Лестница времени

Вместо предисловия

После написания книги «Зеркала» у меня ещё остались вопросы, и я долго искал ответы на них, а если сказать точнее, пытался выяснить, через какую призму на них взглянуть, какие аспекты выявить. Ответы нашлись сами собой — через зигзаги времени! И в самом деле, можно взять свою жизнь и посмотреть, что было раньше и что есть сейчас. Этого я ещё не делал никогда.
Внутренний голос не раз говорил мне:
«Придумай другого Валерия Камаева, с тем же отчеством, характером, внешностью, но только абсолютно здорового и  посмотри, что из этого получится».
Я всё отнекивался, дескать, не получится. Но после провала замысла книги «Игра» я стал задумываться: «А вдруг получится». Ведь у меня может быть семья, красавица жена с внешностью фотомодели, но женщина одинокая, немного циничная, и не менее красивые дети: две девочки и мальчик, или наоборот. Так я ещё не играл, в смысле, не жил.
Но можно давать воспоминания о детстве, коих немало, чуть-чуть философии, фантастических историй, в которых главным героем тоже буду я, я и время, глядящее и струящееся сквозь меня. В конце концов почему бы так не попробовать.
Решив, я сел к столу, посмотрел в окно и написал это предисловие.
Ну, хватит пустых слов, добро пожаловать в СССР, туда, где всё начиналось.
О, сколько ступенек мне предстоит, сколько событий, дел, времени, мыслей о тех, кто был со мной, кто поддерживал меня тогда и кто поддерживает сейчас.

Глава первая. «Калуга-Бор»

Ясно помню себя с трех лет. Не стану описывать, как меня возили по профессорам, и что они говорили. Всё это к нашей теме не имеет отношения.
Воспоминания свои начну с 1976 года. Помню, что осенью я сидел в маленькой спальне, прислонившись к шифоньеру, а все вокруг куда-то собирались. Мне было странно это видеть. Наконец, пришёл отец, подхватил меня одной рукой, а второй – чемодан с жёлтой ручкой.
— Пошли, Вавик, — просто сказал он.
Я так обрадовался, что даже не спросил, куда. Да и зачем, я был трёхлетний советский ребёнок, и тогдашний мой мир составляли три вещи: игрушки, пластинки и книжки.
Меня спросят: «А как же родители?» С родителями мне было хорошо, но я уже тогда знал, что они уходят на работу, и это не было чем-то страшным. Всё так, как и должно быть.
Итак, я сижу в такси жёлтого цвета, отец закрывает дверь и говорит:
— На вокзал, шеф! Побыстрей!
На вокзале меня ждёт бабуля в светлом плаще и берете. Она кажется далёкой и весёлой теперь, но не тогда.
Точно помню, что получил петушка на палочке и мороженое. И то, и другое мне очень понравилось, петушка я зажал в кулаке. Пора было садиться в поезд, что мы и сделали. Правда, с бабушкой мне расставаться не хотелось, но всё-таки было интересно, что там, дальше.
В дороге я спал, смотрел в окно и делал что-то ещё, что не помню, но помню, как вечером отец читал мне книгу страшных сказок про лису Патрикеевну, баран-скока и Михаила Михайловича. Я не помню подробностей этих сказок, но запомнил интонации отца, как он читал: неторопливо, проговаривая каждое слово и делая паузы. Мне было очень хорошо и как-то тепло на душе. А поезд всё стучал и стучал на стыках, не замечая ничего.
На следующий день в обед мы были в Москве. Прежде чем двигаться дальше, хочу вспомнить ещё один эпизод. В то время мне было два или два с половиной года. Я был в санатории «Бережок» под Тольятти. Вспоминается большая комната с рядом железных кроватей. Я сижу между ними на стульчике и держу в руках игрушечный вертолёт. Фюзеляж у него железный, зелёный, а лопасти винтов пластмассовые. Я бережно прижимаю игрушку к себе. Мне холодно, и я пытаюсь согреться. Я не знаю, насколько точна моя память, но что-то да помнится.
Итак, мы приехали в Москву. Этот город я почти не помню. Зато помню метро, да и то потому, что там потеряли маму. Для меня вся обстановка станции, эскалатор были чем-то новым, непознанным, и, может быть, поэтому я запомнил их. Запомнил, как на перроне ждали поезда, что у него были не зелёные, а красные вагоны. Также помню, что к нам подходил какой-то человек в красивой, но страшной для меня форме, до этого я ни разу такой не видел.
Мы вышли из метро, сели в автобус, который отвозил меня в «Калуга-Бор». Приехав туда, я почувствовал неладное, но почему-то не заплакал, нет, мне сразу стало грустно и тяжко на душе, которая верила в лучшее.
Меня привели в игровую комнату и там оставили. Как родители ушли, я не помню, наверное, заигрался. А когда осознал, что один и никому не нужен, заревел вовсю. Но всё было тщетно, ко мне никто не подходил и ни о чём не спрашивал.
Время шло. Я, вдоволь наплакавшись, успокоился. Начался новый этап моей жизни — этап одиночества, через который надо было пройти, чтобы жить дальше.
Не знаю, долго ли сидел я, но вот за мной пришли, поставили неумело на ноги и повели на ужин. Это я так говорю: «повели». На самом деле потащили, потому что я, пройдя три шага, заплёл ноги. В конце концов меня взяли в охапку, принесли в столовую и посадили на стул, придвинув к столику. Поставили миску с кашей и тарелку с супом. Вспоминаю, что вокруг стоял жуткий гвалт. Я растерялся. Смотрю, а тарелка пуста, кто-то выхватил и съел. То же было и с кашей. Мне остался лишь маленький кусочек хлеба, который я съел и повесил голову. Компота мне тоже не досталось.
Много позже, став взрослым, прочитал книгу Шаламова «Колымские рассказы». Главным законом лагеря был девиз «нет человека, нет проблемы». Нечто подобное было и в санатории «Калуга-Бор», где я был неходячим, поэтому другие хватали еду как могли.
Я, конечно, не помню, что мне снилось в первую ночь на новом месте, но помню, что ужасно замёрз, потому что от окна дуло, и поэтому утром я не хотел просыпаться. Чтобы меня разбудить, мне попросту дали подзатыльник. Вообще со мной там не церемонились. Позже, когда я начал что-то есть и ходить в туалет, мне не раз попадало от нянечек. Мне было всего три года, и я не мог убежать, но всегда был под руками.
Через некоторое время я стал вздрагивать во сне, и мою кровать огородили досками: на обход должна была прийти врач. Врачей там все боялись — и персонал, и дети. Постояв около меня во время посещения палаты и поговорив о чём-то, врач ушла, а я опять остался один лежать. Больше меня в тот день не трогали.
Теперь о том, как меня лечили. С самого детства меня то били судороги, то я простужался. А когда я начал что-то понимать, обнаружился более коварный враг — спастика, по-научному тетрапарез. Как это лечить, не знали ни тогда, ни сейчас, но лечить всё же пытались. Через два месяца пребывания в санатории меня начали лечить, понесли на электрофорез с лидазой. Эта процедура мне даже понравилась, главным образом потому, что мои члены начали мне хоть немного подчиняться. Но проделав пять сеансов, врач сказала:
— Хватит. Его на туторы.
Загадочное слово «туторы» мне было непонятно. Я держал в руках резинового ёжика, рассматривал его, прижимал к себе. Очень скоро я убедился, что это бесполезная процедура. Состояла она в следующем: меня приносили в кабинет, клали на топчан, вставляли ноги в кожаные ремни, затягивали, клали на кушетку и оставляли на час. Не знаю, в чём была польза от такого лечения, но через некоторое время ноги начинали сильно чесаться, а потом и болеть. Не помню, плакал я или нет, но мне это не нравилось. Я сносил всё молча. Врачи считали за правило ставить эксперименты надо мной. Заболевание, с которым я родился, лишь усиливалось, а ко мне упорно продолжали применять эту пытку. После такой процедуры мне не хотелось ни есть, ни играть, ни спать.
Третья фаза лечения состояла в приеме таблеток циклодола и аминалона. Первый препарат мне не помогал никак. От него хотелось спать и пить, жажда была сильная, а сон — тревожный. Аминалон помогал лишь частично, но вырубал сознание, и я не помнил, ни где я, ни кто я.
В последнюю фазу лечения по утрам после завтрака медсестра давала мне те же таблетки и оставляла в кровати, где я был предоставлен сам себе, полуспал, полулежал. Случалось, что до вечера ко мне никто не подходил, а вечером всё повторялось: таблетки после ужина, а потом — в постель. Последствия этого лечения я ощущаю до сих пор. Они проявляются в том, что я боюсь неизвестных событий, в том, что вздрагиваю по ночам, а до недавнего времени не мог спать не левом боку.
Но время — лучший лекарь, и его течение неумолимо.
Ясно вижу себя в помещении с высоким сводчатым потолком. Напротив меня мама. Она улыбается, гладит меня по голове, дает мне медведя на мотоцикле с коляской и шоколадное яйцо. Но я это не воспринимаю, ибо для меня и мама, и игрушка, и шоколадное яйцо — вещи из другого далёкого мира, уже непонятного. Врачи санатория сделали своё дело: мне было всё равно. Но когда мы выходили гулять, я, видимо, что-то почувствовав, сказал:
— Не оставляй меня.
Кому я это сказал, уже не помню, ибо для меня всё было пришедшим из другого мира. А к миру санатория я привык, привык и быстро отупел.
Мама уехала, а я остался. Яйцо, которое я прижимал к себе, отобрала медсестра, сунув мне циклодол, как конфетку. Я опять уснул и, наверное, не видел снов. Всё было как обычно, жизнь текла дальше, и я старался, как мог, плыть по ней, но больше барахтался, однако не утонул. Спасибо и на этом.
С игрушкой же дело обстояло так. В санаторий приехал новичок. Звали его Славик. Хотя прошло много лет, я его помню. Был он нетипичным, как все дети с ДЦП. Сядет в игровой комнате за столик и смотрит на меня. Я же к трём годам так и не научился играть. Конечно, дома я играл, что-то себе представлял, но здесь в, замкнутом мирке, никакие фантазии не шли мне в голову. Как-то после процедуры я представил себя старой скрипучей телегой и заскрипел. Видимо, мимо проходила нянечка и хлопнула меня, чтобы я не шумел. С тех пор я больше никем себя не представлял и тихо лежал.
Но вернёмся к Славику. Он плохо говорил. Подойдя однажды ко мне, он смог всё-таки произнести:
— Дай игрушку посмотреть.
Я дал мишку на мотоцикле. Он унёс игрушку, и больше я её не видел. Этот малозначительный факт свидетельствовал о том, что меня обижали все, я был изгоем, так как не умел ходить как другие. А если ты чего-то не умеешь, то ты «не наш».
Одна девочка — Оля, увидев меня, стала петь:

«Даром преподаватели
время со мною тратили»...

Далее слов она не помнила, поэтому показала мне язык и убежала.
Однако в той моей жизни было не всё так плохо. В один из дней меня принесли в игровую комнату в другом корпусе, где был телевизор, не простой, а цветной. Я посмотрел спектакль «Емелино счастье». Больше всего мне понравилась печка, пусть картонная, бутафорская, но я хотел такую же, чтобы ездить на ней.
В другой раз я увидел «Сказку о четырёх близнецах», и там мне понравилась актриса в платье в красный горошек и с большими бантами. Позже я узнал, что это Ирина Вадимовна Муравьёва. Она ходила с лукошком и собирала грибы. Меня это почему-то рассмешило, и я от души веселился, благо вокруг никого не было, все гуляли на улице. Так что место для фантазии у меня было даже там.
О, время! Неумолимое время! Как причудливо ты и как прекрасно!
Вспоминается ещё один случай. Нас фотографировали. В тот день меня растормошили с утра, причём ласково. Это было в новинку. Потом меня одели. Я помню эти красные колготки и жёлтую рубашку. Быстро покормили завтраком, затем отнесли в другой корпус. Я очутился в большом грузовом лифте. Там была вся группа уже с игрушками: у кого пушка, у кого машинка, а у кого кукла. Мне, конечно, такой игрушки не досталось, я получил, что осталось — большую уродливую собаку неопределённого цвета.
Когда лифт остановился, нас отвели в полутёмную комнату с закрытыми занавесками. Всех стали рассаживать. Сначала стул показался мне скользким, и от неожиданности я обмочил штаны, но виду не подал, ибо за это могли дать подзатыльник. Все расселись и стали ждать. Наконец, пришла врач, а с ней ещё двое: один, маленький, нёс штатив с проводами, другой был высокий и усатый, с небольшой лысиной. Они долго настраивали аппаратуру, и я, устав сидеть, стал клониться вбок и уронил собаку. Наконец, воспитательница подошла ко мне и стала меня поддерживать, пока я не успокоился и не вцепился в собаку мёртвой хваткой. Так и получился на той фотографии малыш с потерянным видом и тупым взглядом, а точнее бесчувственным. Что ж, такой я тогда был, ни прибавить ни убавить.
Мои воспоминания о «Калуга-Боре» заканчиваются. Как я заболел, не помню. Меня перетаскивали из корпуса в корпус, и в комнате, где я находился, было очень холодно. Больше я ничего не помню.
На обратном пути мне запомнились жёлтая лампа в купе, смутный и родной образ мамы и ещё то, что я очень долго и сильно чему-то смеялся.
Много позже я узнал, что нам дали выписку, в которой говорилось, что я дебил. Посмотреть бы сейчас на этих врачей, ничего им не говоря, показать мой школьный аттестат и все мои лауреатские дипломы. Что бы они сказали на это, не знаю, но очень хотелось бы узнать.

Глава вторая. Другие годы детства

Прежде чем двигаться дальше, хочется закончить размышление о санаториях вообще. Ясно вижу себя в красных с белым штанишках и каком-то синем с оленями свитерке. Меня родители сажают в автобус. Я покидаю санаторий «Бережок». Настроение не очень, на улице идёт дождь. На стекло передо мной отец сажает лягушку на присоске, не бог весть что, а мне нравится. Лягушка зелёная с поджатыми синими лапками, на голове корона. Сейчас на такую пустяковую игрушку никто бы внимания не обратил, а мне это запомнилось и отпечаталось в глубинах моей памяти.
Странное дело, но от всех санаториев, какие были в моей жизни, в памяти осталась эта игрушка. Может быть, оно и хорошо, потому что из любой тьмы обязательно выглянет свет, как в тот раз, когда выводили меня, не понимающего куда, хлопающего от растерянности глазами. И, наконец, вывели наружу и направили своей дорогой.
Ещё помню себя сидящем на кухне у окна на маленьком голубом стульчике. В кухню входит отец, улыбается, подходит ко мне и треплет меня по голове. Он отвечает на мои вопросы. Я хотел знать буквально всё: почему летает самолёт и оставляет в небе белый след, кто такой Гагарин и почему его сейчас нет, почему крутится пластинка на проигрывателе, который я так любил слушать.
Я вижу себя на столе. Стол покрыт красным с затейливыми цветами покрывалом. Мне делают массаж. Это неприятно, но я терплю процедуру, так как мои родители хотят меня вылечить во что бы то ни стало, не понимая, что нередким спутником моим являлась и является боль и её невозможно терпеть даже сейчас, а что уж говорить про то время.
Очень часто сеансы массажа сопровождала пластинка Высоцкого. Из песен, записанных на ней, мне запомнилась «Скалолазка».

«Я спросил тебя: «Зачем идете в гору вы?» —
А ты к вершине шла, а ты рвалася в бой, —
Ведь Эльбрус и с самолета видно здорово...»
Рассмеялась ты — и взяла с собой».

На этих словах я неизменно закрывал глаза и представлял себе фею, маленькую, голубоглазую, с золотыми волосами, в жёлто-голубой шубке с капюшоном. Не знаю, почему, но этот образ преследовал меня долго, до второго класса включительно.
Ещё во время массажа я смотрел на странную смешную лампу, привезённую мамой из Москвы. Она представлялась мне Змеем Горынычем. Лампа пугала и смешила меня одновременно.
Но вот массаж окончен, приходит отец, сажает меня рядом с собой на софу. Он гладит меня по голове, улыбается. Я расслабляюсь и тоже улыбаюсь. Потом мы смотрим хоккейный матч наших с чехами на приз газеты «Руде право». Я не помню результат той игры. Был конец семидесятых годов, продолжалось время, которое я называю своим детством.
Далее вспоминаю себя стоящим в ходунках. С позиции сегодняшнего возраста я понимаю, что меня хотели поставить на ноги, но так и не поставили. Тем не менее я хожу по большой комнате кругами, спотыкаюсь то о софу, то о холодильник.
Ещё вижу себя у холодильника на маленьком стульчике. Я смотрю на чудо-сифон, который мне подарили на 23 февраля, поскольку я очень любил газированную воду. Но вот беда, баллончики с газом надо покупать отдельно, а в то время это было непросто, и поэтому газировку я попробовал только осенью. Хорошо помню этот ноябрьский день, когда я с отцом поехал на электрофорез. Настроение у меня было не очень, но отец, загадочно улыбаясь, сказал:
— Придём домой, у меня для тебя кое-что есть.
А когда он так говорил, это означало, что у него действительно что-то было. Отбыв процедуру, мы вернулись домой. Тут отец достал три ярких синих баллончика, один из которых, правда, оказался пустым, но двумя другими заправили сифон, и я целую неделю пил газировку по две чашки в день.
Также помню себя сидящим у стола на кухне. Рядом отец и сосед дядя Витя. Это была личность для меня примечательная. Видимо, мне нравились прежде всего его усы и выколотый на руке якорь. Как-то раз я набрался смелости и спросил:
— А кем Вы были в армии?
Дядя Витя важно откашлялся и произнёс:
— Водолазом-глубоководником.
Слово «водолаз» мне было знакомо, правда, я их путал с аквалангистами. Но что такое «глубоководник» я не знал и поэтому сделав большие глаза, посмотрел на соседа. Видя мой неподдельный интерес, весёлый и немного пьяный дядя Витя начал рассказывать мне истории из своей армейской жизни. Его рассказа я не помню, но помню, как он закончил:
— Вот такие дела. Пошёл я спать.
Вспоминается одна история, связанная с дядей Витей, произошедшая в 1982 году. Был конец ноября. Мы с отцом остались одни. Мама лежала с моим маленьким братом в больнице. Мы ждали ордер на новую квартиру.
Как-то отец сказал:
— Пошли в лес напоследок.
Было относительно тепло, стоял лёгкий морозец. Меня тепло одели и посадили в санки. С собой мы взяли колбасы, лука, хлеба и два жёлтых яблока. Отправились в лес жарить на костре колбасу. Во времена моего детства мы часто делали это. На улице за нами увязался дядя Витя. Он был в том состоянии, когда всё равно. Домой ему идти не хотелось, дома была его дочь Лена с молодым человеком, и дядя Витя пошёл с нами.
В лесу мы нашли поляну, где не было снега, разожгли костёр, и отец стал готовить нехитрое блюдо. Свежий воздух и мой волчий аппетит сделали своё дело. Отец с дядей Витей выпили пару рюмок, и сосед отправился домой.
— Не проводить тебя? — спросил отец.
— Не надо. Сам дойду.
— Мы тоже скоро придём, и ты нам откроешь, — сказал отец.
— А у меня и ключей нет.
— Возьми мой, — великодушно разрешил отец.
Если бы он этого не сделал, никакого происшествия бы не было. Дядя Витя ушёл. Тут моё внимание привлекла серая с рыжим хвостом белка с шишкой в лапках. Я наблюдал за ней минут двадцать. Потом отец затушил костёр снегом, и мы отправились домой.
На площадке отец почему-то посадил меня в санки и позвонил в дверь. Ответа не последовало. Он ещё раз позвонил. Снова тишина. Потом к нам присоединилась тётя Нина, жена дяди Вити:
— Вы чего трезвоните?
— Из леса пришли. Ключи твоему мужу отдали, а он, видно, уснул.
У тёти Нины ключей тоже не оказалось. Прошло ещё минут десять, отцу надоело, и он стал выбивать дверь ногой. Через двадцать минут дверь поддалась, и мы, наконец, вошли в квартиру.
Вечером отец занялся дверью. Дядя Витя не смотрел ему в глаза дня два: «Виноват, уснул».
Почему-то это незначительное происшествие всплыло в моей памяти. Это были, в общем-то, хорошие люди. Я вспоминаю игры с Леной, разговоры с дядей Витей, что друг друга угощали всякими вкусностями. Время было такое.
Но больше таких соседей у нас не было. Не было и не будет, потому что тогда люди друг другу доверяли. А сейчас где оно, это время? Только в воспоминаниях.
Вижу себя сидящим за столом на кухне. У меня начинает болеть зуб, всё сильнее и сильнее. Меня пытаются отвлечь, причем все. Но я упорно ни на что не реагирую, боль сильнее меня.
Как часто по ночам она оказывается сильнее меня. И только со временем я научился не сосредоточиваться на ней, не обращать на неё никакого внимания.
Наконец, вечером приезжает бабуля и привозит мне айву, которую я съедаю. На следующий день мы едем на такси в больницу. На мне красные тёмные штанишки и тёмно-синяя кофточка. Зуб утих, но мне всё равно не весело. В кабинете зубного врача я сидел на коленях у отца. Помню, как следуют команды врача — толстой некрасивой тётки:
— Рот открой. Шире. Шире. Шире.
Наконец, она берёт огромные, как мне кажется, щипцы и вырывает у меня зуб. В первый момент боль кажется адской и непереносимой. Но это быстро проходит, огромный болевой груз сваливается с моих плеч.
Не знаю, почему я об этом вспомнил. Может, потому, что у меня остались неприятные впечатления от встреч с врачами, так как хороших я видел мало.
Сейчас я понимаю, что моё детство было счастливым вовсе не потому, что не было боли, а потому, что были дела, которые её заглушали, и их было много. Я свыкся со своим положением, привык к болезни именно тогда. Теперь живу и поднимаюсь всё выше и выше по лестнице времени.

Глава третья. Я и иные

Пришло время рассказать о моём становлении. Не физическом. Этого я буду лишён на всю свою жизнь. И не духовном, чего я также лишён в силу своих умственных способностей, поскольку не могу объять все смыслы, существующие вокруг и внутри меня, но человеческом. Да, я человек слабый, не только из-за своего заболевания, но ещё и потому, что во многом не понимаю себя сам.
Так вот, о тех, кто сам того не ведая, помогал мне и внушал нравственные понятия, я расскажу, что помню.

Я и отец

Начать хотелось бы с 1983 года. Лето. Отец привёз доски, рубанок и на балконе строгал их. Я сижу на коляске в непосредственной близости от него, и мы о чем-то разговариваем. Отец вытирает пот со лба, а я говорю:
— Брось это.
Отец сразу посерьёзнел, вздохнул и сказал:
— Вавик, никогда не бросай то, что начал. Если начал что-то делать, то делай до конца. Разбейся в лепёшку, но сделай.
Покурив, он опять начал строгать. Я на всю жизнь запомнил его слова, без них не было бы моего творческого подъёма. Сколько раз, вставая из-за компьютера и преодолевая рябь в глазах, я вспоминал эти слова и не бросал, доводил до всё конца. Можно спорить о том, к чему меня это привело, но развитию души и кругозора, конечно, поспособствовало. Я как губка впитывал солнечный свет, запах снега, парное молоко и много ещё чего. Всё это формировало меня как ребёнка, и тогда я забывал свою болезнь, которая мучила меня постоянно.
Ещё об одном случае, произошедшем в конце перестройки, я расскажу подробно. Не знаю, почему мне вспомнилось это, но вспомнилось.
Мы вышли на улицу, и я без всяких эксцессов сел в коляску. Мы направились к кинотеатру «Самара», который, кстати сказать, уже в наши дни снесли. И кому он помешал?
Отец оставил меня неподалёку, а сам пошёл за билетами. Я стал смотреть на мир вокруг себя, щурясь от яркого солнца. В моём тогдашнем взгляде было больше надежды, чем пессимизма.
Наконец, вернувшись, отец сказал:
— Поехали к черному входу.
Нас впустили, и отец произнёс сакраментальную фразу, которую говорил всегда, когда мы ходили в кино:
— Вставай-приставай!
В этот раз он чуть-чуть откинул спинку коляски, и я полусидел, полулежал, обозревая огромный экран кинотеатра «Самара». Боевик «Одиночка» мне понравился. Теперь уже не знаю, почему. То ли возраст взял своё, то ли хорошо играл Бельмондо, а может быть, мне понравилась Мирей Дарк. Я получил удовольствие и от прогулки, и от фильма, но самое интересное произошло на пути домой. К нам пристал какой-то парень в голубом берете десантника. Не знаю, может, он приставал так ко всем, но с нами это не прокатило.
— Слава ВДВ! Слава ВДВ! — пьяно гаркнул он.
— Ну, слава, — отозвался отец. — А ты сколько прыжков совершил?
— Три. — Парень сразу потупился и сник.
На минуту повисла пауза. Отец насмешливо осматривал новоявленного десантника.
— А Вы где служили? — спросил парень.
— В Чехословакии и в Витебске, — ответил отец.
— А-а-а, — с уважением протянул парень. — А вы где были? Может, помочь чем?
— В кино с пацаном ходил. А помощи не требуется, сами справимся.
— А-а-а... Ну, бывайте здоровы!
Уже подходя к дому, отец сказал:
— Салага. Пить не умеет, а берётся. А ты, Вавик, запомни, — обратился он ко мне, — в войсках дяди Васи всякие служат, в том числе и такие.
Так я узнал имя первого командующего десантниками — генерала Маргелова. Не знаю почему, но этот случай вспомнился сейчас мне, и я решил его записать. Наверное, потому, что он характеризует то время, которое мне дорого.
Снова вспоминается отец. Он склонился над моей кроватью и ласково гладит меня по голове. Я открываю глаза и смотрю в окно. За окном поздняя осень, седьмое ноября, праздник.
Это сейчас праздников много, а праздновать по сути нечего. А тогда была стабильность и жизнь нормальная, праздновать было что.
В тот период, о котором я рассказываю, мне было лет шесть, но я уже всё понимал и оценивал по-своему. И в то время отец был для меня непререкаемым авторитетом.
В 1979 году мама ходила дружинить на демонстрации за отгулы, и мы оставались одни. Отец не торопился сразу меня одевать. Обычно он говорил: «Полежи, отойди ото сна». Вот и в тот раз он сказал так же, а сам пошёл смотреть за варящимся холодцом на кухню. Там он, конечно, встретил Виктора Владимировича, и моё лежание растянулось на добрых полчаса.
Меня спросят, а каковы истоки Вашего писательства? А я отвечу: их надо искать там, в ранних годах моего детства.
Отца звать было бесполезно, и я начал сочинять себе истории, участником которых хотя и не был, но представлял себе всё так живо и красочно, что диву даёшься. Как шестилетний мальчуган без всякого жизненного опыта мог нафантазировать себе такое?
Наконец, отец возвратился в комнату и одел меня. Мы подошли к шведской стенке. У меня появилось желание на ней повисеть, и я добровольно сначала стоял, потом подтянулся. Отец, бывший рядом, чему-то улыбался.
— Хватит, Вавик, — сказал он, и мы пошли смотреть телевизор.
Телевизор был черно-белый, назывался «Каскад-205». Включили мы его вовремя. Как раз начинался местный парад на площади Куйбышева.
Я первым делом отметил, что на улице идёт снег вперемешку с дождём, и обратил внимание на добродушную физиономию Евгения Фёдоровича Муравьёва. Может быть и бюрократ он был, но с сегодняшними его даже и сравнивать нельзя.
Наконец, парад начинается, и мне приятно смотреть, как командующий объезжает парадные расчёты. Может быть, я тогда чувствовал защиту Советской армии, а может быть, мне нравились алые знамёна. Я чувствовал какой-то подъём и радость.
В то время всякий раз, когда местный парад заканчивался, мы переключались на Москву, и всё начиналось снова. Когда трансляция подходила к концу, отец говорил одно и то же: «Смотри, сынок. Это день рождения твой страны. Пусть у неё есть какие-то недостатки, но это — твоя Родина. Гордись ей!» Я не знаю, что потом стало с отцом? Почему он стал поддерживать Ельцина? Почему потом разочаровался во всём? Но мне приятно, что я родился и жил в стране под названием СССР.
Причудлива ты, лестница времени. Никогда не знаешь, что тебя ждёт на следующей ступеньке.
Ещё я вспоминаю наши походы в лес. Не в тот лесопарк, которым он стал сейчас, изгаженный горе-туристами, а лес настоящий, с полянами и чащобами, с белками и запретной зоной, которая всё время манила меня.
Первые воспоминания о лесе датируются 1977—78 годами. Я маленький еду в красной колясочке. Отец как танк прёт напрямую.
Ещё одно событие, вспомнившееся мне, произошло где-то полгода спустя. Мы с отцом идём вдвоём уже без коляски (отец несёт меня на руках вместе с колбасой, хлебом и луком). Мы идём жарить самодельный шашлык. Не спеша доходим до автомагистрали и останавливаемся.
— Соберись, Вавик, — говорит отец. — А теперь побежали!
И мы припускаем во весь дух.
Я часто думаю, почему тогда у меня, казалось бы слабого, в лесу откуда-то брались силы. Что манило меня в этот лес? Что я там хотел найти? Сказки? Но ведь их там не было. Наверное, просто это было детство, как я теперь понимаю.
Ещё вспоминаю, как был в первом классе. Был погожий осенний денёк, воскресенье. Мы с мамой до этого целый день делали бумажного змея. Конечно, он был неказистый и тяжёлый, но мне хотелось, чтобы он полетел. И лучше места, чем лес, для этого трудно было себе представить.
Мы пошли в лес вдвоём с отцом, мама осталась дома. Мы вышли на поляну. Отец намотал на катушку нитку.
— Не полетит, Вавик. Он тяжёлый, — И отец подбросил змея.
Но тут налетел порыв ветра, и тяжёлый самодельный змей полетел. Да как полетел! Летал он минут десять, а то и больше к моей великой радости.
Наконец, змей зацепился за дерево и остался висеть на верху. Отец пробурчал:
— Надо же, полетел! — и обратился ко мне, — Снять его?
— Пусть висит, — изрёк я. — Он уже достаточно налетался.
Мы пошли домой.
На душе у меня остались только приятные воспоминания от времени, которое называлось детство.
Мне вспоминается 1979 год. Лето. Мы отдыхали тогда с отцом в благословенном городе Евпатория. Именно тогда я узнал одну вещь, смысл которой осознал гораздо позже. Дело обстояло так. После массажа и визита на пляж мы шли по улице Токарева. Вернее шёл отец, а я ехал в детской коляске. Вдруг из трамвая вышел человек с палочкой — слепой. Поглядев на него, я вдруг начал смеяться. Отец сначала очень радовался, что я такой весёлый:
— Ты что, Вавик, деревянную железку нашёл?
— Нет, — сказал я, захлёбываясь от смеха, — там смешной человек!
Отец ничего не сказал, но в сквере дал мне хороший подзатыльник, и когда мои глаза наполнились слезами, произнёс:
— Некогда не смейся над таким же, как ты.
С тех пор прошло много времени, поменялось практически всё, и даже к проблеме инвалидов я стал подходить очень избирательно, но эти слова врезались в мою память и отпечатались в ней навсегда.
Вспоминается вот ещё что. 1981 год. Лето, середина июля. Маму тогда отправили в Тольятти, должен был появиться на свет мой братик Иван. Мы с отцом остались одни. Вечерами ходили в лес в пятнадцатом микрорайоне, жгли костры, сидя на трубе, разговаривали и смотрели на звёздное небо.
Мне нравилось слушать рассказы отца то о ракетах и самолётах, то о службе в армии, то о полуострове Мангышлак. И это тоже осталось во мне, легло где-то на дне, прочно пустило корни и проросло.
Ну, так вот. Отец пришёл в пятницу и обратился ко мне:
— Вавик, поедем в Кинель?
Я спросил:
— Сейчас?
— Ну да, — отец улыбнулся.
Сборы были недолги. Мы отправились на такси на станцию «Пятилетка». Как ехали в электричке, не помню. Помню Кинель. помню дядю Борю Захарова в резиновой лодке. Его габаритную лысую голову трудно было не узнать.
Вечером я сидел за столом, что-то ел и разговаривал. Отец выпил две рюмки, после чего мы отправились спать.
На следующий день с утра мы пошли на Кинель, где и случилось со мной происшествие. Я плескался в воде в спасательном круге, смотрел на стрекоз, на небо, и мне было хорошо. Вдруг меня подхватило течение. Я опустил голову вниз и перевернулся. Хлебая воду, я всё-таки заорал: «Папа!» один или два раза, но больше ничего уже сделать не мог, вода завладела мной, и я все хлебал и хлебал её.
Когда меня вытащили, я увидел дядю Борю в чёрных плавках, который сказал:
— Живой, Камай!
Спустя некоторое время мне опять стало хорошо. Я обсох на солнышке, но больше не купался.
На обед были пельмени. Обедали мы у тёти Маши и дяди Вани.
Вспомнились мне ещё двое — Наташа и Саша, их дети. Наташа подкладывала мне пельменей, а Саша сидел и чему-то улыбался.
Недавно я узнал, что этот человек покинул нас. Что ж, так бывает, ибо не знаешь ни дня, ни часа. Но улыбка его осталась в памяти.
Вечером на Кинель я не пошёл.
— Хватит с тебя, сынок! — сказал отец.
И я остался с тётей Валей. Лежал и слушал, как она читает мне про «Буквы из ящика» радиста Юлиуса Фучика. Читала она почти так же хорошо, как и бабуля, поэтому я ни капельки не жалел, что остался, и скоро уснул.
Утром после завтрака мы, нагруженные рыбой и раками, пойманными отцом и дядей борей, отправились на станцию. Посадив нас в электричку, дядя Боря ушёл со словами:
— Будьте здоровы. Счастливо добраться.
В электричке отец, загадочно улыбаясь, достал деньги, пересчитал. Так что мы опять до дома доехали на такси.
— Ну как, доволен, сынок? — спросил отец.
— Доволен, в целом, — ответил я.
— Только маме не говори, что было на Кинеле, утопленник! — сказал он и усмехнулся.
С тех пор прошло много лет и много событий промелькнуло мимо меня, но эту поездку я помню и не только потому, что чуть не утонул, а может, потому, что это было благословенное время моего детства.
Вспоминается мне весёлое время. Шёл 1982 год. Тогда я учился во втором классе. 30 апреля после занятий я решил отдохнуть. Отец уже пришёл и принёс бутылку коньяка. позже приехал Юрий Васильевич Янин. В то время это был пышущий здоровьем настоящий русский мужик.
— Собирайтесь! Поехали! —гаркнул он с порога.
— Через десять минут придёт Тамара, — заикнулся отец.
—Ладно, — сказал дядя Юра и уставился в телевизор. Играл его любимый «Спартак».
Через некоторое время пришла мама, и мы поехали в Тольятти. В машине я всё-таки уснул, как и маленький Иван.
Вечером отец крепко выпил. Дядя Юра, подойдя ко мне, спросил:
— Пацан, на демонстрацию хочешь?
Я промямлил что-то неопределённое.
— Ладно, спи, — сказал дядя Юра и ушёл.
На следующий день мы отправились на демонстрацию. Тогда в мае был праздник, не казённый, как принято считать, а настоящий. Погода была хорошая. Привезя нас на площадь на машине и выгрузив, дядя Юра сказал:
— Я вас здесь подожду. — И куда-то отошёл.
Его широкую спину я долго видел в толпе, пока, наконец, не потерял из виду.
Я сидел на шее у отца, и мы медленно продвигались. Народу становилось всё больше, а места здесь были незнакомые. Кругом шли люди с шарами, цветами, транспарантами и портретами. Прошло часа два. Мы всё шли вместе с толпой вперёд. Местность сменилась. Дяди Юры всё не было. Наконец, я сказал отцу:
— Пап, я устал.
Он снял меня с себя, и я на ватных ногах прошёл ещё метров сто.
— Где дядя Юра? — спросил сам себя отец.
Вопрос повис в воздухе. Но тут отца кто-то окликнуд:
— Пойдём, выпьем!
Отец отмахнулся:
— Не до тебя.
— А ты что?..
— Да мы из Куйбышева приехали, а зятя потеряли.
— Понятно. Деньги есть?
— Мало. Два с полтиной.
— Сейчас организуем и доставим.
Через мгновение явилось спасение. Я уже забыл многое из того, что было в тот день, но красную «копейку» буду помнить всегда. Нас посадили в машину и привезли бесплатно к дому дяди Юры. Подробности возвращения не зафиксировались, помню только, что с аппетитом ел спагетти и запивал их вишнёвым компотом.
Какие люди были раньше! И где этот слесарь с ВАЗа? Жив ли он, и что с ним сталось? А впрочем, всё дым, а ведь помнится. И я поднимаюсь дальше по лестнице времени.

Гроза

Закончить свои воспоминания об отце мне бы хотелось одним пустяковым случаем. Для других этот случай, может быть, остался бы незамеченным, но не для меня. Потому что именно тогда я впервые осознал, что такое время, и почувствовал его течение или бег, кому как нравится.
Дело происходило в деревне Большой Сарбай. На дворе стоял 1988 год. С утра мы ничего не делали, потому что было очень жарко — градусов тридцать или больше. После обеда отец обратился ко мне:
– Вавик, поехали в лес.
И несмотря на тучи, мы отправились в Чердаков овраг. Так назывался полудикий лес, расположенный в пяти километрах от деревни. Туда мы доехали с комфортом, хотя было душно. И вот я уже лежу на траве и смотрю в голубое небо. Не знаю, что такое гармония и есть ли она вообще, но чувство единения с природой я ощутил и впервые почувствовал Бога.
Мы грызли яблоки и запивали их холодной родниковой водой. И не было в тот миг никого счастливее меня, потому что тогда я ощутил ликование, которое быстро пролетело. А несчастье на нас обрушилось лавиной дождя. Короткими перебежками мы вылетели на поляну, на которой стоял старый раскидистый дуб. Под его кроной мы и укрылись, переждали непогоду, ведь летняя гроза недолговечна. Налетит, как вихрь, прольётся и уйдёт, как будто ничего и не было, только пахнет свежестью и озоном.
Потом уже по грязи мы неспеша пробрались домой и оба блаженствовали на тёплой печке, ели горячие блины, запивая их молоком. И только на следующее утро отец спросил меня:
– Сынок, тебе не страшно было?!
– Нет, – ответил я, – испугаться не успел.
– А я испугался, – серьёзно сказал отец.
– Почему? – спросил я.
– Ты видел, какие были молнии?
– Не заметил.
– А я заметил и испугался.
Тут он задумчиво посмотрел в даль. Я этот вечер помню до сих пор. И ещё отец тогда сказал:
– Передо мной пролетела вся моя жизнь.
– Какая жизнь! Ты же живёшь, – сказал я.
– Дурачок ты, Вавик, – сказал он. – Я испугался не за себя. А если бы ты вымок, и у тебя было бы воспаление легких... Если бы в тебя попали молнии... Я испугался за тебя.
Вот так я впервые познал счастье единения с природой и увидел страх человека, которого уважал и которому доверял.
Много позже я пережил распад его личности. Мне было больно и тяжело смотреть на него, но именно тогда я понял, что подвержен страху — страху не за себя, а за того, кто рядом. Именно тогда я почувствовал время и его силу. Только оно властно над нами, потому что оно подчинено пространству, а его я называю Богом.

Я и мама

Я вспоминаю 1981 год. Мы приехали из Евпатории (об этом городе я напишу отдельную главу). Сейчас вспоминаю незначительный случай. Я усталый сижу на стуле и смотрю на аквариум с рыбками. Рыб много: семь меченосцев, три золотые рыбки и две скалярии.
Ко мне подходит мама, гладит по голове и спрашивает:
— Как ты, сынок? Хорошо дома?
Я уже не помню, что ответил на первую часть вопроса, помню только, что сказал, показывая пальцем на рыбок:
— Они красивые!
Чувство красоты и связанной с ней некой тайны мне привила именно мама. Красота без тайны мертва. Она не может осчастливить, но позволяет задуматься. Красота не может дать материи, но позволяет раскрыть душу. Осмысленное чувство красоты меня посетило именно тогда, когда глядел на рыб. Мне нравилось, как они плавали то кружась на одном месте, то двигаясь в медленном танце, то зависая на месте, и глядели на меня своими таинственными глазами. Я даже сейчас думаю, что именно так смотрят гуманоидные расы, которые есть в одной из многочисленных вселенных.
Вспоминаю и ещё одно малозначительное происшествие в моей жизни. В один из вечеров 1979 года мама принесла книжку А. де Сент-Экзюпери «Маленький принц». На меня эта сказка сильно подействовала. Я представлял себе планету маленького принца, и в моем воображении она была похожа на мою маленькую комнату или скорее на софу. На её поверхности я себе представлял маленького человечка в золотой короне. Пьяница просто злил меня, счетовод оставил равнодушным. Гораздо чувствительнее я прореагировал на Розу. Если скалолазку из песни Высоцкого я представлял себе блондинкой в голубой с жёлтым курточке с капюшоном, то Розу я воображал маленькой девочкой с огненными волосами и алой мантией и почему-то босиком.
Когда дело дошло до лиса и его дружбы с маленьким принцем, я начал кукситься и, наконец, расплакался. Я тогда не знал, что такое катарсис, это пришло позже. Но первое потрясение я получил в свои шесть лет и понял тогда, что красоты без страдания не бывает. Спасибо за это моей маме.
Мне было лет пять, может чуть-чуть больше, когда я познакомился с ещё одним аспектом красоты. В тот зимний декабрьский вечер я сидел за большим столом и рассматривал набор открыток со сценами из балетных спектаклей. Мне их купила, конечно же, мама. Мне понравились две картинки: «Ангара» и «Каменный цветок». Остальные открытки я уже не помню, стёрло время. Но эти две картинки, на одной из которых была изображена хозяйка медной горы в жёлто-зелёном обтягивающем костюме,  перебирающая алмазы, а на другой — Ангара в голубом костюме со стеклянной короной на голове. Меня это поразило, причём так сильно, что я не мог произнести ни единого слова и целую неделю укладывался спать с этими открытками. Что же заставило меня так поразиться? Теперь я понимаю, что это было эстетическое чувство, чем больше я живу на свете, тем лучше понимаю, что без эстетики впечатления, законченности форм,  нет и не может быть культуры. Без этого всё становится статичными, превращается в красивую, но мёртвую форму. И помогла мне это осознать тоже моя мама.
Когда я понял, что такое стихи? Может быть, лет в пять, а может, и раньше. И способствовало этому вот что. Мама читала стихи Тютчева

«О не кладите меня
В землю сырую —
Скройте, заройте меня
В траву густую!»

Тогда мне казалось странным, как человека можно зарыть в землю. Мне было непонятно, как он будет дышать, разговаривать, жить. Что такое душа, я тогда вообще не знал. Это пришло позже.
Второй раз я соприкоснулся с силой художественного слова через пол-года в апреле. Был праздник Пасхи. Я, отведав кулича и крашенных яиц, спросил:
— А почему это называется «кулич»?
Мама рассказала, что пасха символизирует сердце Христа, а яйцо — его кровь. Мне опять стало интересно, кто такой Христос, и мама как могла рассказала мне про него. Правда, тогда я представлял его себе несколько иначе, смеющимся человеком, похожим на клоуна. Но без колпака и без кепки, как у Олега Попова. Сын человеческий представлялся мне толстеньким, лысым, с мягкими руками и добрым взглядом, Иуда же — похожим на фашиста с длинным носом и дубиной вместо автомата.
Многие скажут, что это наивно, но красоту поэтического слога и простоту и силу человеческого слова, которая способна творить чудеса, я понял именно в 78 году за что благодарен своей матери.
Когда я впервые столкнулся с тем, что называется состраданием, на дворе стояла осень 1979 года. Месяц не помню — слишком много прошло времени. Была суббота, и мы все втроём смотрели телевизор. Шёл фильм «Круг чистой воды» о дружбе человека и выдры. Для меня это было открытием. Собаки, кошки, наконец, рыбки — да. Но выдра... Такого диковинного зверя я видел впервые в жизни. Я с удовольствием смотрел на её нехитрые приключения и дружбу с человеком. В конце Мича (так звали выдру) убивают лопатой. На меня это подействовало очень сильно, но я не показал вида и пошёл спать на свою маленькую кроватку. Вот там-то я и дал волю слезам. Плакал, видимо, довольно громко, потому что пришла мама, села рядом и начала гладить меня по голове и спросила:
— Чего ты плачешь?
— Его жалко,— сказал я. — Зачем его убили?
— Тот человек просто был злой, а зло всегда убивает, — ответила мама. — Но то, что ты плачешь — это хорошо. Значит, ты сострадаешь.
Я на всю жизнь запомнил эти слова. Сострадаю я не очень часто, только когда масштабы трагедии потрясают. Последний раз это было, когда произошёл взрыв на шахте «Распадская». Десять дней я не находил себе покоя и столько же времени беззвучно плакал в подушку, так мне было жалко эти угольные души. Никак не могу взять в толк, почему когда разбивается самолёт с польским президентом, мы объявляем у себя в стране траур, а когда девяносто шесть человек погибают в шахте, мы ничего не делаем. Такая ситуация напоминает мне пир во время чумы. Может быть, изменилось время, и произошла подмена понятий? Сострадать человеческому горю я начал именно тогда, в тёмную осеннюю ночь и благодарен за это своей маме.
Ещё один эпизод, связанный с мамой, о котором я хочу рассказать, совсем недавний, случился этим летом.
Мы были на турбазе. Была сильная жара. Инфраструктура турбазы мне понравилась не очень, но речь не о том. В последний день мы вышли погулять и отправились по знакомому уже маршруту. Вдруг мама остановилась и сказала:
— Ты гляди, кто тут!
Я увидел сразу колючий комок и стал на него смотреть. Мама потрогала его, он зафыркал.
— Ему жарко, он умирает. Нет влаги.
— Я так не думаю, — сказал я.
Но мама отправилась в наш номер за водой.
В это время наш ёжик стал что-то усиленно копать передними лапами. Приглядевшись, я увидел, что это большой земляной червяк. Ёжик стал копать в другом месте. Обнаружив ещё одного червяка, он проглотил и его. Деловито хрюкнув, зверёк быстро побежал и скоро скрылся из вида.
— Стой! — крикнул я маме. — Он убежал!
Вот, собственно и всё.
Когда в последующем мне было плохо, я вспоминал этот случай. И сейчас вспоминаю. Пусть ты движешься потихоньку, но движешься, ибо знаешь, что кроме тебя это никто не сделает, не откроет грань того неведомого мира, что скрыта от тебя и в тебе. И за это спасибо моей маме.

Я и бабуля

Я попытаюсь рассказать о человеке, которого уже нет и в то же время он есть. Есть в моём сердце, мыслях, душе. Это моя бабушка.
Начать я хотел бы с 1979 года, когда мы отправились в деревню. Я остался жить там с бабушкой на неделю. Приключения начались на второй день, когда отец уехал, и мы собрались погулять в поле.
Мой дед со стороны отца, Андриан, отладил мою коляску оранжевого цвета и смазал солидолом ступицы колёс. Мы выехали в поле, и на меня, тогда шестилетнего, обрушилось это разнотравье, дух земли, воздуха, всё, что растёт и движется, живёт и щебечет. Мы идём по грунтовой дороге, и вдруг я замечаю суслика. Он издали похож на рыжий столбик. Зверёк стоял и тихонько свистел. Это воспоминание часто преследует меня: ширь, простор, а я маленький, и рядом полная, вмещающая весь мир бабуля.
Ещё я вспоминаю один случай, произошедший в том же 1979 году. Меня тогда часто возили к бабушке и оставляли. Мне это нравилось, и для неё мой приезд не был обременительным. В тот раз бабуле должны были доставить новый холодильник «Смоленск». Чтобы принять холодильник и помочь занести его, должен был приехать отец, а с ним и я. Так как был морозный зимний день, отец придумал отвезти меня к бабуле на санках, хотя обычно мы ездили на такси. Идею отца я поддержал с энтузиазмом.
Доехали мы быстро, «с ветерком», как говорил отец. И должен сказать, что я ни разу не упал, хотя это было для меня не характерно. Но бабуля вся извелась, так как нас долго не было и поэтому, когда мы предстали пред её очи, первым делом спросила:
— Ты где так долго был?
— Внука вёз.
— Такси негде было взять?
— Валера хотел на санках, — лаконично сказал отец.
Тут в дверь позвонили. Привезли холодильник. А я после этого случая даже не заболел, хотя болел часто и сильно.
Почему время не стёрло из моей памяти этот случай? Мне он вспоминается до мельчайших подробностей. по-видимому, он характеризует тот период, когда мне было хорошо и спокойно, и я ощущал надёжность, исходившую от страны, от отца, от бабушки, которая кормила меня оладьями. Это мне приятно вспоминать. Как жалко, что всё ушло и как хорошо, что это осталось во мне.
Бабуля, как все бабушки, любила приводить мне кого-нибудь в пример. Обычно это были мои двоюродные братья.
Нельзя сказать, что я был избалованным ребёнком, но пошалить всё-таки любил. Один раз я в присутствии бабушки опрокинул таз с водой, играя с игрушечными лодками. Сделал я это намеренно, потому что было лето, стояла жара. В другой раз я измазался вареньем. Вообще я мог часто посмеяться без причины и поорать всякие глупости. В таких случаях бабуля или хлопала меня по губам, после чего я сразу замолкал обиженный, или бабуля говорила: «Иди к свиньям» (смысл этого выражения не был мне понятен), или приводила в пример братца Олега, какой он послушный и замечательный. А когда Олег приезжал к бабуле и начинал, как все мальчишки, шалить, она приводила ему в пример меня.
Сейчас я думаю, что бабушка поступала так не специально, а потому что любила всех одинаково, как умела: не сюсюкала, любила беспристрастно и как-то сердечно. Именно поэтому Олег просил бабулю купить солдатиков, а я любил, чтобы она хоть что-нибудь привезла. А когда бабушка говорила, что ничего не привезла, кроме сухариков и вишнёвого киселя из домашнего варенья, я был рад и этому. А для бабушки было истинным наслаждением видеть, как я уписываю это за обе щёки.
Не знаю, может быть, если бы у меня были дети, я бы попытался любить их той простой и мудрой любовью, какой любила меня моя бабушка. И, может быть, поэтому сколько бы ни прошло времени, я её помню и никогда не забуду.
Писатель Гавриил Троепольский оказался прав, говоря: «Мёртвые не уходят из сердец, мёртвые только не стареют».
Юрий Васильевич Янин, муж тёти Гали, как-то спросил, был ли я на Солнечной поляне. Тогда я ответил, что нет. А на днях вспомнил, что был. Воспоминания отрывочны. Помню небольшую тёмную комнату, в углу «голландка», покрашенная в серый цвет. В комнате холодно. Я выхожу с бабулей на улицу. Небо серое. Мимо нас проходит чья-то серо-белая коза, а следом за ней идёт Елена Григорьевна Янина. Она смотрит на меня, но я не замечаю её взгляда. Мы идём с бабулей вдоль берега Волги, коляска ходко едет по песку.
Недавно я встретил Елену Григорьевну Янину, мать Юрия Васильевича. Она пришла, опираясь на тележку, после операции на глазах. Я лежал, мне было хорошо. Я подумал, что она меня не замечает. Оказалось не так. Она подняла на меня глаза и сказала:
— Вставай, пошли за мной.
Сказано это было безразлично и шутливо. Вечером, засыпая, я подумал:
«А что бы сделала бабуля на моём месте?»
Наверное, просто бы промолчала. Сейчас я понимаю, что молчание — признак мудрости. А Яниным всем я желаю здоровья.
Бог видит всё и он меня не оставляет. Думаю, не оставит и на сей раз.
Я сижу в комнате у себя дома на улице Димитрова, бабуля лежит на диване. Я спрашиваю:
— А как ты жила?
— По-разному, — отвечает она.
— Это как? — снова спрашиваю я.
— В детстве хорошо. Потому что это было детство. А потом мыкалась никому не нужная.
— Между двух огней?
— Вот-вот, — подтверждает мои слова бабуля.
— А ты хоть замуж по любви вышла? — вдруг ляпнул я.
— Нет, — бабуля улыбается, — любви не было, потому что был мне Ваня как отец. Вот я и взялась за него.
— Ну, а тётя Дуся? — спросил я.
— А что тётя Дуся? Она с мамой в Киргизию уехала.
— А что тебя с собой не взяли?
— Да большая я была, пятнадцать лет, сыпняком я заболела.
— Сыпным тифом?! — поразился я.
— Не знаю, каким, но сказали, что тифом, — прибавила бабуля.
— А как выжила, если никакого лечения не было?
— Не знаю. Молодая была и здоровая, сил было много.
Я замолчал, а потом спросил:
— А почему у тебя сыновей не было
— Мальчишки рождались только мёртвые.
— А ты плакала?
— Не помню, — ответила бабуля. — Может и плакала, уже забыла. Время тяжёлое было.
После паузы я опять спросил:
— А как вы к Сталину относились?
— Никак. Знали, что Сталин это вождь и жили себе.
— А ты где работала?
— А везде: кабельшицей на заводе, нормировщицей, куда пошлют, и в буфете в столовой, правда не долго в войну.
— А дети как же?
— А дети в садике на круглые сутки.
— Ну а после Самары почему в Воронеж не поехали?
— Ну сам подумай, кому мы там были нужны. Тут завод работает, дом строится в Зубчаниновке... Правда, Ваня хотел пол-дома отдать своей сестре.
— Как отдать? А вы как же? Ведь к тому времени детей было трое в 1947 году.
— Поговорила я с ним, и он отказался. К тому времени у его сестры второй муж был и один сын. Да и денежки были за погибшего мужа. Вот они быстро и построились.
— Значит, жили вы хорошо?
— По-разному. Но лучше, чем сейчас.
— Ну а после того, как дед погиб?
— Тоже по-разному. Но государство детей не оставило, платило хорошую пенсию. Выросли четверо, что могла, дала.
Бабуля вздохнула.
— А времена были лучше, чем сейчас? — спросил я.
— Сейчас много говорят, но ничего не делают, а тогда говорили поменьше, делали побольше. И можно было кое-чего добиться.
На этот раз замолчал я.
— Ладно, давай обедать, — сказала бабуля.
Этот памятный для меня разговор состоялся в августе 2000 года. Незадолго до этого умер мой отец, и я уже начал задумываться о жизни. Но тот факт, что сегодня много говорят, но мало делают, я отметил уже тогда. Так всё и продолжается. Они говорят. Только кто же им верит?
Мне вспоминается 2001 год. Мама лежала в больнице в Тольятти, и мы остались втроём, потому что к нам с Иваном приезжала бабуля.
В субботу, в начале февраля, Иван отправился по делам, сказав, что скоро вернётся. У меня заболел живот от употребления помидоров и молока. Нетрудно догадаться, что получилось. Я вылез в коридор и тихо заплакал, потому что брата уже не было дома, и надеяться мне было не на кого. И тут в двери заскрежетал ключ.
— Здравствуй! Не ждал?
— А ты чего приехала?
— Мне тётя Галя и мама передали по телефону, чтобы я приехала.
— Да я вот тут... — начал я.
— Всё поняла. Сейчас всё сделаем. Не реви.
Спустя полчаса, я был вымыт, переодет и лежал на диване. Живот всё ещё болел. И пусть я провёл день на сухарях и киселе, но на душе у меня было спокойно. И этот покой дала мне бабушка.
Ещё один случай произошёл в начале декабря. Меня угораздило заболеть гриппом. Я не обратил внимание на зазвонивший телефон, потому что в ушах у меня и без того звенело. Вскоре я услышал скрип открываемой двери, и в комнату заглянула голова бабули:
— Привет! Вы что трубку не берёте?
— Иван в институте, а я заболел, — ответил я и закашлялся.
— Тогда я не ошиблась, — весело отозвалась бабуля. — Я тут пенсию получила, съездила на рынок, а оттуда к тебе.
И передо мной появились лакомства: кисточка винограда, хурма, помытая тёплой водой, пара йогуртов и сок.
— Ты сколько за это отдала?
— Много, но это не имеет значения.
— Я это не буду есть, у тебя и так денег мало.
— Тогда я пойду сейчас и всё это выкину!
Такого я допустить не мог и стал есть йогурт.
— Ну вот, так-то лучше, — изрекла бабушка и начала мне помогать.
Съев йогурт и выпив сок, я стал слушать Гоголя, которого бабушка любила и мастерски читала. Я уснул, а когда проснулся, то мне стало легче.
С тех пор прошло немало времени и поэтому, когда спрашивают, что такое мудрость, я отвечаю: «Мудрость — это умение прийти на помощь вовремя и помочь хоть чем-нибудь. Так, как это делала моя бабушка.

Бабушкины оладьи

Я очень любил бабушкины оладьи, румяные и пышные, с вареньем или мёдом, со сгущённым молоком или просто с сахаром. Правда, один раз эти оладьи вышли мне боком, и было это вот как.
В апреле 2001 года бабуля приехала к нам и стала заниматься делами, протирать полы, говорить по телефону со своими знакомыми.
Надо сказать, что она выполняла роль моего секретаря и добросовестно записывала всё то, что я извергал из себя. Этому я посвящу отдельную главу.
Пока суть да дело, времени натикало два часа, и мы сели обедать. На первое был борщ, а вот на второе бабуля решила сделать оладьи. И бутылочка с молоком нашлась, в коридоре стояла. Что на самом деле было в бутылке, я не знал. Подумал только: «Молоко и молоко...» А бабуля уже вовсю стряпала оладьи.
Пришёл из института Иван и тоже стал есть бабушкины оладьи. Они были пышные, только почему-то чуть-чуть кисловатые. Я их съел немного, всего три штуки. Брат же навалился на них и съел всё. Бабуля их так и не попробовала.
Открылось всё вечером, когда пришла мама и спросила:
– Где бутылка с клеем?
– С каким клеем? – не понял я.
– А та, что стояла в коридоре.
– Это молоко! Мы из него оладьи приготовили!
Настоящее молоко стояло в холодильнике. Оладьи же были изготовлены из клея ПВА. По счастливой случайности никто из нас не пострадал. Бабуля же свою ошибку поняла только утром и позвонила мне:
– Ты как, внучок?
– Нормально, – ответил я.
– Ничего не болит?
– Нет.
– Ну, ты прости меня за оладьи.
Я, конечно, простил её, потому что не мог поступить иначе. Но из всей этой истории я сделал один вывод: и на старуху бывает проруха. Так-то вот.

Новогодняя история

Когда бабуля бывала у нас, а мама куда-нибудь уходила, то через некоторое время начиналось ворчание: «Вырвалась... А мне домой надо!»
— А ты бы никогда так не сделала? — спрашивал я.
— Никогда.
Убедиться в обратном мне пришлось в декабре 2001 года, когда я приехал к ней на новый год в Миллениум, про который много говорили.
После приезда, переделав свои дела, я захотел поспать днём. А бабуля сказала, что за это время она сходит в магазин.
— Ты приходи побыстрее, а то я ничего не ел.
— Ладно, — сказала она и ушла.
Согревшись, я быстро уснул и проспал часа два. Открыв глаза, я увидел, что стемнело, и на улице была лёгкая метель. Бабули не было. Я вздремнул ещё немного.
Выспавшись окончательно, я нащупал в темноте радиоприёмник и включил его. Было шесть часов вечера самарского времени. Метель продолжалась, а в моей душе поселилась маленькая тревога. Я лежал и таращился в темноту. В коридоре начал звонить телефон, и тревога моя только усиливалась.
«Где её черти носят? — думал я, — Прекрасный новый год! Останешься тут один и будешь куковать».
Прошёл ещё один час с такими же мыслями. И вот, наконец-то, дверь открылась: пришла бабуля.
Войдя в комнату и включив свет, она поглядела на меня с недоумением.
— Ты где была?
— Ёлку смотрела, в очереди за мандаринами стояла и в гости зашла.
— К кому?!
— К Шуре.
— А я тебя ждал и волновался.
И тут бабушка сразила меня словами:
— А я забыла, что ты у меня здесь.
— Я есть хочу!
— Сейчас, — сказала она и пошла на кухню делать ленивые вареники.
Вечер прошёл удачно, я наелся вареников и раздобрел, но, засыпая, подумал с ехидством: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива».
Таких историй я могу рассказать много и ещё расскажу.
Я думаю, что бабуля сформировала меня своим отношением ко мне, какой-то внутренней мудростью, желанием помочь, чем только может. И это, мне кажется, дорогого стоит.

Глава четвёртая. Мои больницы

Был 1979 год. Мы опять куда-то едем в автобусе «Икарусе». На этот раз я весь в синем: свитер и брюки. Я сижу у отца на коленях и смотрю в окно.
Потом помню длинный коридор и себя, сидящего с мамой и отцом. Меня осматривает лысоватый человек с большим носом и в очках. Он что-то говорит маме.
Немного позже, смотря телевизор, я узнал этого человека. Это был профессор Краснов — будущий ректор медицинского института. Конечно, тогда я его не воспринимал как мировое светило, а видел просто врача, который захотел меня осмотреть.
Через два дня мы официально легли в Городскую клиническую больницу. Меня поразили чистые палаты, в каждой из которых был телевизор и доброжелательные пациенты.
Как раз, когда я устроился на своём месте, начали показывать вечернюю сказку. Тогда, как и все советские дети я любил передачу «Спокойной ночи, малыши». К сожалению, сейчас эта передача уже не та, потому что раньше она учила доброте, а теперь учит гламуру. Что же, таково время, хотя мне очень и очень жаль.
Ясно вижу себя в игровой комнате. Она большая, по крайней мере, мне так показалось. Мы играем в «краски», «садовника». Вернее играли те, кто умел ходить, я же сидел и смотрел да иногда ходил с помощью мамы из угла в угол.
Помню и бассейн, маленький лягушатник. Меня запустили в этот бассейн, и я плескался там полчаса, представляя себя то на необитаемом острове (историю Робинзона Крузо я уже знал), то водолазом, а то и охотником на скатов из команды «Альфа». В то время этот сериал показывали в передаче «В мире животных».
Раза два меня с мамой пускали в большой бассейн, но мне там не понравилось, потому что меня тормошили и учили плавать. А я учиться этому не то, что не хотел, у меня не получалось в силу моей болезни.
Через две недели к нам в палату пришёл Краснов с бородатым дядькой и направился ко мне. Не помню, о чём он меня спрашивал, но помню, что указал на меня взглядом своему спутнику. Они поговорили и вышли.
На другой день в обед приехала каталка, на которую меня положили и повезли в операционную. Мне было интересно, я улыбался. На стуле я заметил журнал «Крокодил». В операционной меня переложили на стол и опустили квадратную маску красного цвета. Я почувствовал сладковатый запах наркоза и провалился в царство снов и грёз. Снов я однако не видел. Видимо, анестезия была что надо.
Когда я очнулся, очень захотел пить. Пить было нельзя, поэтому мне просто мочили губы лимонным соком.
На третий день после операции я посмотрел на свои ноги и увидел, что они в гипсе. Особого неудобства я не ощущал, видимо врачи этой больницы знали свое дело, да и мама развлекала меня, читая книжку «Городок Жур-жур». Я представлял себя то жуком-часовщиком, то муравьём.
Спустя неделю меня отправили домой в гипсе. Помню, что я лежал на софе и смотрел фильм «В тусклом царстве, в сером государстве». Мне в нём понравился Кощей бессмертный, и ещё я помню, что бабуля читала мне книжку про детство В.И. Чапаева. Мне эта книжка очень нравилась. Оставаясь один, я представлял себя усатым дядькой на коне с шашкой.
Я вижу себя на улице. У меня на голове бескозырка. Дует слабый ветерок, ленточки на бескозырке развеваются. Я щурюсь от ласкового солнца и улыбаюсь.
Через два дня меня опять отвезли в Клиническую, где вскоре сняли гипс, просто сломали. Первое, что почувствовал, была адская боль. Но она быстро прошла, как проходит всё в этом мире. Ходить я всё равно так и не стал. Иногда лежу и смотрю на свои ноги, которые глядят в разные стороны и задаю себе вопрос: «А надо ли было делать операцию?» И отвечаю: «Надо! Потому что то, что не убивает, делает нас сильнее».
Я не в обиде на профессора Ковалёва, хорошо известного хирурга-ортопеда, но ДЦП ортопедией не лечится, по крайней мере мой случай.
Выписавшись из Клинической больницы и привыкнув немного к обычной жизни, я подумал, что все больницы для меня закрыты.
Прошло немного времени, и весной 1980 года, однажды вечером у бабули я наелся семечек прямо с кожурками. Если бы это были обычные семечки... А это были тыквенные. И на следующий день утром у меня началась жуткая боль в животе, которая отдавала и в ногу, и в плечо. Меня ничто не интересовало: ни мультфильм «Ну, погоди», ни гречневая каша, вообще ничего. Перед уходом отец долго читал мне книгу «Золотой сайгак». Это меня немного успокоило, и я уснул. Проснулся я опять от боли в правом боку. Пришла мама и стала давать мне то горячее молоко, то марганцовку. От этих продуктов меня начало рвать. Под утро вызвали скорую помощь. Меня отправили в больницу.
Почему-то в больнице у меня всё прошло. Когда я узнал, что операция всё-таки будет и в это же день, то испугался. Чтобы как-то меня развеселить, мама читала рубрику «Нарочно не придумаешь» из журнала «Крокодил». В то время это было довольно популярное издание.
Наконец, за мной пришли с каталкой, меня положили на неё и отправили в операционную. По пути я помню большой лифт и две лампы дневного света. Старик-лифтёр нажал кнопку, и створки захлопнулись. В этот момент мне показалось, что я куда-то лечу. Наверное, уже тогда моё воображение не давало мне покоя.
Меня привезли в чистую операционную, отделанную кафельной плиткой.
— Что у него? — сказал кто-то над ухом, и меня положили на стол.
— Аппендицит.
— Острый?
— Да.
—Какая анестезия, давай общий!
Опять выдвинулась чёрная маска, я вдохнул три раза и унёсся в лабиринты своих снов...
Очнувшись, я сразу начал говорить. Мне было плохо, губы запеклись. Пить не давали,  смачивали губы, а я изрекал:
— Ох, эти хиюйги! Хиюйгия!
Однако потом всё прошло, и через два дня я начал приходить в норму. Первый день, когда мне нельзя было есть, мама, сидя в углу, потихоньку стала что-то есть, а я поглядел на неё жадными глазами и сказал:
— Жуёшь, крыса-Анфиса?
Мама стушевалась и есть перестала.
Ясно вижу себя в игровой комнате. Она была большая, заполненная всяким тряпьём. Но моё внимание среди этого хлама привлёк необычный полосатый мяч. Я приблизился к нему и немножко его покатал. Мяч был упругий и приятный.
А через два дня появился Андрей, мальчик лет тринадцати. Ко мне он сразу проявил интерес. Выразилось это в том, что он первый заговорил со мной, потом стал сочинять какие-то истории. Подозрение на грыжу, которую предполагали врачи, у него не подтвердилось, и его стали часто просить передвинуть то шкаф, то тумбочку. Чтобы развлечь меня и заняться чем-то самому, Андрей начал мастерить из бумаги лягушек. Это была конструкция, сверху больше похожая на треугольник. Прижмёшь её большим пальцем — она и подпрыгнет. По сравнению с сегодняшними игрушками они выглядели примитивными,  а тогда казались мне каким-то шиком.
Неделя пролетела быстро. Меня повезли в перевязочную. Там я увидел большую чёрную трубу, которая привлекла моё внимание. Я смотрел на неё всё время, пока снимали швы. Было немного щекотно, но я перетерпел.
И вот я уже сижу дома на стульчике и слушаю сказку «Лев ушёл из дома».
Безжалостное время многое сотрёт из моей памяти, оставив лишь обрывки воспоминаний. Их здесь я и постарался изложить.

Глава пятая. Моё кино

Когда-то в середине девяностых годов по телевидению, на шестом канале, шла передача «Моё кино». Так же называется и эта глава.
Я очень люблю смотреть кинофильмы. Здесь я попытаюсь рассказать о пяти историях, которые повлияли на меня очень сильно.
Первая история была связана с фильмом «Человек с ружьём» выпуска 1938 года, как тогда говорили, произведением художественной Ленинианы. Его я увидел в 1978 году в чёрно-белом варианте. Впечатления мои не изменились до сих пор. Их я и попробую передать.
Образ Ленина — не образ человека, который всё разрушил и не оставил камня на  камне от старого строя, а образ политического деятеля, показавшего, что из разрухи и хаоса надо двигаться только вперёд. Вперёд несмотря ни на что. И это стало главной идеей. Уже тогда крепко засела в мой мозг мысль о том, что и мне надо что-то делать, действовать. Эта мысль помогает мне в моей жизни и моём пути даже сегодня. Ну, а образы добродушного солдата Ивана Шадрина и подвижного, юркого, умного, с хитринкой в глазах Ленина, как живые стоят перед моим мысленным взором. Комсомольцем и коммунистом я не был никогда, но вырос в этой идеологии, впитал самое главное из неё.
Без фильмов советского времени сегодня ни один праздник не обходится, потому что старое кино гораздо лучше и душевнее новых поделок так называемых режиссёров. «Человек с ружьём» останется навсегда героической сказкой моего советского детства, которую я иногда вспоминаю.
Вспоминаю ещё два фильма, перевернувших моё представление о войне. Конечно, я не воевал и в событиях 1941—1945 годов не участвовал, но все-таки... Первый фильм был по повести Василя Быкова «Обелиск», который вышел в прокат как «Аты-баты, шли солдаты». Второй фильм был «В бой идут одни старики» с актёром Леонидом Быковым.
Почему мне понравился этот актёр? Потому что умел соединить юмор, бесхитростный и добрый, с чувством трагизма и героики. А именно трагизм и героика рождают патриотизм. Именно герой Быкова, обращаясь к лейтенанту Суслину со словами: «А ты немецкий танк видел, когда он на тебя прёт вслепую?», вызвал во мне что-то такое, от чего захотелось плакать. От его интонации у меня кулаки сжимаются.
Плакать мне захотелось и год назад, когда на очередной День Победы показывали цветную версию «Стариков». В одном из эпизодов капитан Титоренко произнёс:
— А когда всё это кончится, мы соберём целый оркестр. А потом выйдет дирижёр во фраке... — В это мгновение актёр сделал паузу, а потом продолжил: — Я подойду к дирижёру и скажу: «Извини, дай я сам...» — И как врежем «Смуглянку»...
Вот это дорогого стоит.
Запомнились и другие слова ефрейтора Святкина, обращённые к лейтенанту Суслину:
— Мне это надоело, я пошёл вперёд! — Уходя, он оборачивается и произносит: — Не дрейфь, лейтенант, раньше смерти не умрёшь.
Я часто повторяю эти слова и не только потому, что моя жизнь не сахар, а потому, что они сказаны сердцем и душой.
В этом фильме есть огромный символический смысл. В нём проявляется настоящий патриотизм, а не нынешний «квасной».
Ну, а Быков навсегда останется в моей душе обаятельным балагуром и солдатом, одним из тех, благодаря кому одержана победа.
Ещё я очень люблю фильмы ужасов, вернее любил, потому что сейчас «ужастики» разучились снимать. В самом деле, как какой-то маньяк (мертвец) может убить? Смеёшься, а иногда и пугаешься. А потом спишь крепко, без снов, с утра встаёшь — голова свежая, полная сил, и принимаешься за дела.
Так было до поры до времени, пока я не посмотрел фильм «Адвокат дьявола», который брат Иван купил в 2001 году на рынке за 30 рублей. Это произведение меня потрясло. При виде героя Аль Пачино и современного американского общества, куда нас так усердно ведут или пытаются вести, меня до сих пор бросает в дрожь. Такого циничного и холодного взгляда я не видел ни у одного из актёров, взгляда, который говорит, что всё продаётся, и у всего есть своя цена. Ничего святого!
Этот фильм я вспомнил недавно, когда смотрел передачу, где четыре «жирных кота» издевались над политиком, бывшим главой Совета Федерации.
«А над премьером — слабо? —подумал я, —  А над министром здравоохранения — слабо?»
Закрыв глаза, я увидел  героя Аль Пачино. А на днях слышал интервью актёра. Он говорил о многом, этот старый итальянец. Говорил о милосердии, о любви к женщине и о том, что больше всего душевных сил у него забрала эта роль, роль сатаны-циника. Циника, который живёт в нас и иногда смотрит нам в глаза, предупреждая: «Вот он я, я никуда не делся».
Я любил смотреть не только ужастики, но до недавнего времени и боевики. И человек, который мне нравится в боевике, — это герой Сильвестра Сталлоне. Первая встреча с ним как с актёром была у меня, когда я посмотрел фильм «Изо всех сил». Не знаю почему, мне понравилась эта большая история про водителя грузовика, который находит своего сына, а вместе с ним и себя. Он побеждает в конце фильма, но побеждает не только для сына, но и для себя. И в победе обретает себя самого.
Сколько уже после фильма я говорил себе: «Попробуй ещё раз, изо всех сил, что ещё у тебя остались!» А фразу Хока про мир, который не идёт навстречу, и дорогу, которую выбираешь себе сам, я тоже запомнил на всю жизнь.
Теперь я возвращаюсь к началу главы. Ленин, с которого я начинал этот рассказ, говорил, что важнейшим из искусств для нас является кино, потому что кино несёт в себе образ: образ любви, силы, надежды и поиска идеала.
Я не знаю, удалось ли мне хоть немного через фильмы открыть для себя свой образ мысли, чувства, действия, но если удалось, я буду счастлив, потому что фильмы не стареют от времени, а несут в себе его отпечаток. Это важно для ознакомления со временем других поколений.

Глава шестая. Село Большой Сарбай

«Я уезжаю в деревню, чтобы стать ближе к земле».
(Б. Гребенщиков).

Мои воспоминания о деревне уходят в 1979 год, более ранних в памяти не осталось. Я сижу в игрушечной машине своего брата Сергея и стараюсь куда-то поехать, во всяком случае, мне этого хочется. Рядом стоит отец, держит мешочек с рыбой и показывает её мне. Мне нужно всё сразу: и остаться в машине, и потрогать руками рыбу, потому что в городе я такой не видел.
Потом моя память переключается на другое: я сижу на стуле во дворе под ветлой, рядом сидит дед с большой лысой головой в тёплой телогрейке и рассказывает мне сказку. Сказка эта странная, о том как будённовцы с шашками борются со Змеем Горынычем. Но я слушаю её с интересом и временами хрюкаю от смеха. Деду это нравится,он улыбается и подмигивает мне.
Следующее воспоминание относится к 1980 году. Я сижу на плечах у отца, он куда-то меня несёт. Солнце припекает, а мне хорошо так, как хорошо может быть маленькому человеку на волне тёплого и сильного моря. Мы останавливаемся около загородки, рядом с которой стоит телёнок красно-бурой масти, лобастый, лопоухий, чем-то похожий на меня тогдашнего. Меня спускают на землю и подводят к животному. Я ощупываю его, а он тянется ко мне мягкими тёплыми губами. Я чувствую его язык, и мне опять хорошо, потому что не ожидал, что он такой же ласковый и наивный, как я. И я опять настраиваюсь на тёплую волну мира, который меня окружает.
Многие скажут, что в сказках о Змее Горыныче и в истории с бычком нет ничего необычного. На это я возражу: «Для инвалида-мальчишки шести лет это незабываемое открытие!» Лавочка во дворе под ветлой, воздух, наполняющий твое тело запахами травы, навоза и отец, стоящий босиком на земле, готовый прийти тебе на помощь. Нет, такое не забывается! И те случаи, о которых я расскажу, может быть, смешные, наивные, простые, но они запали мне в душу, остались в моём сердце. Их мне не забыть никогда!
Вспоминается 1982 год. Я сижу на раме велосипеда, отец крутит педали. Мы едем на кладбище, а за нами бежит рыже-жёлтый пёс Малыш.
На кладбище мы долго сидим на скамейке у могилы деда. Отец задумчиво жуёт огурец. Потом он спрашивает:
— Сынок, ты не упадёшь? Мне отойти надо.
Я молча киваю, мол, не упаду, так как скамейка имеет спинку. Отец спокойно уходит, его нет долго, минут двадцать. Вернувшись, он приносит маленький букетик цветов и, молча оборвав стебли, кладёт его на могилу.
— Пусть лежат, — говорит он мне, — поехали обратно.
Едем молча, говорить просто не хочется. Вдруг в поле у дороги я вижу суслика. Велосипед притормаживает, и отец заливисто свистит. Суслик скрывается в норе, но я успеваю увидеть его хвост.
Через два дня мы уже едем в лес, где находится Чердааков овраг. Лес густой, пробираемся сквозь сучья и ветки. Меня больно хлещет по щекам, но я молчу, потому что отец обещал кое-что показать.
Мы спускаемся в невысокий овражек и останавливаемся у какой-то трубы. Отец ставит меня на ноги и срывает лист лопуха. Наполнив водой лопух, он подносит его к моим губам. Я пью. Вода до того холодная и вкусная, что у меня ломит зубы. Рядом в небольшом болотце я замечаю лягушку. Сердце моё наполняется радостью, потому что лягушка не зелёная, а зелёно-лиловая. Мгновение она сидит среди камней, а потом бултыхается в воду. Я доволен: день прошёл не зря.
Конечно, то время ушло, и кто-то может сказать: «Ну, кто не пил воду из лопуха, кто не видел лягушку?» Но почему же тогда это событие запомнилось мне, осталось, как свет маяка вдалеке, освещающий мою теперешнюю жизнь?
Скажу несколько слов о моей бабушке Анне Степановне. Помню, как сижу на скамейке и грызу орехи. Это получается у меня довольно хорошо, потому что скорлупа у них мягкая. Я расправляюсь, как Щелкунчик из сказки Гофмана. Неподалёку стоят дед с бабушкой и наблюдают за мной. Они молчат и улыбаются, глядя на меня.
Вспоминается второй незначительный случай. Возле меня стоит ведро с водой, принесённой из родника. Отца нет, мне хочется пить. Неподалёку сидит бабушка. Я говорю ей, что хочу пить, она берёт ковшик и подносит к моему рту. Половину я проливаю, а вторя попадает мне в рот. Напившись, я говорю ей «Спасибо», а она гладит меня по голове и садится рядом на стул. Бабушка ни тогда, когда была здорова, ни тогда, когда уже встала на костыли, не попрекнула меня ни одним словом.
Однажды в июне 1989 года  — мы уезжали из деревни домой — за нами приехал Иван Лахин, человек спокойный, добрый, к сожалению, рано ушедший. При прощании бабушка обратилась ко мне, указывая взглядом на небо:
— Валерк, Валерка! Молись Ему, чтобы отец не пил. Уйдёт он — тяжело тебе будет.
Сказав это, она перекрестила меня.
Я не знаю, любила ли она меня, подозреваю, что нет. Но повторяю, никогда худого слова или попрёка с её стороны и со стороны деда я не слышал.
В 1995 году в свой последний приезд в деревня я вдруг спросил у отца:
— А как тут жили во время войны?
— Ну, жили и жили. Пахали на себе, и бабка твоя пахала.
— То есть, как на себе? — спросил я.
— Обыкновенно, — ответил отец, — лошадей не было.
— А трактора как же?
—  Чего захотел! Их в колхозе отродясь не было. После войны стали появляться.
И тут в моем воображении предстала картина, как моя бабушка пашет или боронит землю. И я по-другому посмотрел на эту женщину-крестьянку, битую мужем, воспитавшую детей, хлопотавшую по хозяйству и на огороде всю жизнь. И с этого времени я говорю в своих молитвах: «Пусть у тебя всё хорошо будет хоть там, спокойно и тихо, без суеты».
Нередко мне казалось, что я помогал отцу. Например, он рубит дрова около дровника, а я сижу неподалёку в старом кресле, жмурясь от солнца. Отец колет дрова умело, однако попадается вязовый полешек, который никак не колется. Отец откладывает колун в сторону и говорит:
— Ну, покряхтел бы за меня, что ли.
Я отрываюсь от книги и говорю:
— Это не поможет.
— А ты попробуй, — настаивает отец.
Я начинаю кряхтеть и охать, делаю это старательно, и трудный полешек раскалывается.
— Ну, вот видишь! — говорит отец.
С пилкой дров дело обстояло хуже. Дядя Ваня купил в Кинель-Черкассах электропилу, которой гордился. Все приходили на неё посмотреть, в том числе и Николай Маслов. Он мне особенно понравился. По имени его никто не называл, а звали Сивый, но он не обижался. Эти двое, механизаторы широкого профиля, вертели новую пилу и так и эдак, но она не включалась. Тогда обратились к отцу. Он с неохотой отложил огурец, который жевал, и подошёл.
— Надо накинуть контакты на провод, тогда работать будет, — высказал он своё мнение.
— Да?! А как мы сами до этого не додумались? Вот он этим завтра с утра и займётся, — сказал брат отца.
— В пять утра, — посмеялся отец.
— Можешь и так. Встаём мы рано.
На следующее утро в половине пятого отец стал настраивать пилу. Я, конечно, был рядом. Всё шло нормально, пока она не начала работать. От её рёва я оглох, и меня быстро унесли в дровник досыпать. А дровами, которые заготовил отец, растопили печь, и я наелся очень вкусных пирогов.
В деревне отца я помню всяким: весёлым от выпитого, сосредоточенного, когда что-то делал, даже сентиментальным, а иногда и злым. Такое было на моей памяти только один раз. Шёл 1992 год. Отец колол дрова, а я сидел неподалёку и читал книгу, изредка поглядывая на голубые небеса. Мне нравилось представлять себе там воздушные замки. Замечтавшись, я не обратил внимания на маленького сморщенного старичка, который проходил мимо.
— Сидишь, пенёк? — спросил он меня.
Я всё расслышал, но решил на это не реагировать.
— Как ты его назвал? — переспросил отец.
— Да ты чё, Камай! Я просто так, поздороваться пришёл.
— Я тебя спрашиваю, как ты его назвал?
Старичок молчал.
— Запомни. Если ты ещё раз моего сына так назовёшь... Вот этот колун видишь?.. Найду и так... — Отец выразился крепким русским словом. — И ничего мне за это не будет! Понял?!
Тот только кивнул головой.
Отец поколол дрова, мы сходили в лес, и вечером, выпив парного молока, я спросил:
— Какая муха тебя сегодня укусила?
— Сынок, никакая. Противно было, что этот дурак пристаёт к моему сыну. Я ведь слышал, как он тебя обзывал.
— Ведь ты тоже иногда меня так обзываешь.
— Я бываю дурной, и мне это чести не делает. А когда чужой обзывает не за что, у меня кулаки сжимаются.
— А вдруг он опять будет приставать?
— Не будет.
Много позже, когда отца уже не было, я часто вспоминал этот случай и говорил себе: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Попав в трудное положение, выкарабкивайся из него сам. Это мне и сегодня помогает жить своей незаметной, но трудной жизнью.
Напоследок я хочу рассказать что-нибудь весёлое. В 1994 году мы поехали в деревню не одни, а взяли с собой дядю Витю, нашего давнего знакомого, закоренелого горожанина, который давно просился в деревню на лоно природы.
Три дня всё было спокойно. На четвертый день гром грянул среди ясного неба. Началось всё довольно банально. После обеда, допив очередную бутылку, дядя Витя стал говорить: «Грибов хочется».
Я уснул, потом проснулся. Мы с отцом вымылись в бане, а тут всё повторилось:
— Грибов хочу.
У отца кончилось терпение, и он сказал:
— Витька, тебе нужны грибы, вот ты за ними и иди!
Дали бидончик, объяснили направление, куда идти, налили сто граммов в дорогу. И дядя Витя отправился.
Вечер прошёл спокойно. Мы с отцом до двух часов ночи наблюдали звёзды и беседовали, а потом легли спать. Перед сном на мой вопрос: «Где дядя Витя?» отец пьяненько улыбнулся: «Придёт! Никуда не денется. Здесь нельзя заблудиться». И мы уснули.
Но недолгим был наш сон. В пять утра по окрестностям раздался тракторный лязг и гул. Это ехал дядя Коля Сивый на своём «Алтайце». Доехав до нашего дровника, он притормозил, кого-то ссаживая. Страшное догадка закралась в мою голову: «Это, наверное, дядя Витя». Пред нашими глазами предстал именно он: помятый, без грибов, но с бидончиком.
— Вот, пришёл, — изрёк он.
— Ты где был? — спросил отец.
— Сначала я шёл, потом свернул на дорогу, кого-то встретил, выпили. А дальше не помню.
Позже мы узнали, что он пошёл к мастерским, где с кем-то выпил и уснул, а утром был подобран Сивым.
Сейчас я вспоминаю этот случай со смехом. Мне есть что вспомнить. Я благодарен этому пространству, этим лесам, полям и ручьям, потому что такое не забывается. Порой мне кажется, что это и было время счастья. Но тогда я ничего не знал, так как был намного моложе, чем теперь. Я иногда думаю: «Было ли это? — и сам себе отвечаю: «Было». — И иду дальше по жизни с высоко поднятой головой и смотрю на мир широко открытыми, насколько могу, глазами.

Глава седьмая. Мой театр

В начале девяностых годов я прочитал книгу Ю. Завадского «Кто держит паузу». Книга мне очень понравилась, потому что она раскрывала театральное искусство через паузу, через вздох, а значит и через время, потому что пауза или задержка дыхания и есть время. Эта глава будет о театре, как я его понимаю.
Я видел несколько спектаклей: и драматических, и балетных, и кукольных, когда бывал в славном городе Евпатория. В них отразилось то время, а значит, и я сам. С кукольных, пожалуй, и начну.
Стоял июль 1979 года. Мы отдыхали с отцом в Евпатории одни. Отец был молодой и весёлый. Мне нравилось ходить с ним по ресторанам и кафе, по кинотеатрам и на дикий пляж, где ползали крабы величиной с отцовский кулак. Но речь не о том. За два дня до отъезда дядя Алик, у которого жили, предложил:
— Сходи с ребёнком в кукольный театр.
— А почему нет, Вавик. Пойдёшь куколок смотреть?
Слово «куколки» мне не нравилось, но с отцом я был готов идти куда угодно и поэтому сказал:
— Конечно, пойду. — Кроме того, я выпросил себе мороженое.
Представление давали в доме быта. Народу было немного, но меня поразило два факта: два звонка, которые дали к началу спектакля, и огромный, красивый, плюшевый занавес. Вот, наконец, он открылся, и я удивился, потому что на сцене не было ширм и декораций, а были куклы огромные, в рост человека. Управляли ими люди.
Дело не в том, что сказка почти стёрлась из мой памяти, но я помню её название «Весёлая калоша» и то, что какая-то девочка её потеряла. Колоша ожила и стала странствовать, побывала в Африке, в лесу и в конце концов отыскала свою хозяйку. Дело не в сказке и не в пьесе, а в том, что огромные ростовые куклы, управляемые людьми, вызвали у меня приток фантазий, воображения. И приехав в Куйбышев, уже дома, засыпая, я видел сны и сам был участником этих приключений. Я пожимал ласты киту, а он мне улыбался и говорил басом. Я угощал морковкой жирафа, и он играл для меня на барабане копытами. Я не видел людей, а видел кукол. И такой кукольный театр мне нравился. Я начал придумывать свой мир, ведомый только мне и никому другому.
Почему я вспомнил об этом сейчас? Наверное, потому что не забылось. Ибо моё детство по временам окликает меня откуда-то оттуда, и я смотрю на него и улыбаюсь, сам не зная, почему.
Первое ощущение свободы пришло, пожалуй, в 1978 году. Что было тому причиной? Фильм-спектакль «Город на заре». (Фильмы-спектакли в то время часто показывали по телевизору, заботясь о нравственном здоровье народа. Не то что сейчас.) Так вот, спектакль был о строителях Комсомольска-на-Амуре. Мне всё стало понятно. Свобода не просто состояние души, а состояние души ради дела. Дух должен всё делать в уме. Когда подрывник и шахтёры погибли в забое, я испытал катарсис. Катарсис — это состояние возвышения духа и определения цели. К этой цели я иду, стараюсь идти. Достижением её будет эта книга о времени. И кто знает, может быть, кто-то, прочитав эти строки, построит свой «Город на заре». — Пауза, вздох... — Всё, время побежало дальше. Последую и я за ним.
Я всегда любил слушать радио, гораздо больше, чем смотреть телевизор. Потому что слушая какую-нибудь сказку, рассказ или оперу и представляешь себе героев, события, какие-то приключения, испытываешь разные чувства.
В 1989 году я послушал спектакль по произведению Диккенса «Большие надежды». Это была большая постановка, в которой Пипа играл Табаков, каторжника — Гриценко, а кузнеца Джо — Броневой. Прослушав спектакль, я вдруг понял, что не надо надеяться на случай. К нему надо идти самому, ловить его. Этим я, собственно, и занимаюсь с того времени. Трудно сказать, что удалось, а что нет, но «Большие надежды» — это ведь не только спектакль про каторжника и маленького Пипа, и большой мир, который против всех. Это ещё и произведение о цели и пути к себе самому. В конце истории Пип обретает самого себя. И дело не в богатстве, которое он потерял, а в надежде, что не оставляла его.
Дай Бог всем нам надежды и времени на жизнь, которую надо прожить. Тикают часы,  идут минуты. Незримый занавес открыт. Смотрите на сцену.
Я очень люблю балет, и об этом уже говорил. Такие имена, как Плесецкая, Михальченко и некоторые другие, приводят меня в трепет.
Совсем недавно я испытал ещё одно потрясение — балет «В ночи» в постановке Робинса. Это история о жизни и старении одной абстрактной женщины. Ведь молодость не то, что зрелость, а старость — это как увядание фруктового дерева, когда-то пышного и буйного в своём цветении. Ночь же здесь — метафора жизни. Не та глухая ночь без звезд, в которой не видно ни зги, нет дороги, луны,  кругом буераки и страх. Нет, ночь в представлении хореографа есть что-то светлое, раздумчивое, располагающее к печали. Но эта печаль светла. В конце все три возраста соединяются, и женщина, обогащённая опытом воспитания детей, семейной жизни, чувством любви, выходит под звёзды, задумчиво смотрит на себя в отражении небес.
Возвращаясь к началу этой главы, где я задавал вопрос: «Кто же держит паузу?» — могу ответить: «Время». Ибо актёр, держит ли он в руках куклу, играет ли в драматическом спектакле, сидит ли перед, микрофоном или танцует на сцене, всегда ищет образ, а образ отражает ту или иную эпоху. Таким образом, круг замыкается.
Театр дал мне ощущение чего-то лёгкого, красивого, чего сегодня почти не найдёшь и обычным взглядом не увидишь.
Что же, ладно, пусть часы тикают, время бежит. Другие дали манят меня. Последует ли кто-нибудь за мной, не знаю, но всё-таки пойду. Если не я, то кто?..

Глава восьмая. Остров Евпатория

У писателя В. Аксёнова есть роман «Остров Крым», в котором Крым предстаёт как сказочное место. Всё, о чём я собираюсь рассказать в этой главе, можно до некоторых пор также считать сказкой — сказкой моего советского детства.
Начну с 1978 года. Мы подходим к пляжу, то есть подходят родители, я подъезжаю в красной коляске. В лицо мне дует лёгкий морской ветерок, и я счастлив. На пляже я нахожусь на песке возле лежака, и жаркое южное солнце согревает меня всего без остатка.
Я лениво смотрю на море. Оно представляется мне большим, своенравным, почти живым существом. Подходит отец:
— Ну, что, Вавик, пойдём, искупаемся?
Я молча киваю головой и уже спустя миг бреду с отцом поддерживаемый за руки по горячему песку. Он приятно обжигает ноги, и я несусь к морю чуть-ли не вприпрыжку.
Можете задать вопрос: «Откуда у маленького инвалида брались силы, если в обычной городской жизни он проходил пятьдесят-сто метров и сдыхал?» Наверное, я чувствовал стихию, а стихия чувствовала меня и ласково принимала в свои объятия.
— Рот закрывай, сынок, и двигай руками и ногами, — говорил отец.
Что я и делал, но рот не всегда закрывал, и туда нередко попадала морская вода со всей таблицей Менделеева. Видимо, всё пошло на пользу, хотя бы потому, что раньше я не выговаривал звук «р», а после морских купаний и грязей вдруг зарычал.
Сейчас, когда прошло столько лет, и я живу уже в другой стране, а средства массовой информации выливают грязь на то время, я недоумеваю: раньше простой человек мог себе позволить съездить к морю, а сейчас, за редким исключением, не может ничего. Я, конечно, говорю о человеке из провинции, а не о москвиче или петроградце. И ещё в своих снах, хотя уже прошло много времени, я нередко бегу вдоль моря, и волны касаются моих ног. Что поделаешь, стихия, может быть, по-прежнему зовёт меня.
Я уже говорил раньше, что моя болезнь донимала меня. Она и сегодня показывает свои зубы, но я уже приспособился к тетрапарезу. А тогда я был мал и слаб. Что же облегчало мои страдания? Многое, в том числе грязи. Добывали их в озере Мойнаки неподалеку от Евпатории. Туда надо было ехать на автобусе. Сейчас я часто думаю, вот бы полежать в грязи в тишине, и чтобы над тобой ничего не гудело.
В то время я очень боялся. Страхов было три: кран-балка,, скользкий после грязи топчан, с которого я боялся свалиться, и солёная вода, рапа, которая смывала грязь. Собственно говоря, первые два страха быстро проходили, к тому же отец мне всё рассказал про кран-балку, так что я перестал её бояться.
Оставался третий страх. От него я избавился при следующих обстоятельствах. В 1981 году мы отправились в Евпаторию втроём: я, бабуля и отец. Приключений в тот месяц было много. Особенно мне запомнилось одно. Во время процедуры я не мог сидеть, скользя от грязи, и солёная вода разъедала глаза. Отец держал меня словно куль с мусором.
Когда мы вернулись на квартиру, которую снимали, он стал думать, ходил молча, чесал голову, подходил ко мне, садился, ничего не говоря. Вдруг хлопнув себе по голове, он произнёс:
— Надо купить тебе коврик.
— Какой? — не понял я.
— Резиновый, — изрёк отец.
— И резиновую шапочку, и кепку с козырьком.
—Должно получиться, только ты мне обещай, что будешь стоять.
— Постараюсь, — сказал я, глубоко вздохнув.
К следующему рейсу в грязелечебницу всё было готово. С кепкой и шапочкой помогла тётя Шура, хозяйка квартиры, а коврик, голубой, весь в пупырышках, папа купил сам.
Изобретение не подвело. Я стоял очень хорошо, а отец смывал с меня грязь. Сыграла роль уверенность, которую он в меня вселял, так как авторитетнее папы для человека не было. Вот так с тех пор я освободился от своего страха перед рапой.
Вспоминаются и другие происшествия. В том же 1981 году мы как-то пришли на пляж, и я увидел камень. Это была искусственная скала. С неё прыгали в море люди, и это меня очень забавляло. Отец заметил мой интерес и спросил:
— Ты хочешь прыгнуть?
Я молча кивнул. Бабуля, которая была неподалёку, не обратила на это внимание. Мы пошли в море, и я спешил как мог к невысокой скале. На этот раз меня манили новые ощущения, до которых я был большой охотник.
— Рот закрой, когда нырнём, сынок.
— Хорошо, — сказал я, прислушиваясь к биению своего сердца.
Входа в воду я не почувствовал. Мы вынырнули неподалёку от камня.
— Ну как, не нахлебался?
— Нет, — ответил я. — Хочу ещё.
Мы прыгнули второй раз. И опять я захотел повторить прыжок. Но после четвёртого раза отец осадил меня:
— Хватит! Ты весь синий.
— Хорошо, — согласился я, стуча зубами от холода.
Вечером в парке я так же один прокатился на «Ромашке», крепко привязанный верёвкой к сиденью. Счастью моему не было предела.
Не знаю, повторил бы я сейчас эти подвиги. Наверное, у меня закружилась бы голова. Возраст. А тогда в детстве я был бесшабашным и доверчивым ребёнком. Но видит Бог! Как бы я хотел вернуться туда, в эту бесшабашность и доверчивость. Но это не возможно, поэтому я лишь улыбаюсь своим воспоминаниям и явственно ощущаю ход времени — прошлого, настоящего и будущего.
Вспоминаю 1983 год. Мы идём за курсовкой, чтобы меня осмотрел врач Зоя Владимировна Рубина. Осматривая меня, она говорит:
— Толстый, худеть надо. — И затем: — Ты двигаться не сможешь, окостенеешь, мышцы атрофируются.
Это мне всячески напоминал отец, однако время шло, а хуже мне не становилось, да и лучше тоже.
Во второй наш приход Зоя Владимировна сказала:
— Пепси-колу не пей. Тебе хуже будет.
Сегодняшний продукт этой марки я действительно пью очень редко, но тогда для меня это была манна небесная. Я получал удовольствие. На слова врача я обиделся. Напоследок она выдала ещё один перл:
— Тебе никто не поможет, кроме тебя самого.
Прошло много лет с тех пор, я вырос, но и сегодня помню эти слова. Они просто врезались в память. Что бы она сказала, увидев меня теперешнего, увидев все мои награды и дипломы?! Наверное, сказала бы: «Движение — это жизнь. А я бы возразил: «Движение — это жизнь. ДЦП не лечится. Есть некоторые улучшения или ухудшения, но жить можно и нужно. Это крест, который на меня взвалил Бог». А Зое Владимировне пусть земля будет пухом.
Вспоминаю я и водолечебницу. Это было красивое здание. Крыша его была сферическая. Кругом были кожаные диваны, а самое главное, стояли автоматы с газировкой.
Первый раз как пациент я попал туда в 1981 году на шерстяное укутывание. Лежать было приятно: кушетки кожаные, удобные, и я всегда думал о чём-то хорошем. А после процедуры можно было в холле выпить стакан газировки, тем более, что таких очередей, как на улице, не было.
В том году было и ещё одно развлечение на процедурах. Бабуля купила книжку-сказку на украинском языке. Называлась она «Похождения Мураша Шипулика». Бабуля сказала мне, что не забыла украинский язык. При чтении этой интересной книжки выяснилось, что бабуля всё-таки многое забыла. Она не всё могла перевести, и некоторые слова для меня оставались непонятными. Но мне всё равно было интересно, а украинский язык казался занимательной тарабащиной, которую было забавно слушать.
Через полтора года я впервые попробовал процедуру гидромассажа. Вода мягко приняла меня в свою купель, а жидкая струя била, массируя тело. Я лежал и представлял себя космонавтом в открытом космосе, где разноцветные звёзды, мигая, манили к себе в свободную даль.
После процедуры выяснилось, что вместо полутора атмосфер, которые полагалось давать детям, мне дали три с половиной.
— Ты как? — спросил меня отец.
Я ответил:
— Нормально, болят ноги.
— Терпи, Вавик, пройдёт.
Все эти частности забылись бы, если бы в одну из ночей я не увидел сон. Я лежу в большом бассейне, а тихие волны медленно и плавно ласкают моё тело. Увидев сон, я тут же вспомнил водолечебницу и то, что там со мной было. Что же, время не проходит, а остаётся в воспоминаниях.
Вспоминаются ещё два случая из моей крымской жизни. Первый произошел в 1981 году, когда мы с бабулей гуляли по улице Токарева, где жили у нашего приятеля и любителя рыб дяди Алика. За его рыбами я любил наблюдать. Рыбы и сейчас мне иногда снятся: барбусы. скалярии и другие.
Мы вышли погулять. Я попросил купить в киоске значок и дал те двадцать копеек, которые мне сунул отец.
— Какой тебе? — спросила бабуля.
Я, конечно, выбрал самый дорогой с горнистом и заходящим солнцем. В низу было крупно написано: «Евпатория».
На следующий день значок потерялся. Я, будучи большим собственником, конечно, устроил скандал с рёвом. Вообще-то бабулю трудно было вывести из себя, но я это сделал. Она надавала мне по губам, и я успокоился. Тут пришёл отец и спросил:
— Что с тобой, сынок?
Я угрюмо молчал. Тогда он посадил меня в коляску, которую брали на прокат, и мы поехали в сквер. Там, сев на скамейку, отец спросил:
— Успокоился?
Я ответил утвердительно.
— А теперь рассказывай, что произошло.
Я сбивчиво и неохотно поведал про значок и наплёл ещё что-то.
— А реветь и дрыгаться было зачем? У тебя что, сил много? Ну, потерял, страшного ничего не произошло. Новый можно купить. Кстати, а это что? — Отец вытащил искомый значок из-под обивки коляски.
Я тут же улыбнулся.
— А ты зачем старого человека довёл?..
— Не знаю, — сказал я. — Получилось...
— Ведь это же пустяк, сынок. Поехали! Извинишься, и чтоб больше этого не было. Договорились?
Я молчал. Мы приехали, я извинился, и всё пошло по-старому. А насчёт значков скажу, что мне их купили ещё несколько в киоске в водолечебнице «Мойнаки». Так что всё уладилось.
Почему-то этот случай вспомнился мне. Улыбающийся отец, скамейка, сквер с тенистыми деревьями и крымские горлицы, кричащие своё вечное «че-ку-у-ш-ку». Время и память — вот что остаётся человеку, и пока память сохраняет время, жив и сам человек.
Вы знаете,я очень долго верил в сказку или игру. В игре представлял себя то рыцарем, царём, то ещё кем-нибудь. Начало этому положило одно событие, случившееся в Евпатории в июне 1979 года. А произошло это так. После обеда мы отправились погулять на набережную, и надо же было, чтобы пошёл дождь. Где спрятаться от него? Конечно, в «Керкинитиде». «Керкинитидой» назывался крытый павильон, расширявшийся книзу. Туда вели ступеньки. В самом низу, собственно, лежал камень из города (или поселения) с таким же названием — огромный валун. Его окружали изображения людей с луками и пиками. Вот это-то место и стало нашим укрытием. Да, я забыл добавить, что в этом павильоне было сильное эхо, или мне тогда так казалось. Мы спустились, и отец устроился на камне, а я сидел у него на коленях. Слушая шум дождя, который колотил по крыше, я вдруг спросил:
— А что здесь было до этого?
Отец улыбнулся и сказал:
— Спроси сам.
И я спросил.
— Здесь была крепость, — ответили мне «оттуда».
И тут я принял игру. Передо мною не было дождя, а открылась крепость, люди в шлемах с луками на конях. Я ясно видел сражение. Мне было всё равно, настоящие ли это воины или придуманные отцом, чтобы развлечь меня. Я в это время и сам был участником тех событий. Это был Херсонес — настоящий или выдуманный отцом, чтобы развлечь меня. Я ясно видел, как защитники Херсонеса сражались с другими греками и были по колено в крови. По версии «оттуда» жители Херсонеса проиграли эту битву, и мне было жалко их и царя-предводителя, которого обезглавили.
Отец сказал, что его звали Евпаторий. Он немного ошибся: царя звали Евпатором. Это был трус, но он преодолел себя и погиб на поле брани. В тот момент, видя воображаемое сражение, я был просто опьянён героизмом древних херсонесцев.
Внезапно всё стихло, дождь уже не барабанил по крыше, и мы выбрались на воздух.
— Папа, а это правда, что ты мне рассказывал?
— Это рассказывал не я. С тобой говорила Керкинитида.
И я опять поверил, потому что в каждой сказке, как известно, есть какая-то доля правды. А рассказывать мой родитель мог красиво и убедительно. Наверное, тогда время подготавливало площадку для моего воображения и моего пути, что я сейчас прохожу. Что ж, отправимся дальше.
Вспоминаю нашу поездку в Севастополь, город военной славы русского флота. Мы долго ехали в автобусе, вдоль дороги росли вьющиеся растения, наверное виноградники.
В Севастополе мне главным образом запомнилась Сапун-гора, ряды гаубиц и укреплений. Маленькому, пятилетнему, мне было немного страшно: вдруг выстрелит. Мы стали спускаться вниз. Застучал метроном. Мне запомнились его четкие односложные такты. Потом мы подошли к вечному огню, звучала песня «Священная война». Я посмотрел на отца, у него было бледное и суровое лицо. Я и сегодня не могу слушать эту песню без содрогания. Уже в то время это было для меня шоком.
Когда мы проезжали порт, мне понравилась подводная лодка. Отец сказал, что это дизельная. На ветру трепетал военно-морской флаг, ещё старый, советский. Лодка приковала моё внимание. Ещё мне понравился крейсер «Красный Кавказ».
Через неделю после экскурсии нам прислали фотографии. Они и сегодня есть в моём альбоме. Глядя на них, я продолжаю гордиться и радоваться всему тому, что было. Визуально это прошло, но намертво закрепилось в моей детской памяти. Что ж, я родом из своего детства. Как и у каждого из нас, именно тогда закладывается то, мы представляем собой сейчас.
Что касается развлечений, в Евпатории их было много. Первое, о чём хочу рассказать, это о морской прогулке, которая длилась полтора часа. Дело было в 1981 году. Погода стояла хорошая. Дело в том, что ни я, ни отец морские поездки по такой погоде не любили. Меня всегда забавляло, когда штормило, и судно болтало туда-сюда. И мне хотелось смотреть на вздымающиеся серо-чёрные волны. Прогулка по спокойному морю мне не нравились, но как только мы взошли на палубу прогулочного теплохода «Илья Сельвинский», и он отошёл от берега, погода начала портиться. Синее небо заволокли свинцовые тучи, за бортом волнение было уже не в один балл, а во все четыре. Но такой красавец, как «Илья Сельвинский», легко справлялся с бурунами. Мы пошли на корму, и я немного покормил чаек. Потом мы уселись и стали смотреть в даль.
Дельфинов первым увидел я и, показав на них отцу глазами, сказал:
— Счастливые рыбы...
— Сынок, это не рыбы.
— А кто?
— Морские животные, млекопитающие.
Много позже я узнал, что они относятся к отряду зубатых китов. А тогда мне было интересно смотреть, как они резвились и играли среди волн, и я им немного завидовал.
После прогулки бабуля меня спросила:
— Ты видел дельфинов?
Я утвердительно кивнул головой. Меня переполняли эмоции, и говорить я просто не мог.
С тех пор прошло тридцать лет. И вот в одну из ночей я увидел этот эпизод из своей жизни. Увидел и решил изложить на бумаге, пока не забылось, ибо время стремительно, и его не зрим, а память не совершенна.
Одним из самых любимых мест в Евпатории у меня был уголок сказок со скульптурами и небольшим прудиком с золотыми рыбками. Из сказочных персонажей там были избушка на курьих ножках, русалка, лешие и гномы. Кругом проходили дорожки, по которым я ездил на коляске, а навстречу мне попадались сказки. Или мне так хотелось думать.
Ещё была поездка в чешский луна-парк, который приезжал тогда в Евпаторию. Отправились мы туда все: я, отец, мама, дядя Витя Кудашкин и Маринка. Первым делом побывали в пещере страха. Дядя Витя с Маринкой отправились в зеркальный лабиринт. Пещера меня не впечатлила, однако я был горд тем, что не испугался ничего.
А вот дядя Витя с Маринкой в зеркальном лабиринте заблудились и еле-еле нашли выход. Маринка при этом не потеряла присутствие духа, а вот на дядю Витю было жалко смотреть.
Ещё мне запомнилась поездка на лебедях, колесо обозрения и, конечно, тир. Я кинул шары, и мой взгляд упал на большой яркий мяч, на котором были изображены осьминоги и дельфины. Но старая пани дала мне человечка из бусинок и проговорила:
— Рунцайс.
Человечка я взял, но настроение было испорчено, потому что хотелось получить другой приз, а денег мы и наши друзья истратили много. Я понял смысл поговорки: «Не всё то золото, что блестит».
В парке рядом с уголком сказок к открытию сезона устраивали выставку цветов. Это были целые фигуры: огромные «часы», «собака» и «шмель».
В то время я был счастлив, хотя и не осознавал этого до конца. Что же, счастье, оно потому и счастье, что его не замечаешь.
Среди событий, которые произошли со мной в Евпатории, было одно, занявшее в моей памяти отдельное место. Я имею в виду открытие кафе «Юнга» и его знаменитые акции «сладкоежка».
Дело было за два дня до нашего отъезда, поэтому и мы, и Кудашкины отправились туда с большим удовольствием. Маринка уже бывала там, ей понравилось. Она была непротив посетить кафе снова.
Для меня же всё это было в новинку. В кафе нас встретила девушка в матроске и юбке. Запомнилось, что она была блондинка.
— Вы на «сладкоежку»? — спросила она и улыбнулась.
— Да, — синхронно ответили мы.
— Тогда проходите.
Меня усадили за белый столик на стул с ажурной спинкой, и я огляделся по сторонам. Обстановка была словно в кают-кампании какой-нибудь яхты. Вдали висел штурвал, на стенах — картины художника Айвазовского. Тут на стол поставили всякие сладости, стали «крутить» мультфильмы на большом экране. Их я смотрел одним глазом, так как уже видел раньше. На сладости нажимал, как все дети, с удовольствием, поэтому скоро съел всё, кроме нескольких конфет «Кот в чоботах», по русски «Кот в сапогах».
Когда мы вышли из кафе, я ещё долго представлял себе картины на белых стенах и штурвал. И когда мне говорят «Асоль» или «Тави Тум», или имена других героинь «Алых парусов», в моём сознании возникает образ девочки в матроске, юбке, с короткой пышной стрижкой и зелёными глазами. Она стоит на берегу моря и машет рукой вслед проходящим кораблям. Что ж, такова моя память: что-то хранит, а что-то нет. Может, это и хорошо.
Я заканчиваю свои воспоминания о Евпатории случаем, который мне нравится вспоминать, может быть, потому, что я никогда больше не испытывал такого. Дело было так. 17 июля 1979 года мы проснулись и пошли на море последний раз. В обед мы должны были уезжать. Море было спокойное сине-зелёное. Таким оно и осталось в моей памяти навсегда.
Мы не купались. Просто постояли, посмотрели и пошли к дяде Алику. У него была жена, тётя Шура, которая могла достать дефицитный по тем временам товар — растворимый кофе.
— Толя, тебе с молоком?
— Нет, — сказал отец, — пацану с молоком, а я так выпью.
Выпив кофе с булочкой, мы на трамвае отправились на автовокзал, а затем в Симферополь в аэропорт.
Ни что не предвещало беды. В аэропорту в кафе мы съели по люля-кебабу, потом стали ждать регистрации, но её всё не было. Ждали до двух часов, потом до четырёх, затем до семи и с семи до половины девятого... Чем мы занимались? Спали, отец рассказывал мне разные истории, на которые он был мастер в те времена. Я пил пепси-колу и ещё очень скучал по маме.
Наконец, в 8:30 отец обратился ко мне:
— Просыпайся, сынок. Регистрацию на наш рейс объявили.
Регистрацию прошли быстро, а вот когда проходили контроль, прозвенел металлодетектор.
— Ну, что там у тебя?
— Вот, — сказал я, протягивая игрушечные пистолет и пулемёт, с которыми не хотел расставаться.
— Ну, проходи, вояка!
Контролёр был толстый, и мило улыбался.
В салоне самолёта горели лампы. Я пил газировку и грезил наяву.
Когда мы приземлились в Курумоче, я увидел мамины глаза, сияющие, родные и любимые. Я запомнил отца в джинсах и рубашке в зелёный цветочек, с сумкой через плечо, её он называл «мечта оккупанта». Сидя на его шее, я нёс крымские цветы гладиолусы для мамы.
С той поры прошло тридцать с лишним лет, и теперь я понимаю, что отец тогда был моим ровесником. А время было чудесное, потому что это было моё детство, а в детстве может произойти всё, что хочешь. Так оно и было.
И ещё. У Виктора Цоя есть песня «Пачка сигарет». Когда я её слышу, вспоминаю эту историю и то, что я переживал тогда.
Евпатория останется навсегда со мной ярким зелёным изумрудом моего детства. Пусть у Аксёнова был остров Крым, каким он его себе придумал. У меня же останется остров Евпатория, который я не придумывал. Он был и останется со мной навсегда как образ моего далёкого и такого близкого детства.

Глава девятая. Игры и праздники

Сейчас, когда отшумели новогодние праздники, когда путают Новый год с Рождеством и все устали от обильной жирной еды, я вспоминаю советский Новый год — праздник, который всегда любил. И не только потому, что у меня день рождения приходится на четвёртое января, просто я ждал от этого события чего-то необычного, чуда что ли.
Были времена, когда бабушке приходилось просить Б.В. Никонорова «достать» ёлку и для нас. Существовала такая проблема: ёлок на всех не хватало, люди выстаивали длинные очереди. Но праздника это не умаляло.
Приобретённую ёлку обычно прятали на балкон или подвешивали к окну. А числа двадцать пятого, когда ещё не отпускали на каникулы, ставили  в железную крестовину, и отец прибивал её гвоздями намертво. Он стал делать так после одного случая, когда незакреплённая ёлка неожиданно упала. К счастью, игрушки тогда почти не побились.
Затем доставали гирлянду и проверяли её работу. Лампочки то горели, то не горели, а купить новые было негде. Отец всегда добивался, чтобы горели все.
Вечером ёлку наряжали. Я очень любил смотреть, как мама доставала свой  маленький старый чемоданчик и развешивала шарики, дождики и прочие игрушки, среди которых у меня были любимые: старик Хоттабыч и парашютик, покрытый фосфором и светившийся в темноте. Парашютик был талисманом моего детства. Ему тогда уже было лет сорок, и он меня завораживал.
Теперь много игрушек и самых разных гирлянд. Но я смотрю на всё более отстранённо. Конечно, я стал взрослым. Раньше для меня существовала сказка, вера во что-то светлое, такое, ради чего хотелось жить. А сейчас это ушло. Однако память хранит запах купленной ёлки, запах и вкус Нового года — мандарины, старые фильмы, показанные по телевизору.
Новый год всегда встречали стандартно — семьёй. Иногда после двенадцати выходили гулять. В 1987 году накатались с горки у озера и пошли смотреть хоккей. Играли ЦСК и «Филадельфия флаерс». Это была традиция: наши клубы уезжали за океан помериться силами. ЦСК тогда проиграл со счетом 5 : 7, но настроение было всё равно хорошее.
Утром я получил подарок — книгу Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» и новогодний пакет со сладостями.
Прошло время, и Новый год стал для меня всего лишь иллюзией, но иллюзией прекрасной. Что бы ни было, я всегда буду верить в хорошее, даже если его будет очень мало или совсем ничего не останется. Потому что время нельзя обмануть, оно отсеивает лучшее, и его путь только вперёд. Моё прошлое осталось со мной и оно улыбается мне иногда, как сегодня, когда я пишу эти строки.
Праздниками были и мои дни рождения, приходящиеся на четвёртое января. Сегодня день рождения для меня — неизбежность, которая прибавляет возраст и опыт, а лет до восемнадцати — это была радость, в которой жила надежда на то, что я что-то смогу.
Мне хочется остановиться на некоторых мероприятиях, которые помогали сделать праздник более интересным и запоминающимся.
В 1979 году ко мне в гости пришёл дед Мороз. Я не знал, что это переодетый артист, не понял, что он очень смутился, увидев меня и всех моих друзей. Помню, как я читал стихи про Новый год и пел песню про крейсер «Аврора». Эта песня была тогда моим гимном. Даже сейчас, когда её слышу, я улыбаюсь. А тогда мне дали подарок. Я прижал к себе мешочек с конфетами и долго никому не отдавал.
В 1986 году, когда брат Иван подрос и понимал всё, мама придумала сделать постановку отрывка из сказки «Кот в сапогах». Всё прошло нормально, и я был горд, что смог сыграть короля и ничего не забыл.
А вот на следующий год в новом спектакле «Винни Пух и кролик» в самый ответственный момент я забыл слова, и брат, наряженный в костюм медвежонка, то и дело хлопал меня по плечу. Сказку доиграли, но я расстроился. Публике нашей это всё равно понравилось. После представления приступили к играм: срезанию призов и приставлению клоуну носа. Всем было очень весело. Провели лотерею. А под конец все сфотографировались. Эти фотографии есть в моём альбоме. На них я в маске зайца, Иван в костюме медведя, а вокруг все мои прежние друзья.
В моих глазах тогда светилась надежда. Может быть, она не сбылась на все сто процентов, но на какую-то долю осуществилась, потому что тогда было счастье, а я с этим счастьем жил, не осознавая его, ибо оно в свои краткие минуты неощутимо. Тогда оно улыбалось мне больше, чем сейчас, видимо потому, что это было детское счастье. Оно ушло, оставив мне дорогие воспоминания.
Многие часто спрашивают: «Откуда у тебя, Валера, такое воображение?» Слыша неоднократно этот вопрос, я усмехаюсь про себя и отвечаю: «От игры». Ещё находясь в санатории, воображал себя скрипучей телегой, позже серым осликом, маленьким гномиком и так далее. Широта моего воображения понемногу развивалась, и помогала ему в этом игра.
В раннем детстве у меня было разнообразное лото. Больше всего мне запомнилось одно — «Сказки Пушкина». Это была простая игра: белые карточки, которые надо было сделать цветными, сложив на них изображение из фрагментов, на манер сегодняшних пазлов. Вот тут-то я и начал представлять себя царём Додоном, стариком-звездочётом и даже золотым петушком. Шамаханской царицей я не смог себя представить, потому что был мальчиком. и этот образ меня мало волновал.
Так же было со сказкой «О царе Салтане». Ещё не слыша текста, я рисовал в своём воображении большие корабли, приплывающие к пристани и то, как палят пушки.
В первом классе я представлял себе белочку, грызущую золотые орешки. Она у меня была одета в белый фартучек с мухомором и не скакала по веткам, а играла на гуслях. Именно тогда я начал мыслить пространственно, воображал далёкие острова, бурные моря, вёсельные лодки с гребцами. Верхом фантазии были, конечно, тридцать три богатыря. Мне они виделись роботами с топорами на плечах, которые жили в море. А дядька Черномор был очень похож на артиста Никулина, так как я уже успел посмотреть фильм «Двадцать дней без войны». В моих мечтах он сидел на камне и зорко смотрел вдаль из-под руки: не случилась ли где беда.
Сейчас, когда время убыстряется год за годом, и колесо жизни крутится всё быстрее, меня опять преследуют образы по ночам в моих снах. Может быть, это время возвращается назад, хотя такое невозможно. Но всё же некоторые образы возвращаются, скручивая мысли по спирали и располагая к размышлению.
С детства я мечтал об игре «За рулём». Сегодняшним читателям этого не понять. Игра представляла собой лототрон с дорожками и знаками дорожного движения. Внизу был маленький электромоторчик и штанга с магнитом, идущая от руля, а также коробка передач. Включаешь — моторчик кружит, а машина едет с помощью магнита.
Сейчас, в век электроники и интернета, это кажется примитивным, а тогда я представлял себя то водителем тягача, то трактористом, пашущим поле, то танкистом. У меня было две модификации этой игры. Вторая отличалась от первой тем, что машинок было две, и требовалось добиться, чтобы они не сталкивались друг с другом. Но у меня они сталкивались постоянно, и я воображал себе различные крушения. Постепенно одной рукой я научился управлять то одной машинкой, то двумя.
А потом эта игра мне надоела. Меня не манили уже дороги, и я не видел в столкновениях машин крушения. Моё воображение уносило меня в космос к далёким планетам. Игру же я просто разобрал с помощью брата. Ваня потом долго забавлялся с пластмассовым электромоторчиком.
Скоро новая игра потрясла моё воображение. Что такое азарт, я не знал, хотя о казино, конечно, слышал. Игровые автоматы моего внимания не привлекли. Но так было до 1986 года, когда мне на день рождения Янины подарили игру «Ну, погоди» из серии «Электроника». Она имела маленький экран с примитивной графикой и четыре кнопки по бокам.
В первый момент, увидев её, я не понял, что это такое. И тогда добродушный Юрий Васильевич стал мне объяснять:
— Ты видишь этого волка?
— Да, — сказал я.
— У него в руках лукошко, и ты должен собирать в лукошко яйца, катящиеся по лоткам.
— И это всё?
— Да, — сказал дядя Юра. — В остальном разберёшься сам.
Разбираться я стал после зимних каникул, как раз тогда у отца случилась производственная травма. Отец спал, ходил на процедуры и как-то после обеда, посмотрев на игру в моих руках, спросил:
— А что это такое?
— Вот, подарили.
— А сколько очков набрал?
— Тридцать.
— А сколько надо?
— Девятьсот девяносто девять.
— Ну-ка, дай-ка мне!
И с того же дня мы вдвоём подсели на эту игру. Две недели подряд мы занимались тем, что развлекались по очереди: кто наберёт больше очков. Отец играл двумя пальцами, а я одним. В итоге по первому варианту он набрал 935 очков, а я — 895. А по второму варианту: я — 635 очков, он — 799. После этого увлечение пошло на спад. «Электроника» стала служить папе и часами, и будильником, против чего я не возражал. Игра дожила до 95 года, а затем отправилась в мусорное ведро.
Потом были игровые приставки «Сега» и «Денди». В них я тоже играл, но такого удовольствия, как от первой игры, не испытывал больше никогда и вряд ли испытаю.
Среди других праздников особо хочется отметить День победы. Сейчас многие рассуждают о том, как его праздновать, и про создание новой идеологии. Я с удивлением, а порой и со смехом, думаю: «Зачем это всё?» Потому что вспоминаю, как праздновали 9 мая в советское время. Это был праздник академичный, суровый, с воспоминаниями ветеранов и военными фильмами, но без лишней помпезности, как сегодня. «Минута молчания»... Я помню, как сопроводительный текст читал Левитан. Многим сегодняшним молодым людям это имя ни о чём не говорит, а для меня значит многое: я слушал и мотал на ус. Парадов почти не было, только по особым датам. Так, я помню парад на 35-летие Великой победы в 1980 году. Помню министра обороны Устинова и военную технику. Ветераны тогда не шли, потому что их берегли.
В те же майские дни восьмидесятого года отец дал мне телефонную трубку и сказал:
— Поздравь Леонида Кирилыча с праздником.
Я со свойственным мне максимализмом поздравил и добавил от себя:
— А Вы, правда, летали и воевали?
На том конце провода голос ответил:
— Приходилось, — и человек тяжко вздохнул.
По интонации я понял, он действительно воевал.
В то время бывало всякое, но люди, воевавшие и трудившиеся в тылу, не отсылали награды президенту и не просили американского гражданства. Ветеранов не убивали из-за квартир и орденов, потому что тогда было государство, которое защищало, и был праздник, который я до сих пор уважаю, так как он достался дорогой ценой. А что да как — пусть пишут историки. Впрочем, сегодня они и русским языком едва владеют.
Игры и праздники, о которых я рассказал, безусловно проходят, но в них тоже отражается время, дела, события, чувства.
Поэтому, когда наступает минута молчания в день 9 мая, у меня выступают слёзы на глазах от того, что вспоминается праздник прежнего времени, более тихий, без помпы.
Когда я вижу спортсмена, отдавшего всё, чтобы оказаться на вершине, я вспоминаю те мои игры и ту радость, которую испытывал.
Что-то проходит, а что-то и остаётся. Таков закон памяти, ибо только память может вернуть и отразить прежнее время. Что-то ещё принесёт она мне...

Глава десятая. Мои животные и я

У всякого человека в детстве была собака или кошка, аквариумные рыбки или хомячки или другие домашние питомцы. Я не был исключением. С животными мне повезло. Это были добрые звери. Сейчас мне не хватает кота Пифа, пуделей Васски и Ника.
Но начну я с рассказа о лесном обитателе, которого дома держать нельзя: себе дороже. Я говорю о ёжике Феде. Как-то в 1978 году папа спросил меня:
— Хочешь ежа?
— А кто это? — спросил я, потому что в живую их не видел, только по телевизору.
— Настоящего, колючего, — подзадорил меня отец.
— Конечно, хочу! — весело сказал я.
Через два дня утром меня разбудили и подвели к холодильнику.
— Ёжик тут.
Пока папа доставал его, я смотрел киноальманах «Звёздочка», который очень любил. Вот, наконец, неведомый зверь из леса оказался передо мной. Это был колючий шарик с бусинками глаз. Носа я в первый момент не разглядел. Я назвал его Федя.
Первые два дня Федя фыркал и ел всё, что ему давали. При этом он не хотел сворачиваться в клубок. Наверное, он большую часть жизни провёл среди людей.
Через месяц ёжик стал обдирать обои, стал везде гадить, причём жидко, топотать  и вдобавок фыркать уже и по ночам. Отец думал, куда бы его деть. Выход нашёлся неожиданный. К нам пришла тётя Люда со своей дочкой Юлей. Увидев ежика, она умилилась:
— Какой он хороший!
— А ест он всё? — поинтересовалась Юля.
— Почти, — ответил отец.
Мы отдали Федю тёте Люде.
Не знаю, что с ним стало потом, но я раз и навсегда понял: диких животных из из природы в дом брать нельзя. Повторю, себе дороже, потому что дикое животное к тебе не привыкнет, да и ты к нему тоже. Надо бережно относиться к природе и быть «в ответе за тех, кого приручил».
Ещё одним для нашей семьи экзотическим животным оказался кролик. Попал он к нам следующим образом. Брат захотел котёнка. Тогда четырёхлетний Иван уговорил отца, который был против всяческих зверей в доме. В воскресенье брат с мамой отправился на «птичий» рынок. Каково же было моё удивление, когда вместо котёнка они принесли... кролика, чёрного и маленького.
— Только зайцев нам нам и не хватало, — изрёк на это отец.
— Как назвал питомца? — спросил я Ваню.
Он улыбнулся и сказал:
— Кныш.
— Почему Кныш?
— Просто нравится.
Итак, кролик стал у нас жить. Ему постелили травку в коробку, но там он сидел недолго, а стал бегать по всей квартире, оставляя катышки. Он ел морковку и капусту.
Мне больно вспоминать один эпизод с кроликом, когда я сломал ему лапку. Я любил читать, и отец принёс мне книгу «На краю Ойкумены». Сам ушёл на работу, а я спустился на пол послушать радио. Когда я поднял глаза, кролик догрызал третью страницу книги. Гнев ослепил меня. Я схватил кролика за уши и стал бить его. Он не пищал. Мне этого показалось мало, и я, как истинный садист, схватил его за лапу, потянул. Кролик запищал и спрятался под софу. Когда пришла мама, мне была устроена выволочка, потому что лапу я ему вывихнул.
На другой день и отец устроил мне словесную чистку:
— Сын, ты не понимаешь, что ты сильнее его.
— Он же листы из книги ел!
— Листы можно склеить, спрятать, и ничего заметно не будет. А ты его изуродовал. Он маленький, а ты здоровый лоб! И ума у тебя должно быть больше.
— А у меня его и так много.
— Не видно что-то.
— Если ещё раз такое случится, пеняй на себя!
Так отец, который до определенного времени не любил животных, встал не на мою сторону, а на сторону кролика. Тогда я здорово об этом задумался. «Почему так? — размышлял я, — Видно, потому, что он маленький».
Через два дня отец подошёл ко мне:
— Ты понял?
— Понял.
— Ты сильнее. Должен быть здравомыслящим.
Лапка прошла, но была повёрнута набок. И несмотря на это кролик весело бегал по всей квартире. Кныш любил что-нибудь погрызть, поэтому когда у мамы были семечки, он запрыгивал к ней на колени и угощался.
Однако с ним надо было что-то делать: для городской квартиры Кныш явно не подходил. И его отдали в клетке на откорм маминым знакомым.
Образ этого длинноухого и пушистого зверька надолго остался у меня в памяти, потому что он, сам того не зная, научил меня милосердию. Я могу орать на кота, собаку, но ударить или побить их я уже не смогу никогда. Один раз я переступил эту грань, второго раза не будет. И этому меня научил Кныш, кролик, который мне иногда снится.
Я всегда любил собак, но своей собаки у меня не было. И поэтому, когда мама захотела завести пуделя, я воспринял это хорошо, но без восторга. Восторгу мешал отец, который животных терпеть не мог. Но именно с появлением Вассы он кординально переменил отношение к нашим меньшим братьям.
Сначала всё было достаточно традиционно. Папа косился на маленького чёрного щенка недобрым глазом и повторял: «Выдра, ведьма». А через неделю он её пнул из-за того, что наступил в собачью лужицу. Но время шло, Васса подрастала, и отношение отца к собаке изменилось. Всё чаще и чаще я видел, что он её поглаживает, чешет ей брюхо. Апофеозом ласки явилось желание иногда поносить её на руках. Сучкой папа не велел её называть. А однажды, когда я её так назвал, он стал кипятиться и орать:
— А ты тогда кто такой?! Васенька, идём со мной, человечек собачий.
И Васенька платила ему любовью. Он баловал её так же, как и нас, детей. Самые вкусные его кусочки доставались Вассе. А на улице я много раз наблюдал, когда Вассе грозила опасность, отец говорил: «Васенька, быстрей ко мне на ручки!»
Васса росла хорошей, гордой собакой, без подхалимажа, не любила лизаться, но очень любила открывать носом холодильник и вынимать оттуда колбасу и всё вкусное. На это отец говорил: «Жалко что ли для собаченьки?» А когда у нас появилась машина ЗАЗ, Васска стала неотъемлемой частью всех поездок. При этом она сидела позади отца, голову держала на его плече или высовывала в окно и провожала взглядом все проезжающие машины.
Как-то в 1995 году отец не взял её в деревню, а мама сказала ей:
— Папа не захотел взять тебя, Васса.
И та затаила обиду. Когда через два дня отец вернулся, Васса к нему не подошла и на все уловки подозвать её не реагировала. Папа понял в чём дело и попросил у неё прощения. Вы не поверите, но мир был восстановлен, и она сразу согласилась идти с ним в гараж, где обычно собирались мужики, чтобы выпить пива и закусить. Васска им тоже очень нравилась. А она любила своровать что-нибудь у них со стола. Иногда они наливали ей пива ради прикола, и она с удовольствием его пила. Васса и отец приходили из гаража, оба пропахшие рыбой и пивом.
Были у Вассы и щенки. Матерью она была очень заботливой и даже кидалась на тех, кто проходил мимо коробки. Судьба у щенков была разная, но чаще всего счастливая. Один из них уехал в Китай, а другой стал победителем ринга и получил приз и медаль, как и сама Васса.
Казалось, так будет вечно. Она купалась в лучах нашей любви и взамен отдавала её нам всем.
Но вот мы надумали купить машину ВАЗ-2106, которую Васса не приняла, не хотела садиться в неё.
Однажды мы поехали в лес. Предательская красная лампочка показывала: что-то будет. И это «что-то» случилось — мы попали в аварию. В нас врезался один дурной башкирец, который вёз торговку, болтал и плохо следил за дорогой.
Все остались живы с той или иной долей сотрясения. Только Васса приняла весь удар на себя, и тем самым спасла маме жизнь, как и положено собаке и другу.
Уже после того, как первые переживания остались позади, и мы вернулись домой, отец, глядя на кота, который у нас жил, изрёк:
— Эх, кот, хоть бы ты тапки научился подавать, — и тяжко вздохнул, имея в виду, конечно, Вассу.
Потом, разговаривая с бабулей, я часто повторял, что машину, приёмник, телевизор можно отремонтировать, а вот собаку или человека уже нельзя. Васса и поныне мне снится: то она сидит у отца на руках, то вдруг гуляет по облакам, то ломится через кусты, скачет и заливисто лает. Видно сердце не забывает её, что поделать...
После Вассы наш дом опустел. Да и вообще после аварии в нашей семье что-то надломилось.
В 1999 году, в январе месяце, мама привела собаку, большую и рыжую, с белым воротником, породы колли. По-видимому, она потерялась или её выбросили. Отец благосклонно принял её. Собаку назвали Лесси, и она сразу стала отзываться на эту кличку. И самое главное, она признала меня, подошла и начала облизывать. Я тоже с удовольствием принял новую подружку.
Лесси была молода, ей всего-то был год или два. Это выражалось в том, что она подолгу забавлялась со своим хвостом до тех пор, пока не повзрослела. Года через четыре она принесла двух кутят, которых мы пристроили на «птичьем рынке».
Лесси была ласковой. В 2001 году, когда мама оказалась в больнице, собака часто выла, подняв морду кверху. Её приходилось подзывать и укладывать рядом с собой. Она терпеть не могла фамильярности и очень любила лежать в кресле. Лесси была терпелива и неприхотлива в еде. Однако ей нравилось сладенькое и орешки.
Через какое-то время у неё обрадовалось бельмо на одном глазу, но любить мы её не перестали.
Когда мы переехали на другую квартиру, Лесси ходила с нами гулять в лес, который ей нравился. Мы брали её с собой отдыхать на Вислу, где Юрий Васильевич Янин, обращаясь к ней, говорил:
— Кума, ты что пришла?
Время шло, под шеей у неё рос жировик, который переродился в большую опухоль. И собаку решили усыпить. С моей точки зрения это было сделано правильно, зачем мучить друга, которого любишь. Лесси осталась в моей памяти как что-то большое, доброе, рыжее, с шершавым языком. Что же, «все псы попадают в рай». Я в это верю.
Я никогда не любил кошек, возможно потому, что это не друзья человека, а всего лишь приятели. Но один кот и кошка легли мне на сердце.
Муха появилась у нас в 2001 году. Кошка была абсолютно чёрная, жёлтоглазая и серьёзная. Она через форточку, с крыши на лоджию вошла к нам в квартиру и родила у нас котят. К тому времени один котёнок у нас уже был. Кстати, её сын, которого мы взяли из подъезда, где она раньше окотилась. Мама подкармливала её и её детёнышей.
Новенького котёнка назвали Пифом. Пиф, уже подросший, помогал ухаживать за своими братьями и сёстрами: ложился рядом, облизывал и согревал их, пока мать гуляла на крыше или на улице. Во дворе Муху боялись все собаки, а также и я. В благодарность она принесла маме здоровый огурец, а потом дохлую мышь. Что же касается Пифа, то он был закоренелый интеллигент и очень стал оправдывать своё имя — Пифагор.
До него ни одна кошка или кот ко мне не подходили и не ложились под лампу, где им почёсывали бы их шею. И уж совсем непонятно было, почему Пиф не боялся воды. Спал он обычно на диване у меня в ногах.
Кот даже несколько раз ловил птиц, но мама отбирала их у него и обычно выпускала, кроме одного первого раза, когда он попробовал вкус крови.
Было у него и ещё одно приключение. Однажды мы взяли кота с собой на Вислу и там выпустили. Пиф убежал по деревьям и целый месяц скитался по просторам. И вот после Вислы, когда его заманили и привезли домой, кота пришлось кастрировать. После этого даже брат полюбил Пифа. Иван говорил, что ему нравится размер и характер кота.
А характер и в самом деле был покладистым. Пиф был большой умник, который даже мстил мягко, по-кошачьи. Пару раз я наступал ему на хвост, и кот в ответ кусал меня за палец, после чего негромко мяукал и ложился в ногах.
В ночь перед своей смертью Пиф спал с мамой и обнимал её за шею лапами, как бы прощаясь.
А потом он спрыгнул на землю из окна и исчез в подвале, где его и задушили бездомные собаки, которых он не боялся, так как у нас дома жили две собаки. Мир его праху.
Иногда во сне я вижу Пифа, его умные жёлтые глаза и думаю: «Где же ты теперь? В каком ты обличии? Может, ты, действительно, был реинкарнацией кота Бегемота или какого-то философа, кто знает?» Но именно Пиф остался в моей памяти. Что же тут поделаешь.
Как я уже говорил, я очень люблю собак, и поэтому последним в этой главе будет рассказ о моём маленьком приятеле.
Началось всё в 2008 году, когда мама сказала:
— Лесси старая, скоро умрёт. Давай пуделя возьмём.
— Давай.
Я не возражал. Да и память о Вассе нет-нет да напоминала о себе. И вот через десять дней Ник, так звали нашего щенка, появился у нас в доме. Это был абрикосовый недотёпа маленького роста. Через неделю он показал, что обладает чересчур живым характером. Сразу стало понятно, что это «мужичок», и аналогии с Вассой были не уместны. Вороватый, вьюн, которого ты хотел схватить, но не мог ещё и потому, что он смотрел на тебя глазами белька — детёныша тюленей.
Дальше — больше. Ник стал поражать своей бесшабашностью. Он перегрыз электропереноску, и та стала искрить, перегрыз шнур от моей любимой лампы. А ему самому было хоть бы что. Он с первого же дня понял, что я всегда дома, и именно ко мне можно приходить и ластиться. Он клал голову мне на живот или вылизывал его, а потом терзал мою ногу. После этого удовлетворённый уходил в коридор и спал там, лёжа кверху лапами. А когда я начинал грустить, и мне хотелось плакать, он летел ко мне, лизал и тем самым успокаивать. Причём пёс понимал, когда моё расстройство было фальшивым, он тут же уходил. Когда же я расстраивался всерьёз, Ник ложился неподалёку и смотрел на меня, словно говоря, что он тут и бояться нечего.
Моего брата он не любил, потому что тот не любил его. И когда мама лежала в больнице в 2009 году, Ник не хотел гулять с Ваней, и брату приходилось вытаскивать его на улицу силой.
Раньше, когда были ещё живы Пиф и Лесси, Ник, будучи глупым щенком, садился коту на голову. Матёрому Пифу это было всё равно, а Ник получал несказанное удовольствие. Он также не любил мужиков с мешками на мотоциклах и всё время их облаивал, но на улице всех любил и ко всем ласкался, и его все любили.
Изведал он также собачью любовь. Но щенков мы не получили: заводчики оказались аферистами.
Когда у меня в 2010 году случилось обострение кератита, пришлось ехать в глазную клинику имени Ерошевского, а Ника оставить одного дома. Тогда на него никто не обратил внимания. Для него страх одиночества оказалось фатальным. После этого случая его, трёхлетку, парализовало.
Последнее воспоминание о нём таково: я сижу в коляске, он на передних лапах подползает ко мне и пытается дотянуться до моей ноги с намерением лизнуть её. Я смотрю на него полуоткрытыми глазами и беззвучно плачу. Потом его пришлось усыпить. Ещё и сегодня он мне снится, я слышу его лай. Но я знаю, что никогда больше у меня такой собаки не будет.
Подводя итоги всему сказанному выше, хочу заметить, что у меня было много домашних питомцев: собаки, кошки, рыбки, ёжик, кролик. Вместе с ними я рос, играл, что-то познавал. И тому, что я есть сейчас, я обязан им и времени, в котором они жили. Я их приручил, я был в ответе за них. Так пусть же их душам будет хорошо, как было хорошо и мне с ними.

Глава одиннадцатая. Мои друзья-приятели

У каждого в жизни был человек, которого ты считал другом, или несколько друзей и приятелей, с кем ты в разное время чем-то делился, играл, спрашивал совета, просто баловался. С кем не бывает? Конечно, были такие люди и у меня. На днях я вспоминал их: Андрей и Марину, Вову и Фёдора и даже Свету, в которую чуть не влюбился. И, поверьте, влюбиться было во что, и не моя вина, что получилось всё так, а не иначе. Просто время пришло или я был более доверчивым тогда, чем сейчас.
Итак, я начну говорить о друзьях и друзьях друзей и приятелях. Расскажу просто, без затей, что помню. Начну, пожалуй, с буквы «В».
С Вовой мы не один пуд соли съели, и для меня долго было непонятным, почему он вдруг отошёл от меня. А начиналось всё весной 1979 года. В клинической больнице, где я тогда лежал с мамой, появился мальчик, коренастый, плотный, у которого постоянно что-то дёргалось. Оказалось, что у него тоже был диагноз ДЦП, только форма заболевания другая.
Мальчик держал в руках жёлтый броневик с солдатиками. Вот он-то и привлёк моё пристальное внимание. Конечно, я имею в виду игрушку, а не мальчика. Мой новый знакомый всё больше молчал, ему было трудно говорить. И когда я, лёжа в гипсе на кровати, обратился к нему с вопросом: «Как тебя зовут?», то ответила его мама, очень дородная, так мне тогда казалось, женщина — тётя Роза, как я её называл.
Сам Вова заговорил со мной дня через три с видимым усилием. Он назвал своё имя и протянул мне руку, и я пожал её. Знакомство было отмечено в моей памяти.
Я смог играть его игрушками, а он, соответственно, моими. Когда я вышел из больницы уже без гипса, Вова приехал ко в гости вместе с мамой. Мы ели торт, смотрели фильм-сказку. Позже всей семьёй приехали к нему на день рождения 7 мая 1982 года. Я подарил ему трёхцветный фонарик.
Вова отличался от меня особенным даром: он, несмотря на то, что плохо говорил и ходил, притягивал к себе девочек. На моём дне рождения, тогда мне исполнилось десять лет, он проявил своё внимание к Оксане и проболтал с этой девочкой весь вечер.
Время шло, он учился в интернате в посёлке Зубчаниновка, а я на дому в школе 157.
И вот в пятнадцать лет меня пригласили к нему на шестнадцатилетие. Поехали на такси, тогда своей машины у нас ещё не было. В первые минуты я стушевался от громкой музыки и множества людей. Ронял за столом сосиски, вилку и весь перепачкался, но торта наелся до отвала. Первый блин вышел комом, и никто не обратил на меня внимания, кроме Екатерины. Когда обстановка разрядилась, она спросила у меня:
— Ты Валерка?
Я промычал что-то в ответ.
— Будут проблемы — обращайся, — сказала она.
На следующий год я встретил там Наташку. Она мне попортила много крови, но об этом я рассказывать не буду. Бог её за это наказал.
В компании были ещё Катя, Костя и Логинов. Мы стали играть в «бутылочку». Мне было очень интересно, и я наблюдал за ними.
В 1991 году, когда отмечали девятнадцатилетие Вовы, я встретил Светку. Было это так. Отец уехал на дачу к дяде Саще, оставив меня за столом. Прошло время, и я устал сидеть. Окинув взглядом стол, я сказал:
— Катя, мне плохо!
— Что с тобой?
— Сидеть устал.
— Сейчас устроим.
Через пять минут пришли Гена, Серёжа, Паша и Миша:
— Куда тебя?
— В кресло посадите.
— Как скажешь, — ответили мне.
Чьи-то руки схватили меня поперёк живота и посадили в кресло. Мне стало совсем хорошо.
— Форточку закройте, на него дует.
Где-то хлопнуло, и сквозняка не стало.
— Тебе удобно? — спросили меня.
— Да, хорошо.
— А как насчет подружки?
— В каком смысле?
— У тебя есть кто-нибудь?
Я молчал...
— Понятно, нет никого.
Ко мне подошла Светка. Взглянув на неё, я лишился дара речи: чёрные волосы, красный мохеровый свитер и красивый бюст, к которому я так и приклеился взглядом. Светка отложила свою палку и стала задумчиво чистить мандарин.
— Мандаринчик будешь?
— Буду.
Я чистил мандарин и смотрел на неё. Она это просекла и спросила:
— Я тебе нравлюсь?
Говорила она медленно, с усилием. Я молчал, поскольку не мог ничего сказать. Меня что-то переполняло, но я не понимал что. В душе моей всё пело и плясало, сердце колотилось, как колокол.
Наконец, все наелись и устроили танцы. Светка танцевать не могла, поэтому смотрела на других, как и я. Но каким же был мой ужас, когда она придвинула свой стул вплотную ко мне и уселась рядом. Что-то надо было говорить, и я спросил:
— У тебя тоже ДЦП?
— Нет, эпилепсия, — сказала она, растягивая слова. — Таблетки глотаю, ортопедическую обувь ношу на левой ноге.
После этого я замолчал, но продолжал смотреть в её серые глаза, смотрел на неё всю, и это мне нравилось.
На следующий год мы подвезли её до дома на ЗАЗе. Отец, видя, как я бережно придерживаю для неё сидение, спросил:
— Вавик, она тебе нравится?
Я молча глубоко вздохнул. Всё было ясно.
Позже, в 2001 году, когда Вовка приехал ко мне, и мы стали вспоминать былое, я спросил у него:
— А ты помнишь Светку?
— Подругу Кати?
— Нет, другую. Она уехала в Оренбург к тётке, учиться в техникуме.
— Ну, помню, она с палкой ходила. Но её нет... Кризис помнишь 98-го года?
— Помню. Мы тогда в аварию попали.
— Ну вот, она выпала из окна на асфальт.
Больше мы об этом не говорили, но сердце у меня болело, не знаю почему. Чувством или флиртом это нельзя было назвать. Так, знакомство. Но я понял, что женщина может волновать одним только видом, даже такого, как я. И не важно, есть ли у тебя, и как ты ходишь. Мне говорили, что я инвалид, что мне тяжело одеваться, у меня нет денег... А я вспоминаю гриву чёрных Светкиных волос и серые пронзительные глаза.
С 1981 года у нас с Вовкой образовалась наша игра. Мы запирались в одной из комнат и представляли себя в большом звездолёте. Может быть, это было связано с тем, что у нас разыгрывалось воображение, а может быть, не хватало большой мечты. Ведь если в детстве о чём-то мечтаешь, то непременно или смотришь на звёзды, или представляешь их себе. Игра эта продолжалась лет десять, а потом сошла на нет.
Ещё надо сказать, что именно благодаря Вовке и его дружной компании — Логинову, Косте и Серёжке, я стал меломаном. Мы славно выпили 26 января в 1986 году и послушали музыку. А вечером, когда пришёл отец, я признался ему, что выпил пива. Выслушав меня, он сказал:
— Купаться будешь?
Я был согласен, и всё обошлось.
Казалось, что нашей дружбе не будет конца. Но время шло, и наступили девяностые годы. Когда прозвучал первый звонок, что Вовка меняется? Наверное, в 1995 году.
Сидя у него в комнате за столом, я с удивлением обнаружил, что мой друг говорит преимущественно о деньгах, о красивой одежде и прочее. Причём говорит убедительно и довольно чисто. Последний проблеск его интереса пришёлся на конец девяностых годов. Тогда его подружкой была Надежда, особа экспрессивная, со своими «тараканами» в голове, но добрая и весёлая. Это доброе веселье помогало ей быть и культурной, и общительной, и коммуникабельной. Рядом с ней Вовка, который до этого курил, бросил это дело, стал ходить по музеям и выставкам, был на спектаклях в драме и «Самарте» и стал много читать.
Конечно, его воззрения казались мне несовершенными, но я готов был с ними мириться, потому что он хотел докопаться до сути, то есть хотел того же, что и я. В довершение всего он стал разбираться в винах и коньяках и начал неплохо одеваться.
Но это продолжалось недолго, как всё хорошее в нашей жизни. Вовка увлёкся новой подружкой, у которой был ребёнок. Оля оказалась недалёкой особой, хитрой, грубой, любящей погулять. Убедиться в этом мне довелось в мае 2003 года. Брат мой защитил диплом на отлично, и я думал, с кем бы поделиться этим событием. Конечно, вспомнил о Вовке и позвонил ему. Трубку долго никто не брал, но, наконец, я услышал глухой голос:
— Да.
— А мужик дома? — спросил я Ольгу.
— Нет его, — она еле ворочала языком.
— Ну, нет так нет. — Я положил трубку.
— Что, нет твоего друга? — спросила бабуля.
— Всё хуже. У него жена с похмелья.
Через два дня, когда я снова позвонил Вовке, он мне устроил скандал, утверждая, что его жена не пьёт и так говорить не могла, хотя знал меня двадцать лет. Почему он поверил ей, а не мне? Любви между ними не было, была страсть, но так она же быстро проходит. Скандал замяли, но той близости и доверия уже между нами не было.
Окончательную точку в наших отношениях поставило то, что он приносил мне некачественные аудио- и видеокассеты и диски. Такие подарки меня устраивали, его тоже. Но когда один диск оказался пустым, а Вовка мне сказал, что проверял его, когда видеокассета оказалась некачественной и «жёванной», тут моему терпению пришёл конец. И накалывал он не только меня. В этом был его бизнес, с помощью  которого он содержал свою семью.
Терпение моё лопнуло 4 января 2006 года, когда он позвонил мне пьяный. Ещё раньше я предупредил его, что отмечать день рождения не буду, и попросил просто приехать, чтобы поговорить и послушать музыку. Но он ответил, что без семьи не приедет. Я разговаривал с ним официально, как с чужим человеком. Его это удивило, потом стало раздражать, затем он положил трубку. Наши отношения закончились.
Конечно, мне было нелегко: двадцать с лишним лет из жизни не выкинешь. Но отболело, раны затянулись, и сейчас мне приятно вспоминать о прошлом: какой он был, компании, дискотеки и ещё много чего. Однако сейчас я видеть его не хочу — это другой человек. Пусть идёт своей дорогой. В конце концов он сам её выбрал.

Одним Вовой мои тогдашние знакомства не ограничивались. Среди моих приятелей, которых знаю с детства, один абсолютно здоровый человек, любитель пофантазировать и пожевать, Федя. С ним мы познакомились в 1981 году в ноябре месяце. Он уже тогда ходил медленно, неспеша, морской походкой, как будто знал, какую профессию изберет, хотя ни о какой водной стихии он не думал, а любил, по его собственному выражению, «порадоваться детством». Это заключалось в том, что он мог сказать: «Давай устроим битву». А на мой вопрос: «Чем биться и где?», отвечал: «Конечно, подушками и везде, только не в зале. Там стоял телевизор, и по нему показывали мультики». Биться большими подушками Федя не хотел, так как ему приглянулись маленькие думки.
— Вот, это то, что нужно! — сказал он, кидая ею в меня.
Не знаю, почему, но я тогда уворачивался.
Среди любимых Фединых забав была игра в войну, когда захватывали вражеского пленника, начинались пытки. Пленный связывался, его насильно поили водой, кормили хлебом (колбасу Федя съедал сам), и, шутя, избивали теми же подушками. В роли пленного всегда был я, меня и связывать не приходилось.
Среди авторитетов у меня был Федин отец, дядя Лёша. В связи с этим мне вспоминается одна история, случившаяся в 1986 году в конце декабря. Федя принёс большую «амфибию» на батарейках. Он любил прихвастнуть своими игрушками, особенно передо мной, потому что карманных денег у меня не было. Он показал мне эту красивую красную игрушку. Мне она, конечно, понравилась, но я быстро охладел. А вот мой младший брат, Ваня, схватил её и не захотел отдавать. Федя с криком «Отдай! Моё!» тоже вцепился в игрушку. И не известно, чем бы это кончилось, если бы не дядя Лёша, который зашёл к нам. Он просто сказал:
— Федя, отдай.
И Федя отдал без слов. Через два дня он уже похвалялся другой игрушкой, а Иван потом долго играл «амфибией».
Второй любимой игрой у Феди была игра в солдатики. При этом, побеждая меня в игрушечной битве, он всё время повторял, подмигивая мне: «Если слабый, победим. Если сильный, убежим». Наверное, считал себя искусным стратегом.
Ещё одной страстью Феди было чтение, причём он мог не дочитав одну книгу, тут же схватить другую. Мне он говорил, что Колумб открыл Америку, отправившись в путь на яхте, а я в этом сомневался. И время подтвердило мои сомнения: Колумб-то плыл на каравеллах, а их водоизмещение было больше, чем у яхты.
Бывало и так, что Федя, приходил ко мне, а ему звонили папа или мама и говорили, что принесли клубники или земляники, или арбуз, или ещё что-нибудь, и он тут же уходил домой, так как пожевать ягодки, тортики, беляшики очень любил и, наверное, поэтому всегда был в хорошей физической форме.
Когда же фантазия звала Федю вперёд, он говорил: «Я прыгну с парашютом». В 1986 году он заявил:
— А после техникума пойду на флот и дослужусь до старпома.
— Куда тебе до старпома, — ехидничал я. — Ты учиться не любишь!
— Ну, так это в школе, а то в жизни.
Время показало, что в чём-то Федя был прав. Конечно, судовой механик — это не старпом, но уже кое-что.
Федя научил меня читать, причём читать вдумчиво. Как-то под новый год он принёс мне книжку «Как закалялась сталь».
— На, почитай, — сказал он поучительным тоном. — Хорошая книжка.
Когда я её прочитал, он спросил:
— Ну, и что ты понял?
— Это книжка про революцию, жизненный про путь. Но Павка Корчагин мне не понравился.
Тогда Федя сказал, что Корчагин хороший парень, а я книжку не понял. Ещё он сказал, что в то время была идея революции, и что мне надо больше читать. И я, действительно, прочитал её ещё раз в семнадцать лет и почувствовал то время.
Расстались мы с Федей так. В августе 1987 года у нас гостил мой двоюродный брат Олег. Мы стали играть в пленного. В меня попали мячом, я разозлился, и Федя ушёл домой.
Последняя же наша встреча произошла в 1994 или 1995 году. Я сидел в кресле и читал роман Пикуля «Моонзунд». Федя зашёл в форме. Я отметил про себя, что он, действительно, моряк.
— Как дела? — спросил он, — Что читаешь?
Я показал книгу.
— Дельно, дельно, — сказал Федя, растягивая слова.
— А он похож на отца, — почему-то сказал я.
Он улыбнулся:
— Бывает. Я пошёл к жене и детям.
С тех пор наши дороги окончательно разошлись. Вглядываясь в то время, я понимаю, что он не хотел мне зла. Федя играл со мной как играл бы на улице, как умел, но зла в его поступках не было. Такое было время, и такой был персонаж Федя.
На днях, думая о том, для чего он был дан мне, я понял: для разнообразия, чтобы раскрасить мою в общем-то нелёгкую жизнь. Что же, спасибо и на этом.

Как-то пару лет назад в мае двоюродная тётя из города Ростова спросила меня:
— Валера, у тебя есть девочка, с которой ты дружишь?
Я ответил, что есть, и я поддерживаю с ней сугубо деловые отношения. Зовут эту женщину Марина Викторовна. О неё я и поведу свой дальнейший рассказ.
Говорят, что в детстве на большом диване у бабы Доры в Евпатории, куда тогда каждый год ездила Марина с родителями, я её хотел обнять. Сам я этого не помню, зато помню другое. В 1983 году в Евпатории мама с тётей Надей однажды собрались куда-то идти. Мы с Мариной лежим друг напротив друга на большой кровати.
— А что ты любишь? — спрашиваю я у Маринки и почему-то закрываю глаза.
— Барбусов.
— А кто это?
— Рыбки. Они в аквариуме живут.
— Ну, и что в них хорошего?
— Они красивые, — философски говорит Маринка. — Я люблю на них смотреть.
У неё уже тогда было своё представление о красоте. Мне тоже нравились рыбки, но я не думал, что они красивые, просто любил представлять себя плывущим среди них.
Следующий эпизод, который связан с Маринкой, был через неделю после этого разговора. Наши отцы и мы в колясках гуляли около парке имени Фрунзе.
— Зайдем в парк, — предложил мой отец.
— Зайдем, — поддержал дядя Витя.
В парке горели фонари, было сумрачно и таинственно, и мне это нравилось. Мы подошли к какому-то кафе. Нам купили по два пирожных, и тут получилось так, что Маринку кормил мой отец, а меня — дядя Витя. Съев по пирожному и выпив лимонада, мы отправились назад, и я спросил:
— Как ты?
— Хорошо, — улыбнулась Маринка.
Мы были детьми, но это ощущение, связанное со светом фонарей, ночью, пирожными, мне запомнилось.
Ещё одно воспоминание приходится на октябрь 1988 года. К нам пришла тётя Надя, мама Марины. Им только что провели телефон.
— Звони иногда, — сказала мне тётя Надя, улыбнувщись.
— Хорошо.
На следующий день я позвонил. Трубку взяла сама Марина.
— Как у тебя дела? —спросил я понуро.
— Да ничего. Радуюсь телефону. А ты что такой?
— Да сам не знаю. — И рассказываю, что с этой перестройкой отец стал больше пить, а только расстраиваюсь.
— И у меня такие же проблемы.
Я уж не говорю о нашей с ней переписке на пишущей машинке в годы перестройки. А иногда она присылала вырезки из журнала «Пульс», что расширяло мои музыкальные познания о рок-музыке.
В 1990 году мы поссорились. Инициатором ссоры был я: иногда мой вредный характер вылезает наружу. Сейчас я не буду говорить из-за чего, не помню, но я её достал. Она мне сказала:
— Сюда больше не звони никогда, — и кое-что прибавила от себя.
Коса нашла на камень, и я понял, что у неё тоже есть характер, и характер такой, перед которым я спасовал.
Окончательно мы помирились в 1992 году, когда на даче дядя Витя с отцом чинили дымоход у печки в доме. Именно тогда, напившись чаю со смородиновым листом и съев какие-то плюшки, я оказался на кровати и произнёс:
— Хорошо!
А Маринка сказала:
— Расскажи что-нибудь, ведь ты можешь.
Я понял её и рассказал. О чём была история, я не помню. Скажу только, что она была очень красивая.
— Ты мастер, — сказала Маринка, когда я окончил рассказ, как будто она знала наперёд, что я буду писать, и меня будут печатать.
Но тогда мы про это не говорили, до такого события было слишком много времени, и я для него ещё не созрел.
В 1994 году мы надумали приехать друг к другу в гости. Маринка выдвинула ультиматум:
— Если он ко мне не приедет, то я тоже не приеду.
Пришлось ехать, и, надо сказать, приняли меня очень хорошо. Я в первый раз услышал стереозвук от аппарата «Вега», который тогда хвалили. Звук был хороший, и я с удовольствием послушал Юрай-Хип и Рейнбо.
Потом мы поехали к нам на ЗАЗе, и я показал Маринке Денди-игру. Маринка поиграла в тележки, и на этом её интерес угас.
— Ну, а ты что слушаешь?
— Металику и Слеер.
— Включи.
— Тяжело будет.
— Включи. Я же тебе включала.
Пришлось включить. Я думал, она не выдержит, но она выдержала.
— Играют мощно, но тупо.
— А мне нравится.
— О вкусах не спорят.
Потом, когда я уже начал писать, все свои сборники я отдавал Маринке на рецензию.
— Ну, как «Мозаика судьбы»?
— Всё хорошо, но ты лучше всех.
— Почему?
— Потому что ты мечтатель, и у тебя есть мечта.
— А разве это плохо?
— С моей точки зрения нормально.
Маринка не лишена была и сострадания. Когда у меня умер Ник, пудель, она тут же начала реветь, хотя услышала об этом по телефону. Что же, слёзы искупления и сострадания — это святые слёзы. И я ей в какой-то степени благодарен.
Когда у меня было обострение кератита (я почти не видел), она позвонила мне и сказала, что главного слова я ещё не сказал и должен буду написать свою главную книгу. Вот этим я и занимаюсь по мере своих сил.
Когда меня спрашивают, испытываю ли я к Маринке что-то, кроме приятельских чувств, я отвечаю: «Нет». Потому что всегда относился к ней как к другу, но не как к существу противоположного пола. Как-то, сидя на даче, я сказал:
— Тебе надо было родиться парнем. Ты на него больше похожа.
Она усмехнулась и ответила:
— Может быть, ты прав.
По-моему, у каждого человека должен быть тот, кто его просто выслушает. У меня такой человек есть, и о нём всё, что помнил, я рассказал.

Последний, о ком я хочу рассказать, это Андрей Юрьевич, человек незаурядный и с большим чувством юмора. Мои воспоминания о нём снова начинаются  с города-курорта Евпатория, где мы все лечились. Тогда он всё больше молчал: ему, видно, трудно было говорить. Он сидел в коляске и смотрел на мир. Помню также год 80-й, когда он с родителями был у нас в гостях. Из этого визита мне запомнилось, что играл с тётей Ларисой в шашки, а Андрей внимательно слушал пластинку «Белый Бим — чёрное ухо». И ещё то, что мне подарили книжку «Куно — летающий слон» с красивыми картинками. Я их долго рассматривал.
Новые воспоминания относятся к 1995 году. До этого я, конечно, знал о его существовании, о том, что Андрей, как и я, учится на дому, но чем он занимается и что собой представляет, я не знал. Воображение моё рисовало маленького человечка, который молчал, поэтому я боялся встречи. Но я с удивлением обнаружил, что это худой, рыжий, полный жизни молодой человек, которому трудно говорить, но он говорит и как говорит: грамотно и сложно. Оказалось, что обсуждать нашу жизнь с ним мне легко, и, как выяснилось позднее, мои взгляды были ему интересны, так же, как и его мне.
С первой же встречи выяснилось, что он атеист и верит в знания, а я сказал, что знания даны от Бога. Андрей засмеялся и сказал, что ему нужны доказательства. Я возразил ему, что доказательства вере не нужны. Он же сказал, что наши православные священники в основном чиновники, и время показало, что он был прав.
Андрей утверждал, что знания даются человеку его жизненным опытом, ошибками, но в теорию Дарвина он не верит. Мы говорили о многом, пили чай и рассуждали.
Наступил 2000 год. После смерти отца мне было тяжело. В это время нас пришли поддержать наши друзья —тётя Лариса и дядя Юра с Андреем. Тогда всех занимала эпопея с подлодкой «Курск». Я следил за сообщениями и очень сильно переживал за наших людей. Услышав, о чём я думаю, дядя Юра изрёк:
— Надежды, конечно, нет, но может быть, кого-то удастся спасти.
Неравнодушие этих людей вселило надежду и в меня.
В ноябре 2000 года, когда я приехал на день рождения к Андрею, меня поразила та простота и мудрость, с которой он рассуждал о науке и знании. Наука, по его мнению, должна развиваться сначала в теории, а потом подтверждаться практикой. В качестве примера он привёл Институт ядерных исследований в Дубне под Москвой. Активную работу Института хотели возобновить, дать новые заказы, но учёных-теоретиков после «лихих девяностых» там уже почти не осталось.
В то же время он дал мне почитать книгу Артура Шопенгауера «Мир, как воля и представление». Её содержание и стало краеугольным камнем в моих философских взглядах, изложенных в повести «Зеркала».
В июне 2001-го, когда я вновь был у Андрея, он задал мне провокационный вопрос:
— А кто тебе ближе пессимист или оптимист?
— Демократ, — пошутил я.
— Ха-ха-ха, — рассмеялся он. — А ты власти веришь?
— Нет. Всю мою веру убили, но не до конца.
Тут появилась Галина Владимировна, бабушка Андрея, и сказала:
— Если взялся, неси свой крест до конца. И тебя это тоже касается, — добавила она, обращаясь к внуку.
Уже позже я вспоминал эти слова и вспоминал этот взгляд, внимательный и добрый.
В 2006 году, вновь встретившись с Андреем уже в новой квартире на Стара-Загоре, я сказал:
— Вот я и тут.
— Мысли есть? — спросил он меня.
— Начинаю новую повесть.
— Ну-ну, давай!
Это произведение стоило мне многих душевных сил, но когда я его закончил, то вздохнул с облегчением.
Вторую мою книгу набирал на компьютере Андрей, причём сделал её лучше, чем профессионалы из некой издательской фирмы, и половина успеха «Альфы», как я называю книжку, принадлежит ему.
В заключение рассказа вспоминаю ещё одну встречу с ним в мае 2011 года. Мы сидим и разговариваем у нас дома.
— Забери мой компьютер, — говорю я.
— А тебе тяжело на нём работать? — спросил он.
— Дело не в том. Сильно ухудшилось зрение. Страшно! А как ты думаешь, будет что-нибудь делаться для инвалидов, для нас с тобой?
— Думаю, что не при нашей жизни, — ответил он и засмеялся.
— «Мир выжил, потому что смеялся», — подумал я, глядя на него.
И  когда меня спрашивают, чего мне не хватает в жизни, я отвечаю: «Чувства юмора, как у Андрея». Всё остальное у меня есть. Были и есть друзья, о которых как мог, так и рассказал.

Глава двенадцатая. Школа

«Мы все учились по немногу
чему-нибудь и как-нибудь».
А.С. Пушкин

В жизни у каждого человека есть период, когда он познаёт мир. Было такое время и у меня. Я учился в школе, учился непросто, ибо как учиться человеку, который не может писать. Но моя не фотографическая, но очень хорошая память и богатое воображение сослужили отличную службу.
Этот рассказ о людях, которые меня учили, и обо мне, который уже тогда учился сам. Одних я любил, других уважал и побаивался, были и такие, которых я ненавидел, и «доводил» точностью формулировок и знаний, но «проходных» людей, к которым бы я относился никак, у меня не было. Время было такое, когда хотелось учиться, учиться устно, на дому, не важно, каким образом. Главное — учиться и размышлять. Уже тогда были для меня важны вопросы: как и отчего и почему.
Мне думается, что моё образование лишь укрепило пробившиеся с детства ростки мыслей, образов и зацементировало их, не повредив при этом моего мировоззрения, которое со временем менялось. Но об этом потом.
Начну с начала, с 1 сентября 1980 года. Тогда для меня, семилетнего, это был, действительно, праздник. Мне подарили портфель с изображением трактора и книжку «Спорт в советском изобразительном искусстве». Я сидел чистый, в белой рубашке, в клетчатых брюках с подтяжками. Я ждал, когда ко мне придёт учительница.
И она пришла. Это была молодая оперившаяся выпускница пединститута. Звали её Любовь Ивановна. На её круглом лице выделялся нос уточкой, а губы были тонкие, которые, когда она сердилась, складывались в нитку. Любовь Ивановна имела внешность самую заурядную, и учила она меня ни шатко ни валко: один раз придёт, другой раз нет. Как можно было рассказывать маленькому человеку про мир и требовать от него чего-либо, если сам не имеешь стержня и дара педагога.
Проявилось это через месяц, в октябре, когда я, приготовив уроки, выучил текст, который должен был прочитать. Но днём её не было, она пришла вечером в семь часов. Я переволновался и не смог прочитать ни строчки. Учительница сказала мне:
— Ты тупой, — и щёлкнула меня линейкой по носу.
Мне было обидно, но я не заплакал. Больше эту мадам мы не видели, а мне после визита мамы в школу дали другую учительницу, достойную того, чтобы назвать её— Евгения Иосифовна Любимова. Она и стала моей первой учительницей, которую я не забуду никогда. С её приходом и началось моё настоящее учение.
Не могу сказать, что я учился легко. На первых порах мне всё время что-то мешало: то рассеянность, то невнимательность, а то и просто лень. Но постепенно я всё преодолел и усвоил раз и навсегда, пока я не сделаю уроки, больше ничем заниматься не буду.
Особенно тяжело мне давалось чтение. Слоги я складывал довольно легко, а вот сложить их в слова было трудно. Евгения Иосифовна не раз говорила мне: «Учись читать бегло. Потом спасибо мне скажешь». А я из-за своего упрямства думал, что никогда ей этого не скажу. Но время и труд, которые в меня вкладывали, не прошли даром. Во втором классе я научился читать довольно-таки быстро и благодаря своей памяти и воображению стал отличником. У меня появился похвальный лист ученика 2 «В» класса и книжка «Снежное чудо» братьев Бондаренко.
Нельзя не сказать о двух случаях из моей ученической жизни в начальной школе. Впервые у меня заболел зуб. Была весна. Я не знал ни сна, ни покоя. Пришла Евгения Иосифовна и протянула мне шоколадку. Я сказал:
— Спасибо, — и с мрачным видом отодвинул её в сторону. — Зубы болят.
— Тебя надо отвести в наш школьный зубной кабинет. Там принимают по средам. Зуб тебе запломбируют, и болеть он не будет.
Через два дня мы поехали в школу на санках. Дрожа, как осиновый лист, я переступил порог зубного кабинета.
— Открой рот. Что сидишь, как филин? — сказала мне старая добрая врач.
Я открыл, но настолько переволновался, что уже ничего не чувствовал. Боли просто не было, она куда-то ушла. Зуб мне залечили, и после этого я уже не так боялся зубных врачей.
Второй случай произошёл 27 декабря 1981 года. Меня пригласили на ёлку в школу. Мы с мамой посмотрели детское представление. Мне это было ново и интересно. С огромным удовольствием я наблюдал, как скакали белочки и зайчики. Потом все стали играть: брали варежку Деда Мороза и перекидывали её друг другу. Каким-то образом эта варежка попала и ко мне, и я отдал её Деду Морозу. Уже после представления он подошёл ко мне и вручил пистолет и сладкий подарок. Я был горд, счастье переполняло мою детскую душу, ведь меня не испугались, ко мне подошли и хорошо отнеслись.
И, наконец, третий случай. В 1982 году отмечалось шестидесятилетие образования СССР. Под это дело меня приняли в пионеры. Пришла пионервожатая и две ученицы. Я помню с каким волнением произносил клятву, потому что для меня это были не пустые слова. Произнося их, я отождествлял себя с человеком в будённовке, с шашкой, с добрыми голубыми глазами, с человеком, который что-то строил, воевал, восстанавливал. И вот наступила кульминация, мне сказали:
— К борьбе за дело коммунистической партии будь готов!
— Всегда готов! — отсалютовал я правой рукой.
И опять мои пальцы на правой руке не дрогнули, отсалютовали как надо. Наверное, сыграла роль большая концентрация моего внимания и сознания.
Шли годы... В 2001 году, когда я думал, что совсем распростился с прошлым, оно вдруг напоминало о себе. Мама узнала адрес Евгении Иосифовны и отнесла ей первый сборник, где меня напечатали. Я был горд, и телефон, конечно же, стоял около меня. Мне позвонили.
— Да, — сказал я.
— Как живёшь, Валерий? — спросила моя учительница.
— Лучше всех.
— Я рада это слышать.
— Как Вы поживаете?
— На пенсии, с посошком.
— Это ничего.
— Я тоже так думаю. Это ты сам написал?
— Да.
— Молодец.
— Вам спасибо!
— За что?
— За то, что правильно учили и за то, что не оттолкнули.
— К тебе предметники ходили?
— Ходили.
— Что за люди были?
— Разные. Были хорошие, а были такие, с которыми отношения не сложились.
— Это всё равно, ты сам всё сделал.
— А импульс-то кто дал? Вы.
— Всего тебе хорошего! — пожелала мне моя учительница.
Я выключил громкую связь и, предавшись воспоминаниям, чуть не заплакал, потому что первый огонёк под названием «знания» зажгла она, «учительница первая моя!» За что ей большое спасибо!

12 декабря 1982 года мы переехали на новую квартиру на улице Димитрова. Вместе со мной туда переехали и мои учебники, и после каникул, в январе, я познакомился с новым учителем из 157 школы. На моё счастье это оказалась женщина средних лет, Светлана Ивановна, по образованию учитель математики. Как я теперь понимаю, всё для меня опять сложилось удачно, потому что она не вела опрос по истории, по природоведению, а спрашивала только по математике. С одной математикой без остальных предметов мне было легче справляться.
На моё счастье точные науки Светлана Ивановна вела у меня с третьего по одиннадцатый класс. Все формулы я выучивал, а рассказав, тут же забывал.
Я проникся к ней уважением. Бывают такие люди, которым начинаешь доверять сразу. Началось всё вот с чего. Ко мне приходили ребята из третьего класса. Им было интересно, как я живу, чем занимаюсь, вообще, кто я такой. Как-то раз зашёл Вадик и за чаем разоткровенничался:
— Классная у меня ничего, хорошая женщина, только одинокая и печальная.
— А почему?
— Потому. Её мужа убили на границе в Таджикистане. У него осталась дочь. А она хранит его фуражку и до сих пор любит. Только ты об этом с ней не говори.
Шли годы. Ребята выросли и перестали ко мне ходить, у них появились другие интересы. Я тоже стал подростком. Как-то под новый год спросил у Светланы Ивановны не без сарказма, точно рубанул:
— А вы были влюблены?
— Да, — тихо, но твёрдо сказала она и проглотила комок в горле.
И тут я вспомнил историю, что рассказывал Вадим. Так я невольно обидел человека. Мне стало больно и стыдно, и больше я уже так не делал.
Когда я окончил девять классов, и встал вопрос, получать ли полное среднее образование, дело решила Светлана Ивановна:
— Что ты, Валера! Голова у тебя светлая, учиться ты любишь, а от экзаменов тебя освободят.
Так и получилось. Но самое главное, чему она меня научила, — это терпению. Потом оно меня не однажды выручало в жизни, за что ей большое человеческое спасибо, хотя математическим мышлением я не обладаю до сих пор.

Я всегда любил историю. Эпохи, личности, открытия, войны — это всегда меня сильно занимало. Но вот с изучением истории были проблемы. Началось всё в четвёртом классе. Учил заданный параграф и пересказывал слово в слово. При моей памяти и воображении это было легко. Так было до седьмого класса, пока из РОНО в школу не нагрянула комиссия. Встал вопрос, почему меня не учит преподаватель истории. Историка мне дали. Это был Сан Саныч — мужичок лет под сорок, лысоватый, в очках. Ходил он ко мне ровно два раза. Придя в первый раз, он сказал:
— Будем историю изучать.
— Ну, будем так будем.
— У тебя есть вопросы?
— Найдутся. Как звали Чингиз-хана? — спросил я.
— Ты знаешь, я как-то забыл, — ответил горе-историк. — Ещё вопросы есть?
— Есть, — сказал я. — Кто такой Марко Поло?
— Это путешественник, который побывал в Китае.
— И как же его туда занесло?
— Затрудняюсь сказать. — Поняв, что я ставлю его в тупик, он произнёс следующее: — Прочитай три параграфа. В следующий раз приду и спрошу.
Через неделю он пришёл.
— Прочитал?
— Конечно.
— Ну, давай рассказывай.
Я честно рассказал ему введение и два параграфа из учебника истории средних веков.
— Молодец! У тебя потрясающая память, — сказал Сан Саныч несколько иронично.
— Не жалуюсь, — сказал я.
— Ты знаешь, у меня сейчас времени нет.
Он куда-то заторопился и ушёл. Больше я его не видел. Потом через своего классного руководителя я узнал, что этот человек не стал ко мне ходить, так как я задавал ему слишком много вопросов. Это дело замяли и опять на целый год меня оставили без истории.
Настоящий прорыв произошёл в 1987 году, когда мне снова назначили историка. На сей раз это был хороший человек, высокий, в очках, длинноволосый, в джинсах и белой рубашке. Звали его Александр Михайлович. Это был настоящий хиппарь, и я к нему сразу проникся симпатией. Вот ему-то можно было задавать любые вопросы. Я узнал, что Чингиз-хана звали Темуджин, что Марко Поло попал в Китай случайно и жил там пять лет, что государство Урарту основал грузин Давид-строитель. И ещё много чего.
Как-то в сентябре Александр Михайлович спросил меня:
— Ты «Витязя в тигровой шкуре» читал?
— Нет, — ответил я, — это неинтересно. Это стихи.
— Это не стихи, а эпос.
— А это что такое?
— Это произведение, которое сочинил народ, или гений народа. Шота Руставели был казначеем царицы Тамары, а потом стал военным министром и её правой рукой, — объяснил учитель.
У меня заблестели глаза.
— Книжку я принесу, тебе понравится.
И он принёс, а я прочитал это великое произведение и проникся звоном мечей, древних пиров, духом товарищества, дружбы и любви.
Из истории СССР я узнал, что такое семибоярщина. А с каким жаром Александр Михайлович рассказывал о восстании Болотникова и Кондратия Булавина, про Гришку Отрепьева! Я и сейчас вижу его глаза. Не раз тогда он у меня спрашивал:
— Ты за кого, за польских интервентов или за Минина и Пожарского? За Петра Первого или против?
Сам того не подозревая, он научил меня рассуждать.
Но это счастье продолжалось недолго. Счастье вообще бывает мимолётно. Александр Михайлович уволился из школы, видно кому-то дорогу перешёл. И опять я остался без историка...
В 1989 году мне назначили новую учительницу Валентину Васильевну, парторга школы. Главной задачей этой дамы было не научить меня истории, а разъяснять политику партии текущего момента: какой хороший Горбачёв и как хорошо он ведёт за собой страну. Я измучился за три занятия с ней больше, чем за полгода с Александром Михайловичем. И она тоже отказалась, сославшись на болезнь. И хорошо сделала!
Напоследок, в одиннадцатом классе, ко мне стала приходить Наталья Степановна, симпатичная женщина с завитушками. Она мне казалась старой, хотя ей было всего двадцать восемь лет. Историю новая учительница преподавала по вопросам, и я ей в этом не препятствовал. Но это была именно история, что уже хорошо. С её подачи я прочитал «Мифы Древней Греции» Куна, «Овраги», «Васька» Антонова. Кроме того мы изучали с ней и обществоведение. Незадолго до окончания школы она спросила:
— А как ты думаешь, что ждёт наше человеческое общество впереди?
Я, нимало не сомневаясь, сказал:
— Рухнет всё это!
И был прав.
— Ладно, — сказала она, — это позиция.
И поставила мне по истории и обществоведению отлично.
Вот так я изучал историю. И в этом изучении мне не хватало системности, если хотите, осмысления времени, эпохи. Ну, что же делать, бывает и так. Может быть, это и к лучшему.

С географией всё было несколько по-другому. Я запоем читал учебник физической географии и почти наизусть пересказывал текст Светлане Ивановне, за что и получал пятёрки. Но этого мне было мало.
В 1985 году я прочитал биографию Тура Хейердала, написанную Ю. Сенкевичем,  передача которого «Клуб путешественников» тоже на меня повлияла. И я заявил, что после школы буду изучать только географию и собираюсь стать географом. Во мне играл тогда юношеский максимализм. А через год всё закончилось, потому что в шестом классе мне дали новую учительницу Марину Алексеевну — даму из породы зануд. Придя в первый раз, она обратилась ко мне со словами:
— Ты Камаев? Ну, и что ты знаешь?
Я быстро понял, кто передо мной, и быстро ответил:
— Всё!
— С картой работать умеешь?
— Нет. Но показать могу.
— Отлично, — сказала она и открыла карту Африки. — Покажи реку Лимпопо.
Я показал.
— Теперь реку Конго.
Её я показал тоже.
— А скажи-ка мне, Камаев, какие животные обитают на берегах Конго?
— Гиппопотамы.
— А что такое внутренние воды? — продолжала издеваться она.
— Внутренние воды есть совокупность всех речных и водных ресурсов той или иной страны.
— Та-а-ак, — многозначительно протянула Марина Алексеевна.
В воздухе повисла пауза, после которой она взяла дневник, поставила пятёрку с тремя плюсами, сказала, что потрясена, и ушла. Так она делала каждый раз, приходя ко мне, ничего не объясняя. Я изводил её точными ответами, показывая ей её невежество. Дотянув меня до седьмого класса, она сказала:
— Всё, больше не могу.
Я с ней чуть не встретился в одиннадцатом классе, когда надо было изучать астрономию. Мне её уже назначили. И тогда Николай Иванович, речь о котором впереди, мне сказал:
— У тебя будет новая учительница по астрономии. Как ты к этому относишься?
— А кто? — спросил я.
Николай Иванович назвал её имя.
— Только не эта!
— Хорошо, — сказал он и ушёл.
В результате чего в моём аттестате появилась запись «астрономию не изучал».
Однако история с географией не закончилась. Она продолжилась в выпускном классе, когда мне назначили Наталию Ивановну. Это был человек, который очень любил поговорить. И мы с ней говорили обо всём, кроме географии, потому что урок по экономической географии зарубежных стран я рассказывал за пятнадцать минут.
Как-то раз я спросил её:
— А где вы родились?
— Под Красноярском в Сибири. Саяно-Шушенскую ГЭС знаешь?
Я кивнул.
— А почему вы оказались здесь?
— Влюбилась, — просто сказала она, и глаза её вспыхнули.
— Ну, и что дальше?
— А то, что с мужем развелась, а назад не поехала.
— Пил? — спросил я, набравшись смелости.
— Нет, у него другая семья. Понимаешь? И моя дочь его очень любит. Я очень этому рада.
Позже я ей написал письмо. Правда неправильно указал адрес. Но письмо всё-таки дошло, и я получил ответ. Её открытку я долго хранил, а потом сжёг в печке на даче. Я уважал её за знания и человеческое достоинство. Вот такие дела у меня были с географией. А путешественники мне, действительно, интересны. Это замечательные люди.

По литературе я учился ещё лучше. Среди множества учителей, преподававших мне русский язык и литературу, запомнились двое: Валентина Алексеевна, учившая меня с шестого по восьмой класс, и Галина Алексеевна, поразившая меня своей непредсказуемостью в предмете.
Валентина Алексеевна привила мне вкус к поэзии, и было это так.
Октябрь 1986 года. Она пришла и принесла какие-то журналы. Темой урока было творчество М.Ю. Лермонтова: «Мцыри», «Кавказский пленник» и другие поэмы. Я бодро прочитал наизусть поэму «Мцыри».
— Молодец, знаешь! А об авторе что-нибудь рассказать можешь? — спросила она.
— А чего рассказывать? Жил человек, писал стихи, погиб на дуэли.
— Отчасти ты прав. Но это был офицер, который попадал из пистолета в туза, в самую середину. Он был награждён золотым оружием за храбрость.
— Да ну! — оживился я, — И где же он воевал?
— На Кавказе с горцами.
И она прочитала мне стихотворение «Валерик».
— Сильно! — сказал я, уничтоженный и смятый.
— Ну, вот и хорошо, наконец-то, ты научишься уважать литературу.
— По-моему, её уважать не надо, её надо знать.
— Знание требует уважения. Ты вот, например, знаешь, что, стреляясь с Мартыновым, Лермонтов выстрелил в воздух?
— А почему?
А потому, что был благородным и не хотел убивать.
Я запомнил тот урок, запомнил на всю жизнь.
Через месяц мы стали проходить Сервантеса, и про него я тоже узнал много интересного: воевал, был в плену, где и задумал написать свой знаменитый роман.
— А зачем он это написал?
— Хотел познать мир через себя.
Меня этот ответ поразил.
— А зачем вообще люди пишут?
— Хотят что-нибудь сказать миру, достучаться до кого-нибудь...
— А я смог бы писать? — спросил я.
— Наверное. Но не такое это простое дело, как ты думаешь.
Я посмотрел на неё и спросил:
— А почему Вы такая грустная?
— Разве? Ухожу из школы, выживают, — призналась она.
— А как же я?
— Тебе дадут кого-нибудь другого. Парень ты умный, читать любишь, выводы сделаешь. А к поэзии присмотрись.
— Ладно, — пообещал я.
— Ну, вот и всё. Я свой долг выполнила. А тебе кого-нибудь назначат, не грусти.
И мне назначили Галину Алексеевну. Не знаю, любила ли она русский язык, очевидно любила, потому что я писал с ней два диктанта и оба на пятёрку. Но вот что касается литературы, то тут дело было совсем плохо, потому что заведующая школьной библиотекой Галина Алексеевна не любила читать. И чтобы это доказать, я приведу два примера. Мы проходили «Горе от ума» Грибоедова. Когда я рассказал наизусть монолог Чацкого, она спросила:
— Ну, и кто тебе понравился, наверное, главный герой?
— Нет, Вы ошиблись. Фамусов.
— Почему же?!
— А потому, что именно Фамусов олицетворяет всю косность тогдашнего общества.
— Чего-чего? Повтори пожалуйста, что сказал.
Я повторил.
—Это ты сам додумал?
— Сам. Это есть и у Тынянова.
— Тынянов? А это кто такой?
— Писатель, — сказал я ехидно.
— А, это тот, который написал «Поручика Киже»?
— Не только. Ещё и «Кюхлю».
— Ну, и как тебе «Кюхля», нравится?
— Да, — сказал я. — Это герой. Герой и рыцарь, по-моему.
Галина Алексеевна вздохнула и сказала:
— Мне больше добавить нечего, у тебя свой склад ума. Это не совсем по программе, но верно по сути.
Второй раз я поставил её в тупик в выпускном классе. Мы изучали роман Горького «Мать». Мне задали написать сочинение по этому произведению. В сочинении была одна фраза, её я помню до сих пор, «Ниловна хотела помочь сыну Павлу во имя торжества экзистенциальной идеи, как она её понимала». Прочитав сочинение, Галина Алексеевна сидела молча десять минут, потом перечитала его ещё раз.
— Валерик, — наконец, сказала она, — а что это у тебя за фраза? Я её не понимаю.
Когда я ей объяснил, она просто произнесла:
— Учить тебя нечему, ты знаешь больше меня.
Мне было приятно. Литературу я очень люблю, хотя сейчас из-за болезни перешёл на аудиокниги. Что же, оно и к лучшему, ведь я стал знать больше, чем до этого. А читать всё равно надо, это развивает воображение и вырабатывает стойкую жизненную позицию. У меня многого нет и никогда уже не будет, но стойкая позиция в жизни есть. И я обязан этим литературе, которую читал и которая помогала мне делать правильные выводы.

Приступаю к описанию людей, которых я побаивался, но не в том плане, что они могли мне что-то сделать, просто они обладали авторитетом в моих глазах.
Первым таким человеком была учительница немецкого языка Алевтина Никоноровна. Учить иностранный язык я начал с мамой в четвёртом классе. Сначала мне это нравилось, но потом, когда осуществился переход к чтению и письму, я стал ненавидеть этот предмет. Буквы чужого алфавита никак не хотели складываться в слова, а слова — повиноваться моему языку.
Но тем не менее в пятом классе мне дали учительницу. Это была чисто русская женщина деревенского вида, которая ходила в пуховом платке и по-русски говорила лучше, чем по немецки. Сейчас я понимаю, что её прикрепление ко мне стало подарком, потому что она не ставила мне произношение. Занималась она со мной говорением и техникой чтения, которая у меня хромала. Найдя моё слабое место, Алевтина Никаноровна задавала мне читать большие тексты, которые мы с мамой разбирали, а потом я их вызубривал и на занятиях делал вид, что читаю.
Одну такую историю с большим текстом я помню до сих пор. Это была сказка под названием «Ёжик с аккордеоном». В учебнике она занимала пять с половиной страниц. Как я её выучил, не понимаю до сих пор. Вызубрил, чтобы от зубов отскакивало. Прочитав первые десять строчек, я подумал, что опасность миновала. Но учительница сказала:
— Читай с этого места.
Я прочитал хорошо, потому что выучил текст назубок от первой до последней строчки. Но едва я получил пятёрку, и только учительница за дверь, как моя концентрация тут же спала, и я, всё забыв, глядел на старый текст, как баран на новые ворота. Не лучше дело обстояло и с грамматикой, потому что правил не было, и мне приходилось запоминать сильные глаголы, их неопределённую форму, формы прошедшего и будущего времени. Я всё вызубривал, отвечал, а потом думал, что забыл. Но тем не менее, когда смотрю фильм на немецком языке, я до сих пор понимаю почти всё из того, чему она меня учила.
О человеческих качествах преподавателя свидетельствует один случай. В 1987 году я заболел ветрянкой, заболел тяжело. Алевтина Никаноровна занималась со мной на расстоянии. Текст я ей не читал, рассказал. Она ушла, оставив мне большое яблоко. В тот момент я был ей благодарен, потому что работа учителя — это не только уроки, контрольные, но и душевное участие. А текст я прочитал ей потом, моя память не подвела меня и в этот раз.
Прошло уже более двадцати лет, а я помню этого человека. Помню, что она мне говорила: что Гёте — великий поэт, что немецкая культура — это не только нацисты, короли-курфюрсты, но и Ремарк. Имя этого писателя я услышал тогда впервые. Она ушла, а моя память о ней осталась. Я благодарен времени и Создателю, что немецкий язык вела именно Алевтина Никаноровна.

Последний, кого мне хочется вспомнить, мой педагог по биологии и химии Николай Иванович. Про него говорили в школе, что он не от мира сего, человек со странностями. Не знаю. Я расскажу про то, чему был свидетелем, стараясь ничего не приукрашивать.
Началось всё в середине сентября 1986 года. Он пришёл, поздоровался и сразу обратил внимание на фотографии животных: хорьков, быков, яков, куниц и др., приклеенные к обоям.
— Любишь биологию?
Я ответил, что это занимательно и интересно.
— Ну, с биологии и начнём.
Минут тридцать Николай Иванович гонял меня по разделам биологии. И я отвечал благодаря своей хорошей памяти на вопросы о том, что такое пестик, тычинка, листик, пыльца и прочее.
— Молодец, знаешь, Валерьян! — так назвал он меня.
В конце занятий он спросил:
— А ты амёбу живую видел?
— Нет.
— А инфузорию-туфельку?
— У меня нет микроскопа.
— Посмотрим, что можно сделать.
На следующее занятие Николай Иванович принёс мне микроскоп.
— А можно его открыть?
— Сначала химия, а потом всё остальное.
По химии я учился чуть лучше, чем по немецкому языку. Приходилось много зубрить, и многого я не понимал. В таких случаях Николай Иванович говорил:
— Плаваешь, Валерий, плаваешь.
Но кое-что из его предмета я помню хорошо, потому что представляю это в уме. Например, лакмусовые бумажки, катализ, реакцию замещения и другие простые реакции.
А с помощью микроскопа я открыл для себя многое: дольку лука, каплю воды, ресничного и дождевого червей.
— Далеко пойдёшь, — сказал он мне
— А почему Вы так думаете?
— А потому что у тебя есть цель — хочешь знать и стараешься для этого что-то сделать.
— А почему Вы так решили?
— По глазам видно, — ответил учитель.
В десятом классе, когда изучалась органическая химия, он принёс мне учебник и сказал:
— Поймёшь — хорошо, не поймёшь — скажи мне.
Я открыл книгу, прочитал первый параграф и честно признался, что ничего не понял.
— Ну, и Бог с ним, — решил Николай Иванович.
В моём аттестате отмечено, что органической химии я не изучал, черчения тоже.
Может показаться странным, но именно ему я отдавал первые литературные опусы, записанные сначала в тетрадках, а затем с помощью пишущей машинки. Он это всё читал и говорил мне:
— Знаешь, я в этом деле не специалист, но по-моему у тебя есть главное — стиль. Ты хороший рассказчик, такой, как Гюго или Дарвин.
— Дарвин? А он что-нибудь написал? — наивно спросил я.
— Конечно, написал. Я принесу тебе кое-что в следующий раз, — сказал учитель, забирая микроскоп.
Так из практической биологии я окунулся в биологию теоретическую, прочитав о происхождении видов. И очень долго оставался дарвинистом по убеждению. Правда, Николай Иванович добавил, что Дарвин верил в Бога.
— Как так?! — воскликнул я, сделав большие глаза.
— Одно другому не мешает. И вообще, Вольтер говорил, что если Бога нет, то его надо выдумать.
— Вольтер? А это кто такой?
В следующий раз он принёс мне Виктора Гюго, сказав:
— Прочитай.
От него я узнал о Вольтере и Жан-Жаке Руссо, о философии общества. Сам того не подозревая, Николай Иванович меня разгонял, подготавливая к нынешней моей стезе, хотя литератором, надо заметить, я так и не стал.
Вот, пожалуй, и всё, что я могу сказать о школе, о тех людях, которые меня учили. Процентов десять от того, что я сейчас есть, принадлежит им, даже тем, кто меня не учил или ко мне придирался. Спасибо всем. Без вас я не стал бы самим собой. Потому что  нужна именно система образования. А то, что в ней делается сейчас, мне очень не нравится. Всё то оглупление и вызубривание, связанное с нынешним ЕГЭ, очень настораживает. Школа, с моей точки зрения, должна давать знания и формировать жизненную позицию, каковую я и получил двадцать два года тому назад на дому.

Глава тринадцатая. Моя политика

«Цель власти — власть»
Дж. Оруэл

Настало время материи, о которой сначала я не планировал рассказывать. Но посмотрите кругом — все кричат о свободе и каких-то притеснениях, а под шумок всё хапают и гребут под себя кто что может. Глядя на всё это, я вспоминаю середину восьмидесятых годов. Если уж говорить честно, то первый конфликт у нас с отцом произошёл на почве политики. Но всё по порядку...
К 1985 году, то есть к началу перестройки, я был подростком, много читавшим и ещё больше фатназировавшим. Мне было тогда не до политики. Но с введением в действие антиалкогольного закона восемьдесят пятого года я стал чувствовать её дыхание.
Отец стал больше пить и, как следствие, больше дурить. В 1989 году он мне открыто сказал, что у них на заводе отключили электроэнергию, потому что не было заказов. На мой вопрос:
— Кто в этом виноват?
Отец ответил:
— Горбачёв.
Слушая речи партийного руководителя, я иногда диву давался. По его словам, раньше всё было плохо, но в будущем будет лучше. Мы станем законодателями автомобильной моды. Через год наш мудрый генсек выдал перл о том, что каждой советской семье государство даст отдельную квартиру. На вопрос о том, когда же это будет, он не задумываясь, сказал: «К двухтысячному должны». Из чего мне стало понятно, что «мы» ничего не должны. Под словом «мы» я подразумеваю чиновников.
Время шло, обстановка в стране ухудшилась, с продуктами было плохо, всё трещало по швам, а по телевизору и радио орали: «Свобода!» В 1991 году состоялся референдум о сохранении и обновлении Союза. Отец сказал мне:
— Если хочешь жить, голосуй против Союза.
Я ответил:
— Хорошо.
А сам проголосовал за Союз. Что было тому причиной? Да уж, конечно, не Горбачёв, а советские мультфильмы, хоккей, балет, лес, отец, какая-то надежда. 17 марта прошло, и папа спросил:
— Ты за что голосовал?
— За сохранение Союза.
— Ты что, коммуняка?! Сопли ещё не высохли... — произнёс отец и замолчал.
Дальнейшие события показали, что я был прав. Когда начался обвал приватизации, и большая часть заводов и фабрик встала, папа не раз говорил, что к коммунистам он поползёт на коленках, потому лишился работы, которую любил и знал.
Девяностые годы, с моей точки зрения, стали всенародной аферой  с их кризисами, терактами и бандитами. А уж какой-либо демократией после 1993 года не пахло вообще. И всенародные выборы президента в 1996 году это только подтвердили.
Какие-то надежды, питавшие меня до 2008 года, способствовали моему участию в выборах президента, но четыре года назад я сказал себе: «хватит». И теперь живу без выборов, потому что страна, у которой нет культуры, армии и образования, едва ли может называться просто государством. Где уж нам до сверхдержав.
Заключая эту небольшую главу, скажу одно: что было в конце восьмидесятых, то есть и сегодня. Ничего не изменилось, а изменится ли, вот вопрос.

Глава четырнадцатая. Грани творчества

Как уже говорилось, я очень много читал. Правда, главу под названием «Книги» в это произведение не включил. Спросят, почему? Отвечу. Сейчас очень мало читают, тогда какой смысл включать такую главу.
Я стал сам придумывать истории, что началось лет с семи, а в одиннадцать сочинил первую повесть, состоявшую из трёх глав с прологом, про космическое путешествие, но без эпилога, про то, как мой космический корабль приземлился в тайге и тонет в болоте, а я спасаюсь на дереве.
Но по-настоящему меня «ударило» позже. Я сочинил повесть «Записки командира». Написана она была под впечатлением от рассказов Рея Бредбери. Потом последовали космические рассказы, в которых я описывал чёрные дыры, звёзды, космические трассы.
Затем мой творческий заряд иссяк, я надолго бросил прозу и стал сочинять стихи. Мне это казалось проще. Старался писать в рифму, но у меня получалось что-то вроде «коротышка был голодный, проглотил утюг холодный».
В 1989 году мне купили пишущую машинку, и дело пошло с новой силой. Помню, что писал на ней и друзьям. Я сочинял фантастические рассказы, стихи, один раз написал даже песню, делал много набросков, писал памфлеты и статьи.
Моя творческая груша цвела буйно, но плодов не давала. Мне этот пустоцвет нравился и нравится до сих пор, потому что я жил весело, и это веселье давало мне надежду.
Когда всё изменилось? В двухтысячном году, после того, как умер отец. Не знаю, что на меня повлияло. Я тогда написал сказку «Рождественская легенда» или, как я для себя называю, подражание великому стилю. За ней последовали: «Последний день мудреца», «Хмурое утро» и т. д. Из моего творчества ушла весёлость, и наступила пора задумчивости и размышлений. Я старался добавить грустной поэтичности, в которой была надежда. Ярким примером того периода можно назвать «Хмурое утро» — одностраничный рассказ. Я продумывал его три с половиной месяца, а потом написал. Он был опубликован в местной газете.
Рассказ «Опавшие листья» был написан от недостатка любви, конечно же, женской. В ту пору мне часто снились женщины в красивых одеяниях, в бальных платьях... Но я никому об этом не говорил, а просто писал.
«Тени океана» — это рассказ о жертвенности и материнстве. Не так было с произведением «Блаженная». В этом рассказе мне хотелось указать путь к вере, простой, полудетской и наивной, но вере, которая ведёт к свету. Для этого я взял за основу рассказ Куприна «Олеся» и кое-что переставил местами. И ведь получилось! И пермию я получил от губернатора заслуженную, кто бы чего ни говорил.
«Смотритель маяка» — это фантасмагория про войну, после которой наступает покой, но без забвения.
Первым моим секретарём была бабуля, а куда же без неё. Когда я обдумывал «Блаженную», бабуля приехала и начала ворчать, что у вас в доме этого нет, вот этого нет... А я ей в ответ:
— Давай работать. Это сейчас всё равно не появится.
Она соглашалась. А потом, когда я закончил диктовать, с удивлением спросила:
— А про что это?
Я со слезами на глазах сказал:
— Про жизнь, наверное.
— А чего плачешь? Выдумал про какую-то дурочку. Она что, из деревни?
— Нет, — сказал я, — она оттуда... — И показал пальцем наверх.
— А плакать зачем?
— Не знаю, просто чувства.
После рассказов я стал сочинять книжку «Зеркала». И она занимает в моей жизни особое место. В ней вымысел тесно переплетён с правдой, которую я видел тогда и вижу сейчас. Я пытался ответить на вопросы, волновавшие меня в то время и волнующие  сейчас. Думаю, кое-что получилось.
Вторая моя книжка «Две повести» — ещё одна фантасмагория. «Одиссея Альфы» и «Вверх по реке» — уже не вопросы и ответы, это карнавал, порой мрачный, порой весёлый и дурашливый маскарад. И роднит его с этим зрелищем то, что он хорошо заканчивается. Маски сброшены, актёры раскланялись, пора уходить. Занавес опущен.
Если кто-то во второй моей книжке будет искать философию, то её там нет. Там есть абсурд и гротеск. И ещё там есть гипертрофированная реальность, чем-то похожая на нашу. Взять хотя бы огненные стрелы или палача, который стал шутом. Эти образы навеяны военными событиями на южном Кавказе. Так сложились карты.
А творчеством своим я доволен, поскольку не повторился ни разу. Это ведь тоже надо уметь.

Глава пятнадцатая. Палата №6

К знаменитому произведению А.П. Чехова всё нижесказанное не имеет никакого отношения. Я расскажу о том, что пережил сам.
В девяностые годы я оставался желторотым юнцом. Поворотной точкой изменения моего характера явилось пребывание в больнице. Попал я туда следующим образом.
В августе 1996 года я заболел. Врачи приходили ко мне, но никто не мог установить точный диагноз. А ночью с пятого на шестое августа у меня открылась рвота с кровью. Вызвали скорую помощь. Врач приехал, осмотрел и с участием спросил меня:
— Ты как?
Я ответил, что мне хорошо.
— Тебе надо в стационар, — решил доктор.
— Я вам верю, — произнёс я слабым голосом.
— Вот и хорошо.
Вместе с отцом приехали в «Пироговку» в отделение хирургии, где меня снова начало рвать кровью.
— Ничего, ты выживешь, — сказал врач.
Мимо проходила женщина-хирург. Я не знаю, связывало ли что-нибудь этих людей или, может быть, они были хорошо знакомы, но увидев её, врач спросил:
— Возьмёшь его?
— А почему не взять, у меня свободная койка есть.
Однако меня повезли не в палату, а на фиброгастродуоденоскопию. Проглотить зонд я не смог. Увидев это, врач скорой помощи крикнул:
— Он умирает, а вы ему зонд суёте!
— У него может быть прободная язва, — возразили ему.
— Нет у него прободной язвы. Голову на отсечение даю! Его надо под систему! — волновался врач скорой помощи.
— Систем нету, — ответила медсестра.
— Найдите! Если он умрёт, вы будете за это отвечать! — воскликнул врач «скорой» и ушёл в машину.
Нужный импульс был дан, и какая-то система нашлась. Меня повезли в палату, но поставить систему из-за плохих вен не удалось. Только в операционной установили катетер в подключичную вену и ввели лекарство.
Дальше дело пошло лучше. Когда всё успокоилось, и кровотечение прекратилось, мне  удалось проглотить зонд. Результат обследования не был утешительным: обнаружилась язва диаметром семь десятых сантиметра.
В палате нам выделили две койки, мне и отцу. Между койками стояла тумбочка. Обитатели палаты были людьми разными. В дальнем углу лежал старик Егор Желкин, ближе ко мне — Олег Кокорев из Нижневартовска, на которого было нападение с ножом. Слева от нас размещался Анатолий Леднёв, который попал на обследование. Впоследствии у него нашли такую же язву, как и у меня. Справа лежал Анатолий Катовин, очень весёлый человек. Он много где побывал, работал в Винтае и жил в деревне.
Утро всегда начиналось с прихода медсестры. Хорошо, если это была Марина. Она была добрая и ответственная. Другая — Наташа — обычно выкрикивала фамилии и раздавала градусники, а у меня брала кровь из пальца. Она всё время путала мою фамилию. Я у неё был то Кашаев, то Канаев, но никогда не был Камаевым.
Затем следовал завтрак, у меня диетический: «геркулес» или мороженое. Приходилось сидеть на диете.
После завтрака медсестра делала мне два укола с раствором железа и этанзилата, и до обеда мы были предоставлены сами себе.
Системы пришлось всё-таки покупать. Мне их ставили три раза в день, вводили раствор глюкозы и дважды в день переливали кровь. Из-за этого по вечерам у меня поднималась температура, а Зинаида Геннадьевна объясняла, что кровь должна переработаться, и температуру снижать нельзя. На обходах она спрашивала меня:
— Ты куришь?
На что я отрицательно мотал головой
— Выпиваешь?
Я сказал, что чуть-чуть.
— Значит, сердце у тебя здоровое, и ты обойдёшься без уколов.
На третий день к ночи всё-таки пришлось сделать анальгин. Меня расслабило, и я уснул.
На четвёртый день пребывания с самого утра до шести часов вечера отключили свет, и всё отделение бурлило. Срочных операций не было.
На следующий день в нашей палате отключили воду. После обеда к Олегу пришла следователь, а следом за ней слесарь. Пока шёл допрос Олега, я  спал. Как только следователь ушла, за дело принялся слесарь. Не долго думая, он открутил барашки, снял краны и сказал, что их надо менять. На вопрос отца о том, как быть с водой, слесарь ответил:
— Будет дня через четыре.
Отец подошёл к крану и спросил:
— Ты тут прокладку менял?
— А зачем она тут?
— Баран, — сказал отец и, порывшись в сумке слесаря, нашёл прокладку и «барашки».
Поставив всё это, папа умыл меня и проводил слесаря ехидным взглядом.
В выходные никого не лечили, кроме меня. Мне ставили системы, делали уколы.
А в понедельник был обход всего отделения. Пришли завотделением, старшая сестра и два интерна. Отца из палаты выгнали, и я лежал один.
Первый интерн обратился ко мне:
— Что у тебя?
Я ответил:
— Язва.
Потом подошёл завотделением с вопросом, как я себя чувствую.
Я спросил, не подумавши:
— А мне операцию делать будут?
— Зачем тебе операция? Ты парень молодой, здоровый. Температура у тебя есть?
— Есть, — отозвался я.
— Какая?
— Тридцать пять и пять.
— Упадок сил? Тебе надо кушать побольше.
— Лечащий врач не разрешает.
— Я поговорю.
Вечером мне разрешили есть, есть мясо, слизистые супы, мёд и другое.
В среду утром меня выписали, и отец поехал за машиной. За то время, пока его не было, пришёл реаниматолог и спросил меня:
— Как убрать катетер, с наркозом?
Я ответил, что без наркоза.
— Будет неприятно.
— Потерплю.
— Аллах с тобой, — сказал он и выдернул катетер. — Только не переворачивайся.
Отец пришёл, и я уехал из палаты №6. Прошло время. Мы продолжали лечение дома, язва зарубцевалась. Но до сих пор я помню этот урок и стараюсь не переедать и не волноваться, хотя последнее не всегда получается.

Глава шестнадцатая. Другие мои дела

В этой главе я хочу вернуться немного назад и рассказать о трёх приключениях.
Первое приключение произошло, когда мне было шестнадцать лет. Надо было получать паспорт. Собственно, его я получил без труда, но для этого нужно было ещё и фотографироваться. А вот с этим хлопот было много.
В первый раз фотограф, молодой парень, пришёл в ноябре. Он много щёлкал фотоаппаратом, но качественные снимки не получались.
Во второй раз он пришёл в середине декабря уже со вспышкой и зонтиком. Опять много щёлкал, но фотографии снова не получились: оказались засвечены.
В третий раз в дверь позвонили. Мы открыли. Это оказался мужчина в возрасте.
— Здравствуйте! Я фотограф.
— А тот кто был?..
— Мой ученик.
Он снял меня фотоаппаратом «Зенит» с помощью увеличилки. И на этот раз всё получилось.
Второй случай относится к 1990 году, когда нас стали беспокоить из военкомата. И звонили, и стучали. Когда все документы и справки об инвалидности были мамой отвезены, третьего марта в квартире вновь раздался звонок.
— Здесь проживает Валерий Камаев?
— Здесь.
И тут майор увидел мою коляску.
— А это что?
— Ну, Вам же говорили, что он инвалид.
— А я откуда знаю. Много всяких бывает.
Они с отцом поговорили на кухне, потом этот майор подошёл ко мне, сказал:
— Здравия желаю!
И ушёл, будто его и не было.
Я после спросил у отца:
— Зачем он приходил?
— Дураков не сеют и не пашут, сынок.
— А всё-таки.
— Он убедиться хотел, что ты существуешь.
Третий случай относится к 1988 году, когда я сильно увлёкся неформализмом и металлизмом. В феврале, незадолго до отъезда мамы в Гурзуф, ко мне пришла целая делегация из 157-ой школы в составе комсорга класса — Веры, а также Оли и ещё одной девушки, чьего имени не помню. Они стали агитировать меня вступить в комсомол. Между нами произошёл следующий разговор.
— Валер, мы пришли к тебе с очень важным делом.
— Ну.
— Мы хотим предложить тебе вступить в Ленинский союз молодёжи.
— Чего я там забыл?
— Ну ты же можешь. У нас желающих нет, там перемены будут, нового назначили.
— А мне-то что?
— Какой ты несознательный.
— Чего? — продолжал я косить под дурачка.
— Ты читал Островского?
— Читал, понравилось, — ответил я уже злобно.
— Ты веришь в идеалы, в перестройку?
— Что касается идеалов, то я за социализм по Ленину, а в перестройку я не верю.
Короче, они ушли ни с чем.
Подводя итоги, хочу сказать, что дураков в России нисколько не уменьшилось. Когда смотришь телевизор или слушаешь радио, думаешь, а не стало ли их больше. Дураки и дороги — вот две извечные беды нашей страны. Что тут поделаешь... Так было и так будет.

Глава семнадцатая. Мой отец. Распад личности

Я приступаю к самым горьким страницам этой книги. Всё думал, писать про это или нет. Решил написать, потому что книга идёт к концу, да и из песни слова не выкинешь.
Как я уже говорил, с бурным ростом перестройки мой отец стал больше прикладываться к рюмке. Это было бы полбеды, но он начал гнать самогон в больших количествах, даже тогда, когда сахара было не достать.
Поворотной точкой в отношениях с отцом стал 1988 год, когда он с его дурацкой ревностью почти довёл семью до развода. В девяностые годы ситуация ухудшилась, потому что он не мог работать по своей специальности, которая в то время нигде не требовалась. Отец работал то на КАТЭКе, то на «Автокране», где тоже пахал, дай Боже, а денег платили копейки. Потом просто сидел дома, не работал, пил. Мама устроила его в фирму «Монитор». Он взял с собой приятеля. Варили там пушонку, фасовали стройматериалы и пили.
За «Монитором» последовала «Гамбия». Потом отец стал работать в предприятии тепловых сетей. Работа была тяжёлая, и он находил утешение в бутылке.
В 1994 году в октябре моему терпению пришёл конец. Мне надоело видеть, как этот человек распадается, а во время очередной ссоры я ухватил его за палец на руке и укусил. Полтора месяца мы с ним не разговаривали. Выручила бабуля, сказав:
— Ты кого укусил?
— Пьяницу.
— Но он твой отец. — Бабуля покачала головой.
Пришлось мне пойти на примирение. Но примирение продолжалось недолго. В апреле 1995 года у пьяного отца поехала «крыша», и он меня чуть не задушил. Вспоминать об этом мне очень горько и противно. Две недели из-за этого у меня болело горло.
Дальше больше. Однажды, когда мама отдыхала в Анапе, отец пришёл из гаража пьяный и тут же уснул. А я вытащил топор и поставил его у дверного косяка. Сам я тоже вскоре задремал, а проснулся от того, что кто-то сильно тряс меня за плечо. Открыв глаза, я увидел отца и услышал:
— Сынок, что с тобой случилось?
— Ничего, — ответил я.
— Ты есть хочешь?
— Надо подумать...
— Ты ещё чего-нибудь хочешь? Что произошло? Почему здесь топор, что было? Скажи мне!
Отец выглядел перепуганным, но я упрямо молчал. Я, конечно, поел, однако видеть его мне было очень неприятно. И только спустя две недели, когда он ходил, как шёлковый, я признался, что вытащил и приготовил топор для своей защиты. На это он мне ничего не сказал.
Закончить эту тему мне хотелось бы разговором, который произошёл за месяц до смерти отца. Он подошёл ко мне с рюмкой, сел на диван и спросил:
— Сынок, выпить хочешь?
— Пей сам свою бурду. Смерти не боишься?
— Я своё отжил, — произнёс он и подержался за голову
— Но ведь машину отремонтировали... — попытался возразить я.
— Это всё лишнее, я дал вам только квартиру и больше ничего. Прости меня, — обратился он ко мне.
— За что?
— За то, что давил на тебя, тебе ведь тоже тяжело. Живи как хочешь. А я и так...
Он замолчал. На этом разговор окончился.
24 июля 2000 года я вижу себя у гроба. Рядом со мной дядя Саша. Трудно что-либо сказать, когда тебя переполняют эмоции и воспоминания. Покойника я не целовал. После похорон меня ещё долго будил запах «Примы» и его, как будто бы прозвеневший в дверь, звонок. А когда я смотрел по телевизору олимпиаду в Сиднее, мне казалось, что вот он, папа, сидит рядом.
Позже это всё прошло. И более того, смерть бабушки я пережил гораздо легче: я просто слушал радио или читал книгу.
Ну, что же, живым живое, а мёртвым — вечность. Мне эти страницы не доставили радости, но как-то во сне отец сказал мне:
— Сынок, напиши правду про всё.
Что я и исполняю.

Глава восемнадцатая. «Десница»

Событие, о котором пойдёт речь, открыло мне глаза на многое, прежде всего, на то, как работает бюрократическая система. Про ассоциацию «Десница» я услышал в сентябре 2000 года по одному из телеканалов. Тогда я не придал этому особого значения, но страсть к общению и потребность в любви, которую я хотел найти, заставили меня туда вступить, благо организация располагалась недалеко от дома.
Надо признать, что все друзья мой поступок восприняли скептически. Вовка сказал, что не видит в этом смысла, Андрей, как всегда, засмеялся, а Маринка подытожила:
— Тебе надо, ты и иди.
Неприятности начались уже с анкеты. Ко мне пришли двое студентов, и началось.
— Вы холосты?
— Да.
— Нуждаетесь в улучшении жилищных условий?
— Вроде бы нет.
Один другому сказал:
— Нуждается. Пиши.
— Вам нужна машина?
— Уже есть у брата.
Студенты снова переглянулись:
— Пиши, что нужна.
— Вы какое образование хотите получить?
— Стар я для образования. У меня одиннадцать классов.
— Учиться никогда не поздно, — изрёк один из них, и было записано, что я хочу стать инженером-гидравликом.
Меня заинтересовало, до каких высот вырастет эта глупость. Дальше — больше. Позвонила координатор Светлана, и всё продолжилось в том же духе.
— Ты чем любишь заниматься?
— Пишу.
— Что пишешь?
— Разное.
— Футбол любишь?
— Равнодушен.
— Это плохо. Надо выходить на улицу.
— Да как же я выйду, если я на девятом этаже нахожусь?
— Надо себя преодолевать, — заявила она, не сумев здраво оценить моих возможностей к самостоятельному передвижению. — Мочеприёмником пользуешься?
— Нет.
— Что любишь делать?
— Писать за компьютером и слушать музыку.
— Как это за компьютером? — очень удивилась она.
Разговор начал меня раздражать, и я не помню, как он закончился.
Через две недели ко мне прибыла группа с психологом и дамой на коляске.
— Чай пить будете? — предложил я, выполняя роль гостеприимного хозяина.
— Нет. Мы пришли рассказать тебе о своих успехах.
Полтора часа они галдели о том, что надо быть членом общества и приносить ему пользу, а не сидеть в четырёх стенах. Я очень устал от этой их лекции и стал жалеть, что вступил в ассоциацию, ведь они даже не поинтересовались моими насущными потребностями и тем, какую я надеялся получить от них помощь.
Через три дня поступило предложение посетить очередной семинар. Я дал добро. Но в день, когда проводилось мероприятие, заболел. Попал я туда только через неделю.
Нас поставили в ряд на колясках и стали пересчитывать. Затем разбили на группы и вручили наклейки с названиями. Я получил наклейку с надписью «наркоман». Мне снова стало противно. Нам задавали глупые вопросы, смысла которых я не помню. Между собой мы не могли поговорить: всякий разговор пресекался. Нам не предложили даже чаю. Чай «Десница» пила сама. У меня с собой был банан, и я поделился им с сидящей рядом женщиной. Она тоже дала мне половину шоколадки.
Меня бесило от того, что они назвали подобное мероприятие «мозговым штурмом». Моя мама тоже не поняла смысла данного семинара. По его окончании руководитель, Евгений Андреевич, спросил:
— Ты хочешь работать?
Я ответил, что хочу.
— Надо бывать здесь почаще, — высказался он, уже тогда желая сделать из меня активиста.
Но так не вышло.
Вторая за год патронажная группа побывала у меня в сентябре. В этот раз ребята мне понравились больше. Георгий был неплохой парень, сыпал английскими эвфемизмами, хотя и называл себя православным человеком.
Вообще, «Десница» показалась мне организацией во многом странной и формальной. С одной стороны, название вроде бы и славянское, а образ мысли чисто британский, консервативный, главное — жизнь по выверенной схеме, без поправок на индивидуальность.
А работать мне всё-таки пришлось. Я должен был записывать на магнитофон рекламу, отслеживая её в течение дня по радио. Потратив на это три кассеты и не получив денег — ста пятидесяти рублей, я окончательно понял, что оттуда надо бежать. Но последнюю  точку в наших отношениях поставил бригадир Виталий. Он позвонил 5 февраля 2002 года и спросил:
— Ты когда родился, не в феврале?
— С новым годом! В анкете же сказано, в январе.
— Заплати взносы, причём быстрее!
Ну, я как следует подумал и в прощённый день взял и написал заявление о выходе из ассоциации, естественно, по собственному желанию. Надоело, когда тебя унижают даже в такой форме.
Незадолго до этого события тот же Виталий сообщил мне по телефону, что я набрал много очков, участвуя в конкурсе. А я предупредил, что из организации собираюсь выходить. В ответ он заявил, что из меня ничего хорошего не выйдет, что я неуч и не общественник. выслушав всё, я подумал:
«Ну, и где эта ваша хвалёная толерантность».
Ему же я ничего не стал говорить, просто положил трубку.
Уже на вручении губернаторской премии в 2003 году я встретил главу местной, сызранской ассоциации инвалидов, — Викторию. Мы поговорили и решили, что руководство «Десницы» и сама ассоциация гораздо хуже чиновников и бюрократов, поскольку они чиновники и бюрократы на колясках.
А Виктории я пожелал успехов. Женщина она умная и борец за победы в нелёгкой жизни.
Из всего этого я сделал вывод, что лучшая организау.ция или партия — это партия твоей головы. А активисты пусть орут сколько им влезет. Лучше за день помочь делом хотя бы одному человеку, чем писать большое количество бумаг и не знать, чем инвалиды живут дышат.

Глава девятнадцатая. Мои герои
В жизни у каждого человека есть свои герои, на которых он хотел бы быть похожим.  Есть они и у меня. Вот их краткий список.
Рик Хансон, потому что основал параолимпийские игры.
Владимир Ворошилов, потому что создал телевизионную игру «Что? Где? Когда?», которая перевернула моё сознание с ног на голову.
Тур Хейердал — человек, который умел ставить вопросы и находил на них ответы, путешествуя по свету.
Олег Даль — актёр, создавший образы людей духовно близких мне.
Виктор Цой, потому что воспевал свободу, ночь, звёзды, огонь.
Катарина Витт, потому что в своё время лучше всех каталась на коньках. И на меня очень сильно повлиял созданный ею образ Кармен.
Стив Джобс, который создал первый в мире персональный компьютер «Макинтош», организовал корпорацию Apple, Next, IT, iPhone и прочие ценные вещи.
Виталий Гинзбург, потому что до конца верил в науку.
Тим Кук, потому что дал деньги на марсоход, который успешно опустился на Марс и приступил к работе.

Свет надежды

(Заключение)

Идея этой книги явилась мне во сне. Как сейчас вижу: я встаю, одеваюсь, открываю дверь, но попадаю не на улицу, а на лестницу. Поднимаюсь долго, и с каждой ступенькой подъём становится не труднее, а легче. Я выхожу на площадку и просто смотрю на звёзды. Потом вижу песочные часы, слышу шелест пересыпаемого песка, гляжу на заходящее солнце. Наконец, открываю глаза... «Время» — это слово проносится в моей голове. Я почему-то вспоминаю монолог о времени из своей книги «Зеркала».
Это событие стало «нулевым километром». От него я начал идти, размышляя о стране, где родился, учился, о жизни, к Смыслу существующего, который, как мне кажется, хоть немного постиг. Поймут ли другие, не знаю... Моя задача не в этом.
Я иногда представляю себя человеком, стоящим за кулисами перед занавесом, который боюсь открыть, боюсь посмотреть, что там за ним. Вдруг пустота?! А вдруг — зрительный зал с горящими глазами. Люди хлопают, улыбаются, приветствуют тебя. Ты поднимаешь руку и говоришь, о чём хочешь. Затем все расходятся, а ты стоишь и улыбаешься своим мыслям. А потом приходишь домой, ложишься спать и видишь лестницу, по которой поднимаешься вновь и вновь, и ощущаешь время, идущее внутри тебя и сквозь тебя, и ему нет преград никогда...

* * *
Всё то, о чём я писал, начиная с 1989 года, прежде всего было интересно мне самому. И последняя книга «Лестница времени» получилась длинной. Каждый раз, заканчивая очередную работу, я говорил себе: «Хватит». Но потом всё равно рождалось что-то новое: статьи и даже рассказы, которые неплохо получались, с моей точки зрения. Статьи писал, потому что хотелось высказаться о проблемах, волнующих определённую часть общества и меня самого. Так было, например, с Законом «Димы Яковлева» и с последней статьёй, посвящённой атеизму. Ведь атеизм, по-моему, — это тоже вера, но только в разум, в науку, в бесконечность знания.
Те чувства, которые я вкладывал в написанное, угасли, остались лишь угли. Они ещё горячи, но и они остынут. Смыслы большинству не нужны, нужен результат, ресурсы, деньги — всё, что угодно, но только не смыслы. А без осмысления всё превращается в суету.
Много говорят про свободу, не понимая, что она находится внутри нас самих. Все призывают к чему-то, говорят, говорят... Но от слов ничего не меняется. И всё-таки я надеюсь, что хоть кто-то прочтёт мою книгу, поймёт, а, может быть, и всплакнёт над ней. Не надо стыдиться ничего, потому что я писал на эмоциях, а без них и писать не стоит. Надеюсь, что этот «кто-то», прочтя книгу, прочувствует её и, закрывая глаза и ложась спать, увидит красивые и добрые сны. А в них, как в иллюстрациях своей жизни, ощутит, а, может быть, и увидит ход времени, по лестнице которого я так долго, пожалуй, даже чересчур долго, поднимался. Вот и сейчас, остановившись, смотрю, оглядываюсь назад и улыбаюсь сам себе и своим мыслям. На душе спокойно и ладно.
Время — это то, что показывают часы, говорил Эйнштейн. И великий старик был  прав: человек видит то, что хочет видеть, а всё остальное он отметает не в силах познать самого себя.
У меня это почти получилось, но не до конца, ибо в конце, я думаю, что усну и перед тем, как увидеть беспредельность, или Бога, я увижу самый красивый в своей жизни сон, долгий, как поцелуй любимой женщины, успокаивающий, как шум прибоя, и прекрасный, как разнотравье летом. Я надеюсь, что так и будет.
Время бежит вперёд, и его не остановить. А пока будет время, будет и надежда, потому что человек живёт и надеется. Желаю этого себе и вам, мои читатели, искренне, от всего сердца.

Осень 2010 — весна 2013