ГЛАВА 4.
ВОПРОСЫ, ВОПРОСЫ…
«Нет, Лизка, вот что тебе надо? Чем нынешняя жизнь не устраивает? Нет, отбрось понятие “цивилизованность” и “хочу домой”, сама знаешь почему, и просто подумай: что не так? Ну? Начни разбирать по пунктам. Попробуй. А? Ладно».
Вздохнув, замерла, затаила дыхание, медленно закрыла глаза, выдохнула. Ещё раз повторила действо, голова закружилась от густого воздуха: хвойного, напоённого ароматами леса, мха, трав.
«Дааа, это тебе не Москва или Питер, Лизон. Вот это воздух! Вот те раз, как говорит дед. Чистота и стерильность того, чем ты и твой сын дышите. Сама тайга микробы убивает – фитонциды. Плюс дикие морозы зимой – Полюс рядом, вот те два. Да после пяти лет такой жизни в городах станешь просто задыхаться! Будет казаться, что живёшь в смрадной затхлой яме! И лёгкие очистишь, и напоишь чистым кислородом, и здоровье укрепишь. Сознайся, Лизуня, что последний год на маршруте и сама чувствовала, что в организме неполадки серьёзные имеются. Вспомни хорошо, ты же умница, как постоянно говорит муж Толик. И всегда ею была – МГИМО с “красным” дипломом, честно заработанный тобой – подтверждение тому. Ну, а тот факт, что пока не работаешь по профилю – временное явление. Толька ведь говорил тебе: как только утрясётся ситуация, и сами это поймём, переедем к цивилизации поближе, поживём сначала в маленьком городке, например, в той же Дудинке. А там посмотрим – Енисей-батюшка подскажет! Но пока в бывшем Союзе такое творится – и нос отсюда казать нельзя. Не столько себе навредим, сколько Вадику. Найдут меня с сыном – появится у них рычаг мощного воздействия на него, поневоле марионеткой будет в их нечистых играх. Нет, любимый, я уж отсижусь здесь, на заимке в таёжной заполярной глуши, и дальше буду играть роль поселянки, строить из себя староверку и послушную жену, дочь престарелым родителям и сестру двум взрослым братьям, чем гнить где-нибудь в подвале и исходить ужасом за жизнь сына и тебя, мой единственный, судьба и любовь, Димушка».
Тихо заплакав, быстро оглянулась, нет ли посторонних глаз и ушей, свернула плач.
«Уныние – грех, слёзы – грех, грусть – грех, недовольство жизнью – грех… Куда не повернись, нарвёшься на грех, как частокол вокруг души и сердца».
Продолжая крутиться по дому, готовить обед на большую семью, улыбаться названной матери Настасье, прислушиваться к её деликатным советам и наставлениям, кланяться в пояс за них, продолжала думать и думать.
«Господи, Лизавета, чего ты опять захандрила? Не доводи до греха ни себя, ни родителей твоих названных, ни мужа твоего! Хотя, и не муж он – сожитель по всем меркам и правилам. Пока удаётся откреститься от венчания: то чуть после родов богу душу не отдала – люди и хирург отстояли, то братья названные уехали на долгую вахту – отговорилась их отсутствием, мол, хочу, чтобы все были рядом в такой светлый день. Вот уже и осень на пороге, и они скоро вернуться – не отвертишься. Придётся пойти на сделку с совестью, чтобы и стариков успокоить, и общину – нам в ней жить ещё. Да и от братьев какая-никакая, а защита, – тяжело вздохнула. – Дела! Савву-то практически насильно женили на Виринее, и он почти успокоился. По крайней мере, пока в этих местах не появится его любимая, судьба и наказание – Варежка-Варютка Зотова. Вот завернуло брательнику душу в бараний рог! Ай да Варенька! Убила одним взглядом странных, почти серебристых глаз! И живёт он без неё, как без крыльев орёл – мается, не может летать, только ползает на земле грешной, аки аспид ползучий презренный, не может взлететь, как и существовать без Варежки. Умирает медленно. И умрёт скоро, точно – руки на себя наложит! Не удивлюсь. Сама нечаянно наткнулась на него в тайге, когда за грибами с Катериной-вдовицей ходила: стоял на коленях и так дико кричал! Признавался любимой в любви и… просил у бога скорой смерти. Это было жутко. Мороз по коже от его страстного крика пробрал. Бедный. И Виринея несчастная. Ополовиненное у неё оказалось счастье с Саввой, будто ворованное. И того скоро лишится».
Накрывая на стол, тепло улыбнулась Нее, как её называла, окинула округлившуюся фигурку пристальным взглядом.
«Девочкой ходит. Так… О чём это я? – хихикнула. – Мысль потеряла, Лизка! Ах да, Сава. Даже, не Саввушка, а его брат – Савелий, Савка. Ему ещё только присматривают невесту, для чего отец Зосима несколько раз куда-то ездил, – тяжело вздохнула, замерев и смотря в светлое окно. – Названый брат, называется. Вот только положил “брат” этот на меня глаз. Сколько раз уже ловила его жадный взгляд на моих грудях. Ну да, большие – кормлю ведь. Но однажды застал врасплох на заднем крыльце дома. В тот день на заимку приехали ненцы, женщины. Привезли выделанные шкуры, мех, поделки. Познакомились. Как же забавно было это действо!»
Вспомнив, тихонько рассмеялась, автоматически очищая ягоду для пирога.
…Они приехали на моторке, потом пешком прошли вверх по речке к ним километр.
Пообедали во дворе у отца Зосимы, напились чаю и пришли к Лизе – знакомиться, значит. Давно знают все семьи, вот и с новенькими жителями захотели дружбу завести.
Мужчина-ненец, Николай Иль, сразу и уехал – «дел полно с олешками, однако», а женщин оставил на несколько дней, пока будут перегонять стадо на новое пастбище. Тогда Лиза и увидела их: пожилая – бабушка, две средние – дочь и сноха, и три «малых» – внучки и правнучка. Все в национальных одеяниях, но с элементами современных украшений. Эдакий сплав прошлого и нынешнего веков. Тихи, скромны, с мягким местным говором и непривычными придыханиями в гласных – отголоски их языка. Красивая речь: нежная, колоритная и выразительная. У многих русские имена, а, зачастую, и фамилии – дань насильственному когда-то крещению. Умелы, сноровисты, терпеливы, трудолюбивы и деликатны. Ни вскрика, ни повышенного тона даже в спорах. Тогда Лизка ещё усмехнулась безмолвно: «Нам бы так!»
Напоила их чаем с вареньем из морошки.
Напившись, сели все вместе на большом деревянном настиле, заменяющим пол на заднем дворе, расположились с работой: ненки вышивали красивые узоры на одежде и домашней обуви, которую заказал Зосима для молодых семей клана, хозяйка села на скамеечке с маленьким Зосимом, кормя его грудью.
Откуда появился тогда Савелий, бог его знает. Может, и звал молодуху в избе и на переднем дворе – не слышала, сидела-то на заднем. Он вышел из-за угла навеса и замер, залюбовавшись красавицей-сестрой, кормящей полной, налитой, красивой грудью племянника.
Малыш то и дело бросал сосок, отвлекался на что-то, а капля молока медленно набиралась и нежно скатывалась по округлости вниз, впитываясь в полотняную салфетку. Лиза, опомнившись, опять давала озорнику грудь, и Сима снова старательно сосал тугой сосочек, пока не уставал до капель пота на верхней губе.
Сава краснел и горел в чувственном аду. Как же сильно он любил и желал эту синеокую красавицу!.. Ему было плевать, что обязан был её считать сестрой! Для него она была обыкновенной женщиной. Желанной и любимой. По-настоящему. Единственной!
Стоял, пока его, пунцового и возбуждённого, с раздувающимися ноздрями и налитыми кровью глазами, не увидела одна из средних ненок. Как рявкнула на него на ненецком – понял! Низко поклонился, извинился перед Лизаветой и остальными женщинами, сказав, что принёс несколько куропаток, и поспешно ушёл, пряча пунцовое лицо и грешные тёмно-синие глаза на красивом, страстном, мужественном лице.
Средние женщины безмолвно встали, ушли в дом и занялись дичью, а старая ненка, ни на мгновенье не прерывая кропотливой работы с лоскутами оленьей шкуры и мелким разноцветным бисером, долго на своём языке что-то ворчала, чем вызывала смех у старших девчонок.
Они скромно прикрывали смуглыми ладошками смеющиеся рты, сверкали в сторону Лизаветы разноцветными глазками-раскосинками, стыдливо краснели.
– Она говорит, что тебе с этого дня надо крепко закрывать ворота от него. Любит он тебя телом сильно, а любовь телом – грех, до него и доведёт и его, и тебя, – шептала правнучка, девочка лет семи, по внешности почти русская. – Что этот твой названный брат тебя за сестру не принял и видит в тебе желанную женщину, – тихо вздохнула, краснея нежным треугольным личиком, не поднимая крупных глаз. – Вот и советует тебе добрая старая Вэна отныне держать ворота запертыми, чтобы не нагрянул он, как сегодня, внезапно, и не смутил твоего покоя, не опозорил честного имени…
Прислушиваясь к тихому, безостановочному, неспешному, распевному ворчанию старой ненки, Еля терпеливо и дословно переводила:
– Говорит, что виноватой признают всё равно женщину. И не важно, что она не желала этого – клеймо на всю жизнь. Не отмоешься. Сколько, говорит, бедняжек таких повидала за свою долгую жизнь…
Подняла детское смущённое личико, смотря прямо в потрясённые глаза Лизы.
– Ты редкая красавица – он и потерял совсем голову и совесть. Вэна говорит, что, даже если бы ты была его единоутробная сестра и по отцу, и по матери – всегда бы смущала, как мужчину. Слишком красива – нет тебе равных ни в слободках, ни в крае нашем. Уже о красоте божественной твоей пошла громкая людская молва, что появилась среди людей новая Полярная Звезда – Нумгы: сияет, ослепляет и сводит всех мужчин с ума; освещает и греет красотой глаза и души людские, радует и губит. Тот, кто сумеет с нею справиться, спасёт людей и подарит им надежду на возможную бессмертную жизнь.
Положив спать сопящего сына в зыбку тут же под навесом, Лиза заботливо укрыла её густым тюлем – гнус. Постояв в потрясённом молчании, обернулась к замолчавшим гостьям, поклонилась молча в пояс, на что, отложив свою работу, ответили земным поклоном, что-то негромко запев.
– Это защитная песня. Мы защищаем и твой дом, и твоих близких, и твою неземную красоту – поём сё. Особая песнь такая, – улыбаясь, маленькая Еля сверкала голубыми, слегка раскосыми глазками в длинных ресничках. – Теперь мы часто будем бывать, если пригласишь нас – охранять от бед и несчастий твой дом. Как только мужчины будут гонять олешков – мы к тебе приплывём.
Хозяйка опять безмолвно поклонилась в пояс, касаясь пальцами пола, давая, таким образом, согласие. Вздохнула тяжко: «Уж лучше ненцы, чем Сава».
Ночью продолжала думать, пытаясь вспомнить и разобраться во всём.
«Да уж, брата бог послал… Бедный, он практически сразу и “поплыл”, едва меня увидел: тискал, обнимал, хохоча, и так жарко смотрел, заглядывал в глаза, всё гладил плечи дрожащими руками и трогал волосы, лаская их пальцами. Толик тогда ещё пошутил, не отрезать ли прядь на память, и отрезал-таки! Боже… а ведь парень с того дня стал так часто дома бывать! Мать Настасья сильно обрадовалась, любовалась, приговаривая, что стала забывать, как выглядят сыновья. Какая ж ты глупая, Лизка, хоть и МГИМО у тебя за плечами».
Осторожно поворочалась, стараясь не разбудить сынишку, сопящего рядом в зыбке.
«Да в мыслях не было такого! Не до чьих-то ухаживаний или симпатий было сначала – трудная мучительная адаптация навалилась. Да если б ни Толька – свихнулась бы! Он и помогал, и наставлял, и всё привозил тётушек-мамушек одиноких или вдовых, чтобы посидели-пожили со мной, рассказывая-показывая-уча-наставляя, пока сам учился тоже: ловить и чистить рыбу, охотиться и разделывать туши, выделывать шкуры и меха, варить, коптить, сушить… Бедный, да ему эта школа далась ещё большей кровью, чем мне! Если б ни наша сумасшедшая страсть жаркими ночами – не выжили бы. Она стала цементом, мощным основанием здания под названием “Жизнь в Заполярье”. Теперь вот, Сава. Нет, не боюсь, что фундамент треснет или перекосит, может только испачкаться – Вэна права. Что же делать? Поговорить с мамой или папой? Или с Саввой? Да, пожалуй. Саввушка меня поймёт, как никто другой. Только он и сможет правильно рассудить. И не осудить».
– …Ты понимаешь, что произошло?
Его несчастный и глухой голос старшего брата ранил душу, тревожил, бередил совестью и сознанием собственной вины.
– Что ты посеяла? На что толкаешь? Кем заставляешь стать?
Братская боль была нестерпима.
Лиза тихо заплакала, не смея поднять глаз.
– Теперь я превращусь в палача единокровному родному человеку – брату!
Потерянно смотрел в пол кухни. Остывший чай стоял забытым и ненужным.
– И что ты мне не оставляешь никакого выбора? Я не могу оставить без внимания твою просьбу, но и не смогу пойти против Савелия!
Чёрная грусть разрывала сердца обоих.
– Хотя прекрасно понимаю и то, что только я могу защитить тебя. Даже не твой муж Анатолий. Не потому, что он редко бывает дома, а потому что Савка его не послушает – своенравен и дерзок мой брательник младший, и всегда был таким буйным. Сколько дрались с ним до крови в детстве… – тяжело вздохнул, сжав кулаки на коленях. – Но честь семьи Глуховых для меня – не пустой звук, чтобы защитить её, придётся стать врагом брату. Единственному!
Простонал, откинул русую голову на стену, закрыл страдающие глаза, помолчал. С тяжёлым вздохом опустил голову, вновь заговорил хриплым и убитым голосом:
– Нет, я попробую поговорить, словно ненароком на тему выведу. Ох, я ведь его знаю: ещё злее станет, отчаяннее!
Облокотился на столешницу, потёр красные глаза: «Плохо спал нынче, глаз не сомкнул почти, опять увидев в видении Варютку. Любимую. Боль мою невыносимую…» Помолчал.
– Я его тоже понимаю, – осип голосом, поднял на Лизу измученные глаза.
Согласно кивнула, утирая слёзы платочком.
– Мне ли не понимать… – голос сорвался.
Поспешно отвернулся, справляясь с нечеловеческим отчаянием и горькими слезами. Сердце сильно сжало в дикой боли и удушающей тоске: «Задыхаюсь я без тебя, девочка моя среброглазая! Радость моя весенняя! Варькааа!» Застонал, стиснув скулы до красного тумана перед глазами, долго безмолвно смотрел в ярко освещённое окно – полярный день царствует.
Не скоро очнулся и продолжил разговор:
– Я постараюсь по-хорошему с ним поговорить, урезонить, но ты же понимаешь, Лизаветка, – грустно улыбнулся, ненавязчиво любуясь ослепительной красотой названной сестры, – ты – вечный вызов мужчине. И нескончаемая мука, – похлопал по скамье возле себя.
Беззвучно придвинулась ближе, алея чудесным личиком, прикрывая густой занавесью бесподобных ресниц синь-лазурь чудесных глаз, нервно теребя толстенную пшеничную косу, закручивая её кончик в тугие колечки дрожащими длинными пальчиками.
Обнял девушку за плечики, нежно стянул косынку с головы и несколько раз поцеловал тёплую кожу, вдыхая с наслаждением запах волос, ласково и любовно потёрся носом.
– Признаюсь честно, Лиза: даже у меня сердце ёкает-подпрыгивает, хоть и занято оно навек, – глубоко вздохнул, затих, нервно дёрнул кадыком. – Что уж про Савку тогда говорить? Скорее бы батя сыскал ему девушку, что ли? И подальше. С выездом.
Упёрся головой в её алую щёку, гладя судорожно сжатые кулачки, распрямляя и перебирая девичьи пальчики, касаясь с нежностью и деликатностью губами.
– Верю тебе, родная, что ни глазом не сверкнула, ни бровью не повела, ни плечиком не поманила.
Скромно кивнула, закрывшись от жаркого взгляда волной длиннющих ресниц, мягко забирая из ласкового плена пальцы: руки Саввы вспотели и задрожали. «Не стоит ещё и его мучить, и своего горя парню достаточно. Несчастный и такой славный! Жаль до слёз», – грустно вздохнула.
– Сердцу не прикажешь, сама это понимаешь, Лизонька. Сделаю, что смогу, что сумею, сестра…
Потерянно усмехнувшись, поцеловал в алую щёку и уголок манящих пухлых губ, так сильно похожих на Варюткины, и, сорвавшись с места, быстро ушёл, густо покраснев до ушей.
Не прошло и недели, Лиза стала свидетельницей дикой сцены – драки братьев: ожесточённой, яростной и зверской будто. Испугалась, кинулась к отцу, подняла крик.
Зосима не рассуждал: взял вожжи и… Потом увёл обоих в скит на неделю.
Вернулись с двумя монахами.
Лишь мельком глянув на Лизавету, они покраснели и, спешно отслужив молебен, ушли, не оглядываясь и беспрестанно крестясь.
Савва уехал вскоре на вахту, а Савелия вызвали срочной телеграммой к дальней родне, куда-то за Енисей.
Лизка снова сидела на заднем дворе, одевшись в тёплые одежды, вновь мучилась вопросами и не находила на них ответа, а ненки пели причудливые песни и читали молитвы, вышивали лентами, нитками и бисером свои чудесные поделки, помогали управиться в доме, солили и коптили мясо и рыбу; мыли хозяйку в отварах и настоях, парились до одури в новой баньке, отмокая и сами, выпивая после этого самовары чая.
Зосима-младший, рождённый точно на день святого Зосимы-мученика, рос сильным и выносливым, и к первому морозу порадовал и испугал родных первым зубом!
Посовещались, а потом устроили праздник, пригласив всех родичей.
Долго смеялись этому чуду, надарили малышу и матери кучу подарков, поделок, игрушек.
Девушки и парни стали часто приходить по первозимку в гости, пока метели не замели дороги, нахваливали молодого хозяина за добротные и дорогие шубы, что справил к зиме жене и сыну. Ахали, щупали, качали головами, спрашивали, где добыл зверя, чем бил и как выделывал шкуру – обычный разговор в этих краях. И всё спрашивали у смущённой красавицы-хозяйки, когда готовить приданое на девочку?
– Дорогие родичи и свояки, соседи и друзья! – Толик уважительно кланялся всем в пояс, ему отвечали тем же. – Погодите немного! Дайте и нам пожить в радость телесную!
Мужчины звонко хохотали в усы и бородки, женщины краснели, прикрывали концами платков рты, опуская стыдливо глаза.
– Да и Симка ещё мал – не до сестрёнки ему. Сам наслаждается всеобщим вниманием и любовью. Позвольте порадоваться мужичку единолично!
В феврале с Лизой стало происходить что-то непонятное. Сорвалась она.
Толик этого давно ждал, даже удивлялся про себя: «Почему срыв так задержался?»
И вот, он грянул.
Сначала она стала плохо спать, вскакивала, начались приступы лунатизма. Списывали на переутомление: у Симы резались зубы – кричал ночами. А потом и вовсе временами мутился разум: могла выскочить на лютый мороз босиком и ринуться в метель, в тайгу или на речку.
Привезли Катерину-вдовицу, и она теперь неотступно следила за больной. «Чёрная лихоманка» не отступала. Тогда, проплакав всю ночь, Катерина вызвалась сходить в дальний скит за старой ведуньей-монашкой. Дед повёз её в пургу, в ночь.
…Вернулись через неделю, за которую Лизку пять раз вылавливали вне заимки. То у проруби на речке – Савелий чудом успел, неожиданно нагрянув с вахты домой без предупреждения. Так и принёс мокрую, в заколодившей льдом нижней рубахе, простоволосую Лизавету, с мертвенно-белым лицом и безжизненным остановившимся взглядом. То Булька всех переполошил и рванулся в тайгу, на болото, где и нашли ничего не помнящую женщину на краю трясины…
Когда приехала из скита старушка, заперлась в баньке с больной на три дня и не выходила оттуда ни на миг. Лишь однажды выглянула и подозвала вдовицу, что-то короткое шепнув ей со свирепым лицом.
Женщина побелела, позеленела, бухнулась чернице в ноги, закричала дурным диким голосом, но старушка было непреклонна, сверля бедную вдову чёрными угольями горящих гневом глаз. Тогда-то и поползла страдалица с криками и рыданиями на коленях вниз к бабушке Настасье, слёзно прося Зосиму отвезти её тотчас, не медля ни минуты, домой в слободу.
Что сказала монашка-черница, что делала – загадка, но с того дня стала Лизу отпускать «чёрная немочь». К весне отпустила полностью.
Как только стало понятно, что болезнь отступила, решили устроить молодым венчание и настоящую свадьбу.
Ничего не говорили Лизе до последнего дня. Просто однажды приехали мамушки-нянюшки, сняли мерки, повертели-покрутили в руках, с ноги срисовали след, долго о чём-то шептались с родителями и уехали, оставив с невестой молодуху-родичку Аннушку.
Она и прошептала на ушко, что «немочь лютую смертную» на Лизу наслала блаженная Любашка, та самая, что «глаз нехороший» на Толика положила на новоселье, и что за это её замуровали в скиту том далёком северном, откуда фанатичка-черница приезжала. Мать Катерина собственными руками связала дочь и гнала вожжами сквозь слободу босой в лютый мороз на окраину к храму, где Любку прокляли, отлучили от церкви, отпели заживо и увезли в скит дальний суровый, на неприступный дикий остров посреди реки.
Лиза ещё не всё понимала – словно пелена на душе и чувствах была. Как во сне ходила. Хорошо, мать Настасья была рядом, да няньки всякие – присмотрели за Симкой, прикладывали его к груди Лизки, кормили.
К апрелю морозы стали легчать, снег опадать.
Дождавшись несколько погожих дней, сыграли молодым свадьбу с настоящим венчанием в соборе, с тройками и разгульным весельем. Трое суток гуляла-гудела слобода!
Съехались все, кто смог: и родичи, и крёстные, и знакомые, и ненцы – целыми семьями и кланами, с ярангами, шаманами и бубнами! Народ и верования так перемешались в те дни, что на одном конце села шла церковная служба, на другом – камлание. А уж угощение было знатным – всё, чем богат край, было на столах! Геологи вертолётами привозили и редкости, и деликатесы всякие. В каждом доме был накрыт праздничный стол – гостей размещали везде, где только можно было посадить-уложить!
Ни до, ни после этой свадьбы, такого пышного торжества не помнили старожилы. Не удивительно, ведь выходила замуж и венчалась сама Нумгы – Полярная Звезда, выбрав в мужья простого смертного, который сумел влюбить её в себя и справиться с небесными запросами небожительницы, как пели в своих сё ненцы, слагая новую легенду края и народа.
На исходе третьих суток, выходя из маленькой избы, отданной во временное пользование молодожёнам, Лизавета переполошила всех диким криком, показывая рукой на сопку.
Там, прижавшись к сосне, стояла… Любаша, бежавшая со скита!
Кинулись, скрутили, привязали к саням и повезли прочь, а Лиза долго тряслась и плакала.
Толику пришлось успокаивать её три дня. Любовью. Безостановочной.
Небезрезультатно: именно в те дни забеременела.
Когда буйно зацвели тундра и тайга, стало понятно – женщина ходит девочкой.
Муж носил от радости любимую на руках, всячески баловал, заваливал цветами, подарками, мехами и золотом, но она только взяла с него клятвенное слово, что через полтора года, как только Симке исполнится три годика, они уедут отсюда в Дудинку. Больше рисковать нельзя – речь идёт о жизни детей. Дал то заветное слово при нескольких свидетелях, посоветовавшись прежде с родителями.
Вскоре после известия, что Лизавета беременна вторым ребёнком, Савелий, запив по-чёрному на месяц, дал, наконец, согласие на женитьбу. Справив скорую и скромную свадьбу, уехал жить «примаком» на дальнюю сторону, за Енисей-батюшку.
Савва грустно смотрел на сестру, не говоря ни слова. Не осуждал: разве можно корить за красоту? Сам вскоре стал отцом дочери Меланьи, такой же чудесной! Все поражались – копия Лизавета!
Виринея смеялась и объясняла, что слишком много смотрела на родственницу.
Старики радовались безмерно: увеличивается семья, детки посыпались, как из решета! Счастье принесли молодые в их семью!
На следующий год, 17-го января, как раз под Крещение, Лиза родила здоровую дочь, которую назвали Татьяной.
Дочь унаследовала полностью красоту отца: сероглазая, тёмно-русая, с красивым рисунком губ и бровей, изящным подбородком и чарующей улыбкой. Так и стали звать её – Тата-папа, или Тапа.
Братик, Симка, был ей полной противоположностью – копия мама: белокур, кудряв, синеглаз, белокож, с пухлыми сочными губами. Так и прозвали: Сима-мамка, Симамка.
Когда собиралась семья в доме деда Зосимы, смеялись: «Ягодки наши!» Как любили старики столь поздних внуков! Так уж получилось, что первого внука с фамилией Глухов родили не родные сыновья, а названные, приёмные дети. Судьба.
Толик стал уезжать «на разведку». Отсутствовал подолгу, поселяясь в гостинички, прощупывая почву и прислушиваясь к разговорам, беседуя со знающими людьми, советоваться.
«Наконец-то! Ситуация в стране понемногу выравнивается. Лучше не становится – куда там! На календаре 94-й год, череда смутных реформ, непонятных руководителей, партий, движений, Ельцин, Хасбулатов, Гайдар – чёрт голову сломит! Но чехарда позволит нам затеряться в маленьком городке и даст возможность найти работу».
Оказался прав. Потом это время назовут «лихие девяностые».
Всё получилось.
Поговорив с начальником местного отделения пароходства Владимировым Алексеем, выяснил, что собираются со следующего года возобновить экскурсионные туры на теплоходах по Енисею из Красноярска до Дудинки – понадобятся толковые гиды. Толик и подсуетился, изложив кое-какие наработки, разработанные с Лизой с учётом местной специфики и истории края.
Они так приглянулись начальству, что Алексей не выпустил из рук такую редкую находку – двух высокопрофессиональных гидов с высшим образованием и со знанием нескольких иностранных языков! Записав в личную книжку их данные, тут же спрятал её в сейф, уверив, что ключ никогда не покидает его кармана даже в душевой! Дав молодым ещё год, пообещал к тому времени им квартиру в городе пробить. Расстались, очень довольные знакомством и друг другом.
Боясь, что потеряет связь с ребятами, ввёл Анатолия «в семью» пароходства и в свой семейный очаг, перезнакомил парня со всеми власть предержащими города и района, заранее представляя того сотрудником и… своим заместителем! С того дня Владимиров стал частым гостем на заимке у Глуховых, даже вызвался быть крёстным отцом Танечки-Тапы.
Жизнь молодых выходила на качественно новый виток.
Пережив год, весной 95-го всей семьёй: Елизавета, Анатолий, сын Зосима, дочь Татьяна и Екатерина-вдовица, поселились в трёхкомнатной квартире в микрорайоне в Дудинке.
Женщина не могла намолиться на радостях, что спасли её, когда, после неожиданной и странной смерти дочери Любаши в том самом злополучном скиту, осталась по-настоящему одинокой в этом мире – никто из сородичей и общинников не хотел брать в семью, называя за глаза матерью дьяволицы. Вот и стала с того чёрного дня помощницей по дому и няней детям молодых ребят, названной матерью, привязавшись к ним всей душой.
Они быстро приняли добрую славную женщину, полностью впустив в свою жизнь и сердца – стали настоящей полноценной семьёй.
Старинный городок Дудинка медленно застраивался, разрастался, молодел и светлел цветными стенами домов, расползался по долине вокруг порта, который становился мощным индустриальным и технически оснащённым объектом государственного значения.
Будучи незаменимыми «Северными воротами» Сибири, обеспечивал всем необходимым людей и предприятия края. Страх за завтрашний день медленно отступал.
В стране грянули перемены, приведя новых прогрессивных на тот момент правителей, что внушало некоторый оптимизм и давало чувство хоть и обманчивого, но стабильного «завтра».
Освоившись на новой квартире, Глуховы быстро сдружились с соседями и членами семей пароходства.
В июне начальник взял с собой в Красноярск Толика, поехали «принимать» теплоходы к навигации.
За профессию можно было больше не волноваться: «умельцы» из слободы переписали данные на дипломах ребят, и теперь они спокойно могли работать по профилю. Научного материала Лиза насобирала за четыре года столько, что его хватило бы не только на диссертацию, но и на несколько маршрутов по всему краю на несколько лет вперёд!
Их жизнь обрела, наконец, смысл, стала приносить радость и душевное удовлетворение. Семья, профессия и уверенность в завтрашнем дне – всё стало залогом этой радости и счастья. Не было в их душах только покоя: ни у Лизы, ни у Анатолия. Жили одним днём и старались не задавать ни друг другу, ни себе никаких вопросов. Им ещё придёт время. Как и ответам на них. Придёт.
Октябрь 2013 г. Продолжение следует.
http://www.proza.ru/2013/10/16/1203