Баба Маша прожила большую часть двадцатого века. Сама удивлялась, что довелось встретить новое столетие, новое тысячелетие при том нелёгком пути, какой ей пришлось пройти за её годы.
Век-то отмечен многими лихолетиями, нехватками, надрывами сил, унижениями. Одна Великая Отечественная война что стоила! Она хоть маленькая была, но помнит, как приходили похоронки в каждый дом, как прятались от налётов вражеской авиации, как получали мизер продуктов по карточкам.
После войны тоже не сладко было. Голод сорок седьмого года скосил немало людей.
А уж карточно-талонная система прочно жила в стране до девяностых годов, до перестройки, до развала Советского Союза. Талоны на продукты и на ширпотреб. Сроду чего-нибудь не хватало, сроду нужно было шустрить, выстоять огромную очередь, достать по блату. Ладно бы не хватало деликатесов или дорогих товаров, а то ведь: соль, спички, мыло, гречка, мука, ХЛЕБ... Хлеб, который нужен был каждый день, который составлял основную часть жизненного рациона.
После войны ржаной хлеб ещё можно было купить, а вот белый появлялся редко вплоть до пятьдесят четвёртого года. Очередь за ним занимали с вечера. Мать прибегала домой ненадолго проверить, как там две её дочки девяти и четырёх лет, и снова исчезала. Так поступали все женщины, из которых в основном состояла очередь.
До глубокой ночи очередные, сидя на широких деревянных ступеньках крыльца железнодорожного магазина мирно беседовали, затягивали песни невесёлые, длинные, как и их тягостные ожидания. Говорили о детях. Одна мечтала ребятишкам купить молока, другая вторила ей жалобным голосом, что у сына нет обуви...
Часа в два ночи сон одолевал дежурившую очередь, принималось решение пойти домой немного вздремнуть. Для гарантии, послюнявив химический карандаш,все писали свой очередной номер, хотя прекрасно знали, кто за кем стоит.
Мать беспокойно ворочалась, прикорнув на сундуке, прямо в одежде, боясь впасть в глубокий сон и прокараулить рассвет. Уходила тихо, попросив старшую из дочек запереть дверь.
Сестричкам утром не спалось. Не имея маковой росинки во рту, они бежали к магазину,зная, что скоро начнётся...
В это время толпа у магазина всегда была огромной и бесформенной. В неё вливались те, которые не стояли в очереди с вечера и вносили беспорядок, нервозность, нарушали линейный строй, уничтожали все гарантии и надежды.
Когда, наконец, двери магазина открывались, люди кидались в них, безжалостно давя друг друга. Тех, кто оказывался впереди, практически вносило общей силой и прижимало к прилавку.
Сестрёнки, оставаясь на улице, с клокочущими сердечками в голос кричали:"Мама, выходи, нам не надо белого хлеба!" Но выйти из давки было уже невозможно, да и вряд ли мать слышала их, поставив цель во что бы-то не стало купить беленького хлебца.
Задние напирали так, что уже отоварившиеся, с буханкой (не более) белого хлеба против этого напора прикладывали немалые усилия, чтобы вырваться на свободу.
Мать появлялась с развязавшемся головным платком, растрёпанными волосами, оторвавшимися пуговицами, высоко над головой держа хлеб и счастливо улыбаясь.
Хлеб, испечённый в небольшой пекарне вручную, был красивым и вкусным. Прижатый пальцем мякиш тут же поднимался. Слюнки текли у голодных сестричек при виде белоснежного чуда. Мать отрезала его небольшими кусочками,остальное заворачивала в чистую тряпицу. Если добавляла к нему по половинке пахучего продолговатого китайского яблока, то у девчонок был настоящий праздник.
Но килограммовая буханка была недолговечна. С её уменьшением сердце щемило от мысли, что матери опять биться за хлеб в магазине.
С тех пор прошло немало времени, баба Маша к хлебу продолжала относиться с уважительным трепетом.
А уж как радовалась старая женщина, когда в конце века появилось изобилие продуктов, но никогда не покупала ничего лишнего, чтобы не пришлось выбрасывать, а купив белый хлеб, всегда, как прежде мать, бережно заворачивала его в тряпицу.