворостины. Колхоз специально для этого покупал шашки.

ИВАН АНТОНОВИЧ ГОВОРОВ


Когда я вышла за Ивана, жить мы        стали сначала у моей свекрухе ( бабы Жени) в её доме.
 И Венка снами, её сын, и Маруся её дочь- все жили вместе. Теперича, баба Женя, чой-то видишь ты, была не в настроении. Ну ведь она  жизнь-то какая была? Черти её знают....
Ваня накосил сена. Поехал на быках в Царицын, про-дал это сено, сошлись, а денег-то ни копейки. В двадцать седьмом году это было. Купил там же в Царицыне мне отрез на платье, чулки мне купил. Бабе Жене купил на платье, а Маруське-то не купил. Вот она зашла к нам в комнату:
-По-каковски это? Года ещё нету как живёшь,
а ты ей уже покупаешь.
Раньше ведь как? Надо сначала год прожить, потом уж муж сможет что-то купить жене.
Потом мыло. Мне же надо стирать, у меня же пелёнки. А он мне купил ещё и мыла. А баба Женя  серчает:
-И с белой глиной можно постирать, не обязательно
с мылом.
А я пелёнки вывешу, а они все цветками. Мне стыдно их вывешивать. Я-то у тётке в Сарепте немножко жила, видела там как это надо делать. Ну, и потом что Ваня не принесёт, всё мне даёт. А бабка-то возражает. Ваня тогда и говорит:
-Вот что мать, ругаться не будем, я ухожу на квартиру.
Хочешь жить с нами - иди. Но только чтобы не я у тебя жил, а ты у меня.
Перезимовали, а весной ушли. Перешли в круглый кулацкий дом, бывший кулацкий. Сейчас в нём живёт Лида Яков-Дорофеевичева. Весною ушли, а к зиме снова вернулись. Что же? Баба Женя ходит и ходит к нам:
-Да добро уж вам. Зима-то заходит. Чем же я топить
буду. Чо же я?
Берёт Шурку к себе на руки и не отпускает.  Ну чего тут делать?
К зиме снова вернулись к ней, и больше уж никогда никаких неладов не было. Никогда.
Венка работал в совхозной мастерской инструментальщиком. Хороший он был парень. После он окончил Дубов-ское педучилище, работал на Костином хуторе учителем. По-том , в сороковом забрали на действительную, отвоевал с бело-финнами, потом началась Отечественная, его сразу перебросили на передовую с немцами. Там он и погиб.

      Иван был в активе. Когда в Садках организовывали комсомол, он записался первым. Во время раскулачки его как комсомольца приглашали в сельсовет. Там в совете решали, кого надо раскулачивать, а кого не надо.
Да. И как-то к раскулачке не подходили серьёзно. Присылали из Дубовки в сельский совет какого-нибудь уполномоченного. Вызывает этот уполномоченный на такие-то часы комсомольцев. Посидит, послушает кто что говорит, и потом посылает каждого комсомольца куда и к кому идти и переписывать имущество - что надо изъять, а что надо оставить. Вот соберётся этот актив и решают кого раскулачивать.
Вот, помню, Ивану поручили идти к тётке Поле, жене Ильи Ивановича Бондарева, материной сестре.
- Я не пойду. Делайте что хотите. Я не могу обидеть
мать.
- Ну, тогда иди к Михаилу Николаевичу
Раскулачили тогда в Садках многих. Иных бы и не надо, да что же, покажет кто-нибудь на него: я у него быков пас. И всё.
Помню раскулачили тогда:
1. Мишустина
2. Криулина
3. Битюцкого Семёна Михайловича
4. Битюцкого Василия Алексеевича
5. дядю Федю, а тётя Саша убежала с детьми
6. Лепилкина Григория Васильевича
7. Лепилкина Исая Никифоровича
 (Исай Никифорович перед войной приезжал из места ссылки, из Казахстана в Садки.  Долго бродил он по-над речкой, по тому месту, где был его дом. Всё отсчитывал "сколько саженей да сколько локтей"...  Искал тайник где позарывал сундуки с кожей да с сукном.  Ничего он не нашёл.)
8. Битюцкого Тимофея Варламовича
9. Битюцкого Василия Варламовича
10. Лепилкина Егора Дорофеевича
11. Калинина Михаила Ивановича
и ещё многих.  Раскулачили-то самых работящих, а какая голь-тяпа осталась, тех в колхоз согнали.

Во время раскулачивания в моего Ивана стреляли. Когда он поздно вечером шёл из сельсовета домой , и переходил  заросшую леваду возле дома, кто-то в него выстрелил. Просвистела пуля рядом с головой, совсем рядом, но не попали. Он сразу присел в кустах, затаился, и так просидел там почти до утра. А кто стрелял? чёрт его знает кто.
   После этого случая НКВД дала ему разрешение купить револьвер. А ехать в Сталинград за этим револьвером ему было всё никак некогда.- здесь уж он стал работать председателем колхоза. После раскулачки же сразу организовали колхоз.  Организовать-то организовали, а в колхозе этом ничего не было, и работать было некому. Вскоре начался голод. Господи, тогда и голод был. Иван мой бегал, мотался день и ночь и вскоре заболел воспалением лёгких. Слёг вобщем.
       Вот   лежит мой Иван болеет. Глядим, приезжает к нам председатель рабочего комитета совхоза Чибряков, и Петров - заместитель директора:
-Ну, как дела у вас? Есть-то есть чего?
             - Да что же есть. Откуда?
Гляжу сейчас же взяли бумажку, написали распоряжение и дают мне в руки:
-Ходи вот получай ему из совхоза молоко.
Да. А простыл-то он в колхозе. Помочь-то должен бы колхоз. А колхоз, колхоз... И стали они приезжать к нему, проведывать стали, и как только он встал, оклемался, они его тут же раз, забрали, и поставили в рабочком куда-то. Подержали его немного в рабочкоме, и вскоре направляют на вторую ферму, на Спартак, управляющим.
Петров, заместитель директора, его уважал незнай-как. И так вот он с управляющих и не слазил.
Когда жили у бабе Жене, Ваня, помню, водил кроликов - жрать-то нечего было. Потом, как переехали на вторую, стали  жить получше. Работал он управляющим.
Да-а ... жизнь была... .
Во время раскулачивания в моего Ивана стреляли. Когда он шёл поздно вечером из сельсовета, и переходил речку возле Петра Васильевича, кто-то в него выстрелил. Просвистела пуля рядом, не попали. Он присел в кустах, просидел до полночи. Кто стрелял ?  Черти его знают кто.
После НКВД дал ему разрешение купить револьвер. А ехать в Сталинград и покупать этот револьвер ему было некогда, здесь уж он стал работать председателем колхоза. После раскулачивания сразу же организовали колхоз. А за револьвером ехать в Сталинград он доверил мне. Съездила я в Сталин-град, купила ему револьвер с кобурой, купила ещё гимнастёрку из дорогого офицерского сукна с накладными карманами, широкий офицерский ремень. Вобщем купила ему всё как он и приказывал-«всё чтобы было как у военного»
А работать и ходить поздно вечером без оружия было,конечно, опасно.






                В ЗАСТЕНКАХ  НКВ

И вот, уже туда ближе к лету, как только  мой Иван чуть-чуть оклемался , совхоз направляет его на хутор Спартак (на вторую ферму совхоза) работать управляющим. Переехали мы туда  со своими детьми. И не успел он ещё толком войти в работу, как случился падёж телят. Какая-то зараза напала, запоносили, сдохло одиннадцать телят. А тогда ведь как? Сразу НКВД. Приехал из Дубовки  «чёрный ворон», посадили туда моего Ивана как управляющего, зоотехника и ветфельдшера.
Привезли в дубовскую НКВД, надзиратели с наганами затолкали их в камеру под замок. Посадили и сидят. Сидят не-делю, сидят другую, сидят месяц, а следствия всё не ведут. Они объявили голодовку. А разве можно ему голодать? Он ещё толком от воспаления лёгких, что получил в колхозе, не оправился. А тут ещё посадили в камеру.
Наконец-то начали вести следствие. Нефёдов, помню, был следователем. Злой такой, как зверь. Стал вести допросы.
 - Имеешь ли ты оружие?
- Имею.
- Чего?
- Револьвер.
И моментально ко мне с обыском. А я себе думаю - НЕТ. А ещё когда его арестовали, я его, раз, замотала в тряпки и в керосинку положила. Керосинку не зажигаю, а  сама не нахожу себе места, думаю - найдут.
Вот  прикатил ко мне « чёрный воронок» из НКВД с обыском:
- Где наган?
- Нету. Я его в пруд закинула.
- А кто видал, что ты его в пруд закинула?
- Кнаупов, Бондарева Анна, ...
А я ещё перед этим выбрала время, когда около пруда были люди. И на людях завернула в газету, а завернула-то не наган, а камень. Зашла посиредь плотины, и громко так:
-К чёрту этот наган!
и закинула этот свёрток. Кнаупов это видал, Нюрка Бондарева, и ещё там люди были.
Сделали милиционеры плот и начали бродить. Да дураки они - больше ничего. Разве его выбродишь? Не нашли. Отбоярилась я. И снова - ну куда его девать?
-Нюрка, на тебе его.
Нюрка его спрятала. Через два дня приходит:
-Клавдя, я боюсь.
- Давай.
Приделала в углу гонта доску, закутала его в тряпки, замазала глиной и спрятала за этой доской. А когда нам было ехать со второй, я его взяла. Тут уж я не стала бояться. А по-том, уже через несколько лет, отдала его Трутневу Мишке, садковскому милиционеру. Дети уж подросли. Перестреляются - себе думаю.
Два месяца сидел он тогда под следствием. И ещё потом два месяца не работал - ждал суда, на поруки его отпусти-ли. Четыре месяца! Долго его трепали.
  - Ты сын белого офицера, - кричал на него Нефёдов.
- Товарищ следователь, ...
 - Брянский волк тебе товарищ, а не я!
       После этот Нефёдов оказался врагом народа. Но это после. А тогда... Подговорили Якова Дорофеевича, дядю моего Яшу, и Пал Палыча - Девятку, чтобы они наговаривали на Ива-на.
- У твоего отца, Антона, был в работниках, пас быков один день, Василий Андреич Лепилкин.
-Ну, ничего, я тебе
Яков Дорофеевич,припомню Новороссийск, когда ты зашёл в море по шею, было захлебнулся, торопился на пароход уехать с белыми из России.
И там же на очной ставке Яков Дорофеевич ото всего что говорил раньше, отказался. Сразу как-то посередь разговора вдруг замолк, загрустил, стал дрожать. Видать чего-то боится, страх какой-то в нём. Да и Ваня уж забеспокоился, глядя на него, - «и зачем я ему всё это говорил?».
Потом в Нардоме в Садках был суд . На суде было восемнадцать свидетелей, и все говорили, что не виноват Иван Антонович. Ну, и суд его оправдал.


 СНОВА  ПРЕДСЕДАТЕЛЬ  КОЛХОЗА

За все эти месяцы, что он не работал, ему заплатили. Суд прошёл, и сейчас же приехали представители из райкома, собирают партсобрание, и рекомендуют его снова председателем колхоза. И тут, гляжу, к вечеру потянули к нам колхозники, Идут, в руках бутылки.
-Гулять, гулять будем, песни играть.
Что ж, гуляли.
И выбрали снова его председателем. Стал работать. Теперичь, Ваня пишет заявление колхозному собранию, просит продать дом (доставшийся колхозу после раскулачки  Якушева Ивана Мироновича). Мы ещё жили у бабы Жене, а у нас уже пятеро детей. Дом этот, конечно, стоил подороже, но колхозники от-неслись с пониманием. Весь колхоз уже узнал, сколько Антонычу заплатили за то время, что он сидел - не работал, и  стали  кричать на собрании:
              - За семьсот надо отдать!
- Продать за семьсот!
Ну, и за эти деньги, за семьсот рублей, решили - постановили продать нам дом. Было это в 1937 году. Собрали мы со своим Иваном горшки - моршки, детей, урыльники, да и пере-шли.


Снова начал работать. Трудное было время, очень трудное. Захотел он уйти с председателей. А отпускать-то не отпускают из колхоза. Вот он и говорит:
-Клавдя, уезжай из Садков. Как ты уедешь, может быть, и меня отпустят. Куда-нибудь рядом с железной дорогой.Там квартиру сымем. А так расчёт не дают.
А отпускали тогда только по семейному положению.
-Ваня, тут хоть как-нибудь да живём, а там-то в чужих людях,- а сама думаю: «куда ехать? Может и помереть в чужом краю». Тут уж я хитрить начала:
-Эх, я уеду, а ты не приедешь. Найдёшь  другую.


Иван работал председателем колхоза. День и ночь колесил он на тарантасе по полям да по балкам. Исколесил он вдоль и поперек все поля и все балки: Яблоневую, Дубовую, Васильеву, Каменную. Надо было выполнять колхозу все по-ставки - и по хлебу, и по мясу, и по шерсти, и по молоку.
Время было трудное. Вот с колхозной шерстью про-изошла тогда история.
Осенью колхозники постригли овец. Всю стриженую шерсть упаковали в мешки. А мешки сложили в колхозный склад, что был в подвале под правлением. Вообщем, шерсть подготовили к сдаче в госпоставку.
Теперичь, когда стали сдавать, смотрят, а мешков не-хватает: было столько, а стало столько. Трёх мешков нехватает. Куда пропали? Где подевались? Стали искать - нигде, нету. Заявили в НКВД.
Приехали из НКВД. Стали искать, стали нюхать. И что же? Следователь на допросах всё поразузнал. Оказывается, Полянка Говорова, и её подруга Вальтерова нарядились в красноармейскую форму, отперли замок, взяли три мешка с шерстью и ездили её продавать на вторую ферму - Спартак. После им был суд. Дали им обеим по два года тюрьмы.
Но на этом история о шерстью не кончилась. Со склада остальную шерсть колхоз отвёз в Дубовку и сдал в госпоставку. Привезли на сданную шерсть квитанции и отдали их колхозному бухгалтеру Львовичу.
Львович был грамотей. На весь колхоз одного его считали грамотным. Он же все законы знал. Весь учёт в колхозе вёл только он один. Сколько кому трудодней напишет, или сколько с кого удержит - всё считалось правильным. Придут люди в правление осенью посмотреть ведомости:
- Ливович, почему с меня много за питание вывернул? Я же столько не съел.
- Не ел, ел бы,- один ответ был у него.
Как получил Львович эти квитанции, поехал в Дубовку и молчком разузнал, что эти квитанции отоваривают, и на них можно получить мануфактуру. Вообщем, Львович решил на эти квитанции отоварить самого себя. Вечером прибегает жена Львовича Шура и по-секрету:
- Клавдя, можно достать материи и кое-чего другого. Ты только об этом не говори своему Ивану. Завтра собирайся, поедем с тобой в Дубовку и получим по колхозным квитанциям мануфактуры. И никто об этом не узнает.
И увеялась. Тут я стала думать-кумекать: как это так по квитанциям? А материалу-то край надо. Вот приходит с работы мой Иван, я затеваю с ним разговор:
- Ваня, мне надо в Дубовку.
- Зачем?
- Кое-чего купить. Материалу ребятишкам на штаны, да может быть ещё чего-нибудь.
- А на чего ты будешь покупать?
- Да...там на шерсть дают...
- На какую-такую шерсть!?
Тут я поняла в чём делю и всё правду ему рассказала.
- Я тебе за это ...если ты поедешь, оторву башку!
Но Львович, всё равно, получил по этим квитанциям. Глядим, у Шуры Ливовичевой на окнах появились занавески, одежду новую стали справлять. А у нас с Иваном так ничего и не было.

Все домашние дела приходилось делать самой. А Иван: "ни-ни, у меня работа". Сама и заготовляла дрова и косила сено. Особенно страшно было оставаться в зиму без дров. Дом, в какой перешли, был большой. Чтобы его протопить, надо было запасать в зиму до десяти бычьих возов. Конечно, если зима мягкая, хватало и шести-семи, но это, смотря, какая зима, да смотря какие воза. Вот поеду в Дубовую балку на быках за дровами, и не с кем воз наложить.
В дом то мы перешли, но у дома ничего не было: ни са-рая, ни кухнёшки, ровным счётом ничего. А где держать корову? Без коровы-то нельзя. Решили мы с Иваном строить сарай.
Утром он взял лопату, отмерил от угла дома двадцать шагов, и, прости меня господи, как и путящий, разметил:
- Вот тут вот, Клавдия.
- Ваня, а чой-до здесь падинка. Затекать будет.
- Но зато будет уютный.
Тут так тут. Начали делать, врыли по углам дубовые сохи, в леваде сама нарубила хвороста, дети вязанками пере-таскали. Стены из плетня тоже не стали никого нанимать, тоже начали сами плести. Но какие мы плетельщики? Получились стены и кривые и горбатые, но всё же сплели. Дверь перекоси-ли, так она никогда у нас плотно и не подходила. После, бывало, придёшь поить корову, а в сарае, боже мой, снег! И как это у нас тогда коровы совсем не помёрзли? А если корове телиться, то и бегаешь тогда под сарай к корове день и ночь через каждый час, а то телёнка заморозишь. И как уж после мы этот сарай не ухетывали, так ветер ходуном и ходил в нём, крыша сроду текла, а зимою холод в нём - хоть собак морозь. Понарошенный какой-то был.
Стали делать крышу. За слегами и чоблыками на реше-тину поехали на быках в Дубовую. Рубить тогда в балках здорово не запрещали. Доехали мы с Иваном до балки, быков рас-прягли наверху, а сами спустились в самую низину, где можно было выбрать чего-нибудь путящее. Девять штук я срубила, вот он и говорит:
- Давай я буду таскать наверх к рыдвану.
Гляжу начал таскать. А тут уж какой же он. Больной. Смотрю, четыре чоблыка вытащил и бросил, присел, замучился!
- Поехали, Ну их на хрен с этими чоблыками.
Так и вернулись домой людям на смех - ни слег, ни чоблыков. Прогоняли быков только зря.
- Да вот только, Клавдя, дети. А то бы не нужна эта и  корова.




КОРОВА

Не нужна Как же это не нужна? А жрать-то чего? Толь-ко  спасибо коровам и выжили.
Сгондобили катух, завели в него свою корову. После завели туда и другую корову - к нам перешла жить баба Женя (свекруха). Стало две коровы. Держать их было тяжело, но зато дети сытые. Правда у неё корова давала мало молока. Не корова, а коза, только жрать.
Так вся наша жизнь и была с коровами. Но когда в тридцать первом организовывали колхоз, первым делом у всех начали обобществлять коров. А Иван-то он какой? Если кто чего попросит, он рубашку последнюю снимет и отдаст. А тут он же комсомолец, состоит в активе, он первым заналыгал свою Зореньку, и отвёл её в колхоз. А как жить без коровы?
Потом вскоре нажили себе другую. Так рядом с коровами и была наша жизнь.
 Брали с собой корову Тамару  и на Спартак, куда Ивана посылали работать управляющим, с Тамарой же мы и вернулись со Спартака. Потом была Астра. Её мы купили в колхозе за две тысячи - как раз я получила эти деньги за седьмого дитя, за То-лю. Корова была неплохая. Но на нашу семью, какую надо корову?

ДРОВА

Жилы рвать приходилось и с дровами. Изба большая, бывало, топишь-топишь, а ветер так и ходит ходуном по избе. Дров много надо было. Зима длинная, а в избе две печки: рус-ская в стряпушке, а ещё в горнице – грубка, круглая, высокая до самого потолка. Грубка  это одно мученье - топишь, дрова переводишь, а варить негде. Топка маленькая, там одни дрова, чугуны ставить негде.
Помню, провожали в армию на действительную Ива-нова брата Венку. Перед отъездом заехал он к нам попрощаться. Иван Антоныч мой тут же собрал мужиков:
- Давайте выпьем.
А мужикам чего же? Уселись за стол и сидят. Давай за-куски, вари мяса. А тут у меня на руках был ещё маленький Валерка. Орёт и орёт, а тут ещё плиты в доме нету, дитё на ру-ках, а мне надо растоплять ещё и грубку. Ну что делать? Гляжу Венка:
- Клавдя, давай я понянчаю, а ты растопляй и вари,- и берёт у меня из рук Валерку.
А Иван сидит с гостями: Митрий Григорич, Митрий Мироныч..,  «Давай скорее мяса».

Затопила, сварила, подала им на стол чугун мяса. Начали гулять: пьют, едят, разговаривают. Вот Венка и говорит:
- Ты Иван не помогаешь Клавдии.
- Как эт так, не помогаю? А кто же семью кормит?
- Кормит? Ладно. Это мало радости, ты вот попробуй дитя подержи да понянчай. Да с дитём на руках чего-нибудь поделай.
А нянчить детей - Иван не нянчил. Да и не умел. Жалеть-то детей он жалел, но не нянчил. Ну а если дитё захворает, то он:
- Ты нянчить не умеешь, не знаешь, чем дитё болеет. Какая ты мать.


БОЛЕЗНЬ


С каждым годом моему Ивану становилось хуже и ху-же. Тут уж, в начале сорок первого он слёг совсем. Лежит в постели болеет. Помню, приходит как-то к нам калмык Настаев Николай ( семьи калмыков жили недалеко от нас, на Комарёв-ке) проведать Ивана Антоновича. Пришёл вечером, мы уже лампу зажгли:
- Как твоё, Иван Антонович, здоровье?
- Здоровье? ...да холодно мне, Николай. Мёрзну что-то.
-Да и не больно холодно,- встряла я,- на градуснике во-семнадцать.
- Э-э, это вам восемнадцать не холодно, а мне холодно. Мне надо двадцать с лишним.
И к Настаеву:
- Да топить вот, Николай, нечем.
Николай сразу:
- Пойдём, Клавдя, я тебе кизиков дам.
Взяла я мешок и пошли мы к Николаю Настаеву на Комарёвку за кизиками.  Подводит он меня к прикладку кизиков и говорит:
- Вот кизики. Как тебе будет надо, так приходи и бери. И топи, а то Иван Антонович замёрзнет.
Кизики у него были овечьи, горючие, тепла от них много было. Принесу, бывало, мешка два кизиков, натоплю грубку, сядет мой Иван к очагу и ноги греет.

Тринадцатого апреля сорок первого года родила я седьмого дитя - Толю. Государство тогда давало многодетным матерям помощь, - у каких было семь детей, давали помощь -  три года подряд, после рождения седьмого ребёнка, по две тысячи рублей. Помню, получила я первые эти две тысячи и ку-пили мы в нашем колхозе «Политотделец» корову. Корова бы-ла неплохая. Назвали мы её Астрой. Молока она давала не меньше чем другие коровы на хуторе. Да только на нашу-то  семью, какую надо было корову?
Летом, ещё до войны, из избы мы переходили жить в старый амбар, что стоял за домом у канавы. Сложила я там печку, и был нам тот амбар вместо летней кухни. Печку сложи-ла я сама. Ждать и надеется, было ненакого. Иван мой ещё то-гда говорил: « никто, Клавдя, ТОГДА, тебе не поможет».
-Просил он и своего двоюродного брата Ивана Степановича и других мужиков просил:
- Помогите ТОГДА, помогите хоть словом. Он знал, что он умрёт. Он собирался умирать. Потом как-то мне говорит:
- Никто. Никто, Клавдя, не поможет, ни свой, ни чужой. Он знал, что люди они такие.

                1941 год  ВОЙНА

Дело было в воскресенье. День был ясный, тихий. Иван зачем-то пошёл в сельсовет, а я присела на порожки покормить грудью Тольку. Не успела я ещё накормить дитя, глядь, а он уже вернулся, приходит:
- Клавдя, война!
А тогда ведь радио не было. В сельсовет сообщили по телефону.
- Да ты чего?! Батюшки мои,  пропал теперь Венка.
- Да разве один Венка. Германия напала на нас. А эта страна воинственная. Война будет долгой.
Сразу тут понабежали соседи со всей Комарёвки. Все волнуются, все расспрашивают, как, чего, что за война.
- Батюшки мои, Ваня, да я либо пойду,  разузнаю по-лучше.
- Чего узнавать? Уже объявили из военкомата кому и когда явиться.
Тут я заплакала.
- Эх, Клавдя, Клавдя, ты только не плачь,- потом долго так помолчал, закурил, и, - Ты плачь, почему меня не берут. Был бы я на войне, тебе бы, может быть, помогли как семье военнослужащего. Ведь я помру ещё раньше, чем придёт сюда война.
И горько так:
- Ты не беспокойся.
Но после военкомат вызывал и его. Ездил он туда не-сколько раз. Сначала его записали в нестроевые, а потом вы-звали и дали документ: «с воинского учёта снят».
- Лучше бы этой бумажки мне и не давали. Я, может быть, пошёл бы добровольцем. А теперь и добровольцем не возьмут.
          -  Но ничего, мать, ты не расстраивайся,- подошёл к старшему сыну к Сашке, похлопал его по плечу,- вяжи нам варежки, носки. Мы с Шуркой пойдём в партизаны. Смотри  ка-кой он вырос, четырнадцатый год уже пошёл.
- В партизаны? В какие-такие партизаны?
Слово «партизаны» я до этого ещё и не слышала. Лишь после, уже, когда шла война, я узнала что такое партизаны.
- Ну как тебе объяснить. Партизаны- это когда люди остаются в тылу у врага и бьют этого врага исподтишка.
Вскоре начали забирать всех мужиков на фронт. Совхозная полуторка каждый день отвозила одну партию за другой.
Иван мой слёг совсем. С Говоровым Ленькой, его колхозным кучером, на тарантасе повезла его в Сталинград к врачу. Больного на лошадях... Растрясли его больше... Открытая форма туберкулеза. Туберкулёз пронизал его всего, не только лёгкие, а и почки и другое. Нужно ему было хорошее питание. По лёгким ему надо было бы есть жиры, а по почкам жиры, врачи сказали - нельзя.
Да. . . по болезни он не мог уже работать управляющим. К этому времени он работал на Бойких Двориках управляющим. Мы уж туда с семьёй не переезжали, он стоял там, на квартире у лесника Шинкаря в землянке.
    Война идёт, фронт понемногу приближается, а это время в Садках организуют глубинный пункт Заготзерно. Построили для этого на Комарёвке большой–большой склад из бутового камня. Его назначают по состоянию его здоровья заведу¬ющим этим пунктом.
Стал он работать. Болел, а работал. А с каждым днём ему становилось всё хуже и хуже, потом и работать он уже не мог, а только числился. Приходилось работать мне. Детей и его оставлю, а сама бегу на пункт.
Как-то приехало из Дубовки заготзерновское начальство, посмотрели на всё это и говорят мне:
- По весах ты, видим, понимаешь. Давай оформляйся на его место, заведующим. Вот тебе чековые образцы с подписями четырёх начальников. Хлеб отпускай, а чеки вот такие (и показал какие) забирай от них. А потом отчитаешься.
А потом, а потом... . Фронт стал подходить всё ближе и ближе к Садкам. Война. Все поразбеглись, поразъехались. Иван лежал. Я приняла его работу, и заведующим заготзерно так и осталось до самого конца, т.е. пока в 43 г. его не закрыли.



НА  ПРИФРОНТОВОМ  ПОЛОЖЕНИИ

Фронт продвигался всё ближе и ближе. Немцы уже  стали с самолётов бомбить Садки. Первая бомбёжка была, пом-ню, летним утром я как раз пошла в рабкооп Ивану за сахаром. Шёл 42-ой год, через село шло от войны много эвакуированных: украинцы, евреи, эстонцы. Днём и ночью тянутся бесконечные обозы, гонят скот. И сразу продукты в магазине стали придерживать, стали очередя. А больному Ивану нужно пита-ние. Пошла я к председателю торга Бунееву:
- Выпишите мне сахара, а то в магазине не дают.
- Ивану Антоновичу, конечно же, выпишем.
Написал он распоряжение, я уплатила деньги, получила сахар и пошла. Только дохожу до сада, что между яслями и школой, как  слышу, сирена у военных  завыла, а потом один за другим  взрывы, земля затряслась – БУХ!  БУХ! БУХ!  Я скорее в кана-ву, присела, подождала,  когда отбомбят и скорее домой. При-бегаю, а Иван сидит на пороге:
- Ты как щель вырыла?
- Так, так, и так - показываю ему руками. - Вот туда я  детей буду совать, в яму... - рассказываю  ему как плановала.
-Ты сделай так, чтобы дети забегали сами. Сами! Ты же не успеешь их попрятать, когда он налетит. А налетит он внезапно, сразу. Давай-ка, разрывай проход шире, делай ступеньки, и как завоет сирена воздушную тревогу "ВОЗДУХ", так сразу в щель и прячьтесь.
Стала я разрывать проход шире, чтобы дети забегали в окоп  сами. Сделала порожки.
- Ладно, Ваня, а тебе как же?
Начала я рыть для него большой окоп, вернее землян-ку. Вырыла, накрыла его брёвнами, зарешетила чоблыками, чилигой, соломой, а после засыпала землей. Вообщем, подготовилась в зиму. Затащила туда койку.  Но туда мы его не сымали. Не пришлось…
Как-то он говорит мне:
- Иди Клавдя, сюда. Я расскажу тебе сон. Ты же у меня мудрая, ты же умеешь сны разгадывать. Иди сюда, присаживайся на койку. Слушай:
- Идёт война. Немцы уже в Сталинграде. От города остались одни руины. Всё разрушено, развалено, искорёжено, ничего не призначишь. То там, то там дымятся руины. Вот вы-ходят два маршала. Не знаю я этих маршалов. Только один маршал наш, а другой - немец. Вот они подошли друг к другу и стали договариваться, что кто в поединке между них победит, того и Сталинград будет. Уговорились, и начался поединок. Долго боролись. Наш маршал, наконец-то, одолел, как рубанёт немецкого шашкой, и тот упал навзничь мертвым.
- Видимо разрушат немцы Сталинград, но всё же не отдадут, - растолковала ему сон.
- И я тоже так думаю.

В землянку мы его не заносили. Тут как-то временно Садки бомбить перестали, (видать немец бросил все силы на Сталинград), а вскоре ему стало совсем плохо, и 1 августа 42-го он умер. Было ему 33 года. Схоронили мы отца.

 Во второй половине августа немец подошёл к Садкам совсем близко, слышны были орудийные выстрелы. Село наше как прифронтовое перешло во власть военным, сельсовета уже не стало. Кругом в землянках, в блиндажах штабы армий, рядом, на Заварыгиным  штаб Донского фронта, а в блиндаже под Малой Ивановкой – штаб Жукова. Передовая рядом, в Садках полно военных - танки, машины, орудия, колонны солдат, штабы, в талах по речке полевые госпиталя. В селе и за селом земля вся изрытая окопами, блиндажами.  На нашем огороде у колодца полевые кухни готовят еду и возят её на передовую. В нашей избе штаб какой-то дивизии, в селе формируют каждый день новый части и отсылают на передовую. И  каждый день к вечеру приходят машины с убитыми солдатами и командирами и хоронят в братских могилах, каждый же день специальные бригады солдат ещё с утра уже роют новые братские могилы. На бомбёжки тут уж здорово не обращали внимания. В небе беспрестанно шли воздушные бои.
А заведующим в заготзерне я так и осталась. Работала в селе одна среди военных. Военные и я со своим складом. Хлеба в складе было много. А сколько его растащили! Как только какая-нибудь воинская часть берёт хлеб, откроешь склад, чтобы отпустить, так все садкачи бегут сюда тащить хлеб. Хоть караул ставь.
Теперичь, дело доходит до того, что у меня у самой муки нету. Как быть? Детей чем-то кормить надо. Что ж, надо идти к какому-нибудь воинскому начальнику просить.
Я с детями и с бабками жила в землянке, а в избе нашей был штаб какой-то дивизии. А у соседки Нади в избе стоял ка-кой-то  генерал. Вот я через офицеров обратилась к нему: так, мол, и так, детей кормить надо, нужна мука. Он выслушал и говорит:
- Это тебе надо идти вон куда, - показывает рукой, - к командующему из ставки. Но сначала обратись вот к этому офицеру из особого отдела, - и показал мне его. Я к этому офицеру.
- Что ж особенного, пошли.
И мы пошли. Пошли на тот конец Садков, к дому с вы-соким крыльцом, бывшего кулацкого, Николая Никитовича. Подошли. Офицер этот доложил капитану, капитан  этот  до-ложил ещё кому-то, и добавил – «требует эта женщина самого главного».
Немного подождали, смотрю, выходит на крыльцо генерал в лампасах, такой видный из себя. А я ещё тогда подумала: а почему в лампасах?  Лампасы вроде только у казаков были. А казаки в Гражданскую воевали за Белых. Неужели лампасы не отменила советская власть?
- Кто ко мне?
- Я.
- По какому делу?
- Разрешите мне взять хлеба. У меня в семье тринадцать человек. А хлеб-то он не мой, хотя я и заведующая пунктом, а он подведомственный теперь военным.
- Как это тринадцать в семье?
- Семь моих детей, мать, свекруха, сноха с дитём, брат инвалид, да я сама.
- Проверьте, - говорит он тем что стоят около него офицерам, - проверьте, и если всё это так, обеспечьте эту семью полностью. Выходит, значит, так: все по щелям сидят, а у неё такая семья и она работает.  И будет сидеть без хлеба! Обеспечьте полностью.  И снова ко мне:
- А ты хлебец  держи. Знай что его нет, и сеять весною будет нечем, да и не кому. Хлеб держи вот так, - и показывает мне сжатый кулак.   Вот так!
Уже много после мне сказали, что это был проездом сам Жуков. Он часто объезжал воинские части.
Через два дня на двух американских «фордах» красно-армейцы нам привезли муки. Сами нагрузили машины зерном на складе, сами свозили в Ширяи на мельницу, смололи, при-везли, и сами же красноармейцы сгрузили и сложили.
К концу августа и в начале сентября немец был уже километров в десяти от Садков. А в Сталинграде  они уже были.  Сталинград горел, зарево и дым были видны из Садков. Там шли бои. И по военным видать было, что дела у наших  шли тяжело. Мне поступила команда: « Хлеб весь раздать».  Раздавать разрешили всем - кто сколько унесёт.
К пункту сбежалось всё село. Тащили хлеб все, кто только хотел. Растащили не только хлеб, но и мешки. Склад опустел.
Раздала я хлеб. Военные в этот склад уже начали от бомбёжки ставить своих лошадей. А мне же надо отчитаться за хлеб. Технорук  дубовского заготзерно Иванов звонит из Дубовки:
- Заготзерновское начальство эвакуировалось из Дубовки в Горно-Водяное. Надо ехать в Горно-Водяное и отчитаться.
Как же составить отчёт? Сама я отчёты сроду никогда не составляла, и не знаю, как это делать, как сводить концы с концами. Пойду, решила я, к Аполиту.  Всё же брат, чего-нибудь он посоветует. Пришла. Аполит мне и говорит:
- Ступай к Светлову. Сюда приехал начальник снабжения продармии Светлов. Это высокий начальник. Ступай к Светлову.
Нашла я Светлова. Он мне и говорит:
- Ну, чего у тебя осталось? Есть ли какие-нибудь бумажки, документы?
- Есть.
- Хорошо. Я к тебе пришлю людей. Они помогут тебе составить отчёт.
Смотрю, тут же приходят ко мне два офицера. Грамотные. Один из Москвы, работал там каким-то главным начальником по сберкассам. Зашли в землянку, разложили там бумажки: сколько было, сколько сдала, сколько осталось... . Со-ставили акт, расписались они как представители от 66-ой армии.
- Теперь езжай и отчитывайся перед своим  «Заготзерно»
Поехала я с этим отчётом на лошадях.  А обыдёнкой в Водяное не съездишь, надо только с ночёвкой. Поехала рано, еще в потемках. Недоезжая Водяного налетели немецкие само-лёты. Начали бомбить. Лошади выпужались, сбрую порвали, тарабайку поломали. Самолёты отбомбили и улетели, я бидарку и сбрую кое-как посвязала, поехала дальше. Приезжаю в Водяное, а тут немец снова налетел бомбить. Хотел разбомбить мельницу. Я скорее в подвал. Захожу, глядь, а в подвале этом как раз заготзерновское начальство.
Отчиталась я. За зерно отчиталась, а за тару - за мешки- нет. Мешки растащили. После уж, когда я деньги во второй раз за многодетность получила, да все эти деньги за эти мешки отдала.
К концу лета Немец подошёл к Садкам ещё ближе. Уже слышно было пулемёты и винтовки, не только орудия. Потом, как выйдут из Садков на передовую «КАТЮШИ», глядишь, утихнет бой, замолчит Немец. А по ночам в южной  стороне так и полыхало зарево – горел Сталинград,  были видны лучи прожекторов – наши  сбивали самолёты немцев.
Стала заходить зима. Военные начали готовиться к обороне, стали ломать дома и утеплять свои блиндажи, много домов тогда поломали, ни с чем не считались.  Потом видать у немцев дела пошли не очень, наши военные командиры, какие из Сталинграда приезжали в Садки на передышку, повеселели. Рассказывали они, что Немца остановили, начали сбивать  их-ние и «РАМЫ», и «ЮНКЕРСЫ». Не стали давать им разворота. Но всё же в октябре от военных поступила команда: «Всё гражданское население Садков эвакуировать».
Для эвакуации создали штаб. В этом штабе были не только военные, но и представители  от гражданского населе-ния. Райком партии тоже  прислал своего представителя - Ива-нова, того самого технорука заготзерно, и Аполита, как председателя сельсовета. Но с Аполитом в этом штабе здорово не считались. Он же убегал из Садков, бросал сельсовет, хотел от немцев спрятаться.
- Уж Сталинград-то наши не сдадут, - говорил он нам и убежал в Сталинград.
Мы-то ему говорили, что немец сюда дошёл не из-за Садков, а, наверное, из-за Сталинграда. А после, когда начали Сталинград день и ночь бомбить, да как двинулся немец туда, наш Аполит куда-куда, да через Волгу, да по заволге в Рахинку, а оттуда снова через Волгу в Дубовку, и оттуда уже прибежал в Садки.
 20 октября пришёл приказ: «Эвакуировать»
 
ЭВАКУАЦИЯ

В эвакуационном  штабе   составляли списки - кого в какую очередь надо эвакуировать. Учитывали состав семьи, указывали: куда в какое село ехать, и даже к каким хозяевам, и даже в какой дом на подселение. Пичугу эвакуировали в Караваинку, Садки в хутор Варькин. Порядок был такой: подгоняют машину ко двору, и  кто чего успеет взять - скорее грузись. И никто эвакуации не сопротивлялся. Люди чего брали, а чего и оставляли,- не до этого было.
Воинские части давали машины большинство попутно, идут машины в Камышин за боеприпасами, а ведь хутор Варькин по пути, подгоняют её к заранее назначенному двору:
- Скорее грузитесь, а таким-то и таким-то подготовить-ся.
Иванов мне машин давал столько, сколько я попрошу. И спрашивал Иванов не у председателя сельсовета Аполита про жителей садковских, а у меня - кому и сколько надо дать машин.
- А каков у такой-то муж? А как он относился к колхозу?
И потом уж сам решает: кому даст две машины, а кому и одну. Забеспокоился тут наш Аполит. Гляжу, приходит ко мне:
- Клавдя, а нам нужно две машины. Ведь у меня же две, можно сказать, семьи. Ведь старики Степан Антонович с Анной Мироновной - их же можно считать фактически отдельной семьёй.
- Ну да! То жили одной семьёй, а то вдруг делиться стал.
- Клавдя...
- Ну да ладно. Скажу я Иванову.
Стала я просить Иванова:
- Григорий Иванович, да вот Аполит приходил, просил две автомашины.
- Ипполит? Это председатель что ли?
- Да. Он самый.
- Не-ет! Ему в последнюю очередь.
- Ну тогда Степану Антоновичу дайте. У него старики живут
Дали Степану Антоновичу одну машину. Погрузили на неё стариков с ихним сундучком. А в основном погрузил своё добро Аполит. Но разве всё заберешь?
Потом смотрю, приходит Танюшка Бондарева:
-Клавдя, а как же нам с Ольгой?
Сестры стали жить вместе. Война объединяла всех.
Потом эвакуировалась и я со своею семьёй. Забрала детей, коров, курей. Коров у нас стало две: одна наша Астра, а другая снохе Маруси. Когда фронт подходил, она с дитём переехала жить к нам. На одну из машин я погрузила муку. А часть хлеба - зерно пшеницы, я зарыла в ларе за сараем. Приедем, мол, из эвакуации, пригодится.
Эвакуировали нас садкачей в хутор Варькин, Горно-Балыклейского района. Приехали мы в Варькин на двух Фордах – американских грузовиках. Нам тогда в войну помогала Америка. Поселили нас за речкой в небольшую избёнку к Скоробогатовой Симке. Мужа она проводила на фронт, откуда ей тут же пришла похоронка. Сама с дитём она стала жить в спаленке, а мы, тринадцать человек, стали жить в горнице и прихожке. Спали кто где: кто на полу, кто на сундуке, малыши в люльках. Топки у Симке не было. Шурка, Костя и Генка каждый день ходили версты за две с салазками   в старый заброшенный  сад за топкой. Насшибают топором мешка два пеньков, положат в салазёнки и везут оглядаются - как бы не перестрел  злющий старик  Рудый.
В войну на весь хутор остался один мужик- хромой старик Рудов. В колхозе остался он за главного, и завхозом, и членом правления. Злой был старик. Бывало,  перестренет садковских ребятишек отберёт и салазки и дрова:
- Понаезжали тут эвакуированные. Нужны вы тут здорова!
Садковские дети как завидят его, так дразнят его: «Рудый, Рудый красномудый!» Рудый злится, а догнать ребятишек не может – хромой.

Сама со снохой Марусей ходила по соседним хуторам менять пшеницу   то на яблоки, то ещё на чего-нибудь. Хлеб-то хлебом, а к хлебу ещё чего-нибудь надо. Вот возьмём на плечи на перевес по оклунку зерна и идём то в Романовку, то в Студёный.
Баба Женя стояла у печки. Никто раньше её в доме не вставал. Да ещё ночью вставала раза два подбить тесто. И лишь как накормит всю ораву, смотришь, отойдёт от загнетки. И тут же снова-здорова, начинает штопать, вязать, стирать. Дня ей не хватало, чтобы всех обштопать, обстирать, облатать. Целый день от темна до темна на ногах. А если и присядет на скамейку, то в руках обязательно самопряха, а ногой качает люльку с самым меньшим внучком Толей и баюкает:
              -Ай вы, дети, дети и куда вас дети...

Трудное время было. Напала на людей вошь. Клопы, блохи, чесотка откуда-то явились. А вши стали обычным делом. Люди даже не стеснялись - настолько их было много у каждого. А мыла вообще не было. Если выменяешь у проезжих солдат кусок мыла на кусок хлеба, то считай, повезло.
А когда кончилась мука, то молоть зерно стали сами вручную. В хуторе стали делать ручные мельницы. Возьмут от хедера комбайна «СТАЛИНЕЦ» две железные болванки-балансы, сделают зубилом насечку, приделают ручку и крутят одна над другой. Обязанность старших детей было намолоть к завтрашнему муки. Для каши просо рушили в ступе. А ступы  делали из шрапнельного артиллерийского снаряда, а для толкача брали от телеги железный шкворень.  Насыпят в ступу сушёного поджаренного проса и толкут-толкут толкачём, пока вся  шелуха не отделится от пшена. А чтобы на нашу семью в тринадцать человек наварить каши, надо было полдня толочь. Вот дети и канаются – устанавливают очередь, а потом уже толкут по очереди.

Эвакуировались мы, а душа-то болит о доме. Как он там, останется ли целым,  не сожгут ли, не разорят ли, когда вернемся? И вот зимою мы  вдвоем с Марьей Павловной Якушевой взяли по салазочкам и пошли по степи пешком в Садки. А идти далеко, не меньше сотни вёрст будет.
Пока дошли мы с салазками, ноги я все поразбила. И вот осталось уж немного, у свертка на Бойкие Дворики, глядим: идет какой-то  лейтенант на лыжах.
- Вы откуда?
- С Варькина.
- Это из-под Камышина?
- Да.
- Куда идете?
- Да вот в Садки. Здесь избы наши.
Разговорились, он, оказалось, живет в землянке у моего дома.
- А в соседях Надя и Мотя?
- Да.
- Тогда выходит, Вы наша хозяйка?
- Выходит так.
Прихожу, смотрю, из землянки выходят двое военных, по одежде, видно, танкисты. Тут же вышли встречать и две ба-бы -Матрёна и Надежда –потягаются, зевают, белые, отъелись. А я-то стою вся черная, худющая, ноги поразбитые. И как-то мне вдруг стало неловко, но тут выручил  какой-то старший танкист, заговорил:
      - Уж больно наша хозяйка невидная.
    - Чем же я невидная?  Хотя да, конечно, невидная, но все же я хозяйка.
- Да... видим.
Встретили танкисты меня хорошо, рады - радешеньки, хлопотать начали, не знают, чем меня накормить, угощают. Вот пожилой танкист, я  ещё запомнила, звали его Яковом Яковлевичем. Вот он и говорит мне:
- Подруги у тебя, Клавдия Александровна, плохие...
И рассказал он про них - как они себя вели, и про то, как они вырыли  припрятанный в яме мой хлеб. Ну, вырыли и вырыли.

     К началу февраля немцев в Сталинграде разбили, и фронт сразу стал уходить от Сталинграда. Немцев погнали. Надо было перебираться назад из Варькина в свои Садки.  Медлить было нельзя, надо было успеть посадить огород, картошку, бахчу. Из Варькина ворочались кто как. Большинство на коровах. Шили сами своим коровам хомуты, шлеи, делали тачки, грузили в них все, что осталось, запрягали коров в эти тачки и везли. Шли садкачи по степи одним караваном  назад в свои Садки.
Нам, правда, помог перебраться из Варькина мой брат Ванюшка. Как под Сталинградом соединилось колечко, немцев отогнали, его с фронта тут же отпустили в распоряжение обкома партии для восстановления сельского хозяйства, колхозов, совхозов. Как руководитель и специалист он был опытный. До войны-то он работал директором совхоза «ПРОЛЕТАРИЙ» что на Заварыгиных.  Вот он из Сталинградского обкома как-то достал одну автомашину полуторку,  она возила что-то в Камышин, а на обратном пути попутно заехала на Варькин. Всё необходимое, детей и ещё кое-чего я погрузила в нее, а свиней и сына Генку я пока оставила на Варькиным. Все не поместилось в машину. Потом, недели через три-четыре, договорилась с одним шофером-калымщиком -  я дала ему, помню, последний кусок свиного сала, а Поличка-Кабаниха два литра самогону, и он за ночь съездил.

     КАРТОШКА, ОГОРОДЫ, БАХЧИ

Вернулись из эвакуации, надо было торопиться сажать огороды и картошку. И где мы только не копали землю под картошку: и на леваде у Митрия Григорьевича, и за домом у колодца, и целину разделывали - не родилось крупной картошки, вечно она была мелкая, как горох. Помню, копаю я с бабой Женей и детыми на задах целину. Глядь, идёт совхозный агро-ном  Демьяненко:
- Что же ты делаешь? Здесь же сухо. Картошку надо сажать ближе к речке.
        Давай ближе к речке. Нашла место в низине у Чернышевых, вырубила терны, выкорчевала пеньки, разделала землю, посадила в низине.
Потом на Нижних Садках рыли - сажали. И где мы только не сажали? Всё искали рожалую землю. Помню, ребятишки рыли - рыли лопатами землю, смотрю устали, присели и стали думать:
- Давайте пахать. Сами будем плуг тащить, может быть, легче будет.
Нашли где-то конный однолемешный плужок. Запряг-лись в него Сашка, Костя, Генка, протянули метров пятнадцать - нет! Тяжело. Не пойдет. Давайте лучше так, лопатами.

         На бахче старались сажать больше тыквей, чтобы обеспечить себя едой на зиму. Тыква была главной после, картошки едой. Её и парили, и жарили на сковороде, из нее варили каши. Вот накатаем по осени тыквей в избу - в подпол, под койки, под столы, и вот всю зиму их едим. Семена для следующего года отбирали только со сладких тыкв. Сахару тогда ведь не было.
В сорок четвертом году обком ВКП(б)назначил брата Ивана директором совхоза «ДИНАМО» в Нехаевском районе. Как-то он заехал к нам, посмотрел на нашу жизнь и говорит:
- Не мучай ты детей. Картошку сажать поедем со мной в Динамо. У нас там её сажают прямо в поле, и вырастает она крупной без всякого полива. А то ты этим колодцем с журавлем всех детей  угробишь.
Поехала. Дал он мне там в помощь четырех женщин, лошадей с конюхом. Поле было вспахано тракторами, и мы сажали картошку лишь только под конный плужок. Быстро управились.
- Ну а осенью, сестра, приезжай за картошкой.
Осенью получаю письмо. Пишет: «Приезжай  за картошкой». Поехала. Опять он дал мне в помощь рабочих. Нары-ла я тридцать четыре мешка! Да вся крупная. А мелочь я уж там бросила. Дал опять мне он попутную машину. Привезла, сгрузила, перетаскала в погреб.


Перетаскала, а у погреба нет творила, что же делать? Помёрзнет картошка. Надо просить дядю Володю (брата бабы Жени - Г. Г.) .Один он плотник на весь колхоз, да и как ни говори, а всё-таки родня. Пошла просить, кланяться:
-Дядя Володя, зайди ужотка, сбей пожалуйста крышку к погребу.
Гляжу, начал Володя мяться, кряхтеть, наконец-то заговорил:
-  Если дашь  картошки четыре ведра.
 - Ну что ж, дам.
   А куда деваться? Померзнет картошка без творила. Пришел он, дала ему две дощечки от трофейного ящика с боеприпаса-ми. Распилил он их пополам,  сбил. Отдала ему я четыре ведра, понес он домой. А вот когда он ушел, баба Женя мне и говорит:
- Ты знаешь, что Володя мне говорил? Ты, говорит, сестрица, пока Клавдя не видит, дай мне ещё четыре ведра.
Ишь ты был дело какое! Дьявол, мол, с вами, вы, мол, таковские. Мешок картошки за крышку! За полчаса работы.
   После я уж и сама научилась делать такие крышки. А тогда ведь и пилы - то своей не было.
КОРОВА
Если бы я не держала коров, не знаю чем-бы я детей кормила. Вот вечером подою корову, сварю в чугуне: на девять литров молока одну банку кукурузной муки, подсолишь, и эту мамалыгу  разолью по чашкам. Попьют, поедят дети и не вылазят из стола - глядят на чугун. А младший Валерка ел всегда своей большой деревянной ложкой. Сам маленький, а «давай мою ложку». Думал, что с большой ложкой больше достанется.
Разделишь чугун, поедят дети, а добавить нечем. Да... но всё-таки еда молочная. Так вот и выжили за счёт коров.
В эвакуацию брали двух коров - наша Астра и другая снохе Маруси. Перезимовали там на Варькином, потом весною Костя и Тимка пригнали их оттуда в Садки. Гнали коров все Садковские вместе. Дошли коровы до Садков и пошли каждая к своему двору, и каждая начала мычать, рыть землю ногами и рогами. А у кого дом сгорел, то подойдут к своему пепелищу и роют золу, мычат, чисто знают, что здесь стоял их дом.




                ПАСТУХ  КОСТЯ

Нужда заставила наниматься и нам пасти коров. Пасти выпало сыночке Косте. Вернулись мы в Садки, доели хлеб, что оставался ещё, и начался голод. Чтобы спасти детей от голода, стала я определять их в военную школу. Была такая седьмая спецшкола ВВС в станице Нижне-Чирской. Школа эта военная, что-то вроде Суворовского училища. Сашку сначала определила, приняли его. В 1946 году определила туда и Костю, и Генку. При приёме медицинская комиссия, помню, написала в Генкиной карточке: «упитанности ниже средней». Истощённые дети были. Проучились они там немного, потом через полгода Костю отчислили по здоровью. Ну, куда же больного девать? Надо же учиться ему. Поехала с ним в город к врачу. Врач выслушал, осмотрел и говорит:
- Ему нужно хорошее питание и витамины. У него всё может перерасти. Он ещё молодой, но и тяжёлое ему, конечно, не поднимать. Не работать.
Не работать. Легко сказать. А как же жить? Ну, насилу бог дал, перезимовали. Дождались весны. Вот я ему говорю: «Костя, а не наняться ли нам коров пасти? Всё же работа не спиной, а ходить только».
Смотрю я на него, а у самой душа болит: дитё  худенький, шестнадцатый год только пошёл. Он помолчал, подумал и говорит: « Ну, ладно, мама, давай».
   Костя-то согласился, а сама не нахожу себе места, жалко его. Я же знаю, что пастьба труд тяжёлый. С самой ранней весны и до самой поздней осени, каждый день, ни выходных, ни проходных, и какая бы погода не была – дождь ли, ветер, жара ли, а ты должен  проснуться до утренней зари и быть целый день на ногах  и до самой  вечерней зари. А пасти весь сезон один, без напарника, и не на лошади, а на своих двоих. 
     И вот вечером, как только стемнело, пошли за советом к ста-рому колхозному кузнецу Василь Фёдоровичу Лепилкину. Он был член правления в колхозе, был у них в  авторитете, его колхозники слушали. Пришли к нему, постучались, он вышел на крыльцо,  покряхтел, закурил, посмотрел на Костю при-стально и говорит:
-А чего же?  Давай.  Нам пастуха лучшего и не надо.
 
А тогда ведь как. Надо пасти не только хозяйских ко-ров, а и колхозных вместе, в одном табуне. Земля то для пастьбы колхозная, хозяин - то колхоз. Всего в табуне набралось семьдесят восемь коров. Из колхоза нам шли трудодни, но на них мы ничего не получали. Никакого барыша. Единственное, пожалуй, это когда в обед Костя пригонит коров на тырловку, и придёт колхозная доярка Лидея  Андрияниха доить колхозных коров, и вот она, эта Андреяниха, разрешала Косте подоить одну смирную колхозную коровёнку.
- Кастянтин, подои Козявку, да и попей молока.
 Подоит сам  Костя в кружку эту Козявку, напьётся молока - вот вся и оплата из колхоза.
Вот так он и пас. Три года отпас. Со здоровьем у него получше стало. Да... жизнь была - не приведи Господи, спасибо коровам, если бы не коровы, поумирали  бы с голоду. Да… в этом же табуне ходила и наша Астра. Астра корова была хорошая. Да на нашу большую семью, какую надо корову? Потом она становилась уже и старой. Надаивать с неё стала меньше. Решила я завести другую, молодую, а эту зарезать. В колхозе от хорошего завода купили мы стельную тёлку Малышку, и как только она отелилась, Астру зарезали. Двух коров я не в силах была держать. Зарезали;  половину мяса я продала, детям одежду, обувку купила, а вторую половину мяса мы съели сами. А овец мы держали мало: одну или две. Кормить-то чем?

            
              КОРМ ДЛЯ  КОРОВЫ

В марте месяце, помню, кончился корм. Стали  со степи, за несколько вёрст, таскать вязанками солому. А  солома-то пополам со снегом. Где же у корове будет молоко? Концентратов сроду никаких не было. А как доставался для коровы корм? Боже мой... И руками с колхозных бахчей дёргали брицу, и ходила с детьми то на огород, то на бахчи. Плети, повитель, брицу кто косил, кто руками дёргал. Горе одно только было, все жилы порвёшь, руки от такой работы постоянно были в кровя-ных мозолях. А уже потом- потом, когда дети стали подрастать, становилось с кормом немного полегче. Правда, дети-то семилетку как отучаться, так  уезжали. Приезжали только на каникулы.
Помню, летом приехал из спецшколы на каникулы Саша. Решила я с ним косить сено. А какой он ещё был косарь? Худенький, но косу держать уже умел. И вот, на следующий день, рано утром мы пошли с ним в Дубовую балку пешком. Косы взяли, харчи. А харчи-то какие: то картошки наваришь, то бурды какой-нибудь нальёшь во фляжку. Вот только молоко и спасало. Откидного молока для ирьяна взяли с собой, чтобы жажду унять, да макухи. Макуха у нас была.  Я от брата Ивана из совхоза «ДИНАМО» целых два мешка её привезла. Да… отмахали мы с ним шесть вёрст, пришли. Стали косить. Косим, гляжу - он устал.
- Мам, давай отдыхать,
- Давай. Вон кустик, ты приляжь, полежи маленько.
Солнце в полдень, жара; В обед-то надо отдыхать. Гляжу, он задремал. Я взяла, сняла с головы платок, занавесила им кустик, чтобы ему холодок был, а сама так и кошу. А он спит и спит. Кошу и гляжу на него: когда же мой косарь встанет? Дала ему хорошенько отдохнуть и шумлю:
 -Саша, вставай.
 А солнышко уже перешло и снова стало печь ему в голову. Он встал.
 -Эх, сколько ты, мама, покосила! Давай и я буду.
Начали махать косами вдвоём. Душно. Косим-то в глубокой балке. Гляжу, он стал поглядывать на солнце:
- Мам, а солнце скоро сядет, пойдём домой.
Горизонт-то в балке выше, чем на ровном месте. Мож-но было бы ещё покосить, да устал он. Пошли домой. А идти опять же эти шесть километров, и опять же пеши. Да и то ходьбу-то мы считали за отдых, не косить же.
-Давай мама всю тяжесть - косы понесу я, а ты что по-легче: сумочки, котелок.

 Больших трудов стоило это сено перевезти из балки домой.  С такой дали на тачке не перевезёшь. На тачке мы кой-когда возили, если поблизости, с вершинки Каменной балки, например. Иной раз намахаешь там солодика, накладём на тачку, впряжемся, как лошади и тащим её домой.  А это из Дубовой балки!  Шесть километров!
Надо идти за подводой, надо опять просить, опять кланяться.
Вот выпросишь в совхозе рыдван, да и то, его дадут не сразу, а ждёшь, когда очередь достанется. А быков я больше брала в колхозе. В колхоз я за быками шла как за своими. Кол-хоз мне был обязан. А дело было вот как: Как только Садкачи вернулись с эвакуации, и снова стали восстанавливать колхоз, назначили председателем из эвакуированных из Украины Швецкого. Вот этот Швецков пронюхал, что я получила деньги за многодетность, и додумался. «Раз она получает деньги за детей, значит, у неё деньги есть»,- решили они на  своём колхозном правлении. Вот вечером, гляжу, он приходит ко мне домой и просит: «Клавдия Александровна, дай нам взаймы пятьсот рублей быка купить, а то один бык есть, а другого нет, нет к нему пары. Запрягать в телегу нельзя. Ни бочку воды привезти, ни чего такое... Вот РайЗо нам одного быка дал, а другого нет. Дай, пожалуйста».
-Да накой вы нужны!  Вы же не отдадите...
 - Да ты что «не отдадите»?  Гм, твое ли дело отказы-вать? Твоя нужда-то впереди. Вроде ты никогда не придешь в колхоз ни за чем.
 Подумала-подумала, - да и правда приткнусь.  Не нынче так завтра.
-Ну, ладно.
Вынула из сундука, отсчитала деньги, и  дала колхозу взаймы пятьсот рублей. Купили они в Пичуге другого быка. Теперь в колхозе стала пара быков, уже можно было и в ярмо запрягать. И  правда, после, когда бы я ни пришла в колхоз за подводой, то председатель всегда шёл мне навстречу:
-Тебе, Клавдия Александровна, быков мы дать обязаны.  О-бя-за-ны.
Стала теперь пара: и подручный и бороздний.  Но быки  оказались ленивые - ленивые не моги. И бьёшь их, и толкаешь, и  за налыгач тянешь. Но всё же как-то обходились, все же и дров привезешь и за сеном съездишь.
ДРОВА
Дрова рубили в балках. По осени лесник Шинкарёв назначает день - делить балку на делянки. На делёжку выезжали, выходили всем миром, всё село. Потом рубили каждый свою делянку. Рубить и таскать дрова со дна балки приходилось мне самой. Разве сравниться мне с семьями, где были мужики? Собаку, бывало,  возьмёшь, и идешь, пеши в балку.
Ни какие праздники, ни дни рождения я сроду не праздновала. Люди, бывало, празднуют, гуляют, а я уж знаю, в это время подводы бывают свободными, и иду к управляюще-му. Помню, управляющий был Оркин, вот под Октябрьские пришла к нему, прошу его: «Василь Сазоныч, дай пожайлуста подводу». Выпросила, не отказал.

Вот  приехала к балке, остановилась у самой кручи, разналыгала быков и думаю: как бы умудриться вытащить свои дрова со дна балки наверх. Везде, где можно спуститься на быках с рыдваном, хорошие дрова повырублены, там уже путящих дров нету. Хорошие оставались только в самой круче, куда не подъедешь. И вот на самом дне крутой балки я и нарубила себе хороших дров, там-то они и лежали. Но как их оттуда вывезти? Думала - думала, и додумалась. Вынула притыку, отцепила рыдван, свела за налыгач быков прямо в ярме к дровам. Потом цепь продела через кучку дров, зацепила свободный конец цепи за ярмо, и фьють на гору.  «Цоб, цоб»,-и быки попёрли.
     Дело пошло. Стала свои дрова быками вытаскивать на гору. Всё же не самой жилы рвать, сила- то не своя, а бычья. Увидали тут мужики, подошли, удивляются: «Смотрикося, как она прихитрилась, смотрикося из  какой кручи вывезла!»

Ой, да спасибо ещё учительнице Марии Степановне, она мне часто помогала и за дровами и за сеном ездить.
    На дрова рубили больше паклинок. Паклинок - он рубить податливый. Но это, ещё смотря, правда, какая делянка достанется.
-Подчищай, подчищай. Пеньки оставляй ниже, - за-ставлял лесник Шинкарь. Следил он строго за рубками, но если дашь ему бутылку водки, то и не очень строго, а ещё и вдобавок выделит хорошую делянку.

Но зима она зимская. Все равно дров, какие привозили с балки, не хватало. Подрубовали ещё около дома в талах хво-рост. Потом дети вязанками на спине этот хворост таскали. В топку шёл и веник-чернобыл. Ходили сшибать и чернобыл. Её избу-то надо натопить. Она хайло-то вон какая! А дети спали на полу. Кабы койки были.... Бывало, приду с работы поздно, а дети уже лежат, спят, а я смотрю на них. А мать (баба Женя):
-Ты что же, считаешь что ли их?
- Считаю, считаю....

Привезу дрова, свалю у дома за гонтом у глухой стен-ке. А для печки, на маленькие поленца, уж рубили дети. Притащат какой-либо дрючок вместо дровосеки, и рубят. Только  слышу иногда - канаются, спорят, чья нынче очередь дрова рубать, а кому кизики у корове чистить, а кому очередь за хлебом идти.
За хлебом ходил больше Костя. Подаёт продавцу хлебные карточки: « нам четыре четыреста приходится». Он уже знал наизусть, сколько нам хлеба приходится. И несёт весь хлеб домой со всеми довесками, дорогой не съест ни один довесок. Он знал: дома его ждут с хлебом.
А Генка больше чистил кизики. Пойдет в катух, быстро расширяет ляпухи по углам. Глядь, уже заявился, управился. Пойду доить, перечищаю снова.
Для печки рубили дрова каждый день. И ни одного дня не было, чтобы было нарублено про запас. Что нарубили за день, всё сжигаем за вечер и утро. Наложишь в грубку, а они сырые ещё, пенятся на концах. Горели и сырые, куда деваться.
А тут уж, в пятидесятых годах, стали управляться заготавливать дрова и впрок. Иной год нарубишь, сложишь для сушки где-нибудь у стенки кухни или сарая, хотя бы для разжижки.
Сейчас, иной раз и думаешь: как это мы жили? Да ещё тепла хотели. Одними дровами всю зиму не протопишь. Это надо сколько дров? Возов десять - пятнадцать. Топили и кизиками.

               


                КИЗИКИ


 Вот от коров чистишь-чистишь всю зиму, и слаживаешь всё это добро за плетень. А весной, как только эта навозная куча согреется - её заметно: пойдёт от неё пар - так эту кучу разрываем вилами и лопатами. Потом начинаем навоз этот уливать: таскаем из колодца на коромыслах воду. Колодец был метров за сто от дома, внизу у огорода. Ульём водой, потом начинаем месить. Тут уж ребятишки закатывают штаны, а мы с бабой Женей подолы, подтыкаем и месим. После размешанный навоз руками укладываем в деревянные ящики без дна - станки. Утолчем навоз этот  ногами а этих станках, потом относим в сторону и вываливаем из станка эти кирпичи-кизики на солнцепёк сушить.
Делать кизики - считалось самой важной работой после посадки огорода. Остаться в зиму без топки было так же страшно, как остаться и без  продуктов. Поэтому из дома выхо-дили все до одного, надо было торопиться, чтобы управиться с этой работой до сенокоса. Смотришь, в конце мая весь хутор начинает делать кизики. Только слышно как скрипят журавцы, гремят бодья, дети таскают воду: кто с ведёрком, кто с ведром, а кто побольше, то и на коромыслах.  Кто месит, кто уливает. Никто в эту пору без дела не сидит, никто не шляется по селу.
А когда Костя пас, то мы ещё дополнительно заготавливали кизики. На обеденных тырловках, пока скотина отдыхает, он из свежего навоза  делал кизики-ляпонки. Собирает навоз в старую бадью и на пригорке на солнышке вываливает эти ляпонки для просушки. За лето он налепливал этих ляпонок много. На быках после перевезим их домой. Целый прикладок получался. Доброта! И не стали горя  знать с топкой.
Летом  в кухнях печи топили печи тоже кизиками. Но не теми кизиками, какие приготавливали на зиму, их берегли, боже упаси их расходовать. Для летних кухон шли кизики  с выгона. Как пойдут дети перед вечером за телятами, то с собой берут мешки, чтобы заодно, и телка пригнать и насобирать на выгоне высохших ляпухов. Только этими кизиками топили печи в летних кухнях.
А угля-то сроду не было. Мы и не знали, что такое уголь. Слыхать-то про уголь слыхали, но не видали. Помню, как-то я нашла на дороге комок угля. Принесла его домой, бросила в печку на кизики в пыл. Жду - не загорается: как был камень, так и остался камнем. « Как же им топят?»- думала я.
Потом ведь печки не были приспособлены под уголь. Сложены они были у всех по-старинному, для дров и кизиков. И никто в Садках не знал, как надо сложить плиту под уголь. Что вернулся с фронта, мужик Севастьян, клал печи всем на
 одну колодку: большие, на пол-избы, с большущими топками, просторные, чтобы все чугуны и черепушки в них умещались.
«Гудит, значит, будет топиться, - говорил он, а самое главное, чтобы дым в избу не шёл». Сложил он и нам. Затопил он эту печь, вроде не дымит,  вроде пошёл по избе дух.  Сначала она гудела, а к середине зимы перестала гудеть, пропала тяга. Холод в избе, полно дыма, дрова не горят. Что делать? Севастьяна второй раз нанимать?  - платить нечем. И тут как-то заходит мой брат Ипполит, а у нас в избе полно дыма, холод.
 - Давай Клавдия, проверим дымоход. Это у тебя сажа забила. Надо выбивать кирпич.
- А какой кирпич?
 Стал он кумекать - рассуждать, как Севастьян дымоходы поворачивал, стал молотком по печке стучать, потом и говорит:
- Вот этот.
 Выбили кирпич этот, соединили напрямую, стала печь снова гудеть, но меня это уже не устраивало. Я уже приблизительно поняла, как надо класть, я же смотрела, как Севостьян кладёт.  Задумала я сделать, как у людей, швейцарку. И уж не стала я больше никого нанимать, и как кончились зима, разломала, выкинула Севастьянову кладку и сложила по-своему. Швейцарку. Сама.
Перезимовали. Костя снова начал пасти скотину. Баба Женя целый день дома с детворой, то на огороде, а я на работе. Глядь, приходит рассыльная - вызывает меня в сельсовет. Прихожу. Сидит там председатель сельсовета Николай Яковлевич Якушев и ещё какой-то человек, видно из Дубовки уполномоченный по вербовке в ремесленное училище на трактористов.
- Вот, Клавдия Александровна, давай Костю определим в ремесленную. Выучится - будет механизатором. Работать у нас будет. Не вечно же ему пасти коров.
Досадно мне стало от его слов, хотя он вроде ничего такого и не сказал. Взяла и выпалила я ему: «Это ты куда его хочешь определить!? В ремесленную!  Вон, какое дело. Да в ремесленную я и без тебя определю. Кабы ты мне помог его определить в Суворовское, это – бы было дело. А в ремесленное - нет! Я своими детями сама распоряжаюсь».  Хлопнула дверью и ушла.
Костя хорошо помогал. Нужды такой, как раньше, вроде бы и не стало. Люди приносили плату за пастьбу акку-ратно. Приносили все почти вовремя сами. А вот Ивану Степановичу сроду приходилось мне напоминать по скоку раз. А тут гляжу, ещё никто не приносил, а он поздно вечером приносит первым. - В чём дело? - думаю. Пойду-ка я  разузнаю. Узнала. Оказывается, утром по радио объявили о денежной реформе. И деньги, что были, стали теперь в десять раз дешевле, и что зав-тра будет замена старых денег на новые. Во время  я расшулопила, в чём дело.
Но так сделал только Иван Степанович. Все люди рас-платились по совести, новыми деньгами.
Снова зима. В эту зиму что-то корова долго не телилась. Долго, каждую ночь с фонарём, мыкались по очереди с бабой Женей в сарай.
- Нет, Клавдя, нынче, пожалуй, не отелится.. Подхвостню отпустила, а кости ещё не разошлись. Ждать ещё дён эдак десять.
Что ж сидим, ждём.  А жрать-то охота.  Едим одни тыквы, да картошку. А  куры зимою сроду не неслись. Лишь к весне пойдёт баба Женя в курятник:
- Клавдя, я щупала курей: у двух жопа шилом, а одна разгнездилась. На Евдокию может и занесётся.

Зима она зимская, длится долго. Все ждем, не дождёмся, когда отелится корова. И вот радостная весть. В избу заходит баба Женя, и прямо с порога:
 - По подхвостнице отелится корова  не нынче ночью, так завтра утром! Кости уже разошлись. Надо следить.
      Дети запрыгали от радости. Весь дом на ноги. Готовим ко-рыто, старые фуфайки - телка в избу заносить. Новорождённых телят в избе держали подолгу, до самой весны, берегли его как дитя малого, глаз с него не спускали. Это же надежда для семьи.  Продержим лето,- к осени будем с мясом. Уберём из угла в прихожке всю одежду, чтоб не пожевал, привяжем его за шею верёвкой на калмыцкий узел, чтоб не задушился, приготовим консервную банку, тряпку... Так и стоим, дежурим над ним. Уж на вонь-то не обращаем внимания. Как только отелившегося телка занесём в избу, баба Женя тут-же почистит ему копытца, дети дадут ему имя. Сразу все станут рады прибыли. Дождались.
-Баба давай молозиво жарь.  Да, молозиво и молоко, всё было на учёте, всё до капли: сколько телку, сколько детям. Семья же девять человек.

Весна в Садках начиналась о половодья. Полая вода часто затопляла наш двор, затопляла сараи, погреб, курятник, и тогда корову по настилу заводили в чулан, а овец с козой затаскивали в летнюю кухню. И вот, однажды, я заболела и уехала в Дубовку к врачу, а тут половодье. Корову и овец дети затащили, а про кур забыли, не додумались. Думали, что они сидят высоко на насестах, и вода, мол, не дойдёт до них.   К утру полая вода обычно уходила, думали, что и на этот раз сойдёт. Утром встали - восемнадцать кур плавают дохлыми. Спаслась только одна курица.
Года два Костя пас коров. Со здоровьем у него стало получше. Вот как-то он подходит ко мне и говорит:
 - Мама, мне надо учиться. Братья мои, Сашка и Ген-ка, поразъехались и стали учиться. А что же я? Отстану от учёбы? Батраком что ли у них буду?
Вот он со своим другом Лепилкиным Васькой узнали, что в совхозе «Серп и молот» Новоаннинского района открываются курсы электриков.
- Отпусти меня, мама, я поеду с Васькой туда учиться.
-  Что ж, учиться - это дело.  Езжай.
Поехали. Окончили они эти курсы.  А после них, и уже не советуясь с нами матерями,  прямо с этих курсов подают документы в Горный техникум в город Чистяково на Донбассе. Мы волнуемся: уже должны приехать с курсов, а их всё нет. Оказывается, они дёрнули на Донбасс, сдали там приёмные экзамены, их зачислили, и уже едут оттуда. Вот иду как-то на огород, и вижу как с бугра, оттуда со стороны Бойких, двое  мальчишек идут.
- Надя! – кричу я соседке, -  уж не наши ли?
- Наши.


О  ЖИЗНИ В  СЕЛЕ  ПОСЛЕ  ВОЙНЫ

                Сельский  сход

  Костя уехал на учёбу, и пасти коров стало некому. А работа эта тяжёлая, охотников на неё днём с огнём во всём селе не найдёшь, Рабочий день у пастуха – от зари до зари, баз выходных и проходных, целый день на ногах, да и отвечать за каждую голову надо. И вот на Благовещенье, возле Нардома собирается сход нанимать пастуха.  Нашёлся, помню, какой-то приблудный мужичишка. Их тогда, после войны, много бродило. Оказался он без семьи, без дома, за душой не гроша. Вообщем, пришли к Нардому, посадили его на порожки, и начали знакомиться, расспрашивать: что он за человек, откуда, с каких краёв.  Потом ставили ему условия, договаривались, сколько будем платить. Нанимали пастухов обычно не дорого: с каждой коровы и каждого гуляка в месяц где-то по одному рублю, с овец и коз с головы копеек по тридцать, а в конце сезона ещё по три содатских котелка картошки и ещё по одному вилку капусты.  Глядим, одежонка на нём плохенькая, а так видать по разговору, вроде путящий. Наняли. Столовался он по очереди в каждом доме. Каждая хозяйка уже заранее знала, что вечером он придёт к ней, и готовила ему угол для ночлега и еду. Придёт он после пастьбы вечером, поужинает, переночует, утром позавтракает. А ещё хозяйка с вечера на завтрашний день положит ему в сумку еды. А ложить-то чего? Откидного молока, яичек пару-тройку, и ещё чего придумаешь. А на следующий день он идёт в другой дом. А на Пасху и Троицу, это уж как закон, каждая хозяйка обязательно выносит утром на выгон пастуху гостинец - пасочку, крашеных яичек... И он уже вроде про это знает, и выходит в этот день с большой через плечо сумкой, и складывает туда то, чего принесли ему.


ПРАЗДНИКИ.
                ДЕД  КАБАН И  КАБАНИХА.

 На Рождество, Крещение и на Пасху по селу ходил христославить дед Кабан. Только в селе его никто толком не понимал - то ли он на самом деле был такой уж верующий, то-ли он просто захочет выпить и придуряется. Молитвы, правда, он знал. Ещё до революции он служил в Лозновской церкви певчим.   Вот отворит в избу дверь, станет у порога, закатит глаза, и, не спрашивая у хозяев разрешения, во всю свою глот-ку, что есть мочи, запоёт:
- Рождество твоё Христе
Божие, во сиянии света разума….

Господи, здесь у самих-то жрать нечего, а ему же платить надо за его труд.  А пасхами и куличами он не брал, - ему подавай стопку, а если стопки нет, давай копейки. Копейки он тут же пропивал, и уже пьяным ходил по хутору пел и песни и молитвы. А если он повстречает на улице меня:
- Ляксандровна, выходи за Ивана Николаевича, ты ещё молодая.
- Да ты что, Иосиф Фёдорович?
Но это было только по праздникам. А так в будни его было не слыхать, не видать. Вечно возил он на верблюдах из Дубовки керосин для совхозных тракторов. Уедет ни свет, ни заря и приезжает уже ночью.
Бабку Кабаниху, жену его, приглашали править вывихи, а если у кого дитя заика, то и выливать испуг.  На все руки она была. Приглашали и мы её. Дочь  Мая с детства заикалась, говорили, что это с испуга. Приходила она к нам. Посадила, помню, она Маю на порог на порог, на голову поставила чашку с водой и из кружечки лила в эту воду растопленное то ли говяжье сало, то ли воск со свечи, теперь уж и не помню. А сама в это время шопотом читала молитву  Богородицу:

-Богородица, дева ратная благодатная
    Мария, господь с тобой и благословенна.

Сало в воде плавает, тут же застывает, и образуются какие-то комочки разной формы: шарики, верёвочки, фигурки разные. После Кабаниха внимательно рассматривает это за-стывшее сало, и по-своему, как ей заблагорассудится,  толкует:

- Идите сюда, глядите. Гусак вышел, Смотрите вот шея, вот хвост.
И тут же ставит диагноз: «Стало быть, выпужалася  ваша дитё гусака».

Фельдшерица - то в Садках была, да чего она понимала... Вот и кликали бабку Кабаниху.
А как она правила кости? Надо же в таких случаях не обращать внимание на боли, а смелее, резко дёргать вывихну-тую руку или там ногу, понастойчивее, А каждый то  боится, а Кабаниха не боялась,  дёргала смело. Дёрг! - и кость становится на место.
Летом, в свободное время, она вязала щётки для побелки и мазикания из резучки. Резучка - это такая редкая трава и растёт она в глухих местах. Места, где растёт эта резучка,  знала только бабка Кабаниха, и держала она это в секрете. Так же знала она, где можно набрать белой глины, что твой мел для побелки печек, и тоже никому об этом не говорила. Вот нарежет листьев этой резучки, навяжет щёток и после продаёт эти щётки или на что-нибудь меняет. Так же шли к ней и за белой глиной.
Фельдшерица в Садках была, да не всё она могла
лечить. Вот и кликали то бабку Кабаниху, или ещё ко-го-нибудь.

                Лекарь
 Мне тоже приходилось быть лекарем. А дело началось вот так.
У Маруськи -Ларионихи заболел палец на руке. Распух весь сустав и ноготь. Что-то, похоже, было на волосень. И вот увидала она меня, что я пошла в колодец за водой, бежит ко мне со слезами:
- Клавдя, помоги. Мочи моей нету. Палец болит и болит, спасу нет никакого ни днём, ни ночью. Давай заговори.
- Да я же не умею.
- Как это ты не умеешь? Мать твоя заговаривала, а ты не умеешь?
А мать моя, помню, заговаривала. То зубы, то  занозы, то ещё какие-нибудь боли. Она сразу, помню, брала пряжу, завязывала её в узелки и что - то там шептала. Бывало, шли к ней и старые, и малые. «Давай Прасковья Тимофеевна, заговаривай». Но чтобы она меня этому учила, ничего такого не было.
- Ну что же, Мария Илларионовна, давай.
Сели тут же у колодца, и я наобум-лазаря начала крестится, взяла больной палец в руку и начала читать молитву. А палец-то вижу, что уже назрел, Я намочила тряпочку, замотала ей палец, укутала его и Лариониха ушла. После она рассказы-вала:
- Представь себе, Клавдя, я как домой пришла, легла, палец мой тут же угунул. Спала, видать долго. Проснулась, а он прорвался.
- Да не заговор мой помог, а просто ему было время прорваться.
 - Нет. Это ты помогла!
И других шлёт ко мне. А я им:
- Не могу я.
- А как же ты Ларионихе помогла?
И не отступают. Ну, чего тут будешь делать? А вот соринки из глаз я действительно помогала вынимать.
Да это же языком. Я нащупывала, в глазу своим языком соринку и вынимала.
Вот однажды. Вальке Лопатину в МТМ воткнулась в глаз металлическая стружка. Прибегает ко мне, ухватился за глаз, слёзы текут, стонет:
-Тётя Клава! Фельдшерица Анна Фёдоровна направила к тебе. Сказала, что если уж ты не поможешь, то надо ехать в Дубовку.
Полезла я языком в глаз, нащупала, расшатала эту металлическую опилку и слизнула её. Помогла ему.
Пошла по Садкам слава, что я глазной хирург хороший. Со Спартака даже приводили одну бабу - вынимать из глаза прилипшую шелуху от проса. Она в медпункт, а фельдшерица:
 - Я не могу. Идите к Клавдии Александровне Говоровой.
Приезжали и приходили и днём и в ночь-полночь. Много я глаз полизала своим землякам.


ШВЕЙНАЯ МАШИНКА

Сошлись мы с Иваном, сразу пошли дети, и вот помню, было это в году, наверное, тридцатом или тридцать первом. Жили мы ещё сначала у свекрухи Евочки. И вот как родила я второго сына - Костю, Иван купил мне за это отрез шерстяного материала на платье. Он был доволен:
- Сын - это хорошо. Мужики всегда нужны.
Этот отрез я положила в сундук, и он всё лежал и лежал там. А шить сама я боялась, - изрежу, да загублю. А материал-то был хороший, дорогой.
Но вот помог случай. Из сёл и хуторов, что на речке Иловле,  из Солодчи, Александровки и других - люди ездили тогда в Царицын на быках. А дорога эта проходила через Сад-ки, и дом наш стоял прямо у этой дороги. А в Садках проезжие останавливались переночевать, да и быкам дать отдохнуть, попасти их. И вот как–то к осени проезжие попросились к нам на ночлег.  А тут дождь, да дождь.
Они и застряли у нас, живут день, другой, третий. Тут уж хочешь - не хочешь, перезнакомились.  Было среди этих проезжих две бабы. И одна, как оказалось, хорошо умела шить, была портнихой - белошвейкой. Вот она - то увидала, что у нас в углу стоит швейная машинка.
А машинку эту «Зингер» купил мне мой отец, когда я была ещё в девках. Отец был портным, шил он верхнюю одежду - шубы, пальто и шил сапоги и обувку разную. У него была большая такая швейная машинка, тоже «Зингер», но для портняжных дел. И вот отец увидал как–то, как я на руках пробую шить, мучаюсь.  Взял разорился и купил мне в Царицыне лёг-кую швейную машинку «Зингер», и ещё помню, сказал:
- Вот тебе рукодельница швейная машинка. Научись, и в жизни она тебе будет куском хлеба.
Сказал и как в воду глядел.
Ну вот эта баба увидала, что у нас стоит машинка, и говорит:
- У тебя нет ничего для шитья?
- Есть. Есть у меня в сундуке отрез на платье. Да сама шить я ещё боюсь.
- Давай доставай отрез. Сейчас будем шить с тобой. А сама-то она видать женщина толковая, городская, одета хорошо, чистенько. Платье, кофта на ней сшиты ладно, аккуратно.
- Давайте, - и  достала из сундука свой отрез.
А у ней с собой в её бауле, оказывается, были и нитки  и иголки, были и отстрочки и суташи. Она тут-же своим смерком обмерила меня, раскроила мой отрез, сшила тут же при мне, отделала, отгладила. Платье получилось ловким, хорошим-расхорошим. Вот она, эта портниха тогда и растолковала мне, пока шли дожди, как правильно надо снимать смерки и как правильно шить.
С той поры я осмелела, и сама начала шить, не только на своих детей, но и для людей. Сама снимать стала смерки, сама стала делать выкройки, начала сама разбираться в журнальных выкройках.
     Платье мне понравилось, и я даже в нём фотографировалась. А дело было так. Забегает как-то маслопромщица (она жила напротив):
- Клавдя! Побежали быстрее фотографироваться на карточки. Фотограф из Дубовки приехал.
- А где?
- Да там, у Микиташиных в речке.
- Со всех Садков уже люди к нему бегут, детей ведут.
 Тогда ведь так было. Фотограф в диковинку был, как заедет в село, все бегут к нему фотографироваться. Я отпроси-лась у матери - свекрухи, она отпустила:
- Ну, ступай.
Вынарядилась я в это платье, одела бело - розовые чулки, туфли, побежала сфотографироваться. Потом получила я эту карточку.
          Вот Ваня мой стал её рассматривать и вижу, нахмурился, рассерчал. Смотрел-смотрел и говорит:
- Ишь, залезла в лопухи, разлеглась как непутёвая какая.
- Ваня, да это же не лопухи, это же цветы, это же хорошо.
Эту фотокарточку от него я прятать стала. Себе думаю - ещё порвёт.
Шить на машинке я научилась. Стали приходить ко мне с просьбами сшить то рубашки, брюки, платья. Заказов было много, в доме постоянно стучала машинка, в трудное время она помогала спасаться от нужды.

И ни разу моя «Зингер» не поломалась. Меняла только иголки. Сама уже подносилась, глаза стали плохо видеть, а машинка шьёт как новая.