Акено
«В общем, мы приехали туда, а его даже никто не узнал. Все спрашивали: «Кто это с тобой?»
Но как только действие началось, все, конечно же, прояснилось…»
1.
Признаюсь честно, я не помню точно, с чего все это началось. С какого момента Акено поселился в моей голове. Что послужило предзнаменованием к его приходу. И какую вообще роль он сыграл в моей жизни. Возможно, написав это, я разберусь во всем. А возможно и нет. В любом случае, написать про него стоит. Хотя бы потому, что для Акено это будет самым достойным проявлением моей благодарности. А ведь я ему благодарен. Это действительно так. Безгранично благодарен.
Я всегда любил сочинять. Сколько себя помню. Мне повезло с этим, я с детства определился, чем хочу заниматься по жизни. Не многим выпадает такая удача. Некоторые люди тратят пол жизни только на то, чтобы найти себя, понять, для чего они в этом мире. Кое-кто так и остается до конца своих дней на перепутье возможностей. Это тяжело, я думаю. Даже невыносимо. Не знать, какая у тебя роль во всем этом абсурде. Не знать своего предназначения. Мне вот повезло. Так что, сочиняю я с детства. Я не смогу назвать точный возраст, когда я впервые что-то написал. Я лишь помню темноту, зиму за окном и свечи. В девятиэтажном доме, где я жил с родителями, часто отключали свет по вечерам. Особенно зимой, когда весь дом пользовался обогревателями, и старая проводка не выдерживала такого испытания. Когда отключали свет, мы зажигали свечи, и просто сидели в темноте. Я любил такие моменты, хоть и не за что их любить. В один из таких моментов я что-то сочинил. Взял тетрадку, ручку и сделал это. Написал стихотворение про зиму за окном.
Едва ли этот случай можно считать точкой отсчета истории, которую я собираюсь рассказать. Если уж на то пошло, стартовать история должна с момента, когда меня отчислили из института. Но я все-таки позволю себе отвлечься еще на один случай из детства. Потому что именно он первым делом всплывает в моей голове, когда я задумываюсь над причиной появления в моей жизни Акено. Был праздник. Не помню, какой. Точно не Новый год. Скорее всего, чей-то день рождения. В нашем доме были гости, застолье, все смеялись, шумно о чем-то беседовали. Мне было скучно, и я от нечего делать доставал гостей, показывал им свои стихи и рассказы, написанные неровным почерком на листах формата А4. И они делали вид, что им интересно, в чем и заключалась их главная ошибка. Сейчас-то я понимаю, что ни черта им не нравился суетливый пацан, который то и дело достает их своими бреднями, и уж тем более не нравились те рифмованные нелепости, некоторые из которых я даже умудрился вручить им в качестве подарка. Будь у них возможность, они послали бы меня к такой-то матери и попросили бы не мешать им заниматься самыми важными на свете вещами. А именно напиваться, обсуждать всех, кого только можно обсудить, и стараться хотя бы на денек отвлечься от той серой, вязкой, но на удивление скоротечной массы, которую они называют жизнью. Они бы сделали это. Но они были у меня дома. На моей территории. А значит, выбор их был крайне ограничен.
2.
«Либо поскорее учись писать, либо наращивай броню потолще…»
Такой комментарий к моему рассказу оставил кто-то на одном из сайтов, где начинающие авторы выкладывали свои труды. Это было жестоко. Очень. Не то, чтобы раньше к моим творческим потугам относились с уважением, но хотя бы не оттачивали на них свое остроумие.
Я вспомнил об этом в деканате, когда декан, вместе с секретаршей, даже не утруждаясь выбирать слова, объясняли мне, что пора прощаться. Что у меня три задолженности, а уже скоро весна. А я стою в кабинете, смотрю на них, и думаю, что же мне выбрать: наращивать броню или учиться писать. Знаете, что я понял тогда? Я понял, что писатель, поэт, художник, музыкант, - все это не просто хобби или виды деятельности. Это образ жизни. Быть творцом – значит мыслить, как творец. Жить, как творец. От этого не убежать. Это либо есть, либо этого нет. Тогда мне пришла в голову мысль, что этот самый момент, когда я стою в деканате и слушаю их прощальные наставления, отлично подойдет в качестве эпизода для какого-нибудь рассказа. Можете себе представить? Моя жизнь рушится, возможно я так и не получу диплом и буду работать дворником всю оставшуюся жизнь, и я прекрасно это понимаю, и на душе камень, размером с Красную площадь. Но я, параллельно с этим, во всех красках представляю, как опишу мерзкую прическу секретарши и лысину декана, опишу кабинет, часы на стене, цветы на подоконнике, опишу конфетки с чайными кружками, которые каждый раз, как я ни зайду, аккуратно стояли на его столе, и от кружек поднимались изящные клубы пара. Опишу это чувство. Чувство полета в глубокую-глубокую пропасть. В черноту. В неизвестность. Когда ты вдруг никому становишься не нужным. Когда от тебя стараются избавиться. Как от проказы.
Мне нравилось там учиться. Честно нравилось. Особенно первый курс. Но мне не было интересно. В этом вся беда. Мне просто не нравилась экономика и прочие предметы, которые там преподавали. А еще все мои мысли были заняты Акено.
За несколько месяцев до того, как меня отчислили, я выложил в Интернет, на один из таких сайтов, где мне советовали наращивать броню потолще, рассказ. Он назывался «Бенджамин Бредли». Смешное название, знаю, я даже не в курсе, откуда оно взялось. В этом рассказе главным героем выступал известный комик Бенджамин Бредли, который впервые решил дать вживую концерт. Этот же концерт должен был стать завершающим этапом в его карьере. До этого ни одна живая душа не знала, как он выглядит, слышали только голос по радио. Разумеется, эта новость быстро разошлась, и билеты на концерт Бенджамина были раскуплены едва ли не в первый день продажи. И вот, премьера! Ресторан-кафе, сцена, зал забит. Зрители расселись по местам, все замерли в предвкушении. Проходит какое-то время, но на сцене по-прежнему пусто. Через пятнадцать минут зрители начинают возмущаться. Еще через двадцать минут все, без исключения, чувствуют себя обманутыми. И только когда эмоциональный накал достигает своего апогея, на сцену выходит Бенджамин Бредли. Человек неказистой внешности, выбритый, причесанный, в строгом костюме. Приносит с собой стул, садится на него и долго смотрит на зрителей. Смотрит с интересом, нахмурив брови. И зрители начинают ржать. Не улыбаться, не смеяться, не хохотать. Ржать во всю глотку. Кто-то валяется на полу в истерике, кого-то уже выносят из зала врачи, о присутствии которых на выступлении заранее позаботились организаторы. А Бредли просто сидит. Закинув ногу на ногу. Сидит и смотрит на них. Потом он встает, подходит к краю с цены. Резко сгибается пополам, словно от удара под дых. Зрители все еще гогочут. Бредли, согнутый, набирает воздух в легкие и начинает… блевать на них. Радугой. Обильно, как из пожарного шланга. Зрители в восторге. Когда Бенджамин Бредли падает замертво на сцене, зрители начинают дружно аплодировать. И бросать в него цветы. Заблеванные радужной массой с ног до головы, но счастливые, они дружно встают и расходятся по домам. А Бенджамин остается лежать на сцене.
Вот такой рассказ. Я выложил его в Интернет, и знаете что произошло? Он всем понравился. Я понимаю, это сомнительное достижение, но для человека, творчество которого хвалили лишь загнанные в ловушку пьяные гости, это был настоящий триумф. Я не находил себе места от счастья. Я впервые написал что-то более-менее стоящее! И решил, что нужно ловить момент. Пока мне фартит, нужно писать дальше.
Дело было осенью. Я еще учился в институте, но учеба моя подходила к концу. Я знал, что скоро сессия, и что нужно суетиться. Кто был студентом, тот поймет. Но суетиться я не хотел. По правде говоря, я не хотел вообще ничего. Клянусь, более бездарно провести время, чем я в ту осень, не сможет никто. Я ничего не делал. В институт почти не ходил. До вечера я сидел за компьютером, перечитывал своего «Бенджамина» и те редкие, но все-таки положительные отклики, которые он заслужил, и пытался что-то сочинять. Мне было страшно. Меня посещали мысли, а вдруг этот рассказ – единичный случай. Вдруг ничего лучше я не напишу. Такое ведь возможно. Вдруг это пик моих возможностей. Но я все же пробовал. Начинал и почти сразу же все стирал. Мне хотелось прыгнуть выше головы. Написать что-то еще более крутое, более сильное, чем «Бенджамин». Впоследствии это желание повышать планку прочно закрепится в моей творческой деятельности, и всякий раз, когда я буду чувствовать, что мое новое творение уступает в чем-то предыдущему, мне придется изо всех сил сдерживать себя, чтобы не выбросить или не стереть его. В общем, я погрузился в творчество. Вечерами я пропадал неизвестно где с друзьями. Мы напивались, веселились, танцевали, а в моей голове между тем на медленном огне продолжала кипеть новая идея.
И вот, ближе к ноябрю того года я написал «Коллекционера». Написал его буквально за ночь. Причем, ничего в нем не изменял после этого. Каким он вышел из-под пера, таким я его и оставил. Не знал, как относиться к нему, а потому долгое время не выкладывал в сеть. А потом дал почитать другу, и он сказал, что это лучшее из того, что я пока что написал. Большего стимула мне и не понадобилось. Я выложил его и почти сразу же получил одобрение публики. С этого момента я понял, что покорил эту вершину. Громким этот успех не назовешь, и мне подумалось, что было бы неплохо успеть до конца года написать что-то еще. А в институте между тем кончилась зачетная неделя и началась сессия. Зачеты я худо-бедно сдал, а вот к экзаменам был совершенно не готов. Самое ужасное то, что мне, в общем-то, было наплевать. Серьезно. Я впал в зависимость от своего творчества. Понимал, что моя настоящая жизнь идет по откос, понимал, что творчество мое – всего лишь наивная детская мечта, которая не накормит и не согреет меня, и уж тем более не обеспечит достойной пенсией в старости. Вот только объяснять это все мне было бесполезно. К тому же я никому не рассказывал о том, что пишу. Почти никому. Знали единицы, и эти люди никогда не сказали бы мне, что я занимаюсь ерундой. Даже наоборот, поддержали бы. В общем, я был готов копаться в себе сколько угодно, вывернуть мозги наизнанку, лишь бы найти там нечто такое, что заставит людей признать мой талант.
И нашел. Уже почти под новый год. Я ехал в маршрутке и увидел плакат на задней двери. Там было изображено лицо ребенка и надпись внизу. Дословно текст не помню. Что-то про сексуальное насилие над детьми, про то, что это след на всю жизнь. В тот же момент вспыхнула идея рассказа, который потом лег в основу «Дороги на юг». Рассказ про девушку с острыми суицидальными комплексами и про парня, который «потерян в жизни». Изначально рассказ писался небольшими заметками. На салфетках, обрывках бумаги, в телефоне. В тот новый год я не веселился вместе со всеми. Я сидел на кресле в сторонке и додумывал очередной абзац. Уже в январе следующего года я приступил к написанию. Каждое предложение, каждое слово, каждый знак препинания был продуман до мелочей. Я вложил в рассказ все свои переживания, всю боль и радость, все, что волновало и трогало меня. Никому из друзей он не понравился, но я был безгранично уверен, что это ОНО. Тот самый рассказ, который закрепит за мной звание пусть не писателя, но хотя бы человека, который имеет право сочинять. Так и получилось. Я выложил рассказ на тот сайт, где я публиковался, и был вознагражден самыми положительными и восторженными отзывами. Люди стали тянуться ко мне.
Сессия закончилась. Пролетел январь. И вот тогда-то я понял, что случилась беда. Вдохновение кончилось. Я не сочинил ни строчки за целый месяц. Более того, я понял, что все мои интернетные достижения не стоят ровным счетом ничего. Я поставил на карту все. И проиграл. У меня три задолженности, сдать я их не успею, родители в ужасе, я сам теперь уже в ужасе, а все что у меня есть – несколько рассказов, опубликованных в сети. Вдобавок ко всему, желающих ткнуть меня носом в мои собственные неудачи было хоть отбавляй.
Примерно в это время и появился Акено. Он появился именно тогда, когда я больше всего нуждался в нем. Спасением это, конечно, не назовешь, я все еще был в жопе, но он научил меня верить. Мечтать. Мечтать смело и отчаянно. Ночь. Все спят. Я сижу на кухне с кружкой кофе и пытаюсь что-то сочинить. Рассказ про самурая, который оказался далеко от дома. Вокруг него лес, снега, ночь, звезды. Его конь вымотан и умирает. Самурай провожает его в последний путь, затем встает, отходит в соседнюю рощу и падает на колени. И молится. Я понятия не имел в ту ночь, кому молились самураи, поэтому я не стал уточнять. Он просто молился. Стоял в снегу на коленях с закрытыми глазами. Он не ел несколько дней, его трясет от усталости и холода. Но он продолжает молиться. Слышит каждый шорох, каждый скрип в этом лесу. Потом он услышал топот копыт. Это душа его лошади ускакала к небесам. Спустя какое-то время он почувствовал руку на своем плече. Но не открыл глаз. Продолжал молиться. Потом услышал чей-то шепот, который уговаривал его открыть глаза. Бесполезно, самурай оставался неколебим. Он не открыл глаз, даже когда почувствовал запах жареного на костре мяса. Запах сводил с ума, путал мысли, но он все равно продолжал молиться.
Я так и не закончил этот рассказ. В ту ночь я больше не мог писать, я устал, слипались глаза. К тому же утром нужно было идти в институт пытаться исправить положение. Последнее, что я сделал, это дал рассказу название. «Путь самурая» - так он назывался изначально. Потом я залез с телефона в Интернет и ввел в поисковик «японские мужские имена». Он выдал мне целую кучу имен, среди которых я нашел Акено. Оно переводилось как Ясный рассвет, и мне это имя показалось очень даже подходящим. «Путь самурая Акено» озаглавил я свой рассказ и пошел спать.
3.
Моя интернетная аудитория меня очень быстро забыла. На удивление быстро. Я, честное слово, такого не ожидал. Впрочем, и горевал я не долго. К тому времени я уже поставил перед собой выбор: либо я делаю шаг вперед, либо все, конец, подвязываю с писаниной. Разумеется, я выбрал шаг вперед, вот только, в чем этот шаг должен заключаться, я не знал. Первым делом я удалился со всех сайтов, где публиковался раньше. Я не хотел привязываться к ним, и, если честно, уже начинал мечтать о бумажной публикации. Я понял следующее: мне нужна другая аудитория. Которая не оставит меня в периоды долгого молчания. Ведь именно поддержка читателей всегда служила стимулом для дальнейшего творческого роста. И я стал перебирать варианты. В итоге все мои внутренние поиски приводили к «Контакту».
Тут нужно пояснить один момент. Я интроверт. Долго не хотел этого признавать, но увы (а может и к счастью) это так. У меня характер наблюдателя, я не деятельный человек. Все мы знаем, что в каждой компании есть человек, который не принимает участия, допустим, в оживленной беседе. Он просто стоит рядом и улыбается, если вдруг кто-то пошутил, или добавляет «Нихуя себе!» если кто-то рассказывает увлекательную историю. Этот человек всегда идет позади, если улица недостаточно широкая, чтобы вместить в себя всех. Так вот, я из таких людей. Можно до бесконечности рассуждать, почему я таким стал, и многие сваливают все на мое заикание, хотя, если честно, оно тут совсем не причем. А я просто не хочу копать в этом направлении. И, возвращаясь к теме «Контакта», хочу сказать, что долгое время сторонился этой соцсети. Не знаю, почему. Мне думалось, что в этом есть что-то правильное, когда люди, заканчивая, например, одиннадцать классов, со временем разбегаются кто куда и видятся только на встречах выпускников. Там они врут друг другу про то, какими стали успешными и крутыми, вспоминают былые годы и опять разбегаются. Это нормально. Так должно быть. При этом с самыми близкими людьми ты все равно остаешься на связи. С появлением соцсетей люди только и делают, что копаются в прошлом. Вот, допустим, встречаешься ты с девчонкой. Встречаешься, а потом расстаешься. И тебе тяжело, тебе нужно забыть поскорее этого человека, чтобы не было тяжело. Но ты не можешь этого сделать, потому что она у тебя в друзьях, и она обновляет фото, а на фото она красивая. И тебе еще тяжелее. Ты стараешься не заходить туда, и у тебя получается продержаться месяц, а потом заходишь, и она опять там. Такая же красивая, как и раньше. Так не должно быть. Прошлое, оно тормозит. Не дает двигаться дальше.
Так вот, я изначально не был активным пользователем этой соцсети. Я не хотел публичности и всегда сторонился ее, а потому о том, чтобы публиковаться от своего имени в «Контакте», не могло идти и речи. Так и была создана страничка «Akeno».
У меня есть привычка часами пялиться на чистый лист перед тем, как что-то сочинить. Я уже несколько раз упоминал о ней в рассказах. Мне понравился ответ Микеланджело, когда у него спросили, как он делает свои скульптуры. Он ответил: я просто отсекаю все лишнее. Мне всегда казалось, что текст, который я хочу написать, уже есть на этом листе. А мне остается просто разглядеть его и обвести чернилами. Это как рисовать. Ты сначала представляешь картину в своей голове, пока она прочно там не зафиксируется, а потом уже берешься за кисть. В процессе мой рассказ всегда удивляет меня самого, приобретает черты и особенности, о которых я не подозревал. Знаете, я ведь такой же читатель, как и вы, просто в мою работу входит еще процесс поиска самого текста в белизне чистого листа.
Примерно об этом я думал, когда часами смотрел на пустую страницу в «Контакте», которую я гордо обозвал «Akeno». И что дальше?
Снова тупик. Само собой, нужно было что-то написать. Рассказик, хотя бы, для начала. Но, как я уже говорил, мое вдохновение меня покинуло. Надолго или нет, я не знал. Но мне очень хотелось верить, что мои внутренние демоны, которые, как обычно, убеждали меня, что наступил апофеоз, подло врут. Так оно и оказалось, и как только это выяснилось, я понял, что вдохновение – вещь преходящая. Оно недолговечно ровно в той же степени, в какой недолговечно ее отсутствие. Но это будет уже позже. Пока что я все еще находился в глубокой яме творческого кризиса, полной гадких змей, крыс и мелких насекомых.
И вот я стою в деканате и вспоминаю этот шедевр остроумия. «Либо поскорее учись писать, либо наращивай броню потолще...» А между тем заунывная речь декана о том, какое я ***ло, подходит к концу.
Когда я вышел из его кабинета, в коридорах института было пусто и тихо. Шла пара. Почти как в школе. Я вспомнил, как мы на первом курсе шли с другом по этому коридору и дурачились. Стояла такая же тишина, а мы шли и смеялись так громко, что, должно быть, разбудили всех студентов, что спали на лекциях. А еще я понял, что с теми людьми, с которыми я учился, мне вряд ли еще доведется встретиться. Только в «Контакте», но разве этого достаточно. И я навсегда останусь для многих из них, и не только из них, а вообще для многих, человеком второго сорта. Который не закончил институт. Я знаю это, потому что сам не раз думал так о людях, которых отчисляли на моих глазах. Я думал, вот ведь неудачники. Что сложного взять и доучиться.
Теперь я понял, насколько это тяжело.
Понял, как сильно расстрою родителей, когда они узнают обо всем. Разочарую их. Они этого не покажут, но я знаю, что это так. Я же им не рассказывал ничего про учебу. Про свои задолженности.
Я подошел к окну. Достал из портфеля маркер. И написал на подоконнике слово Akeno.
4.
Спрятаться…
От всех на свете.
Мой девиз по жизни после отчисления из института.
Что-то произошло. Мир сдвинулся с места, как в «Темной башне» Кинга. Я поступил в другой институт, при этом ничего не теряя. На тот же курс, тот же семестр. Та же специальность, даже факультет практически тот же. Но все равно, я изменился после всего, что случилось. К учебе я окончательно потерял интерес. Стал необщительным и замкнутым. Лишь со временем появились люди, которые вытащили меня на «поверхность». Причем они сделали это абсолютно бескорыстно. Я конечно люблю людей, но, согласитесь, мало что в этом мире делается просто так. Я не был богатым или успешным. С меня нечего было взять. Но такие люди появились и до сих пор остаются на расстоянии телефонного звонка.
Я по-прежнему ничего не писал, и, чтобы хоть как-то оживить страницу, стал пытаться привлекать на нее людей. Я уже не помню всех способов, но среди них был спам, наполнение страницы абсолютно никчемным контентом вроде цитат непонятных личностей, которые сейчас так популярны, и даже индивидуальное привлечение людей. Абсолютно неизвестных. Мы с моим другом брали у них интервью по сети, а потом выкладывали на страничку выдержки из нашего разговора. Получалось что-то вроде «Правил жизни» Esquire. В итоге я пришел к мысли, что занимаюсь крайне бесполезным делом. И выложил на страничку «Коллекционера». Это было где-то в мае. Я не хотел этого делать, на самом деле. Я думал так: если уж решил шагнуть вперед, то все старье оставь позади. Но выбора не было. До сих пор думаю, что без «Коллекционера» лед бы не тронулся.
Не помню, какая на него была реакция у той горстки людей, что были подписаны, но публикация этого рассказа однозначно привела меня в рабочее состояние. Уже тогда я задумал «Дорогу на юг», но понимал, что работать над ним буду очень долго и с очень большими перерывами.
Это ужасное чувство. Творческое бессилие. Если вам оно не знакомо, его не сложно представить. Когда тебя переполняет желание создать что-то такое, от чего люди будут плакать и смеяться одновременно, это желание настолько сильное, что все остальные желания разом отходят на второй план, ты живешь этим, засыпаешь с одной только мыслью, как же лучше преподнести тот или иной отрывок. Но у тебя не хватает инструментов. Выразительных средств. Тебя переполняют эмоции и чувства, но выразить их ты не способен. Как корова на льду, как школьный зануда, впервые оказавшийся в постели с девушкой. И только теперь ты начинаешь понимать, что Муза – это не прелестная дева с арфой. А гнусная, капризная проститутка.
«Дорога на юг» отняла у меня целое лето. Три месяца триумфальных побед и абсолютных проигрышей. Фееричного вдохновения и беспросветных кризисов. Работа над ним, те приемы и способы построения текста, прочно отпечатались на моем творчестве, и в дальнейшем пришлось долго ломать стандарты и стереотипы, которые я сам себе навязал. Акено был доволен работой. Когда рассказ был дописан, я чувствовал умиротворение и спокойствие, какое, должно быть, испытывает отец, когда понимает, что воспитал сына хорошим человеком.
Тем же летом я полюбил поэзию. Мне очень нравится вспоминать тот период своей жизни. Наступили тяжелые времена, и я устроился работать на автомойку. Нелегко было принять это решение, я, если честно, надеялся выбиться в люди за счет творчества, так и не узнав, что такое физический труд. Но избежать этого у меня не получилось, и, знаете, так даже лучше. Говорят, поэт должен страдать. С одной стороны, с этим не поспоришь, но я считаю, это не совсем точное выражение. Страдать не должен никто. Но все, тем не менее, страдают. Все без исключения. Так уж устроен мир, покоя или счастья тут не найти, не старайся. Могу лишь предположить, что степень страдания тех или иных людей зависит от степени их восприятия мира. Люди, которые честны с самим собой и которые привыкли замечать только светлые стороны, менее несчастны, чем снобы и прочие личности, которые не умеют жить, не отравляя жизнь себе и окружающим.Что касается поэта, то его вдохновение – это своего рода броня, защита от несчастий. Чем тяжелее времена, тем сильнее посыл стихов. Поэт – это человек, который умеет преобразовывать внутреннее состояние в рифмы. Выжимать душу, вытряхивать все, что накопилось, на лист бумаги. Кому-то легче концентрировать в стихах положительные эмоции, кому-то, напротив, нужно дождаться черной полосы, чтобы Муза наконец посетила их внутренний мир. Для кого-то поэзия – протест, для кого-то – способ выразить любовь. Как бы там ни было, у поэта есть мощное преимущество перед остальными – ему легче жить.
Однажды, закончив мыть грязную до черта Тойоту Крузер, я, уставший, присел на потертый пластиковый стул перед входом в помещение, в котором клиенты дожидаются сигнала готовности, и, по обыкновению, открывая в своем телефоне все папки подряд (это у меня нервное, просто нужно иногда чем-то себя занять) я наткнулся на заметки. Увидел на экране чистый лист. И подумал, а почему бы, собственно, и нет?
Глупое получилось стихотворение, но я, само собой, считал себя гением в тот момент. Пушкиным своего времени. В тот же день родилось не менее десяти глупых стихов, и лишь спустя месяц, я понял одну очень важную вещь. Я понял, что при помощи поэзии можно передать такие мысли и чувства, которые никто и никогда не передаст прозой. Я понял, на что способна рифма, насколько острой и точной она может быть. Как сильно она может влиять на людей.
Прежде я этого не сознавал. Я считал, что поэзия для сопляков, для нытиков. А вот проза – совсем другое дело! Мне было лет восемнадцать, так что можно простить такие мысли.
Лишь к осени я научился сочинять такие стихи, которые не стыдно было кому-нибудь показать.
5.
Время идет. Отчетливее всего это понимаешь, когда у тебя есть мечта, достижение которой кажется невозможным. До тебя вдруг доходит, что тебе уже двадцать, и в запасе у тебя, по меньшей мере, еще лет сорок. Когда тебе не к чему стремиться, эти сорок лет кажутся вечностью. Но для человека, который хотел бы оставить что-нибудь значительное после себя, сорок лет пролетают как минуты и часы за просмотром интересного фильма.
Мне двадцать, а я продолжаю надеяться на свой талант. Все вокруг уже начинают сыпать банальностями, типа «Когда же ты повзрослеешь?» или «Все равно ничего не получится!»
«Писательство – это, конечно, хорошо, но не хочешь для начала позаботиться о твердой почве под ногами?»
Так всегда. Сначала тебя учат наращивать броню потолще, а потом заботиться о почве под ногами. В итоге ты оказываешься заточенным в прочных латах, закрывающих тебя от этого мира и не дающих оторваться от сухой, твердой, потрескавшейся от жары земли. Кому они вообще нужны! Прочные латы и почва под ногами. Без них этот мир уж точно ничего не потерял бы.
Мне двадцать, а я еще не публиковался. Ни один, даже самый крохотный рассказик, не был напечатан в сборнике или журнале. По правде говоря и рассказов-то у меня было не так много. Но я все равно был доволен. «Дорога на юг» понравилась людям, и я теперь мог наблюдать добрую сотню поклонников своего творчества на странице «Akeno».
Боже, как я был счастлив! Сотня человек! Сотня!!!
Я сразу же сел за написание нового рассказа.
Однажды я встретил девушку. Мне было лет пятнадцать. Я знаю ее имя и скорее всего, знаю фамилию. Называть их я не буду, все-таки, она не выдумка, а живой человек. Да это и не важно. А важно то, что у нее РЫЖИЕ волосы. Не просто рыжие. РЫЖИЕ! Таких ярких волос я до сих пор не встречал. С того момента, как я увидел ее, я понял, что у моей Музы рыжие волосы. Насчет цвета глаз и всего остального я до сих пор не определился, но в цвете ее волос сомневаться не приходится.
Представьте себе кухню. И представьте ночь. Осень. На улице холодно, ветер слегка свистит в щелях оконной рамы. Я включил газ, чтобы не замерзнуть. Рядом гремит старый холодильник. Я пишу. Карандашом на листах А4.
Пишу рассказ про себя самого. Настолько сумасшедший, что вряд ли когда-то смогу такое повторить. Мне до сих пор неприятно его перечитывать. Вообще очень много из написанного мной тогда напоминает старую интернетовскую переписку. Когда ты перечитываешь все это и думаешь, что был полным придурком. Единственная причина, по которой я до сих пор храню у себя свое старое творчество, это мысль о том, что свой внутренний мир нужно защищать и отстаивать. Таким, как раньше, я уже никогда не буду. Это был я. Настоящий. Я ведь не врал в своем творчестве. Ни секунды. В жизни я могу быть каким угодно. Для кого-то плохим, для кого-то хорошим. Иногда я сам не знаю, какой я. Но я абсолютно уверен, что в творчестве я никогда не был фальшивкой. Впрочем, все равно бы не получилось. Сразу видно, когда человек старается рисоваться или вовсе брешет, как собака.
Я с детства привык к истине, что писатели делятся на два типа. Первый вид – коммерческие. Писатели с железобетонной жопой. Они тратят все свое свободное время на то, чтобы выдавать роман за романом в режиме нон-стоп. Они берут числом, в отличие от другого вида писателей, которые пишут, может быть, один роман в три года. Но зато глубина их книг зачастую поражает. Так я всегда их и делил. Мне же хотелось прочитать такую книгу, со страниц которой со мной кто-нибудь поговорил бы. Просто поговорил. Не учил меня жить, не давал бы советов, а просто поговорил. Что-то подобное я находил в «Над пропастью во ржи» или «Вино из одуванчиков». Я никогда не любил авторов, которые первым делом стремятся стать пророками или летописцами. Которые из кожи вон лезут, чтобы вскрыть самые низкие пороки современного общества. Во-первых, я считаю, что во все времена были люди, которые говорили, что, мол, время сейчас ТАКОЕ страшное. Стало быть, мы всегда жили, и будем жить в страшные времена. И не нужно быть гением, чтобы это понимать. А во-вторых, я думаю, что люди, которые так усердно копаются в чужих недостатках, просто находят в них свое отражение.
6.
Бывает время, когда я все вокруг ненавижу. Это не безосновательно. Кто-то однажды рассказал мне один интересный научный факт. Доказано, будто 95% людей полные идиоты. Это, конечно, задевает, но гораздо сильнее меня волнует еще один факт. Факт, что все люди, все без исключения, считают себя лучше других.
Бывают другие моменты. Когда я всех люблю. Не просто люблю, готов раздавить в объятиях. Это смешно, я знаю, но так оно и есть.
Я к тому все это говорю, что не знаю, как именно относиться к людям. И к себе самому. Наверное, мне должно быть стыдно. Все-таки, уже не ребенок, и пора бы обзавестись системой ценностей.
7.
«Спокойно. У тебя же есть я…»
Слышу я его голос.
По городу покатились слухи. Они и раньше метались, словно бездомные щенки, по холодным улицам, но только теперь дотянулись до моих ушей. Робко поначалу, словно нехотя.
Я слышал, умер человек. Пацан лет двадцати. Умер во сне. Напился, уснул и больше не просыпался. Он был из богатой семьи, всю ночь кочевал из бара в бар, потом под утро встретился с друзьями. Они рассказывали, он вел себя странно. Был чересчур веселый. А потом он умер. Говорили, его бросила подруга. Но я не могу отвечать за достоверность слухов.
А вот по поводу смерти второго пацана, я почти уверен. У него были проблемы в институте. Его собирались отчислять, и он знал это. И мне кажется, что причина в этом. Семья этого парнишки не была богатой, и отчисление сильно омрачило бы их жизнь. Он повесился. Не знаю, о чем он думал. Вряд ли о своей семье. Наверное, просто понял, что дальше будет хуже…
«Я рядом…»
Слышу я.
Я узнавал, что мой друг детства сторчался, и живет в глухой деревне далеко от города. Другому грозит семь лет тюрьмы. Два моих знакомых, которые еще в институте читали рэп и даже выступали на каких-то фестивалях, теперь забыли о своих мечтах, работают один барменом, второй продавцом. Я узнаю все это и вспоминаю, как они клялись навсегда связать свою жизнь с музыкой. Клялись бороться до конца. Интересно, если спросить у них сейчас, почему так все получилось, что они ответят? Наверное, решили задуматься о почве под ногами.
Девчонки, в которых мы влюблялись в школе, теперь ходят по рукам. Люди женятся, потом разводятся. Два брака из трех заканчиваются разводами. Печальная статистика. Даже печальнее той, которая утверждает, что все мы идиоты.
«Будь выше этого. Оглянись, кругом нет врагов. Но и друзей тут не много…»
Акено был прав.
Он научил меня мечтать. Мечтать слепо, словно идти на ощупь по темной пещере.
Он научил меня гнуть свою линию до конца. Победного или нет – не важно. До конца!
Он научил меня, что у каждого свой путь. И он показал мне мою дорогу.
8.
Я стою перед железной калиткой. Смотрю на кнопку звонка. Жарко, невыносимо. Через дорогу рабочие кладут асфальт. В кармане вибрирует телефон. Надрывается с самого утра. Я ушел с работы. Ушел, никому ничего не сказав.
И теперь стою перед калиткой, рядом с которой висит табличка с надписью «союз писателей». У меня в руках папка, набитая рассказами.
Что я тут делаю?
И что такое надежда? Чувство, душевное состояние? Как охарактеризовать это слово сейчас, когда нет под рукой словаря? Возможно, это она. Папка у меня в руках. В ней страницы, до отказа полные надеждой.
Поднимаю руку, нажимаю на кнопку звонка.
- Да-да, - отзывается в динамиках женский голос.
Я называю фамилию человека, к которому мне посоветовали обратиться.
- Проходите, - вновь слышу я голос, и калитка открывается.
Я иду по узкой тропинке, вымощенной бетоном. Заворачиваю за угол. Тут стоит большущее дерево. Дуб. Сколько ему лет? Сто? Двести?
Я думаю об этом, открывая дверь и проходя в тесный, уютный холл.
Девушка, что сидит в приемной, просит меня подождать несколько минут. Красивая. Интересно знать, что она тут делает. Я подхожу к ней. Спрашиваю, сколько лет человеку, к которому я пришел. За семьдесят, отвечает она. Я понимаю, что это провал. Я пришел показывать свои рассказы человеку, который, должно быть, столько всего в жизни прочитал и столько видел талантливых молодых авторов, что мои рассказы покажутся ему просто напросто смешными.
Он даже вряд ли их будет читать.
Не знаю, почему, но я все это высказал той девушке в приемной. Я сказал, что он скорее всего посмеется надо мной. В моих рассказах полно таких вещей, которые не одобрит человек в семьдесят с лишним лет. Зря я сюда пришел.
- Возможно, - сказала она. Строгим, серьезным голосом. – А может, и нет. Ты ведь не узнаешь, если не попробуешь.
В итоге я попробовал. И оказался прав.
Он их даже не прочитал.
Был занят каким-то проектом для начинающих авторов. И ему, само собой, было не до меня. Он сказал, что я могу оставить рассказы на столе и приходить через месяц.
9.
В тот момент меня поддерживали более тысячи человек в интернете. Я сделал то, о чем год назад не смел даже мечтать. Люди благодарили меня за творчество. Говорили, что я даю им надежду, вдохновляю их. Многим было интересно, кто же я на самом деле.
Но чего я добился по существу? Опять топтание на месте. Интернет. Я ведь даже не имел права называться писателем.
В итоге, получив диплом, я начал искать другую работу.
Конец лета. Я пью кофе, глядя в окно. Невесомый полиэтиленовый пакет зацепился за троллейбусные провода и теперь висит там, терзаемый всеми ветрами. Смотрю на него, и думаю. Думаю, думаю, думаю…
Затем смотрю на часы. Мой перерыв кончился. Я встаю из-за стола и поднимаюсь наверх. В торговый зал. Осматриваюсь. И замечаю экран, к которому подключена игровая приставка. Сюда часто ходят школьники, чтобы поиграть. На экране надпись. Красная, на черном фоне. Витиеватыми буквами.
«Вы погибли!»
И опять я думаю.
10.
Я пришел в Союз писателей через пару недель. Пришел, будучи уверенным, что меня уже успели забыть. Так правильнее всего. Так и должно быть. Путь наверх должен быть тернистым. Так и было, меня там не сразу узнали, и, разумеется, никому и в голову не приходило читать мои рассказы.
Это разозлило. Не сразу, конечно, но, когда я вышел оттуда, выслушав вялую просьбу подождать еще неделю, меня трясло от злости. Если бы все происходящее со мной можно было перенести на кинопленку, то этот момент как нельзя лучше подошел бы для сцены, когда герой падает колени, рвет на себе волосы и орет на всю улицу: «Сколько можно!» Не важно, к кому он обращался бы. «Что я делаю не так, - кричал бы он, - Разве я много прошу?»
Много, если задуматься. Даже очень много.
Неделю я ждать не мог. И вернулся на следующий день. С еще большей стопкой рассказов. Тут был и «Перед самым рассветом», и «Вторник», который я берег для будущего сборника, и «Город-34». На меня смотрели, как на сумасшедшего. А у меня уже родилась мысль: откажут – принесу им стихи почитать.
И лишь Акено в моей голове твердил об одном и том же.
«Не беспокойся. Расслабься и пиши. Ты уже давно миновал точку невозврата. Даже если весь мир против тебя, даже если все вокруг будут твердить тебе, что бы бездарь, все равно найдется человек, который скажет тебе "спасибо". Поэтому пиши. Хотя бы ради него.»
В тот же день, едва я зашел домой, мой телефон зазвонил. Звонок из Союза писателей. Говорили, что были приятно удивлены, когда прочитали мои рассказы. Назвали меня «талантищем», и убеждали, что все получится.
- Пиши, - говорил голос в телефоне. – Пиши, и никого не слушай.
Этот телефон у меня еще со школы. Я много раз его ронял и вообще не очень-то бережно с ним обращался. Динамик в нем хрипел так, что любой голос, доносящийся оттуда, звучал монотонно и хрипло.
Наверное, глупо так думать, но мне нравится мысль, будто тот голос принадлежал Акено.
Андрей Гунин 2013