Гл. 18 Боги и богини
("Наука и поэзия", Routledge, 2001)
Почему Гея?
Соединение научной мысли со всем остальным в жизни до сих пор остается проблематичным. Странным образом это соединение проявляется в резких дебатах по поводу даже самого имени [Земли] - Гея. Это имя возникло, когда Лавлок рассказал своему другу, писателю Уильяму Голдингу, о том, что его идею о Земле как о едином организме, воспринимают с трудом. На что Голдинг сразу прореагировал: «А почему б тебе не назвать ее «Геей»?» [ т.е. греческой богиней Земли, матерью богов и людей].
В дальнейшем это имя действительно вызвало всплеск интереса к теории Лавлока. Многие из тех, кто раньше не понимал ее, теперь ее восприняли и посчитали полезной. Другие, в частности, научный истеблишмент, стали настолько яростно ее отвергать, что не хотели больше слышать о ней.
В нашей сегодняшней культуре люди недоверчиво ставятся ко всему, что одновременно включает в себя и научный и религиозный аспекты. Это происходит потому, что за последнее столетие наши идеи насчет религии, науки, и самой жизни сузились настолько, что их практически невозможно увидеть в единой перспективе.
Наше «оконце» сузилось по сравнению с окном, в которое заглядывали Галилей, Ньютон и Фарадей. Они никогда не сомневались, что все три аспекта связаны воедино [1]. Чтобы преодолеть эту трудность, Лавлок использовал новый образ.
Он предложил богиню Гею в качестве медицинской модели Земли, т.е. идею о том, что Земля больна и ее может вылечить единственный имеющийся в ее распоряжении доктор, а именно, человек, - хотя у этого доктора и отсутствует практика лечения других планет. Поэтому он придумал науку геофизиологию, обучающую искусству лечения планеты. [2]
Такая медицинская образность сразу облегчила понимание его идеи. Если идею Лавлока выразить в медицинских терминах, становится ясным, что Земля действительно функционирует как организм, что ее климат и океаны взаимодействуют с живыми существами для поддержания нормального баланса, и что любая часть, вызывающая разлад системы, отражается на благополучии всех остальных. Ученые увидели, что для такого целостного организма, понятие здоровья весьма полезно. И конечно, ученым больше нравится, когда Гея лежит на кровати и вежливо ждет, когда подойдет врач, чем если бы она угрожала и скандалила, как настоящая языческая богиня.
Научный статус и гендерная проблема
Лавлок, находясь под значительным давлением ученых, хотел было убрать образ богини. Но в конце концов посчитал, что комплексный характер образа Геи должен быть оставлен. Вот как это описывает Фред Пирс во влиятельной статье в журнале New Scientist:
Гея как метафора, Гея как стимулятор научного поиска, Гея как литературный персонаж, Гея как Богиня Земли. Называйте как хотите, но давайте сохраним ее. Если у науки не остается места для широкого кругозора, если Гея боится назвать свое имя, тогда позор для такой науки. Переделать ее имя сегодня было бы ужасно. Не делай этого, Джим.
(Фред Пирс «Гея, Гея, не уходи!», New Scientist, 28 мая 1994 г).
Лавлок не изменил имя. Он постоянно подчеркивал научный статус данного понятия:
Я не думаю о планете в анимистическом духе, как о разумном существе… Я часто описываю планетарную экосистему, Гею, как живую, потому что она ведет себя как живой организм, активно поддерживая свою температуру и химический состав в момент возмущений…. Я хорошо понимаю, что мой термин метафоричен и что земля не живая в том смысле, как вы и я, или бактерия. [3]
Но далее он пишет с той же твердостью: «Для меня Гея – такое же религиозное понятие, как и научное, и в обоих отношениях, с ним надо считаться… Бог и Гея, теология и наука, даже физика и биология не отделены друг от друга, а представляют собой единый путь мысли» [4]
Здесь возникает вопрос: разве религиозная беседа не совместима с наукой? Интересно, что в одной весьма престижной научной области – области, часто рассматриваемой как архетип всей науки – такая беседа всегда принимается. Эта область – теоретическая физика. Как замечает Маргарет Вертхейм, большинство великих физиков прошлого, от Коперника до Кларка Максвелла, настаивали на том, что их работа прежде всего и существенно религиозна. И замечательно, что их современные последователи, заявляют о том же. Она говорит:
Несмотря на официально секулярный климат современной науки физики продолжают удерживать квази-религиозный характер своей работы. Они продолжают вести себя как ученые жрецы и представлять себя таким образом публике. По словам Эйнштейна: «В наш материалистический век, серьезные научные работники - единственные религиозные люди».
(Маргарет Вертхейм, Пифагоровы штаны, Лондон. Fourth Estate, 1997, с.12, выделено мной).
Эйнштейн сам показывал, насколько серьезно он обращался к Богу, в поиске объяснений своей мысли («Бог не играет в кости», … «Бог тонок, но не хитер» и т.д.), и он ясно давал понять: науку могут создавать только те, кто до конца пронизан стремлением к истине и пониманию. Источник этого чувства, однако исходит из сферы религии (Эйнштейн, «Наука и религия», Nature, т. 146, № 65, 1940, с. 605).
Современные физики могли бы посчитать эти высказывания Эйнштейна его личной фантазией, но этого не произошло. Напротив, многие из них развили эту точку зрения в популярных книгах, таких как "Бог и новая физика" [5], "Разум Бога" [6], "Частица Бога" [7], "Физика бессмертия: современная космология, Бог и воскрешение мертвых" [8] и многих других.
Есть ли какая-либо особая причина, почему религиозные разговоры подобного рода считаются приемлемыми для физики, но становятся неприемлемыми и скандальными, когда речь заходит о присутствии Геи в химических и биологических науках? Или дело здесь не столько в предмете, сколько в женском поле? Или может быть в научном мире допускается говорить только о мужской силе космоса, но никак ни женской ? Такой странный взгляд можно объяснить сложившийся мощной традицией в науке.
Как показывает Вертхейм, на протяжении всей истории развития физики существует сильное и довольно таки фантастическое мужское начало, сопровождаемое чувством святости. Жречество физической науки всегда было мужским, охранявшим мужского бога и ревностно скрывающим свои секреты от любопытных женщин:
Уолтер Чарлтон, другой основатель Королевского [научного] общества подвел итог неприятия женщин среди своих коллег, когда написал: «Вы настоящие гиены, искушающие нас красотой своей кожи… Вы предаете мудрость, вы мешаете промышленности… вы помехи для добродетели и провоцируете нас всех на Порок, Безбожие и Руины». Генри Олденбур, первый секретарь общества, провозглашал, что цель общества «создать мужскую философию»…
Бастион британской науки не допускал женщин в общество в качестве своих членов вплоть до 1945 г. [9]
Это заявление о «мужской философии» созвучно, конечно, призыву Фрэнсиса Бэкона о новой науке, предназначенной для создания «мужского рождения времени», в котором мужчины могли бы направлять «свои объединенные усилия на природу вещей, чтобы штурмом захватить ее замок и ее устои».» [10]
Ценность чуда
Конечно, нельзя буквально приписывать божественную роль сказанному. Но мы несомненно относимся к науке и космосу с изумлением и почитанием. Эйнштейн не говорил глупости. Любой, кто будет размышлять над этими вещами без чувства уважения к их глубине, просто не сможет в них проникнуть. И конечно, если вся система жизни участвует в эволюции, как это предполагает теория Геи, тогда надо отдать должное этой системе. Если эта система действительно играла ключевую роль в стабилизации условий на земле на протяжении миллиардов лет и довела нас до сегодняшнего дня, если она замечательным образом сохраняет атмосферу и контролирует температуру, спасая тем самым землю от участи мертвых планет Марса и Венеры, если она создала такой прекрасный зелено-голубой шар, в который мы влюблены – то тогда единственным ответом на это чудо должны быть восхищение и благодарность.
Чувством восхищения и благодарности несомненно обладали греки, давшие земле имя Геи, священной матери всех богов и людей. Они не гуманизировали это имя. Они не вставили Гею в скандальные человеческие истории, в которые были вовлечены другие боги – истории, после которых мы перестали всерьез принимать этих богов. Но имя Геи по прежнему вызывает восхищение и благодарность за то, что мы ее часть.
И сегодня у нас есть еще больше причин для того, чтобы чувствовать восхищение и благодарность, и это потому что мы кое-что узнали о ее достижениях. Ощущение жизни как активной и эффективной компоненты этих достижений становится все сильней по мере того, как мы начинаем глубже понимать историю нашей эволюции. Именно это чувство выражал Дарвин, когда писал в конце "Происхождения видов": «В [эволюции] проявляется величие жизни».
Природная ценность и социальный контракт
Мне кажется неважным, будут или нет называть это чудо религиозным. Конечно, восхищение лежит в основе всех религий. Во всех великих религиях, с которыми мы знакомы, это чувство всегда играет важную роль и принимается всеми. Восхищение творением совершенно естественно передается к творцу.
Но такое чудо и восхищение одинаково присущи системам, отвергающим религию. Такие системы со своей стороны принимают некоторые ценности, некоторую пирамиду приоритетов. Для придания смысла жизни, мы должны видеть в некоторых вещах самостоятельную ценность, а не просто средства для достижения чего-то.
Некоторые вещи должны иметь то, что некоторые теоретики называют «природной» или «внутренней» ценностью. Секулярная западная мысль не оставила это понятие без внимания. Напротив, на протяжении последнего столетия, она просто объявила, что человеческая индивидуальность – это единственная вещь, имеющая статус «внутренней ценности». Сегодня философы используют такие слова, как "святая" и "священная" по отношению к человеческой жизни, но смущаются, если они используются для чего-то другого. Люди боятся применять эти слова и показывать восхищение нечеловеческим миром, как это делали Вордсворт и Руссо, и относятся к ним несерьезно.
Здесь мы возвращаемся к вопросу, о котором я упоминала в начале, а именно о причинах, почему судьба земли должна нас тревожить. Гуманизм в начале 20-го века, верящий в то, что только люди представляют ценность – а нечеловеческие дела не имеют значения – указывает на отсутствие таких причин. Мысль о том, что мы все таки ответственны за биосферу ставит в тупик профессиональных моралистов. [11]
Наш индивидуализм приучил нас к минималисткой морали, которая не дает ответа, как действовать в данной ситуации. И этот минималистский подход к окружающим уже привел к проблеме: почему я должен заботиться о других, а не только о себе лично ? почему наша ценностная система должна выйти за пределы простого эгоизма? Ясно, что ответ до сих пор лежит в терминах социального договора, который предположительно должен обеспечивать интересы сограждан. Ответ на вопрос: «Почему я должна думать о других?» всегда такой: «Потому что договор дает пропуск в общество».
Этот договор исключает отношения с нечеловеческим миром. Он хорошо работает в политической жизни нации – для которой был первоначально создан. Но даже там он оставляет за бортом большую часть жизни. Даже в наших собственных жизнях мы знаем, что не можем все время думать о правах и обязанностях в рамках договоров между отдельными индивидуумами. Отношения между родителями и детьми не строятся на этой основе, и каждый из нас не заключал договор с родителями. Не подпадают под это определение и наши личные отношения. Но мы пока еще не осознали до конца, насколько все осложняется, когда мы должны действовать в отношении остального нечеловеческого мира.
Даже в отношении животных, юридическое понятие прав действуют очень плохо. И когда мы приходим к хроническим тяжбам с тропическим лесом или Антарктикой, оно вообще перестает работать. Поскольку обязательства имеют договорный характер, как вообще возможно заключить договор с этими сущностями? Джон Роулс поднял этот вопрос неожиданно в конце своей знаменитой книги «Теория правосудия» и мог сказать только то, что этот вопрос находится вне теории [общественных] договоров. [12] Он добавил, что его следует изучать. Но как часто бывает в этих случаях, начинать надо с другого места. Книга Роулса ознаменовала собой важный вклад в этику договоров - но и конец юридической эры.
Предоставление гражданства дикой природе
Индивидуализм оказался неспособен дать ответ на то, как поступать с нечеловеческими сущностями. И все-таки нам надо решать, как с ними поступать, и делать это надо быстро. Их нельзя более игнорировать. Ясно, что большинство из нас думают сегодня о человеческой драме, разворачивающейся на глобальной сцене, а не личной. Дарвиновская эволюционная перспектива твердо устанавливает наше родство, о которой ни Декарт, ни Гоббс не могли даже предполагать. Мы знаем, что принадлежим земле. Мы не машины, не пришельцы, ни бестелесные духи, мы - приматы – животные, природным и неизбежным образом зависимые от начальной биосферы, а также от человеческого общества. Мы знаем, что мы его члены и что наши технологии заставляют нас действовать в нем. Загрязняя среду и вырубая леса мы уже действуем.
Что нового тогда придает нашей пробуждающейся сознательности понятие Геи? Это нечто выходящее за факт человеческой социальности, о которой уже говорили, например, социалисты. Это не просто взаимозависимость от окружающих нас организмов, которая уже до некоторой степени объяснена экологией. Это дальше нашего представления о том, что организмы, будучи отдельными единицами, каким-то образом решили сами, или были вынуждены, сотрудничать как независимые сущности, которые получают выгоду от общественного договора друг с другом («взаимный альтруизм»), потому как просто нуждаются друг в друге, чтобы выжить.
Метафизическая идея о том, что только индивидуумы - реальные сущности, по прежнему присутствует в этой картине, и всегда сбивает с толку.
Целое и части в равной степени реальны.
Но наши привычки затрудняют понимание реальности. Как упорно твердит научная фантастика, мы все еще готовы думать, что наш вид – случайный гость на этой планете, нечто слишком значительное, чтобы появиться просто так. Конечно, верно, что мы особый вид приматов, весьма приспосабливаемый благодаря культуре и некоторым особым качествам. Но эти качества и таланты мы приобрели от земли, из которой выросли и в которую возвратимся. Вершина нашего дерева и его ветки все еще растут из тех же корней. Мы не можем жить в другом месте. Наши фантазии о переселении в открытый космос – не больше, чем сказка, с помощью которой другие культуры часто утешали себя перед лицом смерти. Даже те, кто в отдаленном будущем все еще надеется на переселение, понимают, что это не спасает от текущей ситуации. После окончания Холодной войны, НАСА с большим трудом находит средства для продолжения космической программы. И экологические беды все более затрудняют этот процесс.
Все это означает, что разрушение природной среды прямым образом действует на нас, вызывая у нас природные спонтанные чувства, которые трудно подавить. Большинство людей, слыша о разрушении лесов и океана, испытывают шок – и как становится ясно за последние десятилетия - многие готовы столкнуться с личными проблемами, выходя на их защиту. Эти чувства – испытываемого шока и негодования – источник надежд на возможность перемен.
Но эти чувства пока не были использованы должным образом. Как и в случае с атомной энергией, только несчастья раскрывает людям глаза. Но чувства эти становятся все сильнее и проявляются все громче. Именно они подталкивают людей вступать в организации, защищать природную среду. И хотя нас учили тому, как отделять себя от материи и планеты как чего-то инородного, мы остаемся их частью. Сегодня мы знаем, как мы развились из огромного континуума форм жизни и тесно с ним связаны – факт, который никто не мог объяснить Декарту - и поэтому: зачем нам отделяться от остальных? В этом смысле выводы современной науки в гораздо большей степени согласуется с позицией примитивных народов, чем с гуманизмом века Просвещения. И они также лучше согласуются с нашими повседневными мыслями. Мы начинаем понимать, что исключительный гуманизм выглядит случайной и произвольной мыслью.