Посвящается Сергею Буклемишеву
«Не от мира сего» – что они хотят этим сказать?
Когда не месишь дерьмо в их вонючем хлеву?
Экая скотская уверенность, что за дверьми хлева – пустота.
Из дневника А. Недлинского, 1997 г.
Прощальные звуки: звяк ключей в руках охранника; треск открываемой решётки, сухой дробью пробарабанивший в двери камер и растворившийся в длине коридора; сочный, близкий, почти интимный щелчок электронного замка на входной двери.
Всё, свобода!
Под ногами - впервые за полгода - пыльный истоптанный асфальт, из трещин в котором лезет наружу молодая трава. На газоне, словно выплеснутый ковшик баланды - россыпь жёлтых цветов. В тени у кирпичной ограды мощным винтом развёртывается лопух. Земля влажная, как в поту, а сверху, будто из рая, опускается аромат цветущей черёмухи. Весна!
Непроизвольно останавливаюсь перед воротами, всматриваюсь, нет ли прессы. Вроде тихо, не очнулись ещё, а может, уже не интересуются. Хорошо бы.
Жена не улыбается и не плачет, а лишь прижимается бестелесно и судорожно целует в шёку и шею. Позади неё, опустив глаза, стоит Людмила – жена моего друга Бориса, которого сегодня не выпустили. Сказали, что остались какие-то формальности, завтра-послезавтра выйдет. Ну что ж, поверим, а сейчас - свобода!
Пока жизнь не засосала, не вошла в колею, надо обдумать произошедшее. В камере предварительного заключения почему-то не думалось. Теперь результат известен: вердикт «виновен, но достоин снисхождения», а потому три года условно и непогашенная судимость. Позади драматичные сюжеты в теленовостях, пугающие заголовки в прессе, истерика в интернете, а впереди общение с с журналистами всех мастей, попытки восстановиться на работе, латание дыр в семейных отношениях. Что теперь сказать: идиоты мы с Борькой, конечно. Повели себя так, словно нам не по тридцать лет, а по тринадцать. Похерили главное правило взрослого человека: не умеешь, не суйся.
Как пахнет земля! Я останавливаюсь посреди влажного тенистого двора, который мы проходим по пути на улицу. Я как локатор настроен на приём сигналов жизни: запахов, движений, звуков.
Катюшка – моя жена – тоже останавливается и заглядывает мне в глаза. Не могу оторваться от её лица. Оно изменилось за полгода, потеряв в щеках и приобретя припухлости под глазами. Взгляд глубокий и отрешённый. Улыбаются только губы. Милая, досталось тебе!..
Что с нами произошло? Если коротко, то в сентябре 2010 года во время полёта из Красноярска я – директор представительства крупного европейского поставщика оборудования для горнодобывающей промышленности Геннадий Пряхин вместе с моим другом и заместителем по работе Борисом Никольским, нейтрализовав бортпроводника, проникли в кабину пилотов и пытались взять на себя управление самолётом. Экипаж проявил мужество и смекалку, не поддавшись на угрозы, и, невзирая на помехи, чинимые угонщиками, посадил лайнер в аэропорту назначения. Так говорили в теленовостях и писали в газетах. После посадки самолёт отогнали на дальнюю стоянку, где нас штурмовал спецназ. В результате мне выбили два передних зуба, а в камере потом выпали и два, стоявших рядом, так что я говорю с присвистом и улыбаюсь только в лицо своим недругам. Борьке повезло ещё меньше: ему сломали руку и изрядно попортили лицо. Сам штурм в памяти не отложился. Запомнился только вкус крови на губах и пыльный запах синтетической дорожки в проходе между креслами,
А всё из-за Серёги Заоконного. Я не злюсь, сами виноваты. И даже не жалею, потому что к чему-то подобному толкала та дохлая жизнь, которую мы вели после исчезновения Серёги. Вместе с ним пропала и его девчонка Аня-Паучонок. Серёга умел запутывать следы, врал, когда надо и не надо, но чтобы взять и исчезнуть насовсем – это было слишком даже для него.
Мы сидим на заднем сиденье потрепанной «приоры», и я держу в руке узкую Катюшкину ладонь. Борькина Людмила сидит впереди рядом с шофёром, не оглядывается и тактично молчит, давая нам возможность привыкнуть друг к другу после полугодовой разлуки. Ей это ещё предстоит, а пока её мучают переживания за себя и за Борьку, задержавшегося с выходом. Тут как в армии перед дембелем: не то, что каждый день, каждый час на счету, минута последняя и та кажется невыносимой. Такси долго ползёт вдоль дома, протискиваясь между беспорядочно запаркованными автомобилями, пока не останавливается у такого знакомого – моего - подъезда. Прощаясь с Людмилой, целую её в щёку, но она вдруг хватает меня за рукав и начинает плакать. Катюха обнимает её, отводит в сторону, что-то говорит.
- Катя, не надо, - слышится Людкин голос, - тебе не понять, ты уже. А мне ещё две ночи одной…
До меня, наконец, начинает доходить: я дома. Осторожный, но светящийся тайной надеждой взгляд четырёхлетнего сына Антошки, появившегося в проёме входной двери. За ним маячит тёща: молодец, поддержала, надо похвалить. Я, собрав языком вытекающую из беззубого рта слюну, здороваюсь с ней, почти не разжимая губ, чтобы сходу не напугать, даже делаю лёгкий реверанс, а сам, быстро нагнувшись, хватаю под мышки лёгкого, как щенка, Антошку и поднимаю к потолку на вытянутых руках. Он смеётся то ли от удовольствия, то ли от щекотки и зажимает мои ладони локтями. У меня под большим пальцем быстро стучит его сердечко, и я ощущаю себя батарейкой, отдающей энергию: разожми пальцы, хронометр тикнет и остановится. Как же они тут жили без меня?
Тактильная память быстро восстанавливает прерванные связи. Антошка вспоминает меня руками и по частям: волосы, нос, уши, плечи, спина. Он трогает меня, обнимает, душит, а я треплю его и только одного боюсь: задавить от избытка чувств…
Упоминание Серёги Заоконного теперь табу в наших семьях. Он и раньше не ходил в фаворитах, а уж после исчезновения и всех дальнейших событий его имя вызывало у наших жён истерику. Хотя моя Катюшка - я знаю - в душе Серёгу жалела, а вот Борькина Людмила, кажется, и впрямь ненавидела. При этом, я подозреваю, что не столько даже Серёгу, сколько девчонку его – Анютку по прозвищу Паучонок. Знаете, есть такой девчоночий тип: худые, грудастенькие, с маленькой попкой и с тоненькими, как говорил Серёга «курьёзными», ножками. Так вот, это про Серёгиного Паучонка. В придачу к описанному Анютка была совсем маленькая, ну не вышла ростом, подбородок - на уровне пряжки Серёгиного брючного ремня. Но цепкая была, сил нет. Об этом позже. Так вот, Анютка у нас в семьях не котировалась. Её считали «прилипалой», «развратницей», чуть ли не клофелинщицей, хотя ни тем, ни другим, ни третьим она, конечно, не была.
Анютка появилась у Серёги неожиданно и как бы ниоткуда: воскресным утром он поехал на толкучку за компакт дисками, а вернулся с девчонкой: отдали в ларьке как кошку «в хорошие руки». Когда знакомил меня с ней, сказал, подмигнув:
- Смотри, какая симпатичная. Мы будем вместе жить.
Девчонка поглядывала на него снизу, хихикала хриплым баском и не тушевалась. Я ухмылялся, но, как выяснилось, напрасно: Серёга с Анюткой стали ходить вместе. Везде. Её миниатюрная кисть уютно чувствовала себя в мужском Серёгином кулаке, её большой палец с коротким, как у пианистки, некрашеным ноготком, поглаживал Серёгины каратистские мозоли, и это машинальное движение успокаивало и вселяло уверенность. Нет в ней, положительно, что-то было.
Никто из нас – Серёгиных друзей – не знал, где Анютка жила до их знакомства, я, лично, подозреваю, что в детском доме. На это указывал взгляд её глаз: внимательный, наблюдающий и в то же время дерзкий. К Серёге она крепко притёрлась, но и Серёга от неё силу черпал, поддержку. Мне кажется, загвоздка была в её необычности. Анютка обращала на себя внимание, и не только уродством, как искренне считали наши жёны. Это всё женские критерии, а у мужчин есть, например, такой: у неё в глазах всегда читалось: я тебя не брошу. И ещё: захочу и сделаю…
После тюрьмы за каждым поворотом – счастье. Сначала – ванна с пеной в две смены воды. После стол, накрытый не на тесной кухне, а в комнате, я – во главе. Ледяная водка под тёщины маринованные огурчики. Всё становится на свои места, и после третьей рюмки хочется возопить от чувств, но вдруг вспоминается Борис - в камере, представляется жена его Людмила - одна в тёмной квартире с джин-тоником перед телевизором, и накатывают сопли со слезами. Быстро выбегаю на кухню, сморкаюсь, успокаиваюсь, закуриваю, нарушая семейный закон. Катюшка выходит следом, прижимается ко мне сзади, и я только сейчас вспоминаю, что я мужчина и впереди у нас – постель.
Вот ведь день - как вся жизнь.
На супружеском ложе Катюшка лежит как девственница, как спящая царевна: глаза закрыты, мраморная грудь ритмично поднимается, и под соском трепещет синяя жилка. Ладони у неё ледяные, чувствую, что её начинает трясти. Я и сам волнуюсь: глажу её, как десятиклассницу, и не перехожу к главному. Но наши тела постепенно вспоминают друг друга, как Антошкины подмышки не сразу, но «вспомнили» отцовские ладони, и я впервые за полгода чувствую, что расслабляюсь, теряю бдительность, доверяюсь, становлюсь беззащитным, и меня это больше не тревожит. Всё происходит так, будто кто-то мягким движением снимает меня с предохранителя и спускает курок.
После долгого секса я совсем не устал, а наоборот обрёл недюжинную силу. И, главное, на время вынул из памяти эти тюремные полгода. Лежу, могучий, в Катюшкиных объятиях, она спит, а я оберегаю её в постели.
Сквозь занавеску в окне блеснул свет – это первый вечерний борт вышел на глиссаду и включил фару. «Аэробус А-320» из Сургута. Не забыл за полгода. Ничего не могу с собой поделать, аккуратно снимаю с плеча тёплую руку жены, мягким, но решительным движением встаю с постели и отодвигаю занавеску.
Вот они, красавцы. Один за другим, рассекая тьму мощными фарами и ослепляя меня за стеклом, летят, кажется, прямо в окно, и лишь в последний момент отворачивают и продолжают снижение вдоль железнодорожных путей, Летят почти беззвучно, практически планируют, двигатели на малых оборотах, скорость чуть выше двухсот, механизация, шасси выпущены.
Взлетно-посадочную полосу не видно даже с нашего пятого этажа, но я хорошо представляю её: два ряда жёлтых огней в окружении таинственных синих огоньков, обозначающих рулёжки и перрон.
Выхожу на продуваемый балкон и закуриваю. Западный ветер треплет сигаретный дым, загоняя его в комнату. Закрываю снаружи балконною дверь и, придерживая её ногой, не отрываясь, смотрю на вереницу самолётов идущих на посадку с интервалом от силы в пару минут. Внутри у меня всё спокойно, сердце бьётся размеренно и уверенно. Достойный, замечательный конец прекрасного дня.
* * *
Бориса выпускают солнечным субботним утром, и, встречая его у ворот тюрьмы, я ловлю пронзительный, какого до этого не видел, взгляд Людмилы, когда она гладит красный бугристый шрам, перекосивший худое Борькино лицо. Мы теперь – другие, и даже когда всё встанет на свои места, как раньше уже не будет. Из прошлого только дымком тянется и не выветривается тревога о Серёге Заоконном и его подружке Анютке. Пожалуй, пришло время рассказать о них поподробнее, а там дойдёт и до эпизода с «захватом» самолёта, как ни неприятно об этом вспоминать.
Появление Серёги Заоконного в моей жизни было неожиданным, но, если разобраться, закономерным явлением. Мне казалось, что в двадцать пять лет поздновато заводить серьезную мужскую дружбу, и когда это произошло, я невольно задумался о провидении. Встретились мы в аэропорту. Я летел в свою первую командировку за Урал и, ожидая приглашения на посадку, стоял у стеклянной стены, за которой на мокром от дождя бетоне как сонные рыбины застыли разномастные серебряные самолёты. Тогда их ещё не было принято раскрашивать, как ёлочные игрушки. Вокруг словно мелкая морская живность ползали гусенички тележек с чемоданами, маневрировали низкие стеклянные автобусы и самоходные трапы.
Я, уже приняв свои предполётные сто грамм для снятия стресса, стоял в зоне для курящих и с удовольствием наблюдал за предполётной суетой снаружи. Серёгу увидел в отражении. Он возник у меня за спиной в форме служащего аэропорта. Я не мог не оглянуться.
- Здравствуйте, сигаретой не угостите? Кончились, а цены здесь не подъёмные.
Я протянул пачку, Серёга поблагодарил, щёлкнул зажигалкой и, глубоко затянувшись, сказал: «Если вы на рейс 882, то нужно будет чуть-чуть подождать. У них техническая заминка. Ничего серьёзного, не опасно».
У Серёги был располагающий взгляд и очень приятная улыбка: без заискивания или насмешки, просто ободряющая. В его улыбке, в умении чувствовать себя равным среди равных с людьми любого возраста и ранга ощущалась скрытая сила, которая в полной мере раскрылась мне позже, и которую я без зазрения совести потом эксплуатировал в нашей совместной работе.
Почувствовав Серёгину силу, я вынужден был защищаться, а потому ответил сухо: - Пока ни о какой задержке не объявляли.
- Сейчас объявят. Я знаю, я работаю здесь, - сказал Серёга и добавил: «Не пилот, не думайте».
- Что не пилот – вижу, - усмехнулся я, - форма на вас странная.
- Это форма сотрудника службы багажа, - не смутившись, объяснил Серёга, - тоже близко к самолётам.
- А что, это важно? – поинтересовался я.
- Конечно, - оживился он. - В этом весь смысл. Вы тоже самолёты любите?
Я помолчал, так как не был готов обсуждать личные пристрастия, и решил вернуться к главному:
- Так что там у них, говорите, за заминка?
- Спустило колесо на правой тележке основного шасси. Это бывает у «Авроры», извините, у Ту-154. Его лётчики «Авророй» называют, потому что три двигателя – три трубы (Серёга смеётся). На тележке шесть колёс, так что ничего страшного.
По трансляции вкрадчивый женский голос сообщил о двадцатиминутной задержке рейса 882.
- Вот видите, - сказал Серёга и протянул мне руку, - извините за беспокойство, удачного взлёта и мягкой посадки.
Мы обменялись рукопожатием, хоть, по существу, ещё не были знакомы. Уходя, Серёга обернулся и сказал: «Я бы и сам куда-нибудь слетал, лучше за штурвалом, но не против и пассажиром. Завидую вам белой завистью».
И я улетел, но со мной осталась Серёгина ободряющая улыбка, которая, как улыбка Чеширского кота, то появляясь, то исчезая, сопровождала меня на протяжении всей командировки. И я совершенно не удивился, когда, возвратившись обратно и ожидая появления багажа, увидел эту улыбку на живом Серёгином лице. Он вышел из служебной двери в белой рубашке с синим бейджиком и мы, встретившись глазами, узнали другу друга.
С Серёгой Заоконным в мою жизнь прочно вошли самолёты. Какое-то время они занимали у меня первое место по значимости в жизни. Когда родился Антошка, на первое место законно вышла семья. Ну а работе всегда доставалась почётная «бронза». Кажется через полгода, а то и позже, Серёга в первый раз пригласил меня на прогулку «в поля». Это значило – к торцу взлётно-посадочной полосы, откуда можно было близко наблюдать посадку пассажирских авиалайнеров. Эти прогулки были Серёгиной страстью, а скоро стали и моей. Да ладно я, меня всегда интересовала авиация и вообще техника, а вот как Серёга сумел Бориса Никольского заинтересовать, даже не знаю. Но факт в том, что и Борька стал ходить с нами.
Мы крепко подружились, хотя многое в Серёгиной жизни так и осталось для меня загадкой. Например, образование. Среди нас троих считалось, что Серёга закончил какой-то негосударственный вуз по специальности паблик рилейшнз: работа с людьми и вправду была его коньком. Однако, что за вуз, есть ли диплом, мы с Борькой не знали и не спрашивали. Серёга также упоминал, что до того учился в автослесарном колледже, или как там они сейчас называются – эти бывшие ПТУ. Однако, опять-таки, к механике интереса не проявлял и руки пачкать не любил. В армии не служил, говорил - по болезни, какой – не знаю. Борька тоже от армии отмазался, но это была целая эпопея с поиском нужных врачей, обследованиями в клинике, укрывательством у меня дома от военкомовских облав. В результате отслужил только я: в техническом батальоне военной академии, то есть не выезжая из города.
Служба, как ни странно, помогла мне потом устроиться на работу в европейскую кампанию (требование к соискателю-мужчине было – отслуживший в армии). В глухие постперестроечные времена я наладил сотрудничество с известным горно-обогатительным комбинатом и сумел продать в Сибирь один шагающий экскаватор. Когда продавал, даже не представлял, как он выглядит. Поэтому, приехав на приёмку и увидев это чудовище в собранном виде, я, мало сказать, что был потрясен. Меня распирала гордость, как если бы я был лично причастен к созданию этого железного «трансорфмера» величиной с пятиэтажный дом. Больше всего люблю самолёты, но шагающие экскаваторы с тех пор твердо стоят на втором
месте.
После этой сделки мне сразу же было предложено создать представительство компании в России и возглавить его. Я создал и возглавил. Сотрудников было трое: мой однокурсник и самый близкий приятель Борис Никольский, Серёга Заоконный и бухгалтер - Борькина родственница.
Серёга мало рассказывал о своих родителях. Вроде бы, отец у него был стюардом на международных рейсах, но потом стал пить, уволился и погиб при невыясненных обстоятельствах. А, может быть, это выдумка была.
К выходу «в поля» тщательно готовились. Серёга за несколько дней начинал отслеживать погоду и направление ветра, чтобы убедиться в том, что посадка будет осуществляться с нашего направления. Уходили после обеда. Брали рюкзак, в котором обычно лежали бинокль, блокнот для записей, фотоаппарат и бутылочка спиртного с простой закуской. Когда выходили надолго, добавлялся надувной матрац, а иногда и одноместная палаточка защитного цвета.
Представим осенний кислый денёк. После часового перехода по колючкам и мокрой траве мы располагаемся у торца взлетно-посадочной полосы в тридцати метрах от ограждения из колючей проволоки. Между нами и ограждением – ухабистая проселочная дорога для объезда территории. Нет ничего скучнее, чем пейзаж вокруг аэропортов: сорняковая пустошь с низкими кустарниками. Под одним из них мы и сидим.
Нижняя кромка облачности метров триста. Облака внизу рваные, как клочья тумана. Самолёты выныривают из «молока» километрах в трех от торца полосы, и некоторое время находятся на нижней границе облаков, то появляясь, то исчезая из вида. Их фюзеляжи мокры, носы чуть повернуты вправо для компенсации умеренного бокового ветра. Они пролетают метров в тридцати над нами, а мы лежим на земле лицами вверх и ждём когда нас накроет нереально близкий силуэт воздушной птицы, вдавливая телом в грунт, как грубый любовник девицу, а мы от этого шизеем и чуть ли не испытываем оргазм. Потом Серёга садится и внимательно наблюдает за соприкосновением тяжёлой машины с бетоном, узнаваемым по характерному дымку из под колёс, и мы все, заранее сморщившись, ждём грохота от включенного реверса. Каждая посадка и взлёт фиксируются в тетради.
- Так, - Серёга смотрит в расписание. – Ждём Ту-134 из Архангельска. У летчиков получил прозвище «тушка маленькая». Его посадка – как падение подбитого голубя. Ещё бы, механизации практически никакой: предкрылков нет, вместо закрылков – отклоняющиеся дощечки. Вон он!
И точно в разрыве облаков показывается самолёт с тонким, как указательный палец, фюзеляжем и сдвинутым назад стреловидным крылом, за которым по бокам стабилизатора прилепилась пара худеньких движков. Самолёт стремительно пикирует на полосу, обдавая нас шлейфом несгоревшего керосина и оглушая железным свистом. Перед касанием он высоко задирает нос и как птица замирает над полосой.
- С выдерживанием посадили, - одобрительно говорит Серёга, – наша школа. Так ещё пилоты «Чешских авиалиний» сажают, которые у нас учились. Старый самолёт, несовершенный, но что-то в нём есть. Целеустремленность, неотвратимость.
- Это точно, - комментирует Борис. – С такой посадочной скоростью именно что неотвратимость.
- Зато ветром не сдует, - усмехается Серёга, – всё-таки в старых самолётах был стиль... Возьми тот же Ил-62: красавец, лебедь. Флагман, одно слово, хоть и бывший.
- Бывших флагманов не бывает, - заступаюсь я за мой любимый самолёт, - а силуэтов красивых уже и правда не осталось. Стандарт: два движка под крыльями: «Боинг-737» или «Аэробус-320» с модификациями. Скучно.
- Есть ещё большие четырехмоторные «боинги», - откликается Борис.
- У нас это редкость, - отвечаю я.
- А как насчет Джамбо?
- Джамбо это да, - вступает в разговор Серёга. – «Боинг-747» - ежедневный подарок, одна радость и осталось. В последний раз опоздал на полчаса. Посмотрим, как сегодня…
Серёга закуривает и присаживается на матрас рядом с Анюткой.
- Раньше сколько машин было: «ильюшины», «туполевы», «яковлевы», «антоновы» - все разные… Когда «кабачок» стартовал на взлетном режиме, уши отпадали, но ощущалась гордость и трепет. Сейчас уже такие и не летают. В Европе запретили из-за шума двигателей.
- Так, может, и хорошо, что запретили, - снова вступает Борис. - У нас тоже заметно тише стало.
- Конечно тише, кто спорит-то? «Боинг» взлетает на номинальном, сразу набирает свои 500 – его вообще не слышно. Я же не о том. Это не объяснишь…
Из облаков мелькнул свет фары.
- Фиксируй, Анюта, - командует Серёга, поднимаясь с матраса, - борт из Гамбурга, «Люфтганза» с опозданием на десять минут.
- Перелёт пятьсот метров, даже больше. Без выдерживания. Дикий народ, всё-таки. Позвоночники пассажиров не жалеют… Кто следующий?
- Из Хургады.
- Это 320-й. Сажай сама. Касание зафиксируй, как я учил, расстояние от торца…
Серёга, прищурившись, смотрит против появившегося в разрыве облаков солнца.
- Нет, это не Хургада. Мелочь какая-то, деловая авиация: «Гольфстрим» или «Бомбардье». Олигарх к нам пожаловал.
Маленький стреловидный самолётик круто пикирует на широкую полосу, где он кажется игрушкой после его более крупных собратьев, и исчезает в зыбком мареве.
- Такой и на рулёжку сесть может, - отмечает Серёга, записывая в блокнот. - Отец рассказывал, что они на Ан-24 с рулёжки взлетали, когда полоса была занята. Запросто, только трясёт больше.
- С пассажирам взлетали? – интересуется Борис.
- Ну, не пустые же…
- Вот. Потому нас и боятся.
- Кто?
- Иностранцы.
- Пусть боятся. Техника у нас не хуже, даже лучше. Дисциплинка – да, хромает.
- Вот именно.
- Ну, так скучно же всё по инструкции.
Борис с Серёгой продолжают ленивую пикировку, а я гляжу на часы и начинаю собираться. Нужно сбегать в магазин, пока жена с Антошкой гуляют, потом закинуть всё домой и обратно сюда. На всё-про-всё часа полтора. Удобно мы живём: от моего дома до торца взлётно-посадочной полосы прямиком через поле не более трех километров. Я снимаю квартиру в хрущёвке на траверсе ближнего привода – он виден из окна. При пролёте окна нашей с Катюшкой спальни экипаж принимает решение: садиться или идти на второй круг.
Когда у Серёги появилась Анютка и он стал «семейным» человеком, они сняли квартиру на верхнем этаже единственной в квартале девятиэтажки. Из Серёгиного окна взлётно-посадочную полосу видно как на ладони. Ну а Борис живёт в доме, расположенном ещё выше по глиссаде.
Через полчаса я перебегаю железнодорожные пути, вдоль которых тянется наша невзрачная улица, и залетаю в магазин «шаговой доступности» под гордой вывеской «София», втиснутый в торец потрепанной пятиэтажки. Чертыхаясь от тошнотного запаха разлитого пива, набираю для Антошки баночек с пюре и соками, нам с Катюшкой - сарделек, зефира и сигарет, заношу всё это домой, отчитываюсь перед женой по телефону и тороплюсь обратно через поле к нашим.
Грязь, неуют, мрачные лица – всё это остаётся позади, а впереди – серебристые железные птицы.
- Сколько посадили?
- Восемь – по-хозяйски отвечает Серёга, - девятый на подходе к дальнему приводу. И ещё один должен быть на третьем развороте. Если без задержек, то через десять минут посадим. Потом перерыв сорок минут, хряпнем по рюмахе. Ну а там ждём подарок – 747-й «Трансаэро» из Эмиратов, и можно собираться.
На просёлочной дороге появляется жёлтый УАЗик, который, козля на колдобинах, медленно движется в нашу сторону.
- Валерьяныч едет, - поднимая голову от блокнота, говорит Серёга. - Бывший летчик, в аварии лишился полноги. Списали, работал в службе расследования летных происшествий. Теперь в охране. Хороший мужик. У меня для него всегда есть.
УАЗик тормозит метрах в десяти от нашего лежбища. Из автомобиля выходят двое: один в ЧОПовской форме с кобурой на ремне, другой штатский.
- Рад видеть, Сергей Валерьяныч, - кричит Серёга.
- Привет, тёзка, - отвечает штатский и, прихрамывая, идёт к нам.
- Рюмку с нами выпьете? – спрашивает Серёга, указывая на бутылку.
- А давай. Холодно сегодня. Как вы здесь не околеваете-то?
- Об друг друга трёмся.
- Понятно, - усмехается охранник. Борис разливает, и мы выпиваем по рюмке.
- Ну что? – спрашивает Сергей Валерианович, принимая из Серёгиных рук бутерброд. - Как сегодня полёты?
- В норме. Перелёты только у всех.
- Сколько?
- Да чуть ли не в километр.
- Нечего нос задирать потому что, - ворчит бывший лётчик. - Над глиссадой идут, а надо под неё нырять, тогда к самому торцу и выйдешь. Хотя облачность сегодня низкая… перестраховываются.
- Здесь всё зафиксировано, - Серёга протягивает ему блокнотные листки.
- Давай. Спасибо, Серёга. Изучим твою информацию.
Они выпивают с нами по второй и не торопясь возвращаются к автомобилю. Заводить не торопятся, из приоткрытых стёкол слышится песня Стаса Михайлова и вырываются лохмотья сизого сигаретного дыма. Я захожу за автомобиль и, пристраиваясь полить фаркоп, ловлю обрывки разговора в кабине.
- Ты смотри, какая работа: все борты с трёх часов. Ну, Серёга… И друзья такие же.
- А может быть, он шпион, Валерьяныч. - отвечает второй. - Что, не возможно такое?
- Серёга-то? Сумасшедший – да. Шпион – вряд ли.
- Что, они все здесь сумасшедшие?
- Девчонка - однозначно. Как бы ещё и не наркоманка. А парни - не знаю. Серёга кого хочешь авиасумасшедшим сделает. Он-то сам не от мира сего. Того слегка.
- Да парни нормальные, вроде. А ты откуда так хорошо его знаешь?
- Серёга в аэропорту работает. Его все знают. Держи листы.
- Куда их? В отряд нельзя, больно уж подозрительно смотрятся.
- По пути мусорка будет. Туда и забросим. Но только цыц, не расстраивай парня.
- Детский сад...
Тарахтит стартер и выхлопная труба выплёвывает кольцо маслянистого дыма.
Я отхожу, чтобы не засветиться, и возвращаюсь к нашим. Серёга смотрит в небо из-под ладони. Укороченный клин их шести чаек возвращается с городской свалки. Надо же, у самой полосы.
- Наши записи они выбросят в мусорный контейнер около подстанции, - не поворачиваясь говорит Серёга.
- А ты откуда знаешь?
- Так обрывки по всему полю летают. Они рвут, а ветер разносит.
- Чего ж тогда пишем?
- Для души.
С надувного матраса вскакивает Анютка и, привлекая наше внимание, тычет пальцем в кромку облаков, освещённую низким солнцем. Из неё, как кит-касатка из глубин океана, вываливается серебряный авиалайнер с характерной надстройкой в носовой части и, ощерившись тележками шасси, неотвратимо планирует прямо на нас. У меня бьётся сердце при виде этого совершенства. Самолёт огромен, его крылья кажутся необъятными, он покрывает нас всех, как великан, заносящий ногу над тропинкой, где замешкалась несколько муравьишек. Над головой проплывает передняя стойка шасси, опущенные предкрылки, основное шасси с серыми лысыми колёсами, четыре пузатых движка, от которых распространяются горячие воздушные завихрения, закрылки в несколько звеньев, свисающие как уставшие пальцы гигантской руки, какие-то лючки на суживающемся к хвосту фюзеляже, и, наконец, весь он переваливается через проволочное заграждение и тяжело, но уверенно – всеми тележками шасси, выбрасывая струи пыли, впечатывается в бетон полосы. Поднятый при посадке нос опускается, и раздаётся рёв победившего зверя.
Мы все переживаем одно и тоже. В глазах у Анютки слёзы восторга. Серёга сидит в позе сфинкса и загадочно улыбается. Борис, не отрываясь, смотрит туда, где в колышущемся воздухе, самолёт завершает пробег и начинает поворачивать на рулёжку. Мы молчим, каждый о своём, говорить нечего.
Я перевожу дух и вынимаю заглушку на матрасе, из которого со змеиным шипением начинает выходить воздух. Анютка катается по матрасу, пока тот не превращается в блин.
На обратном пути Анютка-Паучонок прыгает Серёге на спину и удобно размещается там, напоминая модный цветной рюкзачок. Капюшон на красной курточке скрывает волосы и лицо, а длинная юбка – кроссовки. Она готова жить в таком состоянии. Серёга и в метро, бывало, проходил с Паучонком в качестве рюкзака по одному жетону.
Так доходим до моего дома и чинно раскланиваемся, словно ценители оперы после блестящего спектакля. Анюткин глаз подмигивает мне из-под капюшона. Она улыбается и кажется уютным домашним зверьком, не способным показать зубки или совершить отчаянный поступок. Но она способна, и я сейчас это докажу.
* * *
Я один единственный раз в своей жизни прыгнул с парашютом. Серёга меня уговорил, он к тому времени уже имел изрядный опыт. Он же скомкал моё впечатление от первого и единственного прыжка. Мы – Серёга, я и Анютка - приехали в бывший аэропорт ДОСААФ рано утром. Борис прыгать тактично отказался, а моя жена решила, что для неё спокойнее будет узнать о самом плохом из интернета, нежели наблюдать погибель мужа собственными глазами. Я в душе с ней согласился.
На перроне перед одноэтажным зданием – то ли ангаром, то ли мастерской - стоят в ряд четыре затрапезных АН-2 с забитыми фанерой окнами пилотских кабин и снятыми движками. Ещё одна «Аннушка» расположилась в сторонке в полной комплекции, фюзеляж лоснится свежей краской, судя по мазкам, нанесенной кистью, и напоминает выкрашенную нитрокраской мотоциклетную коляску у деревенской калитки где-нибудь под Лугой. На этом аэроплане нам сегодня предстоит подыматься в воздух. Солнце уже с утра приятно подпекает спину, полосатый «чулок» на мачте безжизненно висит – ветра нет.
Серёга ведёт нас за угол, где на столе для настольного тенниса лежат два парашюта.
- А Анютка что, прыгать не будет? – интересуюсь я.
- Куда ей без меня, - потрепав девчонку по волосам, отвечает Серёга, - да, Паучонок?
Анютка не отвечает. Она вообще не смотрит на нас, оставаясь вещью в себе. Случалось у неё такое состояние.
- Не выспалась, - решил я, и тут подошёл инструктор: трезвый и спокойный мужик лет пятидесяти, представившийся Олегом Ивановичем. После тренировки у стола зашли в самолёт, который внутри произвёл на меня неизгладимое впечатление. Особенно запомнились желтенькие трубки, закреплённые на тонкой внутренней стенке фюзеляжа. Нам категорически запретили прикасаться к этим трубкам, потому что по ним к единственному мотору из спрятанной где-то ёмкости должен был течь бензин. Олег Иванович, выступавший теперь в роли выпускающего, посадил нас с Серёгой на скамейку у двери, проверил фалы, а Анютке приказал разместиться в носу у входа в пилотскую кабину, чтобы случайно ветром не сдуло.
Через несколько минут аэроплан под раскатистый гул мотора бодро катится по заросшей сорняками старой взлётно-посадочной полосе. Оторвавшись от земли он какое-то время летит горизонтально, чуть не сбивая колёсами одуванчики, потом поднимает нос, и земля быстро уходит вниз, раскрываясь квадратиками дачных участков и лужицами пожарных водоёмов.
- На курсе, - кричат из кабины экипажа. Олег Иванович встаёт со скамейки и откупоривает дверь. Уже привычный гул мотора, пробивающийся сквозь матерчатый шлем, становится отчетливым и басовитым. По салону волной проходит тугой воздух. Инструктор, предварительно выглянув наружу, машет рукой: встали. Серёга первый, держась за поручень подходит к отверстой двери и оглядывается.
- Не задерживай, - кричит ему выпускающий, – правую ногу вперёд, толкайся и пошёл.
- Сейчас, - кричит в ответ Серёга, а сам держится за поручень в проёме двери, смотрит в нашу с Анюткой сторону и не двигается. Я даже решил, что побаивается.
- Не прыгаешь, отходи! - машет ему инструктор и смотрит на меня, - второй на выход.
Я поднимаюсь и тут же получаю сильный толчок в спину. С трудом удержавшись на ногах, хватаюсь за железный поручень, едва не задев желтую трубочку системы подачи топлива. Мимо чёрным комком пролетает Анютка и распластывается на Серёгиной груди повыше запасного парашюта, вцепившись в него – как настоящий паучок - руками и ногами. Серёга прижимает ее к себе одной рукой, вторую поднимает, как бы в знак прощания, делает шаг к двери и с расслабленной улыбкой боком выпадает наружу.
Я бросаюсь вслед, но инструктор кричит: «Стоять!» и ударом в грудь усаживает меня на скамейку. Вторая попытка более удачна: после короткой возни я достигаю двери и, оттолкнувшись от железного порожка, как от бортика в бассейне, выпрыгиваю из самолета. Воздух до отказа наполняет лёгкие, ветер задувает под веки, я кричу во весь голос, и тут меня кто-то сверху дёргает за плечи. Через несколько мгновений я с удивлением вижу собственные ноги, импотентно висящие над землёй. Нахожу внизу купол Серёгиного парашюта.
Чувствую, как классно парить в воздухе, но не могу расслабиться и получать удовольствие, так как наблюдаю за кружком Серёгиного парашюта, пока тот не теряет круглую форму, оказавшись на земле. Мне уже самому надо готовиться к приземлению – пять метров в секунду не шутки, но я напряженно смотрю туда, где приземлился Серёга. В результате, не успев полностью сгруппироваться, получаю чувствительный удар об землю, но резво вскакиваю, чтобы, как учили, погасить купол, который и так безжизненно, вытянувшись длинной запятой, лежит на траве. Поднимаю глаза и, сощурившись, смотрю против солнца. Вижу две человеческие фигурки – большую и маленькую с нимбами от солнца над головами.
- Гад ты, Серёга.
- Я знаю.
- А ты Анютка? Не могла сказать своё слово этому барбосу? Ты же женщина. Зачем тогда ты нужна?
Чего с ними говорить. Мы идём по траве к аэродромному строению, наблюдая, как заходит на полосу наш Ан-2, пару раз подпрыгивает и, зацепившись за землю, сходу заворачивает к ангару, громко треща движком. Я ускоряю шаг и обгоняю Серёгу с Анютой, чтобы не лицезреть их счастливые морды. А то очень хочется залепить кому-то в пятак.
- Подожди, Ген, - слышу из-за спины Серёгин голос, - да подожди ты. Постой, покури, я один схожу, объяснюсь. Потом вас позову.
Я останавливаюсь.
- И ты, - Серёга смотрит на Анютку. Та хочет что-то сказать, но не решается.
Мы стоим рядом, и я отвожу взгляд, чтобы не смотреть на эту пигалицу. Серёга скрывается за углом здания, но мы успеваем сделать лишь по нескольку затяжек, как он появляется снова и машет нам рукой. Подходим, Анютка вскрикивает, да и мне не по себе. Серёга улыбается, но лицо его страшно. Левый глаз стремительно опухает, превращаясь в щель, губа вздута, и отвисает в сторону, из обеих ноздрей течет кровь.
- Объяснился?
- Объяснился. Кажется, нос сломал, сволочь, - беззлобно говорит Серёга. – Мухаммед Али, мать его…
Анютка даёт Серёге бумажную салфетку. Он вытирает подбородок, сплевывает кровь и задумчиво глядит на дорогу, по которой прочь от аэродрома пылит «жигуль» Олега Ивановича.
- Я на него не обижаюсь, - говорит Серёга. - Жаль мужика, меньше всего хотел его расстраивать.
- Сволочь ты, Серёга, - твердо говорю я, – хоть морда у тебя и страшная, но тебя не жалко.
- Гена, - шипит на меня Паучонок и смотрит умоляюще.
- Анюта, на правду не обижаются, - я решаю договорить, хоть и под угрозой серьёзной ссоры, - он тебя не бережёт. Ему пофиг.
- Ты не знаешь.
Серёга больше не улыбается, а, кривя рот, затягивается сигаретой, фильтр которой окрашен в красный цвет.
- Не слушай его, Паучонок, - говорит он, обнимая девчонку за плечи, но та вырывается и отходит в сторону.
- Ты не понял, Гена, – Серёга поворачивается ко мне, - сегодня произошло главное событие у нас с Анюткой. Мы получили божье благословение на вечную жизнь вместе.
- Болтать умеешь, знаю.
- Это не болтовня. Я понимаю, не дурак, что нанёс травму: инструктору, тебе, но и понёс за это наказание, в конце концов. Когда происходит что-то реальное, прорывное, - это всегда кого-то задевает.
- А если бы она оторвалась от тебя?
- А я оторвалась, - хриплым голосом вступает в разговор Анютка, - Серёжка придержал, - она всхлипывает и прячет лицо в капюшон.
Пытаемся поймать попутку, но водилы, притормозив и увидев Серёгино лицо, отворачиваются и дают по газам. Наконец одного уговорили.
- Ты жене не говори, ладно? - просит Серёга, когда мы садимся в автомобиль. – Не поймёт, поссорит ещё нас.
- Так ты уже поссорил, - хочу сказать я ему, но чувствую, как Анютка трогает меня за рукав, и молчу.
* * *
Я всё-таки рассказал жене. Под большим секретом, естественно, но Борька с Людмилой узнали уже на следующий день. Реакция оказалась интересной: на Серёгу с Анюткой стали смотреть, если не с уважением, то с явным сочувствием, как смотрят на спасенных после суицида. Сколько ни отводишь взгляд от перевязанных запястий, они всё равно притягивают взгляд белизной бинта и подспудным ожиданием струйки крови по бледной коже. И в голове мысль, не дающая покоя: где один раз, там и второй…
Я после этого случая стал смотреть на Серёгу с Паучонком серьёзно, окончательно победив сомнения и признав их необычный союз. Жена моя, Катюшка, пошла ещё дальше: предложила всей нашей компании вместе сходить «в поля». Возражений не возникло. Намечался Серёгин бенефис.
Он сам всё спланировал, купил, собрал, и вот мы гуськом движемся через поле. Впереди Серёга со спортивной сумкой в руке и Анюткой на спине, далее Борис с Людмилой: она в сарафане и широкополой шляпе, он – в обтягивающем джинсовом костюме, в руке пакет с едой и выпивкой. Замыкаем строй мы с Катюшкой: она в очаровательном коротком платье, а я в клетчатой ковбойской рубахе и с рюкзаком за плечами. Ловлю себя на мысли, что мне приятно идти рядом с собственной женой.
Располагаемся под нашим кустом: резиновый матрас, импровизированный стол из найденного в канаве ящика, бутылки с красным вином, бутерброды, овощи и чай в термосе. Со стороны мы, наверное, выглядим как на импрессионистском полотне: много голых женских рук и ног, платья, вздувающиеся на ветру и быстрые облака в небе.
Серёга объясняет нашим супругам особенности посадки при сильном боковом ветре. Борис разливает вино, которое быстро делает своё дело, и вот уже девушки похохатывают, откидываясь на матрасе, по рукам идёт пачка сигарет. Катюшка придвигается ко мне, я обнимаю её за плечо и чувствую жар её бёдер.
- Ну, где же обещанные самолёты? - капризно произносит Людмила. – Они вообще-то летают в такой ветер?
- Хм, действительно, - Серёга смотрит на часы, - уже пятнадцать минут как московский борт должен сесть.
- Вон он, - говорит Анютка. Все поворачиваются и находят взглядом блестящую, как звёздочка, точку, которая растёт, обращаясь в синего цвета «Аэробус А-320», который с рёвом проплывает над нами и распластывается над полосой. Это производит впечатление, и Серёга снова оказывается в центре внимания.
- Они все сейчас садятся без выравнивания. Это безопаснее в ветер, но вредно для здоровья пассажиров.
- А что такое происходит с пассажирами? – интересуется Катюшка.
- Помните, Ельцин, когда ещё президентом не был, при посадке в Испании позвоночник повредил? Вот это и есть тот случай.
- Что, прямо так всё плохо? – сомневается Катюха. - Почему тогда пассажиров не выносят из самолётов на носилках?
- Случай с Ельциным имел место, - вступает в разговор Борис, - но как исключение.
- А ты посиди на колесе при такой посадке, почувствуешь, - не сдаётся Серёга.
Людмила хочет ответить, но, посмотрев на Бориса, раздумывает. Зато со словами: «какие вы умные, мальчики» снова вступает в разговор моя супруга. Вот что вино с женщинами делает.
На горизонте тем временем появляется новая точка.
- «Боинг» из Еревана, - комментирует Серёга, глядя на приближающийся самолет. - Прошу отметить, что нос у него из-за ветра повернут вбок.
Самолёт, качнув крылом, проходит над нами.
- Сдвиг ветра видел? – спрашиваю Серёгу.
- Сдвиг наблюдал. Анютка, запиши: ереванский борт дал крен три градуса над торцом, но выправился…. Ветер, кстати, усиливается.
Вдалеке вырисовывается новый самолёт. Серёга берёт бинокль.
- Из Вены. Сносит ветром, - он отрывается от окуляров, - видите, как морду отворачивает?
Самолёт действительно планирует боком, будто хочет оглянуться назад, и при этом слегка переваливается с крыла на крыло.
- Нестабильно… - комментирует Серёга. - …Высота принятия решения… Ух, какой сдвиг сильный… Ну… Молодец!
Раздаётся рёв двигателей и мощная машина, не долетев до нас, поднимает нос и начинает ускоряться. Пролетев торец полосы, самолёт довольно резко идёт вверх и убирает шасси.
– На второй круг пошёл, - возбуждённо говорит Серёга, и видно, как у наших жён перехватывает дыхание, - другого выбора у него не было: жёсткая посадка или вторая попытка.
- А жёсткая посадка это опасно? – спрашивает Катюшка.
- В трёх случаях из четырёх самолёт разрушается.
Людмила кидает взгляд на Бориса и тот утвердительно кивает.
- Жуть, - говорит она.
- А я бы хотел увидеть аварию, - говорит Серёга. - Но лучше всего оказаться в это время на борту. Только чтобы без жертв, людей жалко. Представить действия экипажа. Я знаю, что делать – проигрывал ситуацию много раз. Рассказать?
Нет, – вмешалась Паучонок, - не надо аварий. Сколько метров от торца касание?
- Он же пролетел ми-имо – в унисон поют поднаторевшие за этот час в авиации Катюшка с Людмилой.
- Предыдущий, - парирует Анютка, держа в готовности карандаш.
- Пиши четыреста, - подумав, говорит Серёга.
- А зачем эти записи? Что вы с ними делаете? - спрашивает Людмила, заглядывая к Анютке в блокнот.
- Так не запомнить же всё, - бодро отвечает Паучонок.
- Я и спрашиваю, зачем запоминать? Кому от этого польза?
- Мне польза, тебе польза, нам польза, - вмешивается Серёга. – Ты здесь, тебе нравится, значит есть польза.
- Польза не очевидна, - настаивает Людмила, посматривая на Бориса. Бессмысленно вести записи, если они не востребованы профессионалами.
- Паучонок хмурится и смотрит на Серёгу.
- Какая польза от жизни? – спрашиваю я.
- Отвечаю, - переключается на меня Людмила, - в жизни есть смысл: работа, семья, дети.
- И самолёты, - добавляет Серёга.
- Да, - соглашается Анютка.
- Как же нет пользы? - Серёга отдаёт мне бинокль и поворачивается к Людмиле. - Смотри: у меня здесь всё. Вот моя семья и дети, - он показывает рукой на Анютку, - а вон самолёты, – он протыкает указательным пальцем ветреное небо, - скажи, что в этом нет пользы, а?
Серёга подходит к Анютке, сидящей на матрасе, нагибается и стремительно поднимет девчонку, как ребёнка, которому хотят доставить удовольствие. Она прижимается к нему и привычным движением обхватывает ногами и руками. В профиль видно, что Серёга с Анюткой целуются. Я чувствую напряжение среди женщин, но не понимаю, от злости или от возбуждения.
- Слушайте, - не выдерживает Людмила, - отойдите и полобызайтесь там в кустах, а потом поговорим.
- Да ладно тебе, - отвечает Серёга, поглаживая Анютку по волосам, - может быть, она без меня не выживет, а я без неё.
- Ну, дети малые, - ворчит Людмила и отворачивается.
- Серёжа, - вдруг тихо, но отчетливо говорит Анютка, и все замолкают, будто она обращается к каждому из нас, - а когда самолеты закончатся, у нас что будет?
- Восхищен, Анютка, - удивлённо восклицает Серёга, откидывая голову и заглядывая ей в глаза - даже не если, а когда.
- Да.
- Не да, а нет. Самолеты не закончатся никогда. Они будут, когда нас уже не будет.
- Нет, серьёзно.
- А если серьезно, Паучонок, - говорит Серёга, - кончатся самолеты - начнутся дети. Потом у детей будут их самолеты и их дети. Это вечно. Без самолётов нельзя, это не жизнь.
- Какие дети? – фыркает в сторонке Людмила. - Как она родит-то с такой попой?
- Не родит, - отвечает Серёга, - возьмем в детдоме.
Анютка сидит на руках у Серёги и молчит, уткнувшись лицом ему в плечо. Знаю, что она может огрызнуться и укусить, Но терпит.
- Я скоро сам превращусь в самолёт, Ту-154М, - говорит Серёга, разряжая обстановку, - и увезу вас всех, куда захотите.
- Вот ты куда хочешь? – это вопрос Анюте.
- Я хочу с тобой, - с вызовом говорит она.
- А ты, Катя?
- Я бы полетела на Тенерифе, - отвечает моя Катюшка. Она всё это время стояла рядом с бокалом вина и внимательно слушала наши разговоры.
- Сориентируй, - собрав морщины на лбу, просит Серёга.
- Это Канарские острова…. Но я бы с тобой побоялась лететь, Серёга.
- Не-не. Я бы тебя нежно вёз. Заход только с прямой, выдерживание перед касанием. Как в пуховом одеяле.
- Эротично рассказываешь.
- Самолёт – это вообще эротично. Фаллический символ всё-таки.
- Правда?
- А то! Знаешь, как классно кончается под рев двигателей 747-го на реверсе?
- Да ну?
- Спроси у Анютки.
Паучонок насупился и не смотрит в нашу сторону. А у моей Катюшки загораются глаза. Прикольно.
- Прямо на земле кончаете-то? – вдруг спрашивает она.
- Можно и на земле, на травке, - отвечает Серёга, - но лучше на надувном матрасе.
- А из самолёта не видно?
- А нам-то что?
- Врёт он, - полыхнула щеками Анютка, - мы в палатке или под пледом.
Такого смеха, какой раздается после Анюткиных слов, это поле не слышало. Кажется, что и кустарник, рядом с которым мы сидим, не от ветра гнется, а от смеха. Смеются все, кроме Людмилы, а она говорит:
- Маньяки, насекомые трахнутые!
Становится ещё смешнее. Людмила теряется на мгновение, но быстро берет себя в руки и поворачивается к моей Катюшке:
- Эх ты! Купила для супружеского ложа дорогущий ортопедический матрас, чтобы потом трахаться на травке?
В общем смеялись долго. А посадили мы в тот день десять бортов: четыре аэробуса и два «боинга», похожих, как близнецы, две «Авроры», одного «подбитого голубя», и под конец – уже на закате - «подарок», который примирил все стороны. Выпили три бутылки сухого вина. Возвращались умиротворённые, не ворча на сбитые ноги, Анютка, как обычно, рюкзачком у Серёги на спине.
* * *
Выход «в поля» в расширенном составе произвёл впечатление. Теперь наши вторые половины были готовы принимать Серёгу, но - без Паучонка. Точнее, присутствие Анютки допускалось где-то на заднем плане, так сказать в фоновом режиме: есть и ладно. В гости же приглашали только Серёгу. Он не обижался, неловко было нам с Борисом, но в конце концов все признали, что дружить семьями не получается, и вопрос был закрыт.
Бизнес наш тем временем развивался ни шатко, ни валко. Мы втроем колесили по ГОКам – горно-обогатительным комбинатам, - пытаясь продвигать нашу технику и попутно знакомясь с нашей страной. Обязанности делились следующим образом: я как директор представительства контачил с головной компанией в Европе, разрабатывал планы и готовил отчеты, Борис отвечал за договора и финансы, а Серёга занимался своим любимым делом: связями с общественностью и ведением переговоров, то есть уламыванием потенциальных заказчиков. Он перезнакомился с директорами всех предприятий, имел к каждому свой подход, со многими подружился и получал от них изрядную толику инсайдерской информации. Я, используя Серёгины коммуникативные способности, даже пытался организовать лоббирование наших проектов в Госдуме, но тщетно: ничего не продавалось. Европейские хозяева пока не давили на нас и деньги платили исправно. Хотя тучки на чистом небе нашего бизнеса становились всё заметнее, видел их, похоже, один я.
Количество командировок увеличилось, и, когда мы в очередной раз собрались лететь на переговоры в Красноярск, Серёга сказал: «Баста. Так часто летать и не побывать в кабине пилотов – это преступление». Он связался через своих друзей в аэропорту с гордостью советской гражданской авиации, красноярским лётчиком Григорием Прокопенко, и тот пригласил нас в гости.
- Обещал договориться с экипажем, чтобы на обратном пути нас с кабину пилотов пустили, - сообщил Серёга.
- Не имеют права, - прокомментировал Борис, - инструкцией запрещено.
- Прокопенко сам себе инструкция, - поставил точку Серёга.
Летчик Прокопенко оказался круглолицым белобрысым стариком, ещё в теле и в здравом уме, при том, что с координацией у него явно были проблемы. Ходил по квартире тяжело с кряхтением, тихонько матерясь, когда задевал за углы мебели или не вписывался в дверь.
Серёгу он выделил сразу по каким-то только им двоим известным признакам и обращался к нему как к старшему, точнее даже – главному в нашей компании.
В квартире лётчика было убрано и сытно настолько, насколько это доступно человеку, подступающему к порогу дряхлости. Поэтому после знакомства и рукопожатия Серёга развил энергичную деятельность. Я был послан в магазин за закуской на сегодня и едой на неделю вперёд. Борис неожиданно для всех взялся подметать пол на кухне, в то время как Серёга с Григорием Васильевичем рассматривали на диване альбом с фотографиями.
- Хорошие у тебя друзья, Серёжка, - заключил под конец лётчик с умилением глядя на долговязого Борьку, который, чертыхаясь, тёр мокрой тряпкой покрытую жёлтой коростой дверцу затрапезного холодильника. Я разложил на перемытых тарелках закуску и достал из сумки бутылку водки.
- В холодильнике холодненькая имеется, - сказал наблюдавший за нашими приготовлениями лётчик, - а эту в морозильник киньте. В аккурат поспеет.
Борька в фартуке и с веником, суетившийся в тесной кухне, напоминал – не видом даже, а какими-то особыми движениями, худосочную бабёнку, занятую знакомым и может быть даже любимым делом, так что я для поддержания имиджа и для смеху взял и шлёпнул его пониже спины.
- Охренел? - округлив глаза, зашипел на меня Борис. – Это что ещё за фамильярность, Гена?
- А девушка бы только спасибо сказала, - беззаботно ответил я.
- Где ты тут увидел девушку? - начал занудствовать Борька.
- Экипажу подойти к командиру, - прервал нашу беседу лётчик Прокопенко.
- Много вас тут командиров, - проворчал Борис, но из кухни вышел и примостился на табуретке в углу строго, по-мужски накрытого стола
- Спасибо, что навестили, ребятки, - произнёс лётчик, поднимая наполненную рюмку, - а то поговорить не с кем.
Железный голос его дрогнул, и по щеке поползла мутная слеза. Он стёр её тыльной стороной ладони, но из угла глаза на щёку тут же выдавилась другая.
- Давайте, Григорий Васильевич, - улыбаясь, поддержал старика Серёга, – за вашу счастливую судьбу. А насчет поговорить, не волнуйтесь. Будем дружить. Я с женой буду приезжать, ребята тоже. У нас здесь деловые интересы, так что не бросим, поддержим…
Лётчик Прокопенко махнул рукой и одним глотком осушил рюмку, а мы за ним.
- Где вы летали? - вежливо поинтересовался Борис после третьего тоста.
- Протяни руку, достань альбом, - оживился старик. - По молодости распылял химикаты в братских республиках: Джамбул, Мары, Красноводск. Летом температура за сорок, песок в глазах, верблюды на взлетно-посадочной полосе: то ли мираж, то ли взаправду, а садиться надо. Через три года у меня от химикатов с рук кожа стала сходить и кровохаркание открылось. Жена – царствие небесное - вовремя подсуетилась, а то не сидел бы я тут с вами. Подлечила и уговорила поступать в Ленинград, в академию. Дальше пошла большая авиация: Тюмень, Горький, Красноярск. Як-40, Ту–134 и Ту–154. Пятнадцать лет командиром воздушного судна. Поднимем бокалы, ребятки…
- Расскажите, сколько раз вы падали? - спросил Серёга, убирая под стол пустую бутылку.
- В холодильнике поди, возьми, - обратился ко мне лётчик и, повернувшись к Серёге, продолжал: «Падал я два раза и один раз горел. Но это всё в малой авиации. В большой Бог миловал, надёжные у нас машины. Хотя Бога нет, ребятки, рассчитывать нужно только на себя».
Серёга под столом наступил мне на ногу и сказал:
- Предлагаю вторую бутылку не начинать. Не последний ведь день живём, да, Григорий Васильевич?
- Не знаю, Серёга, - удивленно ответил лётчик, - я бы еще по пятьдесят налил, на посошок.
- Тогда ведь всю кончим.
- И что с того?
- Как скажете, Григорий Васильевич. Только, может быть, сначала экипажу позвонить?
- А, да, давай.
Летчик Прокопенко долго набирает номер на дисковом телефоне.
- Семёныч?
- Тут с тобой завтра мои орлы летят, возьмёшь их в кабину?
- Сколько? Да хоть бы и роту… Шучу. Трое их.
- С авиацией связаны, конечно. Только в кабину пилотов ни разу не заходили.
- Естественно, по очереди. Не выгонять же штурмана.
- Ну всё. Там старшим Серёга Заоконный, он к тебе подойдёт перед рулением.
Прикрывает ладонью трубку и кричит Серёге: «Заоконный – это фамилия твоя или кличка?»
- Да какая разница? – кричит ему в ответ из кухни Серёга.
- Действительно, Заоконный, одним словом. Товарищ проверенный.
Про бутылку лётчик Прокопенко больше не вспоминает, допиваем чай, и он отправляется спать.
Утро. Вот стоит самолёт, который перенесет нас через Урал обратно домой. В окошке пилотской кабины горит свет и видно движение. Сегодня мы гости экипажа Петра Калюжного, самого молодого командира в авиаотряде.
- Как тебя зовут? – спрашивает весёлый парень Константин, штурман экипажа.
- Геннадий.
- Заходи, Гена. Устраивайся позади меня. Вопросы будут – валяй, но в меру.
Я оглядываю пилотскую кабину - рабочее место экипажа. Почти такой я ее и представлял. Ну, может быть, немного теснее, чем я думал, и доска приборная - старомодная. Зато штурвалы и ручки управления двигателями затёрты до блеска руками нескольких поколений пилотов. Экипаж кажется мне очень молодым. Старею, что ли – мелькает в голове. Я стою у двери и всеми органами чувств впитываю происходящее. Члены экипажа под шуточки и смех щёлкают всевозможными тумблерами, занимаясь предполетной проверкой систем. При этом сверяются по бумажкам.
- А ты думал? - поймав мой удивленный взгляд, говорит штурман Константин, - лётчики народ консервативный, Гена. Смотри..
У него в руках появляется толстый журнал.
- Это предполётная карта: библия экипажа. Пока я её не прочитаю до конца, не взлетим. Всё, теперь сам, смотри, вникай, не отвлекай.
Константин начинает читать карту: он называет системы и получает подтверждения других членов экипажа. Всё происходит слаженно и весело, но с началом руления я чувствую, как растёт напряжение. Выруливаем на предварительный старт. Это значит, останавливаемся на рулёжке у торца взлетно-посадочной полосы. Остаётся завернуть на полосу, и можно взлетать. Впереди никого, но самолёт стоит на месте, посвистывая притихшими движками. Через минуту мимо нас пролетает садящаяся «Аврора», и мы начинаем движение. Константин продолжает читать карту. Наконец, лайнер становится на центральную ось взлетно-посадочной полосы, которая кажется очень короткой. За ней в колышущемся воздухе видны городские постройки.
- Карта выполнена, - докладывает Константин, - механизация, стабилизатор, интерцепторы…
- Стартовать будем на взлетном режиме, - поворачивается он ко мне, - так что, держись, Гена, набор будет энергичным. Первый разворот на трехстах метрах, дальше сам увидишь.
Поехали. Самолёт страгивается с места и барабаня передним колесом по стыкам в бетоне, начинает набирать скорость. Напряжение – во всяком случае у меня – достигает предела. Константин ведёт счет: 100, 120,180, 200, рубеж…
Командир кивает: взлетаем.
- 240, отрыв…
Самолёт, подчиняясь движению штурвала поднимает нос, как мне кажется, чуть ли не в зенит, и машина отрывается от земли. Я облокачиваюсь спиной на дверь. В передних окнах нет ничего, кроме облаков и неба. Боковым зрением вижу удаляющуюся землю. Напряжение спадает и переходит в восторг.
- Шасси убраны, закрылки убраны, механизация убрана. Скорость 360, разворот 180.
Земля в окне поехала вбок. Самолёт встал на крыло, и я схватился за ручку двери, боясь наклониться и задеть какой-нибудь прибор или тумблер.
- Главное позади, - подмигивает мне Константин, - двигатели в норме, скорость набирается. Через пару минут перейдём на номинальный режим и всё. Доедем в целости и сохранности.
Развернувшись, самолёт замирает, равномерно и уверенно набирая высоту. С мягким убаюкивающим покачиванием входим в облака и через минуту вырываемся из них на солнечный простор.
- Сейчас ляжем на курс и покушаем, - потирая руки, говорит Константин, - А после обеда может следующий заходить.
Я выхожу в салон и по-отечески снисходительно оглядываю пассажиров, доверивших свою жизнь и здоровье четырем весёлым парням за пластмассовой перегородкой.
- Ну как? – улыбаясь спрашивает Серёга.
- Я показываю ему большой палец и сообщаю: «после обеда можешь идти».
- Нет, не пойду, - отвечает Серёга, - я был уже там, наизусть всё знаю, а экипажу мешать не хочется. Пусть отдыхают, впереди ещё посадка. Завидую тебе, Боря. Много интересного увидишь.
* * *
Сезон «полевой» жизни закончился в октябре. Потом наступила долгая зима: время домашних посиделок, горячего глинтвейна, долгого секса, бесшабашного ёлочного счастья, семейных радостей и ссор. Серёгу я встречал только на работе, а Анютку вообще всю зиму не видел. Они будто закрылись на ключ, задернули шторы, завернулись друг в друга и выключили свет.
А весной, когда снег остался только в канавах и на северных склонах, состоялась наша с Серёгой последняя, но тоже, как и знакомство, закономерная встреча «в полях».
Мы с Катюшкой поссорились из-за какой-то ерунды, и я в первый раз в жизни «ушёл из дома». Громко сказано, конечно. На самом деле я взбрыкнул и в свой законный субботний выходной день вместо шопинга с семьёй решил выйти на работу, но до офиса не добрался, а завернул «в поля».
Стоял мёртвый туман. По известной только нам тропинке я продвигался в полном «молоке» к торцу полосы просто из упрямства и, чтобы что-нибудь делать, так как о полётах в такую погоду не могло быть и речи. Пока дошёл до нашего места туман немного поредел и окрасился в золотистый цвет с той стороны где было солнце.
По рукаву куртки захлестали ветки ольшаника, и передо мной как в фотографической кювете стала проявляться чёрная долговязая фигура: Серёга. Он, стоял спиной ко мне и смотрел в ту сторону, где была полоса. Услышав хруст веток, оглянулся и от неожиданности сделал шаг назад.
- Генка? Вот так встреча! Да ещё в нелётную погоду.
- Привет, а ты чего здесь? – спрашиваю.
- А ты? - улыбается Серёга. - Я к Анютке собираюсь. Зашёл вот по пути.
- Не понял? А где она?
- В больнице. Я тебе не говорил, чтоб не сглазить. Но теперь всё: не смогла она.
- Вот темнила, - говорю, ничего не понимая, - что не смогла?
- Что-что? Выносить не смогла: выкинула. Теперь лежит с температурой. Сейчас поеду выхаживать.
Серёга уже не улыбается.
- Срок какой был?
- Ранний.
Я молча киваю. Что говорить? Вспоминается язвительное замечание Людмилы. Собственные страхи «молодого отца», когда Катюшка носила Антошку.
Серёга отходит к проволочному заграждению и закуривает. Его фигура снова почти утонула в «молоке».
- Ничего, - слышу я приглушенный голос, - возьмём приёмного парнишку. Будет у него маленькая мама и длинный папа. Но это уже не здесь.
- В смысле, не здесь? – кричу я ему, как будто он за стенкой.
Серёга выходит из тумана и говорит будничным голосом:
- Я улетаю в Красноярск. Анютка со мной, оклемается вот только. Летчик Прокопенко обещал устроить на работу в аэропорт Черемшанка. У него связи там, сам знаешь...
- А здесь тебе что мешает устроиться обратно в аэропорт? – спрашиваю.
- Не знаю. Хочу в Сибирь. Там люди другие.
- Да брось ты, Серёга, - меня разбирает злость. - Точно такие же.
- Нет. Я не говорю, что они лучше или хуже. Другие - понятные.
- А ты-то придёшься там ко двору? С твоим мастерством врать и запутывать всех?
- Вот и проверю, - усмехается Серёга. - Буду работать над собой. У меня предчувствие, что здесь всё заканчивается.
- Что?
- Всё.
- А бизнес наш как, бросишь, что ли? Увольнять тебя?
- Не торопись, Гена. Мне оттуда, может быть, сподручней будет переговоры с сибиряками вести по нашему бизнесу. Как думаешь?
- Не знаю, - отвечаю я и чувствую, что устал от Серёги и от этого разговора. - Для меня всё это – неожиданность. Обдумать надо. А что, если бы мы с тобой сегодня не встретились здесь, то я бы и не узнал, да?
- Я в понедельник хотел с тобой на эту тему поговорить, - ответил Серёга.
- Да, умеешь ты озадачить.
- Не собирался я никого озадачивать. Говорю, в понедельник хотел. Кто ж знал, что мы здесь сегодня встретимся?
- Ну ладно. Будешь теперь в кабине пилотов летать, как король.
- Хотелось бы, - засмеялся Серёга, - я ведь там никогда не был.
- Да ну?
- Соврал я тогда, каюсь... Далеко мне ещё до сибиряков. Не заходил я никогда в кабину пилотов.
- А почему же отказался?
- Не знаю. Мне вашего счастливого вида достаточно было. А, может, побоялся, вдруг сердце не выдержит? Ничего, войду ешё в кабину, не последний день живём.
Туман, наконец, стал рассеиваться. Обозначилось знакомое проволочное ограждение на бетонных столбах и глинистая дорога вдоль него, по которой двигался жёлтый УАЗ упираясь в остатки тумана несимметричными пучками света фар: один - вниз, другой - вбок.
- Никак Валерьяныч едет? Что-то рано сегодня.
УАЗ подъехал почти вплотную. Из открывшейся двери по-голливудски выкатились два плотных суровых незнакомца в форме и при оружии.
- Документы, – коротко скомандовал один, положив руку на кобуру, висевшую на поясе.
- Не захватили, - расслабленно произнёс Серёга. – А где Сергей Валерианович?
- Не знаю такого. Средства наблюдения: бинокли, подзорные трубы при себе имеются? Лазерные устройства? Оружие?
- Нет.
- А если подумать? Найду, хуже будет.
- Не найдёте.
- Так, повернулись лицом к машине, руки на капот.
Он играл роль американского полисмена, ему это явно нравилось. Мы с Серёгой переглянулись и выполнили указание.
- Ну-ка расставь ноги, милок, - слышу голос сзади.
Ох, как тяжело мужчине сделать это движение. Выполняю команду, но напрягаюсь так, что ломит шею, и упираюсь взглядом в замызганный капот.
– Паша, давай.
Быстрые руки ощупывают меня, проходятся по карманам, залезают под мышки.
- Чисто.
- Теперь ты, - это Серёге. Смотрю, как его обшаривают. Эмоций нет.
- Ладно, парни, - слышу голос старшего, звучащий уже миролюбиво. - Поворачивайтесь и садитесь в машину. Задерживаю вас до выяснения личности.
Пока нас везут в отделение милиции и водружают в «обезьянник», Серёга успевает обзвонить пол-аэропорта, и через полчаса в отделении начинает собираться народ.
- Задержан в полях, – гордо объясняет Серёга, отвечая на один единственный вопрос. Он стоит, держась двумя руками за решётку, словно узник совести. Артист, фотографа, жаль, нет…
В дежурке из-за наплыва публики начинают волноваться, из-за двери периодически высовываются чьи-то головы и снова исчезают. Наконец, выходит сержант и буднично отмыкает решетку. К нам подходит задерживавший нас ковбой-охранник и, протягивая Серёге руку, говорит:
- Откуда я знал, что ты Заоконный?
* * *
У Паучонка стал абсолютно женский взгляд. На худой рожице два бездонных глаза: восхитительно и страшно. А у моей Катюхи – до сих пор взгляд девчоночий, даром, что рожала. Серёга с Анюткой стояли, держась за руки, в нашу последнюю встречу. Серёга сказал: прилетим, устроимся - отзвонимся. С тех пор прошло два года. Никто не позвонил. Их телефоны давно отключились. Полная тишина.
Через несколько месяцев после Серёгиного отъезда мы с Борисом снова оказались по делам в Красноярске. В последний день командировки отправились к лётчику Прокопенко навестить и разузнать что-нибудь про Серёгу.
- Григорий Васильевич приказал долго жить, - будничным голосом произнесла соседка, выглянувшая на шум из двери напротив.
- Когда?
- На прошлой неделе схоронили.
Мы с Борисом стояли и молчали, с трудом переваривая информацию.
- А парень с девчонкой к нему не приезжали? – наконец спросил я
- Сейчас, - она скрылась за дверью и вернулась с сигаретой, прикрыв за собой дверь, - а вы кто ему будете?
- Коллеги, - ответил Борис, доставая зажигалку.
- Слава Богу, не родственники, - усмехнулась она, - а то всё больше родственники теперь ездят.
- Так были парень с девушкой?
- Приезжали двое, помогали, но не долго. Я же говорю, прискакали родственники с одним на уме: как квартиру делить. А как обслужить, покормить, поговорить – это не важно. Наняли таджичку, а она ухаживать за обездвиженным мужиком не умела и не хотела. Всё стряпала: то чебуреки сделает, то шурпу сварит, а ему нельзя. Так и помер один, хоть и боролся. Все ждали, а он отбивался до последнего...
- А причина?
- Какая ещё причина может быть? Старость.
- Жаль, жаль.
- Свои не жалеют. Дочь у него в Москве, не бедная... Ну ладно. Жена давно уже там, скоро встретятся. Отмытарится вот, и встретятся.
- Он в Бога не верил, - сказал Борис.
- Да нешто? Семьдесят лет с гаком прожил и не верил?
- Он лётчик был.
- Лётчики тоже люди. Ужо поживёте, поймёте.
- Ну ладно. А куда ребята-то подались? Не в курсе? – спросил я
- Не доложили, - поджав губы, ответила соседка. На Борьку обиделась, наверное.
- Ну, спасибо и на этом.
- Да пожалуйста.
Она скрылась за дверью. Мы уже спускались по лестнице, как снова услышали ее голос:
- Подождите!
- Что?
- За неделю до смерти попросил отпеть. Уже не говорил ничего, мычал только, но это слово произнёс ясно: отпеть.
- Отпели?
- По полному чину.
Распрощавшись с соседкой лётчика Прокопенко, мы вернулись в гостиницу со страстным желанием оторваться. Тут всё сошлось: разочарование от не слишком удачных деловых переговоров, суливших, как минимум, потерю квартальной премии или, как у нас говорят, бонуса; шок от неожиданной вести о смерти старого лётчика и, наконец, неудача в решении главной задачи - поиска Серёги с Анюткой. Их следы затерялись, связи нет. Это наводило на невесёлые мысли.
Погода стояла мутная. Покурили на голом бетонном балконе, наблюдая вспышки молний и прислушиваясь к громыханию в низких облаках. Борис смотрел на часы, подсчитывая время от вспышки до звука.
- Три секунды, четыре километра. Пошли в ресторан, что ли?
Ещё не дойдя до стеклянных дверей, услышали: «Не сыпь мне соль на рану», и ноги сами повернули обратно. В результате купили выпивки и закуски в номер. Дальше всё покатилось быстро. После первой поллитровки решили, что не съездить на могилу лётчика – это грех. Вернулись к соседке, с которой два часа назад расстались, узнали координаты, поехали. Пока искали могилу, разразилась гроза. Вас никогда не заставала ночью на кладбище гроза? Я человек не нервный и «Триллером» Майкла Джексона меня не напугать, но впечатление, я скажу, сильное.
Косой дождь захлестал по лицу, по венкам на могильном холмике лётчика Прокопенко и по чёрным памятникам, нестройными рядами встающими в свете молний. Прятаться некуда и незачем. Мы с Борисом бредём по глиняной жиже к центральной аллее, где в свете фонарей можно оценить всю библейскую мощь случившегося ливня. Хочется перекреститься, тем более, что долговязый Борис вполне тянет на библейского персонажа, если бы не початая бутылка в руке. Допив водку и бросив пустую бутылку в кучу мусора и сломанных венков, выходим из ворот кладбища на улицу, по которой потоком идёт бурая вода. Рядом с нами останавливается «жигуль», оттуда высовывается весёлая рожа и кричит:
- Из могил, что ль повылезали? Садитесь, подвезу.
- Мы мокрые, испортим салон, - с трудом шевеля языком, говорю я.
- Вижу, - отвечают из машины, - предлагаю, значит можно. Садитесь.
- Сколько мы вам должны? - спрашивает Борис, когда машина с бешено машущими дворниками замирает у гостиничного подъезда.
- У вас ещё и деньги есть? – смеётся водитель.
- У нас всё есть, - бормочет Борис, доставая ком слипшихся бумажек, - всё, кроме лётчика Прокопенко и Серёги Заоконного.
Я это описываю, чтобы было понятно, в каком состоянии мы поднимались следующем утром на борт самолёта в тот злополучный полёт. В аэропорт приехали рано на раздолбанном таксомоторе, так как общественный транспорт ещё не ходил. Настроение на нуле, физическое состояние сильно ниже среднего.
В аэропорту в ранний час из крепких напитков продавался только ром «Гавана-Клаб». С кофе тропический напиток нормально пошёл, в голове полегчало, но настроение не улучшилось. Даже наоборот. Ступив на трап, я вдруг понял, что оставляя здесь Серёгу с Анюткой, вместе с лётчиком Прокопенко, я оставляю их навсегда. Я не был готов к этому. Возникшая с их уездом пустота не хотела заполняться. Не знаю, что чувствовал Борис, но реакция на окружающее у нас была одинаковой. Обманчивая лёгкость после кубинского «лекарства» обратилась в нервное возбуждение, и это при сохранившемся тумане в голове. Неудивительно, что стюардессы показались нам неприветливыми и заторможенными, а круглолицый мальчишка-стюард слишком фактурным для того, чтобы шнырять в узком проходе, выполняя прихоти пассажиров.
Так и не сумев удобно разместиться в щели между креслами у запотевшего окошка, я сунул руку под сиденье, куда мы запихнули ручную кладь, и нащупал горлышко коньячной бутылки – Борькиной заначки. Посмотрел другу в глаза, и увидел в них понимание и одобрение. Посуетившись немного, чтобы скрыть преступные действия, мы сумели отхлебнуть по паре полноценных глотков, и всё бы ничего, но пошёл такой запах, что девица впереди не выдержала и, повернувшись, сказала презрительно: «Дайте хоть взлететь».
Я сложил губы в доброжелательную улыбку, в то время как Борька прятал взгляд от принюхивавшейся по-собачьи стюардессы. Когда вырулили на исполнительный, я уже улетел и далее блаженно наблюдал за проносившимися мачтами и огнями, потом увидел наш самолётик со стороны, мокрым фюзеляжем протыкавшим серые облака, услышал грохот моторов на взлётном режиме. Мелькнул свет, облака разорвались, похлёстывая по нижней поверхности крыла, и стали уходить вниз, постепенно открывая снежное отделяло, которое, удаляясь, приобретало торжественную статичность.
Коньяк мы допили за завтраком, и меня быстро забрало, как говорят наркоманы. Дальнейшие свои действия я контролировал плохо. То есть, помню, что делал, но почему мне это казалось разумным и правильным – не понимаю.
После завтрака с коньяком Борис принялся рассказывать мне последовательность действий экипажа при посадке. Он имел на это полное право, так как, в отличие от меня, наблюдал процесс лично. Но то, что в исполнении Серёги Законного слушалось как увлекательный триллер, у Бориса Никольского напоминало инструкцию, прочитанную голосом «Виктора» из дешевого автомобильного навигатора: «перестройтесь в правый ряд и через сто метров резко поверните направо»… Я начал спорить уже слегка заплетавшимся языком.
- Что шуметь-то, спросим у экипажа, – с широкой улыбкой предложил Борис.
- Почему нет? - ответил я и удивился, как такая простая и разумная мысль не пришла в голову мне самому. – Пошли!
Борька стремительно и изящно, как мне кажется, встаёт с кресла и замирает в проходе, пропуская меня вперёд.
- Ну-ка, где этот стюард?
Парня мы находим как раз у двери в пилотскую кабину, уткнувшимся в мобильник.
- Привет дружище, - оттеснив меня плечом и не давая стюарду опомниться, говорит Борис. - Нам надо переговорить с экипажем. Пилотов не отвлекай, а вызови-ка нам штурмана. Как его зовут? Костик?
- Штурмана зовут Евгений Семенович, но к экипажу нельзя, прошу пройти в салон и занять свои места.
У меня ещё мелькает мысль, что парень прав, но уже слишком поздно.
- Ты не командуй мальчишка, мы только что похоронили лётчика Прокопенко.
- Слышал о таком? – вступаю я. - Нет? Вот это был экипаж, а вы что?
- Пройдите в салон и займите свои места.
- Так, хватит бубнить, - в интонации Бориса появляется железо. - Дверь открой!
Слышно, как у парня застучали зубы.
- Да не бойся ты, мы не грабители и не хайджекеры, - начинаю я как можно более миролюбиво. - Мы друзья Прокопенко и Серёги Заоконного. Если ты их не знаешь - твои проблемы…
- Дверь открой, я сказал, - перебивает мои рассуждения Борька.
- Дверь заперта изнутри, экипаж вооружён.
- Так, - Борис резким движением задергивает занавеску в салон.
Бледный стюард по-прежнему стоит спиной к двери в пилотскую кабину. В руках у него неожиданно появляется рация или что-то похожее на неё. Он прижимает её ко рту и начинает быстро говорить.
- Дай-ка, - я бью мальчишку по руке, может быть слишком сильно, так как он вскрикивает, рация с треском стукается в пластиковую стенку и отскакивает Борьке под ноги. Теперь мы со связью.
- Экипаж, меня зовут Геннадий. Прошу впустить в кабину для ведения переговоров.
Я, наверное, не нажал нужную кнопку, так как рация уныло молчит. Сквозь щель в занавеске вижу стюардессу, стоящую в проходе и прислушивающуюся к шуму. Понимая, что времени у нас нет, стучу ногой в дверь пилотской кабины и, о счастье, она открывается. Борис леопардом бросается вперёд, отталкивая штурмана, и протискивается внутрь. Я за ним. Перед тем как захлопнуть за собой дверь пилотской кабины, оглядываюсь и ору стюарду и выглядывающей из-за занавески стюардессе: «Мы не враги, не входить!»
В пилотской кабине немая сцена. Кажется, даже самолёт сбавил обороты, ожидая, что последует дальше.
- Кто вы такие, чего вы хотите? – наконец спрашивает немолодой уже командир.
- Посмотреть хотим, как сажать будете, - строго говорит Борис.
- В кабине пилотов находиться запрещено. Идите в салон, я выйду к вам и поговорим.
- У лётчика Прокопенко не запрещено, а у вас запрещено? – спрашиваю я.
- Не знаю такого лётчика, - отвечает командир, переглядываясь со вторым пилотом, - есть инструкция и правила безопасности. Может быть, вы вооружены, откуда я знаю? А это втройне опасно для самолёта и пассажиров.
- У нас нет оружия, мы не угонщики, - говорю я и понимаю, что нас сейчас, вот именно в этот момент, вчистую обыгрывают.
- Если вы не угонщики, то не создавайте аварийной ситуации, идите в салон, - тихо, но твёрдо говорит немолодой штурман, открывший дверь. Он сидит ближе всех к нам, жалеет о содеянном и хочет реабилитироваться.
- А в салоне вы нас скрутите, да? – нервно говорит ему Борис.
- Никто вас строгать не будет, - отвечает лётчик. - Слово командира.
- Пойдём, Боря, - говорю я.
- Но тогда это конец - отвечает Борис.
Мы выходим из кабины, и слышим за спиной хлопок закрывшейся двери.
- Это кранты, - тоскливо говорит Борис, и я с ним согласен: сейчас мы голые. Делай с нами что хочешь.
Из-за занавески появляется стюардесса с милой улыбкой на устах.
- Спасибо за то, что выполнили указания экипажа, - хрустальным голосом говорит она, - мы готовимся к посадке, займите свои места.
- Не займу, - говорю я, представив весь позор нашего возвращения и опущенные глаза пассажиров: с бандитами ведь важно избегать визуального контакта.
- Я тоже остаюсь здесь, - решительно говорит Борис, - вон, на откидных стульчиках посидим.
- Здесь нельзя, - умоляющим голосом говорит девчонка, - пройдите на свои места, прошу вас.
- Уйдите и не злите, - шипит на неё Борька, - мы не самоубийцы и дверь в полёте открывать не будем. Всё, марш отсюда!
- Девчонка уходит и задёргивает за собой занавеску.
- Как думаешь, нас арестуют? – спрашиваю Бориса.
- Несомненно, только сначала убьют, - отвечает он.
Самолёт быстро снижается и выходит на глиссаду.
- С прямой садимся, - говорю я, - освободили под нас воздушное пространство.
- Плохой признак, - отвечает Борис.
Касание, бежим по полосе. Борис встает и, наклонившись, глядит в иллюминатор.
- Заворачиваем в сторону от аэровокзала, - слышу его напряженный голос, - в противоположную сторону, значит, штурмовать будут.
Борис поворачивается ко мне, и я не узнаю его лица. Оно совершенно белое.
Самолёт наконец останавливается, и всё погружаемся в ватную тишину. Я слышу, как у нас с Борькой стучат сердца.
- Нужно идти в салон, – говорит он, - может быть, там не пристрелят сразу, пассажиры всё-таки кругом.
Я киваю, и отдёргиваю занавеску. Мы как во сне делаем шаг вперёд, а в это время за спиной с треском распахивается дверь… Дальше вы знаете.
* * *
С тех пор прошло два года. Читаю красноярские новости: вдруг узнаю что-нибудь про Серёгу и Анютку. Вот на Енисее нашли трупы двух туристов – мужчины и женщины 25-30 лет. Нет, не они…
Как там говорил аэродромный охранник Валерьяныч? Не от мира сего? Если это приговор, то исполнение получилось завидным: взяли вот так и исчезли для всех, и, кто знает, может быть, живут себе свободными в своем заоконном мире? А мы тут рассчитываем, подстраиваемся, подлаживаемся, чтобы никого не обидеть и себя не забыть. Глупости, опять же, делаем, потом извиняемся, клянёмся.
А может быть… Нет, о плохом думать не хочется. Борькин знакомый, увлекающийся модными восточными практиками, утверждает: ваш Заоконный – буддист, только сам об этом не знает. Супруга Людмила, правда, презрительно твердит об обломовщине. Пусть так, но если из Серёги Обломов вполне себе получился, то из нас с Борисом Штольцы - никакие.
Чуть не забыл сказать, что Заоконный – это не фамилия, а прозвище. Настоящая Серёгина фамилия Комаров, весьма распространённая в нашей стране. Но Заоконный лучше звучит, однозначно. И ещё: вчера утром Антошка пришёл к нам в комнату – Катюшка ещё спала – но бросился не к маме, а к окну, и долго смотрел на садившиеся самолёты. Я проследил за его отрешённым взглядом человека, ушедшего в нирвану, и почувствовал удовлетворение и страх одновременно: заоконная жизнь продолжается… а нам это надо?..
май - октябрь 2013 г.