Посвящается мужчине, что будоражит мою душу
Старый ворон сидел на верхушке шпиля католической церкви, возвышающейся над городом на крутом берегу полноводной, не замедляющей темп даже в засуху, реки и снисходительно взирал на мир. Черные перья омывали лучи восходящего солнца, стремясь немного согреть близкую к равнодушию душу стража событий на земле. Снизу, с грешной и суетливой земли ворон казался замысловатым продолжением творения архитектора, увенчавшим шпиль фигуркой, что свет зари подарил ореол сияния… или седины.
Казалось, что ворон спал или же погрузился в одурманивающий сознание полумрак своих воспоминаний. На самом деле мудрая птица зорко следила за происходящим вокруг.
Вот молоденькая, розовощекая молочница, с опаской озираясь по сторонам, быстро перебегала дорогу от сарая, приютившего на ночь и подарившего запретные наслаждения, к своему дому. Ей нужно успеть до того как проснется матушка на невесомых цыпочках пробраться в дом и ловкими пальчиками достать звонкое ведро из-под лавки, чтобы с непоколебимо-честным взглядом через 10 минут выйти из другого сарая с глухим вздохом ведра, полного молока, и желать «доброго утра» уже как радивая хозяйка и послушная дочь.
А еще через полчаса из других дверей ночного приюта выйдет граф. Взъерошенный, заспанный, слегка довольный, но безнадежно скучающий. И неторопливой походкой отправится на луг: нарвать полевых цветов благородной по рождению сопернице - укротительнице медного ведра.
Вот придавленная к земле грузом бед и страданий старуха в бесконечной попытке встретить надежду на пыльной дороге выйдет за забор, пытаясь разглядеть в утренней дымке силуэт сына, ушедшего защищать чужие алчные интересы на чужой неприветливой земле.
Вот мать шестерых детей, носящая под сердцем седьмого, а в сердце неиссякаемую любовь к их отцу, тянет этого самого отца, едва переплетающего ноги и матерящего все вокруг, в дом, стараясь ласковыми словами и невероятным терпением приглушить его пьяную ненависть к окружающему миру и спрятать от злых взглядов соседок. Так продолжается изо дня в день, но ее любовь упрямо черпает где-то в неведомом источнике силу и орошает ее боль и унижение потоком привязанности, терпения и прощения.
Вот местный дурачок гладит бездомную собаку и отдает пожертвованный ему последний кусок хлеба. Он искренне пытается объяснить собаке то, что не хотят понимать люди и та, жадно заглатывая кусок и подбирая крошки, смотрит на оратора добрыми, умными и понимающими глазами. И если бы могла, то наверняка убедила бы его, что за еще один кусок хлеба согласна не только выслушивать, но и стать верным сподвижником.
Ворон знал вся и всех в округе. И каждое утро следил за правильностью хода мелких, обыденных событий, череду которых внизу называют жизнь.
Под его чутким взором внизу вершилась История. Строился город, разрушались жизни, появлялись из ниоткуда новые маленькие жители и постепенно прогоняли со своего пути в никуда прежних, обрабатывалась земля для посевов и покоилась для могил, ветер гнал облака прочь, а они оставляли о себе память, проливаясь дождем. Только река и костел сохраняли постоянство: река в своем стремительном движении, а костел в своем непоколебимом величии. И ворон. Балансируя между небом и землей, он с одинаковым успехом мог опуститься до уровня земных обывателей или подняться на высоту созерцателя.
Его время подходило к концу. Он знал это. Знал, насколько неумолим и необратим стремительный бег мгновений. Знал, что ждет далее. Но так же отчетливо знал, что его последний полет хоть и приближается с каждым восходом солнца, но до него еще парить и парить.
Каждое утро ворон встречал солнце на границе между небом и землей, дабы проследив его восход вопреки ветру, облакам и прогнозам, забрать первым с кончиков лучей надежду и на ее основе возобновить веру. В себя. Свои силы. Свое дело.
А потом летел к своей стае, которой был необходим, и к своим последним воронятам, которым нужно успеть передать как можно больше…