Я пошёл к морю. Да, я пошёл к морю. Я пошёл к скалам, видавшим все паруса скитальцев, и долго смотрел на запад. Может быть, я что-то кричал, может быть, пел, - в этом не было ничего удивительного: море, скалы и ветер, сбившиеся сорванным хлопающим парусом, охваченные спешкой, толкая друг друга, обливаясь шумом, свистом и блеском неслись вперёд, на горизонт, заогненный обветренным диким блеском, где свинцовые потемки, серный клубящийся дым, дождевые туманы уже мешались в бестолковой сумятице искажённого хаоса. Внизу что-то ахало, запевало, бухало и после удара откатывалось назад, встречаясь с новым ударом...
Мелкие задерганные волны, как орудийная прислуга у скорострельной пушки во время боя, кидались в брызги и дым при очередном откате – и снова удары сотрясали камни и горы, снова гигантский компрессор откидывал назад упругую косную силу, расстреливаемую береговыми батареями в упор. И всё неслось в гибельном бешенстве вперёд и вперёд...
Здесь, на этих скалах, Овидий произносил речи к Солнцу, обучаясь ораторскому искусству. Он показывал нам жертвенные мессы, он плясал здесь – и я помню, как девушка смеялась до упада... но я вовсе не хотел подражать лирику. Я летел вместе с землёй мимо туч, может быть, я тоже катался по земле, пытаясь перекричать водопад гула и мои слова уносило во мрак подгоняемый всё сильнее и сильнее, как масса армий, бегущих при отступлении. В ночной темноте, залитой дождём и ветром, море стало ужасным; остатки вечера, разгромленные бурей, бежали без оглядки, всё перемешалось в свисте и треске и, слившись в единый темный поток, неслось под уклон, как эшелон, потерявший тормоза и управление, и проваливающийся в пропасть вместе с осатаневшими лентами матросских шапок, сбоку наклонённого паровоза, сбившийся в образ гибели.
Меня вынесло из этой ночи, из тёмных дорог только к рассвету, когда я, проплутав полночи, оглушенный, разбитый до самых костей, еле нашёл свою кровать, скинул с себя всё до нитки и, мгновенно заснув, упал снова в неистовый грохот и смятенье. Всю ночь меня несло в непроглядный мрак и гул и вдруг сразу раскололо вдребезги, разбросало и, наворотив вместо яви груду оскаленных досок, щеп, железа и пламени, кинуло к верху, перевернуло, и за мной, медленно зарастая завесой суставчатого чёрного дыма, разбитый эшелон мрака вдруг распался, оседая грохотом...
Николай Николаевич Зарудин
Вот приближаемся к кульминационному моменту. Но мне трудно его читать, тем более вслух. Наверно, эти строки не из самых лучших его страниц, я специально выбрал это место, т.к. море, береговой шторм, мне тоже были знакомы немножко, как и пятый океан во всей своей красе и коварстве.
Как и любую незнакомую книгу я начал прослеживать её с середины. Сначала я был удивлён, потом ошарашен и возмущён – смеётся, что ли: казалось, нарочно занимается нагромождением ненужных, а то и непонятных слов. Мало-помалу начал привыкать к форме изложения и понимать: передо мной – непревзойденный мастер художественного слова. Если такое сравнение допустимо: динамичен как Шекспир, порою тонок, как Чехов, силён, как Горький, справедлив, как Бальзак, честен, как Платонов, поэтичностью нарочно написанные стихи в прозе, только не будем трогать Тургенева, наверно, ему уступают. А под конец стал принимать совсем уж близко к сердцу и проникся к нему особой симпатией и любовью.
Как же его не понять: его герой, такой молодой, уже прошедший две войны, что излишне впечатлительная, благородная душа его, выходит, переполнена до отказа пережитым, осмысленным, непонятым, и извергает как вулкан, не уставая. Не имея отрицательных персонажей, злобно не осуждая других, силой слова, возможно, сам себя подстрекая, доводит себя до высочайшей степени накала и достигает такой рельефности и контраста, чего невозможно добиться никакими другими средствами. Великий Шостакович мог бы написать по нему симфонию, очень схожее между ними есть, но если кто возьмется экранизировать его, тот будет выглядеть бедно. Делать это было бы так же трудно, как и перевод стихов на чужой язык и это было бы совсем другое искусство, если литературу вообще можно отнести к искусству.
Мы говорим, насколько бы обогатился мир, наша Великая Литература, не оборвись так рано жизнь Пушкина, Лермонтова, Добролюбова и ещё пятисот писателей и поэтов, чья участь не менее печальна, что и лейтенанта Шмидта, Сергея Лазо, генералов Карбышева, Тухачевского, Блюхера... О, Господи! И этот список можно продолжить без конца...
Знакомство покороче свесть,
За ним терять и славу честь,
Друзей за собой на плаху весть,
Над гробом слышать их проклятья,
Ложась безвинным под топор
Врага весёлый встретить взор.
И смерти кинуться в объятья,
Не завещая никому
Вражду злодею своему.
Судьба его мне не известна, история об этом умалчивает, наверно не миновал и его топор репрессий и погиб он, как и многие передовые люди, в самом расцвете сил и таланта (мы бы читали и его эпопеи) по неведомым причинам где-то в году 1937-ом!
Он знал, на что идёт:
«Отвечают все, кто бы мог любоваться природой, читать хорошие книги, посвящать стихи беспокойным девушкам...
К ответу! Расстрелять Шопенгауэра! Никаких промедлений!
Пусть рушится мир, если существует порядок, что за право на отдельную койку шестая часть света платит Гималаями трупов, полями могил... они получили койку и матрац, набитый соломой. Для этого пришлось повернуть весь шар, залить тысячи километров кровью. История движется чересчур медленно. Старики, кашляя, потрясали кулаками и грозились в пространство».
Перевернём несколько страниц.
«Рассвет поднимался. Он разгонял тучи, сушил обновленные листья, сгонял нетерпеливые ручьи и примерял прибой, отбрасываемый скалами с мерным шипением убегающей гальки. Крабы шныряли у берегов, перебегая солёные всплески, на морях проходили суда. Сойка с голубым паяцем, вереща и крутя крыльями, перелетала с ветки на ветку, забираясь всё выше и выше, залетая на кручу, где дуб, обвисающий в бездну, тянул свои желуди к свету».
Этот небольшой фрагмент, являясь как бы продолжением другого фрагмента, усмиряет пыл, хорошо успокаивает.
В книгах больше, чем развитие событий, меня интересует, прежде всего, техническая сторона вопроса – стиль изложения и присутствие автора, его расположение к читателям, но только не его эрудированность.
Кто из нас не читал и не перечитывал без умиления, без восторга, может и без слёз великолепные поэмы Пушкина, тот закроет эту книгу с первой же страницы и больше к ней не вернётся. Значит, такова судьба её, игнорированная, на долгие годы запрятанная от читателей чьей-то завистливой рукой, теперь молодым поколением не воспринимается.
Страсть, как я люблю дарить книги. Так и кажется, то, что нравится мне, непременно должно понравиться и друзьям. Сиё наивное заблуждение я понял поздно. Наверное, лежат, они на пыльных полках по сей день, ожидая почитателя, друзья моих юношеских лет, всегда готовых посочувствовать в трудные часы одиночества, поделиться, придти на помощь, если понадобится. Может, они давно «зачитаны» любителями редкостных изданий, быть может, истерзаны в клочья по срочной нужде.
Обидно было читать описание Горького в замечательном рассказе «Книга» о том, как ярый любитель чтения, заметив растрепанную на ветру, с пожелтевшими от дождя и солнца страничками книгу, пнув её кончиком сапога, прошёл мимо, хотя случай этот навёл на него довольно грустные воспоминания, которые впоследствии вошли в сюжет рассказа.
Не раз мне приходилось спасать книги от такой участи. Так, прошлой осенью рано утром я подобрал с мусорной корзины книгу Виктора Смирнова «Заулки» и был поражён дважды. Перво-наперво, возник вопрос: «Кто мог это сделать?». А во-вторых: «Не само ли провидение подбросило её мне?». Ведь книга была написана именно для меня. Я разыскал и другие его книги в библиотеках, кроме приключенческих романов и «Смерть не отвергать».
Я мог распространяться долго об этой уникальной находке и об этом гениальном авторе, но оставлю это, чтобы не злоупотреблять вашим терпением.
Каково же было ему, когда он вынашивал эти книги! Есть выражение «прямо из сковороды в огонь», которое постигло и Пушкина, и Лермонтова, и Чайковского и Высоцкого... Они сгорели в собственном соку. Но не будем об этом. Во время чтения у меня образовалось углубление на основании ногтя большого пальца левой руки, которое только через полгода сошло на нет. Такую примету я наблюдал и раньше после тяжёлой болезни и равносильно и после сильных переживаний. Но я на него не в обиде. Мне хотелось поздравить его за приятный сюрприз – чувство юмора у моего друга не отнимать, за замечательный детектив «Око диавола», где он демонстрирует кроме всех человеческих ценностей ещё и гибкость ума. Но эта затея оказалась невозможной.
Книгу Николая Зарудина я подарил моему лучшему другу, когда, не успев предупредить нас, ушёл он в жизнь вечную. Потом я еле разыскал эту книгу в национальной библиотеке через читальный зал. Оказывается, книга была спущена в подвал за непотребностью, а стихи его (я не сомневался, что они у него есть) переданы, не знаю куда, на вечное хранение.