История нашей жизни

               
                История нашей жизни

                Предисловие

     Сподвиг меня на написание мемуаров мой однокашник по училищу    Е. А. Корниенко. Он решил создать сборник наших судеб. Его ссылки на то, что многие уже написали, вынудили меня холодной зимой 2006 года взяться за эпистолярный жанр. Писал о себе. Старался разнообразить стиль, чтобы не было скучно читать. В этой редакции я попытался расширить повествование, добавив сюжеты совместной нашей с Люсей жизни, используя уже готовый материал.

                1. Ленинград

     Жизнь каждого из нас – это сага о сбывшихся и несбывшихся надеждах, о мечтах, которые возникали и таяли, как облака в майский солнечный день. Военный моряк может мечтать только в рамках отведенных ему служебных перспектив.
     Первый крах мои юношеские мечты претерпели уже  при поступлении в Высшее Военно-Морское училище Инженеров оружия. Я жаждал приобщиться к тайнам атомной энергетики, а успешное окончание Нахимовского училища давало возможность выбора ВУЗа и будущей специальности. С училищем мне повезло, выбор специальности, казалось, тоже не предвещал разочарования, если бы не Абрам Свердлов, капитан 1 ранга, начальник минно-торпедного факультета.  Нас, нахимовцев, прибывших  из Тбилиси и Ленинграда, построили перед кабинетом адмирала, начальника училища. Первым вышел  Свердлов. Стройный, подтянутый,  с единственной наградой – звездой  Героя Советского Союза. Было очевидно, что у него есть еще много других наград, но уже одной этой, в сочетании с его бравым видом, было вполне достаточно, чтобы создалось полное впечатление об этой легендарной личности.
После стандартного войскового приветствия и нашего дружного: «Здавь желам!…» сразу перешел к делу: «Минеры и торпедисты составляют гордость флота, а потому тем, кого я сейчас назову, выпала исключительная честь учиться у меня на факультете».
Вытащив из подмышки наши личные дела, стал озвучивать фамилии им осчастливленных: «Зуйков, Павлов, Завадский…».
     У меня жалобно екнуло сердце, а в сознании сразу же стали рушиться розовые миражи светлого будущего. «Зачем вам химфак? Чтобы всю жизнь таскать за собой противогаз», – парировал он мою робкую просьбу. «Я  из вас сделаю настоящих торпедистов. Запомните, юноша, любая специальность для вас станет любимой, если вы будете разбираться в тонкостях, если вы привнесете в дело творчество. А всему этому мы вас научим, вы будете проектировать новейшее в мире оружие». И нас стали учить, но в начале, строевой подготовке.
     Больше чем грандиозность, стоящих перед нами задач, меня тогда поразило огромное здание нашего училища. Построенное перед самым началом войны, оно предназначалось для работы и заседаний Ленсовета. Находясь в то время на окраине города, прямо за Пулковскими высотами, оно уцелело только благодаря тому, что подвалы были нашпигованы пленными немцами, спасшими здание от бомбёжек. Проходя рядом с его цокольными стенами, я заметил, что стыки облицовочных мраморных блоков были заполнены прокладками из свинца.

     Пять лет учёбы позволили ближе познакомиться с нашими наставниками и учителями. Остановлюсь только на трёх. Капитан 1 ранга А.Г.Свердлов – начальник факультета, Герой Советского Союза. Рассказывают, когда после очередной атаки вражеского конвоя, его буквально изрешечённый торпедный катер среди немногих вернулся на базу, выходя на пирс,  он произнёс: «Чёртовы евреи, отсиживаются   в тылу, а я за них один отдуваться должен.»
Руководитель минной кафедры Абрам Борисович Гейро получил Сталинскую премию за создание авиационной донной мины, которую можно было установить даже сквозь толстый ледяной покров в наших северных широтах. Начальник нашей кафедры Эуль Вениаминович Кубланов проектировал торпедные автоматы стрельбы для подводных лодок последних поколений. Его математические и технические проработки позволили создать уникальный по тем временам прибор, позволяющий стрелять торпедами с подводной лодки без демаскирующей её работы гидролокации – стрельба по данным четырёх пеленгований.
     Уже тогда я заметил, что «наши»  евреи (Свердлов, Кубланов, Гейро ) отдавали нам вместе со знаниями частичку своей души. Эти «отцовские» чувства проявлялись даже тогда, когда через много лет после выпуска, кто – то из нас обращался к ним за помощью.
О себе рассказывать много не буду. Вечный секретарь комсомольской организации нашей роты. Закончил училище, получив диплом с «отличием». Многочисленные просьбы наставников пересдать Историю КПСС за первый семестр, чтобы стать медалистом, мной были отвергнуты. Я уже давно готовил  дипломный проект, отдавая ему все всполохи своей истосковавшейся по творчеству души. Я разрабатывал цифровую вычислительную машину для управления торпедным катером в момент атаки без участия человека. Математическое обеспечение проекта, программирование, разработка всех технических систем было для меня новым и увлекательным делом, тем более что ничего подобного нам ещё не преподавали. Цифровое арифметическое устройство разрабатывалось на элементной базе ферит – транзисторных ячеек – последнее по тем временам веяние технического прогресса.
     Задачи, которые ставил в то время перед страной Центральный Комитет КПСС во главе с Н.С.Хрущёвым, было ускоренное создание ракетных войск стратегического назначения (РВСН). А так как подготовленных профессиональных военных ракетчиков не хватало, то и инженеры – моряки были очень кстати. Так я стал ракетчиком. Успешное окончание училища давало мне возможность выбора места службы. Сибирь и Дальний Восток я отверг, выбрав Йошкар – Олу. Получил предписание: явиться на базу формирования в г. Петровск. Однако,всё это будет потом, а пока немного истории.
 
     В 1956 году, уже после окончания первого курса, я возвращался в Ленинград из отпуска. На перроне в Симферополе меня провожали мать и сестра Галина. Надавав кучу советов и изрядно обслюнявив мою физиономию, они чуть ли не со слезами на глазах дали все-таки отойти поезду.
     Поехали… я зашел в свое купе и уставился в окно, за которым уносились в прошлое фрагменты моего родного города.
- Ну что, Завадский, в училище едем? – вывел меня из оцепенения не очень приятный женский голос.
- Да, не удивляйся, я с твоей сестрой в одной школе училась, она у нас комсоргом была.
Так началось мое знакомство с Тамарой Балясной. Ее неукротимая черная шевелюра, крупные черты лица и безразмерная  фигура вначале подействовали на меня удручающе. По дороге я к ней пригляделся, мы разговорились, и, в конце концов, я пришел к  глубокомысленному выводу: женское начало все же в ней преобладало над демоническим. Поэтому, когда уже при подъезде к северной столице она дала адрес и, сказав, что живет с подругой, предложила прийти в гости,  я не стал отказываться.
     На свидание мы пошли вдвоем с другом Никитой Павловым. Девушки встретили нас приветливо и, недолго думая, выставили нас на лестницу, пообещав, что скоро выйдут.
«Скоро» -  затянулось, и томительность ожидания придала долю сарказма нашему поэтическому воображению. До этого мы больше  упражнялись в прозе, и то чаще в рамках школьной программы. Но тут…! Это была эпиграмма!
Друзья, бывая в зоопарке,
Наверно видели слона,
Тогда имеете сполна
Вы представленье о Томарке.
 
     Конечно, хвастаться перед девушками своими поэтическими способностями мы постеснялись, оставив саморекламу на потом. Не помню, чем мы тогда занимались, но в конце пришли к общему заключению: Томкина подруга была намного обаятельней, звали ее Людмила.
     Да, это была она. И было между нами все, как тому и положено быть в молодые годы. У Людмилы был выбор поклонников, она не торопилась зацикливаться на ком-то одном. Видно,  не тронул тогда я ее сердце так, как она ворвалась в мое. Мы то периодически встречались, то надолго расставались. Стоя с карабином на посту, где-нибудь возле склада с армейскими кроватями, я повторял вслух запавшее мне в голову четверостишье.
Падал снег, стояли двое у окна
И о чем-то думали своем.
Ей казалось, что она одна,
А ему казалось – что вдвоем
     Любовь в разлуке разжигает молодые чувства до самовоспламенения. Тогда я чуть не спалил склад с военным имуществом. Уже, когда мы оба учились на последнем курсе, ее окончательный выбор пал на меня. Я был счастлив. И даже то, что вместо флота нас всех отрядили в ракетные войска, мы восприняли с грустной необходимостью. Так было надо Родине.

                2. Петровск

     Осень 1960 года. Я - молодой, с иголочки одетый морской лейтенант, вновь в Петровске, где так романтично проходила наша производственная практика после 4 курса. Радости не было, щемила душу тоска и обида за опять -  таки  исковерканную судьбу. На мне черная тужурка, белая рубашка с галстуком, тщательно отглаженные флотские брюки и сшитая «на заказ» морская фуражка. Передо мной замполит формируемого ракетного дивизиона. На нем кирзовые сапоги, потертое на коленях и обвисшее по бокам галифе, перепоясанная ремнем гимнастерка времен гражданской войны и зеленый с красным кантом приплюснутый картуз.
     «Ну, кто так мотает портянки?» – ворчит он, глядя на мою неуклюжесть. «Портянку надо мотать, как полковое знамя: плотно, слой к слою, иначе в чехол не залезет».
Сразу было видно, что в училище его учили по другой программе. Как мотать знамя мы не проходили. «Ну, возьми мое галифе,  – умолял он – ведь твой  клеш в сапоги не полезет». «Нет, – отрезал я, – сначала галифе, а потом и шинель с кепкой подаришь. Дудки! Морскую форму не сниму, мне ее Родина выдала. Скажи спасибо, что кирзуху взял, уж больно грязь глубокая, а клеш я поверх сапог выпущу».
     В дивизион собрали офицеров практически всех родов войск: моряков, летчиков, артиллеристов. Была даже два кремлевских курсанта, которые своим видом «косили»  местных вертихвосток, однако в ракетном деле были абсолютно бесполезны. Был и один ракетчик по образованию. Его сразу же назначили заместителем командира полка, начальником инженерно-ракетной службы (ИРС).
     Вслед за мной в Петровск  прибыла Юлия Васильевна – моя мать. Не долго сетуя на то, что я встретил ее без оркестра, она быстро разобралась в обстановке и сняла частный дом. Буквально через несколько дней от Людмилы из Алма-Аты, где тогда еще жили ее родители, поступило грустное письмо. Словно чеховский Ванька Жуков, она писала письмо на деревню Толе: «Забери меня отсюда, иначе….». Распушив перья и истребовав 11 суток положенного в таких случаях отпуска, я решил – женюсь, и помчался в Алма-Ату.
     Ехал на поезде. Лёжа на верхней полке, взирал на ярко – белое солнце, пробегающие внизу песчаные барханы, редкий саксаульник и величественные морды вечно жующих «кораблей пустыни» - верблюдов. Мысли на мажорной ноте который уже раз выдавали свадебный марш Мендельсона. Душа распирала грудь и готова была уже лететь впереди поезда, но боялась, что прибыв раньше положенного, не сможет рассчитывать на трогательную встречу.
Люся растворила меня в объятьях своей привлекательноси. В Бурундай, где жили её родители, я не ехал, а плыл в эйфории самых возвышенных и нежных чувств. Мозги расплавились, душа прозябала в нирване, но я всё же сумел совершить один мужественный поступок. Откупоривая за общим столом бутылку шампанского, по – неопытности окропил всех присутвовавших и, чтобы не оставить у них следов укора, остатки струи мужественно направил на себя, тем самым дав понять, что ради семейного блага, готов принести себя в жертву. Аплодисментов не было, но и обиды на меня никто не держал.
     Как – то днём в минуты отдыха, мы лежали с Люсей на тахте и вели разговоры о жизни. Вернее тарахтела она, рассказывая о друзьях и почти что родственниках.
- Ты знаешь, моя ближайшая подруга Светлана недавно вышла замуж, а вот национальность её мужа ты ни за что не отгадаешь.
- Караим, что ли? – без подготовки выпалил я.
     Увидев, как на её лице выражение восторга сменилось на удивление, а потом на ужас, я понял, что мои радужные надежды на брак  могут скоропостижно рухнуть, видно она решила, что я умею читать чужие мысли. Мне пришлось приложить немало старания, чтобы убедить её в том, что караимы – реликт родного мне крымского национального винегрета.

     Регистрировали брак в Петровске. Очередь в ЗАГСе была небольшая. На старых скрипучих стульях сидело человек пять ожидающих. Перед нами оказался седобородый  кержак, который как потом выяснилось, пришел зарегистрировать падеж своей коровы.
И вот наступил торжественный момент в нашей жизни. Нет, нет не заиграл марш Мендельсона, из открытой двери раздался зычный мужской голос: «Следующий!» А вот следующими и были мы. Зашли в комнату и остолбенели. В глубине ее, на фоне окна, за большим дубовым столом сидел капитан Флинт. Его взъерошенная ветром шевелюра, чем-то  напоминающая женскую прическу, с одной стороны была придавлена кожаной лентой, закрывающей через всю физиономию дыру от выбитого в абордажном бою глаза. Острый нос, словно флюгер, повернулся в нашу сторону. Орлиное око пирата смотрело пристально – испытующе, словно он хотел понять, знаем ли мы, где спрятаны его сокровища.
- Ну, что молчите?, – рявкнул Флинт.
- А что говорить?– спросила Люся, протягивая наши документы. Она видимо считала, что наши молодые сияющие физиономии не нуждаются в банальности комментариев.
- А чего пришли?
- Сочетаться, – вдруг дрогнувшим голосом выпалил я. «Капитан» пододвинул к себе амбарную книгу и, открыв ящик стола, начал перебирать, находившиеся там предметы. «Наверное, ищет свою легендарную трубку», – подумал я.  Но, увы! На столе появилась всего лишь пачка государственных бланков,  собранных вместе обыкновенной хозяйственной резинкой.
В это время в комнату вошла уборщица. Брякнув об пол ведро, она обильно намочила в нем тряпку и, нисколько не вняв величественности момента, стала елозить ей по полу. Полистав документы, «Флинт» обмакнул в чернильницу с тушью перо № 68, насаженное на ученическую ручку, и начал корявым почерком выводить ненавистные ему русские буквы.
     Работница швабры, пыхтя с энтузиазмом хорошо отлаженной паровой машины, зацепила начальственный стул.  «Капитан» поставил кляксу и матерно выругался по-русски.
- Марь Иванна! – наставительно произнесла уборщица, – ты хоть задницу приподними, чтобы подтереть из-под тебя можно было.
     Как! С капитаном так запанибратски мог разговаривать старшина-коллега  Сильвер. Но это явно был не он! Так значит  это не Флинт! С логикой у меня тогда было всё в порядке.
«Флинт» встал, отодвинув стул, распрямился, и из старого пиратского френча вывалились вперед женские груди шестого калибра. Моему разочарованию не было границ. Все, что было волнительным и таинственным в обряде бракосочетания – померкло. Мы расписались за выдачу государственного документа и команда: «Следующий!» оповестила мир о том, что зажжен факел Гименея еще над одной счастливой человеческой парой.

                3. Йошкар-Ола

     Осень 1962 года. Пройдя переобучение и перевоспитание, теоретическую подготовку и полигонные стрельбы, мы переформировались в Саранске перед тем, как отправиться к месту постоянной дислокации в Йошкар-Олу. Там, в глубине марийского леса доделывались наземные стартовые позиции МБР (межконтинентальных баллистических ракет) которые нам предстояло принимать у военных строителей.
- Слушай, Толян! А ты, оказывается «везучий», – так начал свой монолог Коля Зуйков, войдя в комнату, которую мы с ним снимали в частном доме. – Сегодня окончательно укомплектовали  наш дивизион, и ты знаешь, кто попал в твое подчинение?- Он выдержал паузу, ехидно смакуя про себя приготовленную мне гадость, -  Борис Клёнов.
Мне сразу стало как-то неуютно. Кто из нас не знал самого отчаянного разгильдяя во всей дивизии – лейтенанта Клёнова? За год службы он уже успел пять раз отсидеть на гауптвахте. На ежедневное утреннее построение мог и не прийти, но чаще – задерживался. Иногда не появлялся сутками. Рассказывали, что квартировался он у почтенной богомольной старухи и успешно соблазнял на блуд посещавших ее молодых монашек. Борис был настоящий красавец. Невысокого роста, стройный,  с холеным тонким лицом. Отец – генерал-полковник строгостями при воспитании сына не баловал, но и пристроить лейтенанта на «тёпленькое» место не смог. Ракетчиков в армии катастрофически не хватало. Вот Боря и загремел «под фанфары».
     Познакомились мы с ним уже в Йошкар-Оле. Бориса туда отправили раньше. Вскоре из Алма-Аты прибыла и Люся с дочкой. Маргарита родилась в положенный ей срок в 1961 году. И, если в Петровске нам удавалось удачно устраиваться с жильем, то здесь даже в частный сектор попасть было уже невозможно. Поселились в гостинице, питались в ресторане на скромную зарплату старшего лейтенанта, тогда это было вполне возможно. Месяц нашего проживания подходил к концу, могло произойти принудительное выселение. Вот тут на помощь и пришел Борис, предложив свою хату. Никогда до того ни я, ни Люся, ни Маргарита ни с чем подобным не встречались. Из холодных сеней через сколоченную из грубых досок дверь мы попадали в нашу комнатушку с толстыми глинобитными стенами, двумя маленькими окошками и таким низким потолком, что я все время пригибался, боясь повредить свою пышную шевелюру. Но зато, русская печь с лежанкой, занимавшая одну треть комнаты была великолепна. Для нас тогда это было спасением.
     Уже через месяц в лесу мы с Борисом вели задушевные беседы. Парень он был неплохой, без злобы, дорожил товариществом; однако отчаянно не хотел служить, так как был не способен переносить трудности и неудобства армейской жизни; мечтал демобилизоваться и уйти на гражданку.
     «Борис,  думаешь, один ты такой? Я тоже мечтаю сбежать на флот. Одиннадцать лет из меня ковали моряка, и вот я «плаваю» здесь в грязи». (У меня, почему-то, особой нелюбовью пользовались армейские сапоги, скорее всего потому, что я так и не научился правильно мотать портянки).
-Так вот, Боренька! – продолжал я, – Пойми, таких умников как ты сотни. И в назидание другим тебя скорее отдадут под трибунал, чем демобилизуют. У меня есть план. К лету мы с тобой выводим наше отделение в отличное. В августе меня обещают послать на год в академию. Ты становишься начальником отделения, очередное звание, полгода славы и отец с почетом забирает тебя из войск. Другого выхода для тебя вырваться отсюда я не вижу.
Убедил. Борис написал отцу и пообещал, что год он продержится, но не больше. Что ответил отец, я не знаю, но очевидно условие было принято.
     Своих подчиненных мы тренировали  почти ежедневно. Стыковать невидимые разъемы они должны были согнувшись чуть ли не в три погибели. Было тяжело, но зато вокруг настоящей ракеты они порхали, как птицы, побивая всякие нормативы.
Уже весной мне поручили возглавить группу отличников нашей дивизии, направляемых в Куйбышев на армейский слет. На инструктаже замполит дивизии (видавший виды полковник) долго старался выведать у меня, как я смог за  короткое время перевоспитать такого закоренелого разгильдяя. Ну, разве мог я ему объяснить, что к  каждому надо искать индивидуальный подход, и не у всех отцы генералы. Оставалось одно: сослаться на воспитательную силу марксистско-ленинской философии. После этой фразы он сразу от меня отстал.
     К первому сентября я уехал в  академию, а когда через год вернулся, Бориса в дивизионе уже не было. На стене в управлении висел плакат с его улыбающейся физиономией. Внизу лозунг: «Равняйтесь на передовых». Более мелким шрифтом были описаны его служебные достижения. Наше  отделение бортового электрооборудования стабильно держало первое место в дивизии. «Привет тебе, Боря, – улыбнулся я ему, – счастливой тебе дороги по жизни».
Обычные армейские будни: тревоги, учения, недельные дежурства в лесу. К этому времени ударным порядком на окраине Йошкар-Олы построили городок ракетчиков. Все получили квартиры. Кончились и наши скитания по частным углам. Это была первая  квартира со всеми удобствами. Впрочем, было и одно неудобство.  В каждом подъезде установили ревун и, поэтому, когда объявлялась тревога, в городке стоял гул, напоминающий работу моторов взлетающего реактивного лайнера. Появилась возможность ходить друг к другу в гости. Друзей у нас было много, но особенно близко сошлись с семейством  Миши Шахова, нашего дивизионного медика, окончившего в Ленинграде 2-й медицинский институт. Его аристократическая натура не позволяла ему, если раздавался звонок в прихожей, выйти к гостям без галстука, так что он, казалось, мог напялить его на пижаму. С ним под Новый год мы и поставили первую в моей жизни оперу. Называлась она «Кармен». Естественно, у Шаховых водилось пианино. Его жена Эля музицировала под наши тщетные попытки взять октаву. Я пел партию Кармен, да и все остальные женские роли, Миша – мужские. Простой армейский сюжет: молодая деревенская девка, которую соблазнил какой-то лейтенант, представившийся как Хозе, приехала в Йошкар-Олу искать своего возлюбленного. Вступительная ария у меня была такой:
Я приехала в столицу
И ищу свово Хозе,
Обещал надысь жениться
Папе, маме и мине.
     Всё дальше было, как в настоящей опере, только Миша настоял ввести роль схимника и в черной монашеской мантии со свечой читал текст «от автора».
Вы спросите: а как же море! Оно снилось мне по ночам. И не такое как на Камчатке, а теплое, как в Геленджике, где мы  с семьей проводили иногда отпуск, если он у меня выпадал на лето.
     После академии я был назначен помощником заместителя командира  полка по ИРС. Однако уже через полгода после реорганизации структуры войск попал на ту же должность в свой родной дивизион. Работы хватало. Единственная практическая ракета, с которой мы нянчились, как с маленьким ребенком была основательно потрепана.. Но больше всего нам досаждала бумажная волокита: большое количество бюллетеней, поступающих от промышленности. Техническая сторона дела исполнялась сразу, но вот оформление отчетов затягивалось. Заедала текучка.
     Так было и тогда, когда командир дивизиона собрал нас в своем кабинете: начальника ИРС Сивухичева и троих его заместителей. Изрек по-гоголевски.
– К нам едет ревизор! Через неделю ожидается проверка по вашей части. Надо срочно подобрать все  хвосты. Успеете?
     Мой шеф задумался и помрачнел – не успеть! Через день начинаются дивизионные учения, и все мы на несколько суток от стартов не оторвемся. Наступило общее молчание, положение действительно было безвыходное. Тогда я попросил слово:
– Выход есть. В полку служил великолепный сержант, который работал  в нашей службе, занимаясь исключительно оформлением отчетов о проделанных доработках. Но он попал в опалу к командиру дивизии, когда помог подделать проездные документы одному штабному офицеру. Генерал его разжаловал и настрого приказал  к штабу не подпускать на пушечный выстрел. Я его прекрасно знаю, он в нашей караульной роте. Вот бы…
– Отставить! – рявкнул дивизионный.  Помолчали еще.
– Но ведь другого выхода нет, давайте рискнем. Он будет входить в штаб только утром и выходить вечером. Обед принесет ваш адъютант, – заговорил Сивухичев, – мы его посадим в комнату без окон и запретим засвечиваться. Другого выхода я не вижу.
Подполковник махнул рукой.
– Только я ничего не знаю.
     Обрадованные появившейся надеждой на спасение, мы сразу принялись за дело. Очистили комнату от канистр со спиртом, затащили туда стол и лучшую настольную лампу. На полках разложили всю необходимую для оформления документацию. На следующее утро рядовой Мешанин принялся за свою привычную работу.
     Несколько дней учений пролетели как один. Казалось, что это была большая длинная ночь, так как сидели в подземелье командного пункта, а общались со стартами, передвигаясь по патернам, напичканным кабелями, разъемами и коммутационной аппаратурой. Иногда все же видели свет. Это были те редкие минуты, когда давление в кишечнике катастрофически сказывалось на работоспособности и дальнейшее промедление грозило общечеловеческим конфузом. Выскакивали наверх кто в чем, несмотря на мороз, и стрелой неслись к веренице деревянных домиков, каждый из которых был рассчитан на одно посадочное место (офицерское). Туалеты были далеко, у колючей проволоки, по периметру старта. Я думаю, что разработчики считали: в реальной боевой обстановке ходить в туалет уже бессмысленно.
     Когда мы, наконец, появились в своих штабных  аппартаментах, то были приятно удивлены той педантичностью с какой наш «заключенный» сделал ненавистную нам работу.
– Объявлю благодарность в приказе, – промолвил шеф.
– Ага, еще и завизируй его у командира дивизии, – съехидничал кто-то.
– Лучше давайте напоим его от души, сколько влезет под хорошую жратву, и оставим ночевать в этой комнате.
– А к утру он облюёт все свои труды.
  Они препирались, а я ликовал, что все обошлось прекрасно.
     Но радоваться, как вскоре выяснилось, было преждевременно.
Нет. Проверка прошла успешно. Все хорошее, пусть даже недозволенное, входит в привычку. И мы смирились с тем, что рядовой Мешанин приходил периодически (правда, инкогнито) в свой «кабинет» и с удовольствием, как мне казалось, занимался рутинно-бумажной работой.
Веревочке долго виться не пришлось. Как-то вечером, заскочил с кавалькадой машин командир дивизии Агеев и, вызвав дивизионного, не выходя из машины, давал ему взбучку.
– Кстати, а кто это сейчас выскочил из штаба? Мешанин?
– Где, где? – заюлил дивизионный,  – никого нет.
– Но был!
Генерал достал из внутреннего кармана тужурки какую-то бумажку и сунул подполковнику.
– Фамилию внесешь сам, можешь свою.
Хлопнул дверью, и через секунду от его визита осталась только пелена выхлопных газов и сложенная вдвое бумажка в дрожащих руках довольно пожилого командира нашего дивизиона.
Через несколько минут мы всей службой были на ковре его кабинета.
– Что?! Доигрались, соколы? Вот!!! – и он торжественно развернул бумажку. Это была «Записка об арестовании» со сроком на пять суток (меньше комдив не давал по статусу) с его личной подписью. Все приуныли, пауза затягивалась. Прервал ее начальник службы.
– Конечно, ребята, я старший, отвечаю за принятое решение и по совести, и по уставу, должен нести ответственность. Но когда подумаю, что у меня жена, две дочки и четыре служебных несоответствия, то… Может быть кто-нибудь сам добровольно согласится сесть? Кстати, Петрович, идея – то твоя. Что тебе стоит, у тебя ведь одни благодарности. Я думаю, что эта ложка дегтя не придаст горечи твоему меду.
     Упрашивать меня было не нужно, мысленно я давно уже с этим согласился.
 Под общее одобрение и шутки внесли мою фамилию.
– Ну вот, бери, родимый! Отдохнешь пять деньков, ни тебе тревог, ни тебе учений, лежи в потолок поплевывай. Что?! Еще ни разу не сидел? Тогда, батенька, тебе просто повезло. Гауптвахта для военного – это все равно,  что повитуха для младенца. Это говорит о том, что офицер родился! Так вот, соображай: сегодня 6 марта, снимаю тебя с дежурства; вот пригласительный на 7 в городской ДК на бал, посвященный Женскому дню, пойдешь с женой. А вот на девятое я выпишу тебе командировочку в Казань. Гауптвахта офицерская у нас там. Не знаешь где? Умные люди покажут. Только ты туда рано не приходи. Заявись к вечеру, глядишь, сутки и зачтутся.
     После этой напутственной речи командир обнял меня, как родного сына. Присутствующие на «отпевании» чуть было не прослезились.
     «Записку» я показал Люсе после первого вальса на балу. Не скажу, чтобы она обрадовалась, но особенно  грустить нам не пришлось.
     И вот я в Казани. Приехал на поезде к вечеру. Шлялся по городу, постепенно приближаясь к Казанскому артиллерийскому училищу – офицерская гауптвахта располагалась на его территории.
     Курсанты, стоявшие в карауле, встретили меня как родного: были и нары с ватным одеялом и матрацем, и легкий ужин из курсантской столовой, а главное – был коллега по камере, знакомый лейтенант из нашей части.
     Весь следующий день я читал «Трех мушкетеров», раздобытых по моей просьбе курсантами. На другой – чтиво надоело. Замкнутое пространство давило и не давало выхода моему интеллекту. Необходимо было заняться чем-то неординарным.
– Эврика! – воскликнул коллега на мое предложение, – объявляю олимпийские игры. Он достал из под лацкана большую иголку, продел не очень длинную нитку. На стену повесили круговую мишень с цифрами, и, отойдя на почтительное по размерам камеры расстояние, начали метать иголку в цель. Уже через полчаса мы освоились, а через час работали как заправские олимпийцы. Левая рука за спиной, взгляд упруг и целеустремлен, колени расслаблены. Недрогнувшей рукой подносишь «дротик» к глазу и мысленно начертив прямую линию, посылаешь «снаряд» в цель.
– Есть десятка! – визжал я от восторга, когда в комнату вошли два полковника. Мы дружно остолбенели по стойке «смирно». Один из них, подойдя к олимпийской мишени, вытащил из десятки иголку, хмыкнул и изрек:
– И это советские офицеры!? Вы хоть помните за что вас посадили? Посмотрите на себя со стороны, в ваших глупых физиономиях нет и тени раскаяния. Вместо того, чтобы искупать вину изучением классиков марксизма, вы мечете эту примитивную иглу и читаете эту пошлятину (он заметил поэму о романтической любви и мушкетерской верности). Вы еще не  покраснели?! Стыдитесь!!!
     Судя по смыслу сказанного и по строению фразы, я понял, что это замполит училища.
– Ну что с ними делать?
- Да гнать их отсюда в шею, еще не хватало, чтобы они завтра устроили показательные выступления перед московской комиссией. Во..о..н!!!
Не успел очередной полковник закончить свой вопль, как нас тут и не было. Курсанты выдали нам шинели, оформили документы, и, пожав на прощанье руки, проводили до проходной.
– Свобода!! – дружно взревели оба.
     Свежий морозный воздух пьянил, на душе было светло и чисто. Ощущение счастья было таким, что, казалось, вот-вот оторвешься от земли.
–  А не пойти ли нам по такому случаю в кабак?
– Нет, – сказал я, опускаясь на землю. – У меня жена и дочка, я их так редко вижу, еду домой. К тому же у меня два выходных, командир сказал, что я могу пять дней плевать в потолок. А дату освобождения подделает Мешанин.  Вот такой парень! Хочешь, и тебе устрою?
– Нет, я - в кабак, ну прощай!
     И мы разошлись, как в море корабли.
     Корабли! Опять заело! Как давно я не видел боевых кораблей! Военный корабль – это элегантность, устремленность, демонстрация мощи и совершенство техники; это гордость, порой переходящая в восторг… Сухопутный моряк! Но еще не истлела надежда. Я уже два года периодически бомбил минно-торпедное управление письмами, обращаясь лично к Д. Б. Костыгову: «Возьмите, дяденька, адмирал обратно. Верой и правдой служить буду. Хоть на Камчатку запихните, рад буду, не разревусь. А еще замечаю, жмут на мою психику армейские сапоги и море предательски по ночам снится, аж на службу идти не хочется. Нет моей душе здесь покоя, зачахну безвременно,  не дайте погибнуть среди пней моей молодости. Ну что вам стоит? »
     Пишу, пишу…, а в ответ – тишина. И вот однажды… кто-то из знакомых парней «пил по черному» с дивизийным кадровиком, и тот по пьянке сболтнул, что на меня уже больше года  лежит вызов из кадров ВМФ. Притормозил сам Агеев: «Пусть отлежится».
     О! Как ждал я этого дня. Дня приема комдива по личным вопросам. Я выложил ему сразу все: плакат с улыбающейся физиономией Клёнова, карточку поощрения из своего личного дела (взыскания записывались на обратной стороне листа), несколько значков «Отличника» и «Победителя» (хотел принести даже будильник, врученный мне когда-то в Куйбышеве). Моя речь напоминала речь трибуна, пытавшегося разбудить в народе гражданскую совесть перед угрозой приближающегося противника:
– Я отдал вам лучшие годы жизни, я месил грязь на всех ракетных полигонах страны, перемог все трудности становления войск, и наконец, я вырастил вам героя, по которому замполиты до сих пор равняют отстающих. А вы…? Знайте, Флот без меня не может!
Отпустил! Нет, его не замучила совесть, не убедила убийственность моих доводов, а просто в войска  уже в достатке поступали специалисты-ракетчики из военных училищ. Прежней нужды в «варягах»  не было.
     Осень 1964 года.  Москва. Отдел кадров ВМФ. Пожилой капраз изумлённо крутит в руках мое направление о переводе.
– Откуда? Мы вроде не вызывали.
– Это не вы, это управление Костыгова, я им нужен…
– А, торпедист-инженер.
     Он достал какую-то толстую папку, но вдруг вспомнил.
– Есть дело, открылась военная приемка в Барнауле. Ракетчики передали нам завод, который «продал» американцам Пеньковский. Разворачиваем свое производство, в основном по линии Гидрографии, но есть и ваше. Младшим военпредом пойдешь?
Ноги мои подкосились, к горлу подкатил комок и заткнул готовое  уже вырваться радостное: «Да!»
– Ну, чего молчишь? Далеко?
– Нет, нет, – наконец выпалил я, – то есть да, да!
Капраз уставился на меня поверх очков и, увидев расплывающуюся по лицу блаженную улыбку, стал выписывать направление.
     Прощай Камчатка! О тебе я мечтал все эти четыре долгих года. Ты согревала меня теплом Ключевской сопки, баюкала видом подводных лодок. Здравствуй, Барнаул!
Пожалуй, я забежал немного вперед. Отбегу назад, так как предстоит еще достойно распрощаться с ракетными войсками.
     Покидал я их без сожаления, но с грустью. Прощаться с друзьями всегда не весело. Тогда я не представлял, что жизнь военпреда – цыганская. Не раз придется менять заводы, города, с болью отрывать от сердца удобно устроившихся там    милых друзей.
     Прибыла машина с контейнером под погрузку. Это первый в нашей жизни, пока двухтонный, меньше не было. Друзья, еще не отошедшие от прощального сабантуя, быстро побросали небогатый скарб. Я, одетый в тщательно выглаженную морскую форму, притащил последний тюк. Под вопросительные взгляды залез на крышу контейнера и, приняв прощальную позу стрельца из картины  Сурикова, вдруг с диким визгом стал разбрасывать армейскую форму. Первыми в разные стороны полетели почти новые хромовые сапоги, за ними – шинель, брюки, ремень, взвилась ввысь ловко запущенная фуражка. Толпа смотрела на меня понимающе. Они видели счастливчика, которому, наконец-то, улыбнулась мечта.

                4. Барнаул

     Барнаул принял меня медвежьими объятиями военпреда  Володи Роева. Выпускник нашего училища, он только что окончил академию им. Фрунзе и уже два месяца ждал своего единственного подчиненного. Вторым прямым начальником был заместитель старшего военпреда Аркадий Борисович Заваруев. Он прибыл к нам из Феодосии, служил на торпедной пристрелочной станции и был уже опытным военпредом. Аркаша, как запанибратски называл его Роев, знал тайну гибели линкора «Новороссийск» (1955 год), но что-нибудь выжать из него было невозможно. Говорил он очень мало, только самое необходимое, больше улыбался, и по его  богатой мимике вполне можно было понять все то, что он считал лишним пояснять словами.  Володя тут же поведал мне  уже ставшую легендой быль.
     Аркадий Борисович прибыл на завод первым представителем МТУ. Его очень ждали, так как гидрографы отрывались на приемку непрофильной продукции неохотно. Настройщик Валера Быков решил поразить мило улыбающегося военпреда. Он лихо крутил перед его носом ручки частотомеров и генераторов, диктовал показания приборов, виртуозно щелкал  тумблерами, посекундно объяснял параметры траектории. Его  руки, «как две большие птицы», порхали над добрым десятком пультов и приборов.  Новичок еле успевал следить за его манипуляциями и записывать в паспорт показания. Завершив двадцатиминутный сеанс цирковой эквилибристики, Быков произнес: «Все!» Это означало: сеанс окончен. С той же милой улыбкой Аркаша протянул ему паспорт и, по-японски откланявшись, удалился.
     Валера отстыковывал разъемы от аппаратуры  самонаведения, когда рядом возник давно наблюдавший за ним мастер.
– Ну, как!
– Как в тире, отстрелялся так, что новичок  посчитал, будто  все в десятку. Давай разнорабочего – комплект на упаковку.
     Мастер открыл паспорт. В нем красовался квалифицированно оформленный «возврат». Дальше была немая сцена из финальной части  гоголевского «Ревизора». Позже они узнали, что  «новичок» более года принимал эту аппаратуру на пристрелке в Феодосии, и опыта ему было не занимать.

     Прибыли жена с дочкой, за ними – контейнер. Сразу получили двухкомнатную квартиру. Заводской поселок «Южный» был построен по всем правилам советского градостроения: огромный дворец культуры, стадион, бассейн. В город ездили в исключительных случаях, правда, Люся моталась туда на работу каждый день. Но об этом она сама.
     «Поселок очень понравился: рядом  ленточный бор, высокий берег Оби…  Одно «но» – негде мне было работать. Библиотека в поселке была укомплектована, об иной работе я даже не думала. Пришлось ездить в город – полчаса на автобусе. Работала в Краевой детской библиотеке. Встретили меня очень не плохо. Так как библиотека была организована в 1959 году, набрали сотрудников почти одних лет. Статус Краевой библиотеки предполагал методическую помощь на местах, то есть командировки. За три года, которые я там проработала, объездила весь Алтай, кроме Горного Алтая и Бийска. Даже два раза ездила в Новосибирск на семинары. Словом я ехала в одну сторону, а Толя – в другую. Рите было 4-5 лет, оставалась она с соседкой тетей Фросей, у которой была внучка Оля – одногодка Риты. Такого доброго и спокойного народа, как сибиряки, мы больше нигде не встречали.
     Когда Рите пришлось идти в школу, я перешла туда же библиотекарем. Школа была очень большая – 36 класс-комплектов, около ста человек учителей. Через полтора года выстроили новую школу, дочь ушла в новую, а я осталась в старой, так как вскоре нам предстояло переезжать во Фрунзе».
     В Барнауле мы прожили ровно пять лет. На этом прекрасном заводе я сформировался как военпред. Появились принципы: не кичись, не руби с плеча, будь постоянен в своих требованиях, будь предсказуем, а главное – «смотри в корень». В каждом производстве необходимо было найти «слабое звено», которое и  требовало особого контроля.
     Мой перевод во Фрунзе был неожиданным для всех, в том числе и для меня.  Прощайте, друзья! Ваш «мальтийский крест» с наилучшими пожеланиями будущему адмиралу, всегда висит на видном месте в нашей квартире, прощай, Володечка Роев – друг и сподвижник, свидимся ли мы еще когда-нибудь. Прощайте «белые лебеди»… Стоп! Придется задержаться с отъездом и прервать прощание. Об этом стоит рассказать.
     P.S. Каждый год 23 февраля мы давали бал заводчанам.  Развлекали контингент по нарастающей, включая в репертуар все новые и новые жанры эстрады. Покусились даже на оперу. Казалось, выдохлись! Но оставался его Величество Балет. Назначали исполнителей и для начала, месяца на четыре, лишили их обеда. Вместо обеда – в клуб на репетицию.
Валентина Николаевна лет 10 назад окончила училище при Большом театре. Волею судеб попала на Алтай и в нашем ДК вела балетную школу. Увидев своих новых учеников, она невольно прыснула от смеха. Наша смелость и твердая решимость отдаться великому искусству вдохновили и ее.
– Танцевать будете как в Большом театре, поблажек не ждите!
Мы стояли перед ней безмолвно и безропотно, опустив головы, словно «овны» обреченные на заклание. О! Как она над нами издевалась. Первые три  месяца не отпускала от «станка». За час мы промокали насквозь. Отстающих, а таковыми были все, нагружала заданиями «на дом». На четвертый, посчитав, что все равно уже из нас кроме пота ничего не выжмешь, она допустила нас к танцу – «Танец маленьких лебедей».
     К «генеральной» мы подготовились основательно: достали бутылку шампанского и коробку куйбышевских шоколадных конфет, сшили капроновые пачки, пуанты и прочие мелочи – все как в Большом.
     Примерка показала, что только мы с Валерой вписались в свои пачки без происшествий. Валентина наших приготовлений не видела, хотя мысленно она уже была готова ко всему. Но это не спасло ее от шока. Когда с первыми аккордами баяниста мы «вплыли» в зал, она застонала  и застыла в своем кресле. Рот был полуоткрыт, глаза округлились, подавшееся вперед тело мелко-мелко вибрировало. Это был смех, но так как он переполнял ее всю, на звук почти ничего не оставалось.
     Еще бы!  Впереди, элегантно склонив голову набок скакал  Валера Скоропад. Рука в руку с ним, пристяжным, шел наш Санчо Панса – Гена Афанасьев. Конечно, в пачку он не влез, пришлось распороть,  и на живую (в полном смысле этого слова) сшивать сзади большими стежками. Следом, задрав голову вверх, как геральдический петух, припадая на правую ногу (травма детства) гарцевал Рим Гойхман. По сравнению с Геной, он даже не был Дон Кихотом, он был еще худее и длиннее. Ему пришлось наставлять лямки, поэтому пачка начиналась где-то на уровне пупа, а над ней красовалась волосатая грудь, такая же пышная и кудрявая,  как голова нашего великого поэта. В связке я шел четвертым со своим хроническим (с нахимовских времен) насморком, так как руки были заняты, приходилось периодически вскидывать голову и шмыгать носом.
     О…о! Как  мы старались! Четыре месяца потогонной работы не прошли даром. При всем при том – абсолютный синхронизм. Подъем ног – как на плацу – по линейке. И если Гена закидывал их чуть ли не до пупа, то Рим, казалось, еле отрывал от пола. Морды у всех серьезные, как перед казнью на эшафоте.
     Танец еще не кончился, как Николаевна сползла с кресла. Отпаивали ее шампанским. Придя, наконец, в себя и обретя дар речи, она жалобно простонала:
– Мальчики, пригласите меня на вечер. Очень хочу увидеть, чем все это кончится.
     Мы понимали, что более талантливых учеников у нее уже больше никогда не будет, и она хочет посмотреть на триумф своей педагогической системы.
     Концерт давали в поселковой столовой. Перед длинным столом образовали большую сценическую площадку: есть где разгуляться. Наш номер был завершающим и публика к тому времени основательно захорошела. У нас -  ни в одном глазу. Вышли в черных морских накидках. Зал замер. Когда же сбросив черное, ослепили  всех своим белым…, у присутствующих, точно, «поехало сознание». Не помню, что происходило вокруг, так как весь отдался танцу и наблюдению за  Гойхманом, который все время норовил наступить мне на ногу.
     Музыка кончилась. Возвращалось осознание происходящего, появились ощущения от окружающего мира. Мы находились в плотном кольце зрителей.  Гром сорвавшихся аплодисментов сменило настойчивое требование: «Танцуйте еще!»
     Усадив зрителей и сомкнув руки, мы понеслись. Вначале все шло прекрасно, сказывалась высокая  школа. Как вдруг, то ли потеряв бдительность, то ли с умыслом, Гена почти демонстративно наступает Риму на ногу. Последний взвизгнул и бросил руки (это была больная с детства нога). Мгновенно оценив обстановку, Скоропад прокричал: «Полундра!» и, подобрав по-женски юбку, бросился к выходу. Я лихо «взял барьер», перемахнул на кухню и юркнул в  автоклав для первых блюд. Приподняв крышку, в щелочку решил посмотреть, что же происходит в зале. Толпа носилась за «лебедями», подобно рассерженному рою пчел, с гулом преследующего осквернителей семейного улья. «Лебеди» изворачивались, отбивались, как я понял, живыми сдаваться «темным силам» не собирались.
     Силы были явно не равны. И то, что после отлова начали «качать», то есть подбрасывать вверх, было уже не лебеди, а ощипанные куры. Несколько раз мимо автоклава проходили энтузиасты-поисковики. Я выжидал пока улягутся страсти. Мое отсутствие уже вызывало тревогу. Сошлись на том, что я выпрыгнул из окна. Старший военпред отправил двоих обыскивать сугробы. Вот тут-то и появился я, весь в белом.
Эпилог.  На другой день, нацепив на себя мою пачку, единственную уцелевшую после погрома, дочурка сказала:
– Папа, отдай меня в балетную школу. Я хочу научиться танцевать, чтобы надо мной все так же весело смеялись.
     P.P.S. Ежегодно к первому  января на заводе устраивался конкурс новогодних газет. Нас никто не обязывал, но, уже выпустив по своей инициативе первую, мы не могли остановиться. Войдя во вкус, старшой требовал от нас только первого места. Последняя газета занимала без малого  9 метров в длину и 1,2 метра в ширину. Чтобы поддержать престиж, шеф освободил  меня от работы на весь декабрь. Тем более, что Люда уехала в Ленинград, а Ритуха приболела. С утра до глубокой ночи я выжимал из себя искры юмора в карикатуре и поэзии. К исходу я понял, что ничего лучшего в жизни я уже не создам. И даже был в душе доволен, когда в сентябре пришел приказ о моем переводе.

                5. Фрунзе

     Год 1969 , осень. Я во Фрунзе, прибыл пока один, чтобы  урегулировать жилищную проблему. В то время это был провинциальный городишко без великолепных вычурных строений, полный романтики и экзотики. Хорошо помню, что в переулке, рядом с центральной улицей висел огромный плакат: «Граждане! По постановлению горисполкома выпас скота в центральной части города запрещен. За нарушение – штраф». К столбу, естественно, был привязан баран, мирно пощипывающий травку.
     Завод им. «50-летия Киргизской ССР». Директор – Угаров В. И.  Старший военпред – Березин В. И., на предприятии авральное освоение торпеды СЭТ-65. К концу года должны сдать первую партию. В цехах круглосуточная работа. Оформив допуск, погружаюсь в омут производственных проблем.
     Не помню, на какой по счету день пришелся этот эпизод, но был он одним из первых. Мастер механического цеха предъявил мне на сдачу партию гребных валов. К маршрутному листу подколота справка ЦЗЛ о проверке поверхностей скольжения: 9-й класс обеспечен. В том, что микроскоп не соврал, я не  сомневался. Меня озадачили часто встречающиеся дендриты, образовавшиеся при гальванопокрытии, а для подшипника скольжения – это наждак. Оформляю возврат на всю партию. И каково же было мое удивление, когда через час я увидел эти валы в сборочном цехе. В паспортах  стояли росписи военпреда-техника принявшего продукцию.
     Начальник механического цеха, на голову которого я вылил ушат своих возмущений, казалось, ждал моего прихода. Он достал из стола «извещение о предъявлении…», где стояла виза старшего  военпреда: «Возврат аннулирую по результатам заключения ЦЗЛ».  Ехидная улыбка появилась на лице начальника: «Ну, что, молокосос получил, только появился, а уже учишь. Похлебай-ка с наше». Так, примерно, он рассуждал в уме.
     Вышел я, как оплеванный. Ничего себе начало, а ведь говорится: «Береги честь смолоду». Казалось, что на меня в цехе уже со смехом показывали пальцами. У мастера участка узнал, что основная часть валов еще здесь; что начальник цеха с чертежами и справкой ЦЗЛ ходил к Березину, и Владимир Иванович аннулировал возврат. Меня  «не нашли» и предъявили партию другому. Он извиняется и просит «закрыть» возврат, оформленный также в маршрутном листе.
– Хорошо, приду через полчаса, но к этому времени, пожалуйста, пригласите ведущего специалиста  СКБ по гальванопокрытиям.
     В назначенное время встреча состоялась. Познакомились, разговорились, осмотрели валы. «Покрытие дефектное», – подтвердил он. В маршрутном листе на партию, под моим возвратом он написал: «Покрытие никель-хром – брак. Валы отправить на повторное перепокрытие» – ведущий инженер по ГП, подпись.
     Прихватив маршрутку, я поспешил к старшему военпреду.
Березин сидел в своем начальственном кабинете, зарывшись в кипу наваленных на столе бумаг. Взаимные любезности при встрече и сразу к делу:
– Пришел проинформировать, вернул партию валов. Под угрозой срыва ночная работа сборочного цеха. Возможен большой шум, срывается министерский график.
Молча кладу ему на стол маршрутный лист. Выражение лица начальника не изменилось, только пальцы рук нервно застучали по столу.
– Оставь маршрутку и иди работай.
      Встал из-за стола, пожал мне зачем-то руку, и дружески выставил за дверь.
      Чуть позже, попав в сборочный цех, я увидел картину, пролившую бальзам на мою трепещущуюся в ожидании развязки душу. С громким матом сборщик демонтировал уже на половину собранный узел. Рядом с ним стояли оба начальника цеха. На небритом лице одного из них были видны следы выволочки, полученной в кабинете старшего военпреда. Мое самолюбие было удовлетворено, «честь смолоду» не пострадала, авторитет поднялся на первую ступеньку.

     В конце ноября удалось на несколько дней вырваться в Барнаул, запихнуть в контейнер барахло, а жену с дочкой - в самолет, рейсом во Фрунзе. В аэропорту «Манас» нас встретил Арнольд Тукмачёв с машиной. По дороге в город он сообщил, что Владимир Иванович договорился с директором завода о выделении нам комнаты в общежитии. Приехали. Найти коменданта не удалось, как в воду канул.
– Сидите, ждите, сейчас все устрою, – ответил на наш звонок Березин.
Минут через пятнадцать он появился сам, рассказав, что ни коменданта, ни директора не нашел.
Вахтер общежития заявил, что никаких указаний не получал и вообще свободных комнат нет.
– А эта? – Березин открыл дверь. В небольшой комнате стоял канцелярский стол, шкаф с папками и вешалка.
– Это кабинет коменданта.
– Вот и прекрасно, вселяйтесь сюда. Захочет иметь кабинет – найдет вам комнату.
     И мы заселились. Притащили с Арнольдом кровати. Символически отметили новоселье. Появившемуся коменданту сказали, что так повелел Угаров, заранее зная, что выяснять он все равно не будет, так  как боится директора, как мышь кота. Прошло пару дней, в субботу, когда Людмила уже собиралась затеять грандиозную стирку, появилась Люся Тукмачева. Еще с порога общежития она громко крикнула:
– Кто  тут Завадские?
     Представившись, сразу перешла  на «ты».
– Бросай, еще настираешься. Поехали с Ритулей к нам. Мужики придут после работы.
Так мы вошли в судьбу друг друга, и, надеюсь, что на всю оставшуюся жизнь.

     Из воспоминаний Людмилы. Работу было найти очень сложно, так как в Киргизии был свой библиотечный факультет в педагогическом институте. Пришлось временно поработать на абонементе детской библиотеки, потом в Республиканской детской, наконец, в Республиканской взрослой им. Чернышевского (сейчас наверняка имени какого-то другого). Здесь я закрепилась основательно – около восьми лет. Под руководством  Зинаиды Макаровны   Белоношко освоила «высшую математику библиотечного дела». Зинаида Макаровна была мне всем – подругой, учителем, сестрой… И когда пришлось уезжать, было очень грустно, мы долго плакали… Приходилось опять много ездить по командировкам: Талас, Пржевальск (этот город был моим «кустом»), Токмак, Рыбачье, Нарын, словом, вся республика. Это была пора очень эффективной интересной общественной жизни и трудная пора в семейной. И как я все перетерпела – ума не приложу. Что мне давало силы – не знаю.
Через год после прибытия, получили квартиру в шестом микрорайоне. Отправили Риту в школу, завели кошку Лушу и хомяка Леню. По моим данным, за весь период обучения в школе при переходе из класса в класс наш ребенок не имел ни одной четверки. Однажды, помню, дочь пришла из школы сияя, как начищенный к празднику самовар. На мой житейский вопрос, на счет покушать, даже обиделась:
– Папа, ты хотя бы когда-нибудь спросил, что я сегодня получила?
– Конечно, пятерку, – быстро нашелся я.
– Да нет! Восемь пятерок.
     Конечно, мы недооценивали своего ребенка, но об этом, когда придет время, она напишет сама. Во Фрунзе я увлекся горами и порой уходил туда надолго. Старый моряк Глеб Борзуков научил меня собирать мумиё. Но это уже другая история.

     Березин пригласил нас с Арнольдом к себе в кабинет в середине февраля 1971 года.
– Поступила команда из Управления отправить на север бригаду для оказания помощи в освоении оружия. Подберите необходимых специалистов и срочно вылетайте.
– А можно без специалистов? – загоревшись и явно обрадовавшись резанул Тукмачев, справимся сами.
     Он прибыл в приемку из Полярного. После окончания училища служил штурманом, а несколько последних лет – начальником цеха на базе приготовления торпед. Физиономия его сияла, сорваться в Мурманск он был готов хоть сегодня. Но предстояло еще достать из нафталина и привести в порядок морскую форму. На флоты и в свое родное Управление мы выезжали в военной форме, а в повседневной жизни ничем не выделялись из обычной серой гражданской массы.
     Север встретил нас приветливо. Арнольд, не закрывая рта, рассказывал мне историю своей полярной одиссеи. Казалось, здесь каждый куст представляет для него историческую ценность.
     Посетив Минно-торпедное Управление (МТУ) Северного Флота, определились с программой нашего пребывания. Первым пунктом была база среднего ремонта торпед.
     На каждом флоте есть свои корифеи, аналитики, знающие оружие до последнего винтика. Они не могут существовать бездумно, разрабатывают проекты совершенствования материальной части, изменение порядка ремонта и приготовления, регламента практических стрельб. Это асы, потолковать с которыми и полезно, и интересно. У них всё давно систематизировано: дефекты, отказы, причины аварийных испытаний. Мы даем им своё видение проблем, подкрепленное знанием конструкторской документации и технологии изготовления торпед. Военпреды – посредники между флотом и промышленностью. Без таких командировок  задачу обеспечения надёжности оружия и качество его изготовления не решить.
     В первый же свободный вечер Арнольд потащил меня в ресторан «Полярные зори» послушать Вилли Токарева. Не скажу, чтобы он сразил меня, но то, что он пел, вызывало живой интерес публики. Рестораны за полярным кругом, особенно во время полярной ночи – это центры общения, островки тепла и уюта. Кормили не плохо,  брали – не дорого. Наверное, по польской линии у меня все же были какие-то еврейские корни, так что когда оркестр брал первые ноты ритуального танца «семь-сорок», на месте я усидеть не мог. Приглашал первую подвернувшуюся под руки скучающую женщину и вытворял такое, что жена неминуемо должна была бы подать на  развод.
     За Мурманском последовал Полярный. Арнольд ходил по своему бывшему цеху и с упоением выкладывал мне историю создания каждого тренажера, учебного стенда, наглядного пособия. Цех был его детищем, предмет его гордости.
      С настоящей северной природой мы столкнулись в Оленьей  Губе. В короткий полярный день природа предстала перед нами самой романтической своей стороной: растрескавшимися обветренными скалами, бережно укутанными в снежные одеяла; хилым полярным лесом,  чудом выживающим на каменных неудобьях; девственно белыми сугробами и отчаянно голубым небом.
Командир части радушно принял нас в своем кабинете. Каждому гостю здесь искренне рады, особенно если он приехал  не с очередной проверкой или «нагоняем». Провели занятие, ответили на вопросы. Уже перед отъездом, за прощальным столом Тукмачев попросил командира, с которым был знаком прежде, достать немного баранины. На обратном пути в Мурманске мы хотели удивить его старого друга киргизским лагманом. Привезя с собой специи, мы нигде не могли найти баранины.
– Мой начпрод вам ее из-под земли достанет.
     Здоровенный мичман с доброй улыбкой и пышными усами заявил, что баранины давно не получали, но если…
     Поняв намек, шеф выкатил из-под кровати бочку со спиртом и довольно сноровисто отделил от общего пол-литра.
     Через час, когда мы уже засобирались на рейсовый катер, явился посланец. Он приволок целый рюкзак мяса: двух кур, гуся, несколько кусков говядины и свинины – баранины ни у кого не было.
     Катер медленно полз в плотной стене, стоявшего над Кольским заливом тумана. Мы сидели в трюме и пели только что сочиненные  нами северные песни. В Североморск прибыли с большим опозданием, последний автобус на Мурманск уже ушел. Мороз пощипывал нос, уши и заставлял всерьез задуматься о  ночлеге.
– Есть выход, пошли в Чалмпушку. Там на ремонте стоит мой БТЩ, на нем и переночуем.
– Далеко?
– Нет. Мороз будет подгонять, так что часа за два доберемся.
     Между сопками, сквозь сугробы темной стрелой прочерчена трасса Североморск-Мурманск. Бодрым шагом, опустив уши (на шапках) и периодически потирая носы, по пустынной дороге шагали два капитана 3-го ранга. Во всю ширину небосвода над ними полярная ночь давала феерическое представление под названием «северное сияние».
     Было около двух часов ночи, когда мы подошли к проходной. Сонный заводской вахтер недолго сопротивлялся нашему отчаянному напору. Нашли у стенки корабль. Разбуженный вахтенным командир, выскочил наверх, на ходу застегивая китель. Дико взвизгнув, повис на Арнольде. Они мяли и взбивали друг друга, словно подушки перед ночным употреблением. Уже через четверть часа мы сидели в кают-компании. Вестовой сервировал стол, замполит натренированной рукой разливал спирт по фужерам. Арнольд перебирал аккорды корабельной гитары. От того, что все разом хотели выговориться, стоял вселенский гвалт. И только я с хладнокровием удава, заталкивал в рот сэндвич из галет и кильки в томатном соусе. Потом в едином порыве захмелевших единомышленников, пели песни, уверяя самих себя: «Северный флот не подведет»,   о том, как грустно стоять «у опустевшего причала», «про наше Северное море и про полярных моряков». И уже «под занавес» в состоянии хмельной умиротворенности вели  домой из глубины «уставшую подлодку».
     Заснули мгновенно при виде корабельных коек. Блаженствовать в каюте пришлось недолго:  не прошло и часа, как по трансляции объявили побудку. Отключить громкоговоритель было невозможно, и поэтому каждые 10-15 минут в наши сонные головы вколачивали очередную команду. Пришлось вставать. В Мурманск нас отправили с автомобильной оказией.  Не помню, как выглядела моя физиономия, но лица провожающих были свежи, излучали добро и желание встречаться еще и еще.
     Под занавес северной программы, «на сладкое», Арнольд приготовил самую приятную встречу со старыми друзьями. Это для них мы искали баранину. На вопрос: «Кто там?» Я, по наущению застывшего в улыбке Тукмачева, гробовым голосом произнес пароль: «У вас продается славянский шкаф?» Крики, шум, стук запоров – и перед нами сияя портретами в фас, нарисовалось в полном комплекте семейство Захарченок. Я все больше и больше убеждался, что самая задушевная дружба, рождается только на флоте. Иметь друзей необходимо, это оселок на котором оттачиваются прекрасные грани человеческого характера, и, в конце концов, это бальзам для души.
     Захарченки носились с нами, как король с Золушкой на балу. Я кое-как выпросил разрешение проследовать на кухню для приготовления экзотического блюда. Арнольд сидел на диване облепленный со всех сторон, не отрывающими от  него взглядов,  домочадцами.
Лагман! Первый раз я пробовал его во Фрунзе, когда изучая город, забрел на восточный базар. Глядя на диковинную снедь, грудами наваленную на деревянные столы и земляном полу рынка, почувствовал зияющую пустоту желудка. Двухэтажное здание с вывеской «Ашхана» вполне отвечало требованием заведения, в котором базарный люд должен был утолять голод. Лента очереди тянулась к стойке раздачи мимо таблички «Меню». Никаких сведений о предлагаемых блюдах я из нее не получил. Из понятных названий был только «Чай зеленый». На раздаче, словно капитан на мостике, широко раздвинув ноги, стояла с невозмутимым видом раскрасневшаяся от кухонной жары русская баба. Верхние пуговицы на некогда белом халате отсутствовали и в образовавшийся проем готовы были выскочить ее колыхающиеся  безразмерные  груди. Моя задача упрощалась тем, что повариха всем накладывала одно и то же: пятерней загребала из таза, отмеренную опытом порцию длинных макарон, и, бросив в тарелку, заливала их ковшом какого-то оранжевого субстрата.
     Я понял, что тоже хочу это. Стоявший впереди меня пожилой киргиз, промямлил: «Вам-вам». Я изрек то же. Получив свою порцию еды, двинулся за поводырем. Первым делом «учитель» запустил алюминиевую ложку в солонку с красным перцем и, сдобрив дымящуюся лапшу, странным образом стал накручивать ее на ложку. Я лихо повторил первую часть его движения, а вот со второй сразу же вышла осечка: макароны на ложку не накручивались. Я, поднимая их вверх, пытался ртом перехватить на лету. Ничего не получилось, они скользили с ложки, падали в жижу, норовя окропить меня довольно жирным ее содержимым. В конце концов, я догадался расчленить ложкой длинное на мелкие отрезки. Процесс пошел. В первое время я подумал, что легкое жжение во рту вызвано горячей пищей. Ощущение было новым, необычным, загадочным. Загадка разрешилась после того, как я покинул столовую. Рот горел от перца, в желудке шла революция – это в мою жизнь вторгалась новая южная кухня.
Захарченок мы пощадили, за что получили от них благодарность на всю оставшуюся жизнь. 

     В 1978 году я уже несколько лет был руководителем группы в аппаратурном цехе. В моем подчинении – младший военпред Тюрин Анатолий Иванович, два гражданских инженера и четыре техника. Установившийся технологический цикл, казалось, уже не мог дать каких-либо всплесков производства некачественной продукции. Первая «ласточка» прилетела весной. В апреле мы заметили, что при настройке релейных блоков (РБ) аппаратур самонаведения, наблюдается довольно большой выход из строя реле РЭС-6. Занялись анализом и обнаружили, что «ласточка»  прилетела из армянского   города Кафана. Оказалось, что нам сменили поставщика. Но ведь ГОСТ един, скажете вы, и будете правы. Но ведь и у армян есть свои рационализаторы. Воздав должное уму армянского умельца, изготовители  реле перестали прессовать пластмассовые толкатели, а стали ставить их на клей. Проще, дешевле, быстрее.
      Все было бы еще ничего, если бы армяне чаще мыли руки и четко отработали технологию приклейки. Но получилось то, что получилось. Микроскопические частички клея, попав на кончик толкателя, приклеивали к себе контактную пластину реле и не хотели отпускать ее даже при напряжениях, гораздо выше номинального. Но самое страшное для нас было в том, что единожды сработав, такое реле дальше функционировало как ни в  чем не бывало. Необходимо было подержать его в обесточенном состоянии длительное время, чтобы дефект  повторился вновь. Так скромная весенняя «ласточка» превратилась в большую  армянскую «свинью».
     Судорожно заработала конструкторская мысль. В СКБ был создан и внедрен в лабораторию входного контроля пульт для отбора реле по параметрам первого срабатывания. Годные реле маркировались специально изготовленными штампиками.
     Все быстро стало на свои места, так, что заводское руководство и не заметило этой небольшой производственной заминки. А в солнечную Армению каждый месяц уходил большой ящик с браком. Первое сопроводительное письмо создавали коллективно, примерно так, как запорожцы писали турецкому султану.
     Июль. До конца месяца остается три дня. Это редкий случай, когда уходишь в отпуск во время аврала. Но тут случай исключительный: дочь Маргарита сдает в Ленинграде последний экзамен в институт, и по его результатам возможно активное родительское реагирование. Билеты на самолет уже в кармане. В конце рабочего дня вместе с Тюриным обходим цех. Передаю ему все свои назидания, просьбы, приказания. Около грузового лифта в поле внимания попадает тележка, на которой упакованными в коробки лежали реле РЭС-6. Необычным в данной ситуации было то, что ни на реле, ни на упаковочной таре не было отметок входного контроля.  На мою просьбу разобраться, Анатолий Иванович ответил : «Бу… сделано!» И я улетел.
     В конце августа, прервав отпуск, вышел на службу. Аврал – дело святое. Среди дружеских приветствий и улыбок диссонансом выглядели унылые физиономии настройщиков на участке РБ.
– Петрович, опять реле ни к черту. Смотри сколько брака.
    На столе ОТК лежала горка «Карт о браке» с аккуратно прикрепленными реле. На каждом стоял штамп проверки входным контролем.
     Авральная суматоха не позволила сразу разобраться в случившемся. А вот первого сентября, когда ажиотаж схлынул и основная масса штурмовавших план ушла в отгулы, мы с Тюриным начали копать в глубь. Вспомнил про тележку с реле. Анатолий Иванович «посыпал голову пеплом» и заявил, что тогда, в конце июля его так уработали, что о реле и думать забыл. Появилась первая ниточка. Начали раскручивать клубок.
      Уже через пару часов стала ясна предварительная картина. Реле были поданы на участок сборки без прохождения входного контроля. Аттестованный контролер в конце июля болел, да и сразу взглянув на реле сказал, что штамповал реле не он, так как проштамповано хаотично, а он ставил отметки в определенном месте. По ходу выяснили, что тогда штампики брал зам. начальника ОТК завода. Тут ниточка оторвалась  от клубка. Две недели назад зам уехал в Анголу на один год.
     Отрабатываем предварительную версию. Для того, чтобы в авральном порядке нарастить незавершёнку (объем незавершенной продукции), нужно было загрузить работой монтажниц, но простаивала сборка, так как входной контроль не подавал реле. Нужен был руководящий импульс. И он поступил, но был направлен в обход порядка и совести. Самым «инициативным» по нашему общему мнению был зам. начальника цеха А. Майгуров. Но как он мог получить штампики из рук ОТК? Эта тайна вместе с ее носителем покоилась сейчас, скорее всего, на песчаных пляжах Бенгалы или плавала в водах Атлантического океана.
     Предположим, что все-таки получил. Сам естественно проштамповать такую массу реле он не мог. Тогда кто? Методом исключения выбрали молодую комплектовщицу участка сборки РБ. Она лишь недавно кончила школу и порхала в розовых мечтах, навеянных обилием и разнообразием окружающих ее мужчин.
     Следующий вопрос – где? Ведь не будешь же ты вершить беззаконие на людях. Единственной пустующей комнатой в битком набитом  в конце месяца цехе, мог быть только участок работников КРС. Они обслуживали электронные пульты, измерительные приборы и в авралах не участвовали. Обнадеживало и то, что комната находилась рядом с лифтом.
Итак, запускаем в проработку сотканную нами версию. Пока я собираюсь с мыслями, Толя уходит за одним из подозреваемых. Ну, конечно, не за  Майгуровым. Тот козел крепкий, на него где сядешь, там и слезешь. Да еще быстро все хвосты заметет. Нет, для первой встречи лучше подойдет мягкий воск  девичьей невинности. Вряд ли она в своей жизни уже успела совершить что-либо противоправное.  Это и надо обыграть.
Делаю серьезный вид. Толя приводит «девичью невинность». «Господи, и таким воздушным существам доверяют работу с военной техникой». Вместо улыбки, которая так и пробивалась на мои ланиты, еще суровее сдвигаю брови:
– Присаживайтесь.
     Создание робко опустилось на краешек стула.
– Нет, нет, садитесь поудобнее. Вот вам ручка, вот бумага. Будете писать объяснительную записку о том, как вы оказались в рядах вредителей умышленно выводящих из строя военную технику. Пишите сразу на имя военного прокурора и помните, чем больше искренности, тем меньше срок.
     Тут я увидел, как мертвецки побледнело ее дотоле розовое личико. Захлопнулись закамуфлированные под голубое глазки, и глубокий вырез на рельефной блузке вместе с телом медленно начал сползать со стула. Тюрин был начеку. «Пожалуй, перебрал, для начала можно было и полегче», – подумало сердце; «но ведь сработало» – ликовал ум, – «попали в точку».
     «Точка» постепенно стала приходить в себя. Порозовела, распахнула глазки и… расплакалась. Отхлебнув пару глотков из любезно предложенного стакана, утерла рукой нос и отчаянно заморгала.
     Мы оторопели. Ее объемные ресницы порхали как крылья бабочки. Казалось, мотылек исполняет перед жертвой любви свой последний в жизни брачный танец.
– Кончай  моргать! –  в сердцах выпалил Тюрин.
Танец ресниц прекратился. Она словно остолбенев, уставилась  взглядом в одну точку. «Интересно, какие мысли посетили сейчас эту прелестную головку?» – спрашивало сердце. «Никаких нет», – парировал ум.
– Пожалуйста, пишите, – я подвинул к ней лист бумаги.
– Я не знаю, что писать, – ответила она, не выходя из ступора.
– Все и подробно. О том, как вы вечером 28 июля в помещении КРС промаркировали реле РЭС-6 штампиками входного контроля. А главное, по какому принципу вы их ставили, ведь каждый штамп соответствует определенному напряжению срабатывания. Кто вам дал штампы?
– Старший мастер Климов, – тихо прошептала она.
     Климов?!  Это был удар ниже пояса, я даже почувствовал куда. Неужели?  Это же активный участник всей нашей релейной эпопеи, прекрасно представляющий все последствия этого предательского шага.
     Анатолий Иванович сунул ей в руки ручку. Уже через несколько минут появилось первое чистосердечное признание. Всего лишь два предложения, но каких мук они ей стоили. Поняв, что больше все равно ничего от нее уже не добьешься, я отодвинул брови от переносицы. Почти дружески пожав ее дрожащую руку и пообещав походатайствовать перед прокурором о смягчении ее участи, мы любезно проводили ее к выходу.
– Толя, надо срочно  ехать к Климову, пока эта жертва дознания не начала публично приносить покаяния.
– Он живет где-то на окраине.
     Пошли к замдиректора завода по режиму. На этой должности на всех оборонных предприятиях находились штатные офицеры КГБ. Наш был подполковником.
Наскоро выслушав нас, Ерохин извинился. В данной ситуации он практически  ничем не может помочь. Его срочно вызвали с отчетом.
– Ну вот, свою машину могу дать, доберусь до управления на троллейбусе.  Действуйте сами. И завтра уж, пожалуйста, ко мне со всеми материалами.
     Он чувствовал, что на крючок попалась крупная рыба, и есть возможность во всеуслышание объявить, что его безделье на заводе не столь уж бесполезно.
Для того, чтобы узнать адрес Климова ему потребовалась минута.
– Вот …, машина у проходной, освободится – пусть подъезжает к управлению. Дуйте!
     И мы «подули». Уже на проходной подумал, что не плохо бы предупредить старшего военпреда. Позвонил секретарю. Оказалось, что после обеда начальника куда-то срочно вызвали.
     Да, машина это не троллейбус. Современно, комфортно и главное – оперативно. Уже через полчаса мы были на другом конце города. Климов жил в большом частном доме с садом и огородом.
     Хозяин в трусах, майке и кирзовых сапогах лениво ковырял лопатой землю. Его уже отдохнувшее после суматошной ночи лицо, отражало брожение мысли. А мысль подсказывала, что уже пора…
     Увидев нас, он отбросил лопату и устремился навстречу с объятьями. В этот свободный вечер ему явно не хватало еще двоих для приятной мужской беседы. Увы, мы не оправдали его радужных надежд.
     Были и упреки, и искреннее раскаяние, и горькая обида на человека, растоптавшего  в моей душе прекрасное человеческое чувство – доверие. От Климова увезли чистосердечное признание. Круг замкнулся. Конечно, – Майгуров: «Угрозы, план, премия. Не устоял. Сам мучаюсь. Хотел даже пойти с повинной и уволиться с завода».
     На следующий день нам оставалось только собрать недостающие объяснения, в том числе, с самих себя, и всю папку компромата отнести Ерохину. Только тут мы вспомнили, что в пылу преследования до сих пор обо всем не доложили старшему военпреду.
– Что вы наделали? Зачем сразу в КГБ? Вполне могли решить на нашем уровне не вынося сор из избы. Угаров всегда пошел бы навстречу. А теперь не знаю… Кстати, как вы предполагаете решить вопрос исправления продукции?
– Отгрузку остановить. Я уже дал команду. Все что отправили вернуть на завод. Все реле заменить.
     А про себя подумал: «Хотел бы я узнать, где ваш «уровень» был вчера после обеда?»
Хотите знать, чем же все кончилось? Был большой шум, отголоски которого дошли до Главка. Отгруженную продукцию вернули на завод. Угаров сделал все, чтобы оперативно переделать аппаратуру и всячески занизить понесенный материальный ущерб. Главное, чтобы он был меньше того порога, после которого заводится прокурором уголовное дело. Недаром Виктор Иванович был членом горкома КПСС, обаятельным и высоко коммуникабельным человеком – все потихоньку спустили на тормозах. Руководство получило «пилюли» от начальника Главка. Низшее звено, после покаяния наказали материально. И все. В Гулаг уже давно не ссылали.
Но  это еще не конец истории. Жизнь продолжалась в обычном режиме, страсти улеглись, пока не произошло ЧП.
     Был конец сентября, мы постепенно втягивались в очередной аврал. Ничто не  предвещало чего-либо необычного.
– Что случилось? Что случилось? – запричитал ворвавшись в нашу общую комнату Толя Тюрин, – Цех стоит, плана не будет, мы с тобой оба-два виноватые!
     Оказалось, полчаса назад в цехе, как будто из пустоты материализовались человек пятнадцать одетых в темное молодых парней. Они разбрелись по производственным участкам взялись за техпроцессы и начали их изучать. Наступило всеобщее оцепенение – это были следователи КГБ. От одного слова КГБ по телу ползут мурашки, но разве можно спокойно работать, когда тебе в затылок  дышит их сотрудник. Оставалось только гадать, что он при этом еще и думает?
     Постепенно цех опустел. Ушла домой первая смена. Вторая – приступать к работе не торопилась: выясняли обстановку, обменивались мнениями. Общий вывод – опять эти военпреды. Группировались по точкам: мужчины – в курилке, женщины – в туалете. В воздухе витал только один вопрос: «Кого возьмут первым?»
     Выручила всех «девичья невинность». К ней персонально был прикреплен молодой и довольно симпатичный сотрудник. Каково было удивление монтажниц, когда, открыв дверь туалета, кто-то крикнул: «Девчата! Танька своего уже приговорила!» Все смолкли, неужели труп? Дружно бросились к полуоткрытой двери сборочного участка. Воздушное создание, невинно моргая глазками, сидела в эффектно вызывающей позе. У ее коленок бегло щебетал, приставленный к ней наблюдатель.
– Девки! Так это же мужики!!! – воскликнул кто-то – пошли и мы знакомиться. 
Суровые лики «гостей» расплывались в улыбках от женских заигрываний, и все поняли – ничто человеческое даже им не чуждо.
     Впрочем, держались они строго и много крови попортили цеховому начальству. Все работали строго по техпроцессу. Даже проверка герметичности в баке с водой длилась не 15-20 минут, как обычно практиковали, а ровно полчаса и не секундой меньше. Как бы ни нервничал мастер, рабочий был неумолим. Страху нагнали много и быть бы точно программе сорванной, если бы ни титанические усилия директора. Через день следователи исчезли. Удалось ли им что-нибудь накопать? Сомневаюсь, так как никаких подпольных тайн для нас в цехе уже давно не было. Однако этот визит имел на всю последующую работу цеха неизгладимые отрезвляющие последствия. Все поняли, что качество это не только требование документации, ОТК и военпредов, но и прокуратуры. А здесь было над чем серьезно подумать.
Акция КГБ, по моему мнению, была просто выпуском пара. Это было последнее, на что еще был способен некогда грозный Комитет.

     Директор завода Угаров был человек тщеславный и инициативный. В то время, как вся страна осваивала принципы научной организации труда (НОТ), он старался шагнуть дальше в светлое будущее. Разрекламированное им детище называлось «Передовая мысль – производству». Принцип прост: есть голова – должна быть и мысль, как любую работу сделать быстрее лучше,  с меньшими затратами. Думать должны были даже уборщицы, а уж инженеры –  в обязательном порядке.
Вначале были успехи, но со временем «передовая мысль» начала иссякать. Директор нервничал – революционная инициатива увядала на глазах. Последовал приказ: каждому инженеру, если он желает получить премию, выдавать в месяц не менее одного предложения.
Исповедь инженера

     « Сижу в отделе, а в голове вместо работы только одна мысль: на носу конец месяца, а я еще ничего не усовершенствовал. Чтобы придумать? Использую принцип: пол, палец, потолок. На полу ничего кроме мусора, но об этом я уже писал, в результате чего вместо одной урны, поставили урны у каждого рабочего стола. Теперь они вечно путались под ногами в проходах, их переворачивали и мусора  стало еще больше. Может снова доказать необходимость одной? Мелко, не поймут. Пососал палец сплюнул. Ничего не пришло. Посмотрел на потолок… Эврика! Через пять минут рациональное предложение было оформлено. В помещении четыре лампочки и один выключатель, но ведь бывают случаи, когда можно обойтись и одной лампочкой. Подсчитал случаи, определил экономию. От ее суммы исчислил 30%  справедливо причитающихся мне как награда за талант. Через неделю электрик установил еще три выключателя, так что  теперь, приходя на работу, вместо одного включаем  сразу четыре».
     Вот так, гоняясь за малым, принципиально не хотели замечать того, что ежемесячно попирали ту самую идею, которая одна способна была дать рост производительности труда в полтора раза – ритмичность производства. Жаль, что это не политический трактат, «табу» на ритмичность накладывалась  в высших эшелонах власти.

     Весна 1979 года. Последний рабочий день месяца. Для нас он начинается в 8 утра и заканчивается в 24. утром с Толей Тюриным играем в «слабое звено». По всем видам продукции возможность выполнить  цехом план была реальной. «Слабым звеном» оказалась аппаратура самонаведения для торпеды СЭТ-65. Еще вчера вечером, беседуя с настройщиками, предупредил, что сдать последние два комплекта им вряд ли удастся. Явно не хватало времени на сушку лака, а недосушенный лак – это нестабильность параметров. Беру этот участок на себя, так как все равно ухожу из цеха последним. Упаковка сданной продукции происходила тут же в цехе. В контейнера укладывали и оформленные паспорта. Днем ставить печати бегали к нашей секретарше, а на ночь печать я забирал к себе в цех.
     Выполнение месячного плана подходило к концу. В 22 часа отпустил Тюрина. Осталось принять последние две аппаратуры. Их пока сдавали ОТК. Дым на участке стоял коромыслом. Комната была набита сопереживателями: от зам. начальника цеха Майгурова  и ниже. Мне пока делать здесь было нечего. Я уютно устроился на соседнем участке, где несколько настройщиков убивали время, оставшееся до конца смены.
     Когда на приемку пригласили меня, то я первым делом проветрил помещение и освободил его от посторонних. Даже беглый взгляд на данные параметров, записанные ОТК, подтвердили мои самые пессимистические предположения. Впрочем, по кислым лицам настройщиков я уже давно понял, что сдать аппаратуру они не надеются. Так что финал был предсказуем.
Оформив «возвраты», зашел на упаковку, забрал у контролера ОТК свою печать сказав, что можно собираться домой. По ходу заскочил к парням, которых еще недавно развлекал беседой. У них шла подготовка к заключительной части вечера: собирались остатки сэкономленного спирта, доставались припасенные для такого случая бутерброды. До конца дня оставалось еще минут 15.
     Тут меня и настиг Майгуров, запричитав, что один из забракованных мной комплектов явно хороший.
– Ребята, присмотрите за печатью, – попросил я настройщиков и положил коробку с печатью на центр свободного стола.
     Прошло минут десять. Я повторил свой эксперимент и, доказав Майгурову, что блоки сушить надо качественно, вернулся за печатью…
     Кроме пустой коробки со штемпельной подушкой на столе ничего не было. Возбужденные настройщики (их было человек шесть) дружно клялись, что на участок никто не заходил. Зияющая пустота коробки их тоже обескуражила. Я позвонил начальнику караула и попросил дать команду охраннику, чтобы из цеха никого не выпускали. Настройщики, обшарив все углы, представили человеческую наличность, всего было человек 30. Устраивать обыск было глупо. Попросив Майгурова составить список присутствующих, распустил всех по домам. Шестеро настройщиков пообещали пожертвовать отгулом и утром выйти на работу.
     Собрались на злополучном участке. Ночь у меня выдалась бессонной. К утру созрел детективный план в стиле Агаты Кристи. Оказалось, что прежде чем взяться за бутерброды, ребята пошли мыть руки. Расписав по минутам, когда ушел последний и вернулся первый, установили, что за три минуты до моего прихода на участке какое-то время никого не было. Набросали схему цеха и крестиками расставили на ней присутствовавших. Дверь участка оказалась вне поля зрения тех, кто в том момент находился в цехе. Кто-то проходя по коридору, и обнаружив, что помещение пусто, похитил печать. Но ведь надо было еще и знать, что она находится там, а об этом кроме настройщиков знал только Майгуров. Тем паче, после повторной отбраковки мной аппаратуры, он вышел с участка настройки раньше меня.
     Единодушно утвердили личность похитителя. Все предположения настройщиков о том, как выудить у него печать, укладывались в разные статьи уголовного кодекса. Нужен был теперь план в стиле Остапа Бендера, когда… «на блюдечке с голубой каемочкой». И он созрел в недрах наших   голов.
– Распространите по цеху, – обратился я к ребятам, – что применив ужасно  дютюктивный метод суперанализа, Завадский вычислил  похитителя. Пошел к зам. директору по режиму. Будет просить срочно прислать следователей для допроса свидетелей, а они есть.
Надо было, чтобы Майгуров понял, что, как волк, он уже зафлажкован. А встречаться снова со следователями ему явно не захочется. Намек на то, что есть свидетели, должен повергнуть его в тревожные сомнения. «Хорошо бы еще на дверь его кабинета записку приколоть в стиле: «Грузите апельсины бочками». Братья Карамазовы», – так думал я, неся свою грешную голову на плаху в кабинет старшего военпреда.
     Да, тут было от чего загрустить обоим. Сегодня до вечера надо было оформить всю финансовую документацию для передачи в банк на оплату. Другими словами если до семнадцати часов печать не найдется старшему и мне грозили большие неприятности.
В томительном ожидании прошло несколько часов. «Неужели не сработает?» Я обдумывал запасные варианты, как вдруг послышался    шум голосов и возбужденная толпа сочувствующих ввалилась в нашу комнату. Печать нашли в коридоре под контейнерами с аппаратурой, когда помогали грузить их в лифт.
     Страхи кончились. На лице старшего военпреда появилась улыбка. Можно было расслабиться.

     Светлым воспоминанием в моей офицерской жизни была хорошая установка, заложенная еще маршалом Жуковым в бытность Министром Обороны: три часа в неделю отводилось на физическую подготовку офицерского состава. Еще в Барнауле мы старались не упускать эту возможность и вместо того, чтобы с утра ехать на завод, бежали на волейбольную площадку, зимой посещали поселковый бассейн, играли в настольный теннис.  В гимне военпредов, который мы с Юрой Смирновым сочинили к одному из первых февральских застолий, было такое начало:

По плечу нам эта роль-
В армии мы служим,
И хоть форму съела моль,
Мы живем, не тужим.
 
Рано утром круглый год
Тропкою лесною
Мы шагаем на завод
С песней строевою
Припев:
Про нас недаром говорят
Солдат – всегда солдат.

Если утром к нам придешь,
Чтоб за дело взяться,
Военпродов не найдешь –
Можешь не стараться.

С места дружно взявши вскачь
Каждый резв и быстр…р
Мы гоняем круглый мяч,
Так велел министр…р.
Припев:
Про нас недаром говорят
Солдат – всегда солдат.
 
     Во Фрунзе  спортивные традиции продолжались. Либерал Угаров В. И. в одно время даже разрешил своим высокопоставленным опричникам посещать наши ристалища. Бились насмерть. Спортивная ориентация военпредов навела на след главного наставника завода по спорту. Побывав на наших «забавах», он понял, что в критических ситуациях на военпредов можно положиться. Первый раз он упросил нас выставить команду на городские соревнования по комплексу ГТО (готов к труду и обороне): стрельба, плавание, метание гранаты, бег 100 метров. Вместе с ним провели рекогносцировку по условиям соревнований, и в ущерб молодости, которая у большинства из нас уже прошла, включили в команду контингент от 40 до 60 лет. С учетом возрастных коэффициентов заняли второе место в городе.
Следующая его просьба  нас просто обескуражила: выставить команду по городкам. Ссылки на наш абсолютный непрофессионализм  его нисколько не смутили.
– Это же не спорт, это игра. Вы что никогда палки не бросали? Настоящие биты я вам сделаю, поупражняетесь. Время есть, до соревнований аж две недели. Главное с дальней дистанции – «кона» выбить хотя бы одну чурку, тогда вы переходите на «полукон» -  в два раза ближе - и расстреливаете всю фигуру, а с шести метров не попасть невозможно. Ваша задача выявить хотя бы одного лидера, который и будет начинать игру. А я вам за это обещаю предоставить  на выходные автобус, поедете с семьями за город, на природу, отдохнете.
     Ну что ни сделаешь ради детей? Конечно, мы согласились, тем более, что пасовать перед трудностями было не в наших правилах. Через неделю нам принесли палки. Они были оторочены металлическими накладками (кусками труб) и весели не менее 3 кг каждая.
На первую пробу сил собрались  в безлюдном углу заводской территории. У стены поставили чурку, отмерили 13 метров и по одному  пропустили всех энтузиастов. Что тут было!? Биты вздымали столбы пыли, наш молодой гигант мичман Борис Кармелецкий умудрился выбить из стены кирпич. Чурка стояла как завороженная. Наконец, за палку взялся техник Алашеев. Отставник, уже за 60 лет. На соревнованиях по ГТО ему надо было ускоренным шагом пройти 100 метров и доплыть до конца бассейна, чтобы принести в копилку заслуженные золотые очки. Он нас выручил и на этот раз. Прицелился (в отличие от всех остальных), замахнулся, не сгибая руку в локте, и уверенно послал снаряд в цель. Чурка несколько раз перевернувшись в воздухе скрылась за забором. Тренировка окончилась. У нас появился капитан. Остальную команду добрали из наиболее озабоченных.
     Соревнования проходили в воскресенье на стадионе машиностроительного завода им. В. И. Ленина. День удался по-весеннему  чудесный. Уже за час до соревнований на городошных площадках собрались основные команды. Наша входила в группу заводов, численность работников на которых превышала 5 тысяч человек. Таких в городе набралось четыре. Во второй группе, куда попала оставшаяся мелкота, было настоящее столпотворение. Им выделили три площадки из четырех, записывали в очередь, бросали жребий. На нашей стороне царила тишина и гармония. Здесь находились признанные лидеры городошного спорта – команда  завода им. В. И. Ленина и завода с/х машиностроения. Обе команды целиком состояли из мастеров спорта, кандидаты у них ходили в запасных. Мы в этой смычке были третьими, четвертые еще не появились.
     Словно нахохлившиеся воробьи, мы тесно прижавшись друг к другу, сидели на скамейке зажав между ног инвентарь – палки с кольцами от полуторадюймовой водопроводной трубы. Жадным взглядом мы ловили каждое движение мастеров, начавших разминку. Вот они достают из кожаных чехлов биты. На них нет ржавых железных полос, выполнены они из плотного темного дерева. Боря Кармелецкий невольно переводит взгляд на свою: сосновая ручка давно дала трещину и палка, казалось, держалась на плотно прилегающих обручах. Перед броском они погружали руки в коробку с магнезией и долго зачем -  то терли рукоятку. Поднимали палку вверх на линию глаза  и, вытянув руку вперед, как бы проверяли, а не искривилась ли она от «долгого хранения». Выйдя на линию броска, совершали какие то ритуальные движения, смысл которых так и не был нами разгадан.  Особенно меня поразило резкое дугообразное движение тазом при почти что неподвижном корпусе. Наконец, чуть присев и плавно замахнувшись, отправляли биту в полет. О..о! Какие это были броски! Они виртуозно распечатывали «письмо», одним ударом сносили самые сложные фигуры. И при этом, как старые друзья, живо общались друг с другом. Мы было уже совсем загрустили, как вдруг  появился наш спортивный босс.
- Что приуныли, птенцы! Не дрейфь! Попадание в призовую тройку гарантировано. Я сейчас звонил, четвёртой команды не будет.
     От его победного оптимизма нам веселей не стало. Мы поняли, что наши подзаборные тренировки с камнем, вместо безвременно покинувшей нас чурочки, были высоко не профессиональны. Оказывается при приземлении бита должна лечь между контрольной линией и установленной за ней фигурой. Для нас это стало печальным откровением. Вся надежда была на невозмутимость нашего капитана.
     На любезное предложение коллег размяться, мы ответили вежливым отказом, заявив, что это нам не обязательно. Зачем раньше времени раскрывать свои « домашние заготовки».
Но вот появился судья в чёрном костюме с белой бабочкой. Мы невольно посмотрели на себя: длинные семейные трусы, майки, как на «джентльменах удачи», старые стоптанные кеды. Рефери пригласил подойти капитанов. Они пожали друг другу руки, с особым почтением приветствуя патриарха городошного спорта нашего Диму Алашеева. Хотели бросать монету, но Дима великодушно заявил, что мы готовы выступать последними.
     Да, это был настоящий спорт. Фигуры разлетались полностью с первого же броска. На «полукон» переходили редко, при этом вместо радости, как у нас, на их лицах появлялось разочарование. В кульминационный момент борьбы на нашем поле возникла четвёртая команда. Они робко подошли к нам и, спросив, какая у них очередь, стали слёзно клянчить палки. Как говорит нынешняя молодёжь, тут мы оттянулись на них по - полной. Начали стыдить за опоздание, сказав, что жеребьёвка давно закончилась. Все разминались, пока вы нежились в постелях. И какие вам, к чёрту, палки?! Каждый спортсмен должен иметь свою индивидуально подогнанную по нему биту. Бита – это как жена, её взаймы не дают!!!  Опозоренные, они сразу сникли, а понаблюдав за «нашим» классом   игры, совсем приуныли и, посовещавшись, двинулись в ближайшую пивную. У нас отлегло.
     Выступление лидеров подходило к концу. В итоге часовой борьбы разница по очкам была минимальной. Настала наша очередь. Алашеев был спокоен, он понимал, что в свои 65 терять ему уже нечего. Вышел на «огневой»  рубеж, в точности повторяя движения мастеров. Профессионально прицелился и грациозно отведя руку назад, запустил снаряд. Палка летела низко, почти скользя по земле, и к нашему ликованию, зацепила за крайнюю чурочку. Сидящий рядом со мной Кармелецкий, как лошадь перед стартом, дрожал всем крупом. При виде отлетевшей чурки, он подпрыгнул и стал потирать ладони о ягодицы трусов. Мы, зная его стенобитные удары, понимали, что с близкого расстояния Боря, бросавший следующим, не только расшвыряет фигуру, но и превратит в щепу эти ненавистные деревяшки.
     Судья быстро охладил нашу радость. Бросок был не засчитан, бита коснулась земли до контрольной линии. Заветная чурка заняла своё место. Дима, резко сменив целик, отправил обе последующие палки с большим перелётом. Настала очередь Бориса. Наш богатырь вышел на рубеж, зажав в левой руке все три причитающиеся для броска палки. Беспечный судья топтался на своём постоянном месте вблизи фигуры, хотя по технике безопасности он должен находиться в ядовито зелёной деревянной будке и наблюдать за игрой через пуленепробиваемое стекло.
     Борис позорно сплюнул на правую ладонь, вытер её о трусы и ухватил палку. Долго не церемонясь, вложил в бросок все силы истосковавшейся по победе души. Вращаясь как несущий винт вертолёта, бита полетела к цели. Судью спасла великолепная реакция. Мгновенно оценив ситуацию, он фантастически высоко подпрыгнул с места, иначе быть бы ему калекой на всю оставшуюся жизнь. Приземлившись, рефери поправил покосившуюся бабочку, пристально посмотрел на спортсмена и, поняв, что тот шутить не будет, отправился в укрытие. Следующим броском Кармелецкий поверг всех присутствующих в гомерический хохот. Своей металлизированной битой он шарахнул по будке так, что она затряслась, а пуленепробиваемое стекло дало трещину и жалобно рассыпалось. Выскочивший судья, дико озирался и смотрел почему–то вверх. Наверное, он решил, что идёт прицельное бомбометание.
- Ребята! – воскликнул мудрый Алашеев, - у Бориса после вчерашнего прицел сбился, надо его довернуть вправо на пятнадцать градусов.
     Бориса развернули, и следующим броском он виртуозно смёл почти всю фигуру. Три команды в едином порыве бросились его качать. Гордый своим успехом, Кармелецкий жал всем руки и почему – то говорил, что больше не будет. Оставшиеся пару чурок выбивали с ближней дистанции минут десять. Наконец с первой фигурой было покончено. Впереди оставалось ещё четырнадцать. Тут в дело вмешался судья. Он понял, что мы люди настырные и будем биться до конца, собрал капитанов, и они быстро договорились. Обе команды, ещё не остывшие от хохота подошли поздравить нас с заслуженным третьим местом. Капитан ленинцев даже пригласил нас на совместные тренировки – четыре раза в неделю после работы.
Соревнование окончилось. Босс отобрал у нас палки и, побросав их в заводской уазик, повёл всех в пивную. Когда отчаянно жестикулируя и бурно обсуждая детали победной баталии, мы подошли к входу, оттуда как раз в это время выходила команда, занявшая четвёртое место.

                6. Алма-Ата

     Летом 1979 года меня переводят в Алма-Ату. Маргарита – в Ленинграде. Мы с Люсей, сдав фрунзенскую квартиру, поселились в изоляторе общежития Машиностроительного завода им. С. М. Кирова. Вселял все тот же  В. И. Березин. Он был районным инженером, имея в подчинении семь военных приемок, разбросанных по Уралу, Киргизии, Казахстану. Именно Владимир Иванович предложил мне перебраться в Алма-Ату. Во Фрунзе в кресло старшего военпреда «сел» Арнольд, а мой возраст (41 год), не позволял отказываться от перспектив карьерного роста. К тому же, как говорит народная мудрость, каждые пять лет мужчина, чтобы не зачахнуть, должен менять либо квартиру, либо обстановку, либо жену. Мой второй переходной возраст закончился, пошатнувшиеся семейные узы устояли, и переезд был обоими воспринят с чувством оптимизма.
     Алма-Ата – город знаменательный для нашего семейства. Именно сюда из Петровска в далеком 1960-м я приехал, чтобы забрать свою будущую жену. Ее отец, подполковник пограничных войск, служил в Бурундайском пограничном авиационном отряде.
– Знаешь, Толя, – сказал он мне за свадебным столом, – в Алма-Ате есть торпедостроительный завод. Одноногий военпред читал как-то нам лекцию. Вот бы тебе туда попасть!      
  Эту мысль я отгонял всячески, мешая ей укорениться в моем сознании. И разве мог я тогда, находясь в ракетных войсках, подумать, что когда-то окажусь на этом заводе. Людмилины родители давно перебрались в Краснодар, но здесь, в пограничном интернате, она заканчивала десятый класс, здесь родилась дочь Маргарита.
     В приемке меня определили ведущим военпредом по кислородной противокорабельной торпеде 53-65К (изд. 243). Это было уникальное творение главного конструктора Давида Гинзбурга и коллектива заводского ОКБ:  по способу разработки (метод народной инициативы), по себестоимости (самая дешевая торпеда в мире), по массовости использования ее кораблями и подводными лодками Советского ВМФ (самая популярная). Торпеда мне понравилась, скорее даже потому, что уже на другой день после заезда в изолятор Давид повез нас кататься на своей машине. С той поездки мы с ним стали почти друзьями. Давид был холостяк, в изоляторе напротив нас жила его пассия, очень приятная молодая женщина, сотрудница ленинградского института, на длительное время прикомандированная к заводу Кирова.
     В работу ушел с головой. Завод был огромный. Было свое черное и цветное литье, были цеха полностью укомплектованные станками с ЧПУ (числовым программным управлением), были единственные с воем роде новокраматорские станки, позволяющие растачивать внутренние полости резервуаров 9-метровой длины; аргонная сварка в вакууме и много другого.
Врастание в коллектив  прошло быстро. После официального представления меня старшим военпредом Колядиным П. К. на общем собрании, я сообщил, что более тесное знакомство, в стиле наших традиций состоится в ближайшую субботу в ресторане. Так что в понедельник со всеми коллегами я уже был на «ты» (информация потомкам: корпоративная пьянка на 50 человек с выпивкой и великолепным ужином обошлась мне ровно в одну зарплату – 400 рублей).
     Алма-Ата расположена на склоне горного хребта на высоте 700-900 метров над уровнем моря. Летом до одури жарко, зимой снежно, солнечно, бывают приличные морозы.
В один из таких солнечных и холодных февральских дней произошел этот разговор в кабинете старшего военпреда.
– Анатолий Петрович, мы с Гинзбургом получили «добро» сформировать солидную комиссию и выехать с «авторским надзором» на Тихоокеанский флот. Ты знаешь торпеду, аппаратуру самонаведения, неконтактный взрыватель. Твое участие позволит нам не вызывать специалистов из Фрунзе.
– А на Камчатку поедем?
– Обязательно.
– Я согласен.
     Камчатка! Моя голубая армейская мечта. С тех пор, как я попал во флотскую приемку, почти перестал о тебе думать. Я тебя не предал, успокоился и целиком отдался инженерной работе. Ты не потеряла ореола своей привлекательности, как первая любовь, как ушедшая навсегда юность.

     Владивосток, поразив меня своим историческим великолепием, отпечатался в моей памяти длинными казематами хранилищ на Эгершельде, океаническими червями – трепангами и морской капустой в ресторанах, а также возможностью «зайцем» попасть за границу.
За границей я чуть не оказался по воле случая. Вьетнам мог стать подарком судьбы. Гинзбург, по просьбе моряков, увеличил положительную плавучесть практической торпеды. Меня вместе с ней (торпедой) внедрили на крейсер. Задача  – запечатлеть на фотопленке угол входа торпеды в воду при стрельбе с высокого борта.
     На корабле я попал под полное покровительство командира БЧ-III  П. И. Володина.  Откопали фотографа, опробовали технику, определили место для съемки. Пока шли в район полигона, Петр Иванович отдал меня на растерзание своим торпедистам.
     Стреляли одиночной прямоидущей (без самонаведения) торпедой по неподвижной цели (торпедолову) с дистанции 20 кабельтов (3,7 км.). Торпеда прошла метрах в 10-ти по корме цели. Под руководством командира БЧ-III в кают-компании собрались офицеры, задействованные в стрельбе. Меня туда не пригласили – дело семейное. В течение получаса там шли бурные дебаты. Я начинал уже подумывать, что всю вину спишут на ненормативный увод торпедного прибора курса, но глубоко ошибся в моряках.
– Я виноват, – сказал мне разгоряченный после дебатов Володин, давно не проводил согласования целеуказаний с постом радиолокации.
      Наконец-то я задал ему давно мучавший меня вопрос: «Когда мы вернемся во Владивосток».
– Месяца через два. После стрельбы мы направляемся в Камрань, заходить больше никуда не планируем. Мы уже попрощались с семьями. Кстати, а тебя  в приказ по флоту на загранку включили, если нет, то ни фига не получишь, а нам начисляют валютой.
– Не хочу во Вьетнам, и валюты не надо, мне надо на Камчатку, – запричитал я.
Командир корабля, к которому мы явились с докладом, уже забыл о моем существовании. В свистопляске проблем с заграничным переходом, полигонная стрельба была для него фрагментом, не требующим напряжения мыслей и эмоций.
     После долгих мытарств, уже под вечер, торпедолов доставил меня в Шкотово-15. Так сорвалась моя очередная загранкомандировка.
     Еще во Фрунзе для поездки за границу меня готовили несколько раз: Алжир, Сомали, Ливия. Помню, с каким усердием изучал французский язык, совершенствовал свой английский. Но так никуда и не послали! Коллеги окрестили меня Миклухо-Маклаем, так как быт и нравы каждой страны дотошно изучал перед каждой очередной поездкой. Французский понравился своим рыканьем и напевностью. Из всей торпедно-технической терминологии, зазубренной в то время, в мозгу остались французские фразы: «Ма шер, ву э шармон!» и «Шак фам а сэ шарм». Что в переводе значит: «Моя дорогая, вы прекрасны» и  «В каждой женщине – свое очарование».
     Ну, а разве наши русские женщины хуже? Нисколько. Именно такое прекрасное существо, озарив свой лик очаровательной улыбкой, выдавало нам полотенца в мужской бане поселка подводников Рыбачий на Камчатке. Ослепительно белый халат с разбросанными по нему прядями золотистых волос, сидел на ней, как выходное платье принцессы. Босые ноги, шлепающие по полу, казалось, принадлежали Золушке, потерявшей оба башмачка. Ее царственный вид и полное отсутствие смущения при виде нашей мужской почти обнаженной ущербности, задел нас за «живое». Это был вызов женской половины человечества, уверенной в своем неоспоримом превосходстве. Обретя джентльменское достоинство, я отправился на переговоры. Золушка охотно рассказала краткую историю своего царствования. Коренная ленинградка. Муж уже старший лейтенант, ушел на полгода в автономку. Работы нет, даже должность банщицы в мужском отделении достается с боем. За месяц до возвращения лодки на «вахту» вместо нее заступит очередная «соломенная вдова».
     О! Если бы вы видели физиономии наших «холостяков», когда придя из бани в гостиницу, они узнали от меня, что вечером на ужин к нам прибудет принцесса. П.К. Колядин тут же собрал оперативное совещание. Он был озадачен так, как будто  предстоит встреча Главкома ВМФ. Назначил ответственных по всем направлениям вечернего застолья. Нас с Ваней Матвеевым определили ответственными за горячие блюда и отправили на поиски продуктов.
     Великолепное здание гастронома встретило нас пустотой своих полок. Чувствовалось, что продукты осеннего завоза были благополучно съедены, а с весенним – навигация не торопилась. Однако очередь!? Зачем-то она все же стоит? Не задумываясь, заходим в хвост. Входим в контакт. Оказывается по воскресеньям всегда выбрасывают какой-либо дефицит. Сегодня обещали подвести молоки осетровых рыб. Что это такое, мы не представляли, но словоохотливые подводницы забросали нас  рецептами и даже охотно вызвались оказать практическое содействие.
     Общий энтузиазм дал хорошие плоды. Отцам-руководителям удалось раздобыть где-то две бутылки шампанского. В принципе, в командировке мы довольствуемся стандартной настойкой «КШ» (казенного шпирта, разведенного по широте места). Особо заинтересованные даже возят с собой травы и снадобья, придающие обычной борматухе атрибуты если не армянского коньяка, то уж точно крымского кальвадоса (поганая яблочная водка).
     Главный конструктор Гинзбург пользовался особым расположением флотских торпедистов за грамотное понимание их проблем. В инструкции по эксплуатации практической торпеды было записано требование: в систему спасения (объемом балласта 400 литров) при отрицательных температурах воздуха заливать смесь очищенного этилового спирта с водой крепостью 40 градусов. Вся трагедия заключалась в том, что после прохождения дистанции, при продувке системы, 400 литров водки выливалось в море. Ну какой нормальный мужик может допустить такое кощунство: спирт заливали по минимуму, исходя из синоптического прогноза и требований момента.
     Требования текущего момента воплотились в двух графинах продукта, свидетельствующих о нашей твердой решимости покончить сегодня с трезвостью. Закуски из буфета эффектно дополняли два блюда с еще дымящимися с жару молоками, приготовленными по разным камчатским рецептам. Принцесса восседала в центре. Ее залежавшийся столичный гардероб оказался востребованным. По степени откровенности и открытости вечерний туалет явно говорил о том, что муж вернется не скоро. Словоохотливая гостья, истосковавшаяся по мужскому вниманию, заболтала нас «сплетнями» о поселковой жизни. Именно от нее, как быль, мы в первый раз услышали рассказ, ставший впоследствии расхожей притчей гарнизонной жизни.
     Замполит  собирает в клубе сход женщин, чтобы осудить супружескую неверность. По свидетельству ответчицы, живущей в одном из стандартных четырехэтажных домов, она уснула, не дождавшись мужа со службы. Уже в глубоком сне почувствовала тепло мужского тела. Подсознательно понимая, что это пришел супруг, обнимает его и снова проваливается в небытие. Проснулась от яркого света  и голоса разгневанного мужа. Оказывается, рядом спал чужой мужчина.
      Исповедь  «незнакомца». Закончив дела в штабе и приняв отходную, двинулся домой. Пурга перемела дорогу, пришлось добираться окольными путями. Поднялся на свой этаж. Знал, что дверь жена не запирает, так как попасть в темноте в замочную скважину практически невозможно. Свет в квартире не включаю, чтобы не потревожить спящую супругу. Разделся, лег, уснул. Проснулся – скандал. Виноват, перепутал дома.
     Начались дебаты: может ли такая ситуация случиться в действительности? После долгих споров зал разделился ровно на две половины. Одна утверждала, что невозможно в постели перепутать своего мужа с чужим даже в темноте. Другая – настаивала на обратном. Чтобы как-то выкрутиться из ситуации, замполит обратился к молодой женщине, которая так и не подняла руку.
– От вашего мнения может зависеть исход голосования. Поддержите одну из сторон.
– Понимаете, – ответила она, смутившись, – я только недавно приехала в гарнизон и еще не знаю, как в постели отличить своего мужа от другого мужчины.
     Провожали Наталью поздно ночью. Мартовская поземка опять намела сугробы, и мы опасались, что одна она может перепутать дома и попасть в чужую кровать.
     А сугробы на Камчатке действительно уникальные. Они поразили меня в первый же день пребывания. Накануне закончилась метель, которая намела столько снега, что дорога из аэропорта в Рыбачье, расчищенная роторными снегоочистителями, представляла собой сплошной белый туннель. Лишь изредка автобус выныривал на поверхность, чтобы мы могли увидеть, как прекрасен этот сказочный край, одетый в белые покрывала зимних одежд.
Неизгладимое впечатление оставило ночное купание в термальных водах Паратуньки. Сама купель на морозном воздухе, где из-за клубящегося пара вполне можно столкнуться лоб в лоб с непосредственным начальником, не была для меня в новинку. Зимой по утрам мы посещали открытый бассейн института физкультуры во Фрунзе. Сложив на плавательные доски пирамиды снежков, устраивали баталии, вполне достойные пера летописца. Изюминкой Паратуньки (по крайней мене этого водоема) была крутая деревянная лестница без перил, которая вела в «банкетный зал» – жарко натопленный бревенчатый сруб, где на деревянных столах уже расположились емкости с пивом и жестяные флотские банки с сушеной воблой.
Не помню, кто решил подняться первым, но смельчак явно недооценил всей серьезности проблемы. Уже на первых обледеневших ступеньках он поскользнулся и под общее ликование плюхнулся в воду. Успех пришел к тому, кто, прильнув к лестнице всем туловищем и, словно лягушка перебирая конечностями, быстро дополз до двери. Но открыть ее «счастливчику» не удалось, он не дотянулся до ручки. Неловкое движение и, подпрыгивая на ледяных ухабах, он покатился обратно в бассейн… Наш смех был уже не таким  веселым, каждый примерял лестницу к своим возможностям. Оказывается, моряки забыли выбросить из предбанника шкентель с муссингами – обязательное приложение к лестнице в зимних условиях. Когда оплошность была исправлена, количество положительных попыток возросло до абсолюта.

     А вы где-нибудь видели рыболовецкий траулер, покоящийся на приморской сопке? При входе в Авачинскую губу в то время был еще такой памятник недавнему цунами. Петропавловск – центр Камчатской культуры. Своей провинциальной неухоженностью город  создавал впечатление, что ты действительно находишься на краю земли, там, где кончается цивилизация.
     Прощание с флотскими коллегами было запоминающимся и трогательным. В память об этом удивительном крае и не менее удивительных и гостеприимных людях в наших чемоданах перед отъездом появилась красная икра в литровых банках, копченые рыбные деликатесы и еще много из того, что не входило в ассортимент открытой гастрономической продажи.
Дома, в родном изоляторе меня с распростертыми объятиями встречала соскучившаяся Люся. В городе мы были не одиноки. Как родных детей нас принимали Маргарита Петровна и Иван Иванович Устиновы. С дедом Григорием полковник Устинов служил на границе в Бахтинском погранотряде. В честь Маргариты Петровны была названа наша дочь. Со Светланой,  их дочкой, Люся заканчивала в интернате 10 - й класс. Сыновья Валерка и Игорь со своими семьями тоже жили в Алма-Ате. Это была простая патриархальная, гостеприимная русская семья. Нас всегда принимали с радостью, а для нас Устиновы были отдушиной теплоты и семейного уюта. Люся уже давно устроилась на работу и частенько «поносила вниманием» своих казахских коллег. Впрочем ей слово: «В Алма-Ате сразу «рванула» в Республиканскую библиотеку им. Пушкина. Приняли с распростертыми объятьями. Коллектив –526 человек. И, как сказала директор библиотеки Назира Кожахметова при моем приёме на работу, если 26 из них работают, то хорошо. Что-то большое, что-то неповоротливое – даже вспоминать не хочется. Через год ушла в Республиканскую научно-техническую библиотеку при Госплане КазССР. Там работали все: задание – каждому, выполнение – от каждого. Но все это было не мое: сидеть над реферативными журналами, составлять библиографические списки. После сумасшедших поездок, конференций – рутина. И директор, поняв, что это не для меня, отправила в институт преподавать библиотечное дело.  Я оказалась в институте повышения квалификации работников культуры старшим преподавателем. Это было мое».

     Летом 1980 года меня, как ведущего по торпеде назначали в комиссию Михаила Ефимовича Берсудского, зам. старшего военпреда нашего профильного НИИ (г. Ленинград). Задача опытных стрельб,  программу которых мы должны были отработать на Черном море, – уточнение длины кильватерного следа современных военных кораблей различного класса.      Время – июль-август.
     Работа предстояла несложная. Сложнее было вклиниться в жесткий график боевой подготовки кораблей флота. Но, в конце концов, и эти трудности оказались позади. Боевое задание на выход кораблей утверждено, четыре приготовленных нами торпеды (изд. 243), загружены на подводную лодку в Балаклаве. Вместе с командиром и штурманом отработаны все особенности полигонного маневрирования. Теперь можно и на крейсер, по нему должны быть выполнены четыре стрельбы.
     Представился командиру. Отужинал в офицерской кают-компании и пошел коротать время до утра в душную каюту. Ночью корабль сотрясало от работы орудий главного калибра. Под утро, когда затараторила ОСА (оружие самообороны) на поражение низколетящих целей, понял, что следующая часть программы наша. 
     День начинался чудесно. Офицеры, довольные результатами ночных стрельб, благодушествовали. Лодка уже в точке, готова к погружению, торпедолов на подходе к полигону. Море было спокойным, из-за чуть видной над горизонтом береговой черты поднималось оранжевое солнце.
     Первые два выстрела прошли успешно. А вот после третьего начались неприятности. Лодка переуглубилась, торпеда после выстрела в «мешке» набора скорости коснулась грунта и благополучно затонула. Акустик, пеленгуя работу аварийного шумоизлучателя, привел крейсер к месту покладки. Приказ, полученный из штаба флота, гласил: ждать прибытия водолаза, торпеду поднять на борт. Наши планы рушились. На лодке была еще одна практическая торпеда, но бросить «утопленницу», поставив буй, и продолжить работы, командир не отважился. Часа через три прибыл водолазный бот. Меня переправили на него для обеспечения  безопасности работ. Все прошло штатно. Водолаз застропил торпеду и стрела крейсера подняла ее на борт. Еще не отстыковали бугель и не раскрепили торпеду, как крейсер дал ход. Ему надо было срочно убыть на дальний полигон, для отработки задач с авиацией.
     Солнце стояло в зените, море ласкало борт катера. На корме, на длинном деревянном столе корабельный кок накрывал обед. Командир, словно  прочитав мои мысли, прежде чем двинуться в базу, дал команду – «купаться».
     Какое это наслаждение нырять на глубине, погружаться в темную пучину, когда над тобой в переливающихся струях света вырисовываются днище, руль, винт с четырьмя лопастями. Вода теплая и кристально чистая, движения мягкие и естественные, сознание – в заторможенном блаженстве, как будто это твоя родная стихия и подниматься на поверхность совсем не обязательно. Вспоминаю -  время обеда, стол уже, пожалуй, накрыт. Круто меняю решение и иду на всплытие. На поверхности бесится немногочисленная команда. В центре внимания молодая врачиха, присутствие которой вынудило меня купаться в трусах. Команда была экипирована лучше. По штормтрапу забираюсь на борт. Врачиху, передавая из рук в руки под дикий хохот и ее повизгивание, вынимают их воды и, немного отжав, водружают на деревянную банку (скамейку) к общему столу. Катер дает ход – жизнь продолжается.
На следующий день, вернувшийся из штаба, Берсудский сообщает новости: подводная лодка с торпедой ушла к себе на базу в Феодосию, крейсера там нет, но БПК найти можно. Моя задача – подготовить и организовать стрельбу. Выезжать немедленно.
     Это потом Феодосия станет для меня знакомой и родной, а в день приезда, когда, устроившись у подводников, я вечером бродил по приморскому бульвару, это был город-мечта, утопающий в зелени и огнях южной бархатной ночи.
     С утра врубился в подготовку стрельбы. Самое сложное было уговорить командиров выйти в субботу в море. Ведь если что-то случится с торпедой, то выходных уже не предвидится. Очень вовремя подоспел звонок из штаба флота. Это подстраховал Берсудский. Дальше все шло по наезженной колее: подготовка заданий на выход, инструктаж. Особенно третирую подводников, клянутся, что в момент выстрела под килем будет не менее 20 метров. Я должен находиться на БПК, с командиром которого встречаемся в семь утра на причале и его катером добираемся до корабля, стоящего на рейде.
     Командир БПК капитан третьего ранга Фот Федор Федорович («ЭФ» в кубе, как он сам мне представился), потомственный моряк, корнями уходящий в элиту парусного флота, был дружелюбен и словоохотлив. Раскрасневшееся полное лицо было логическим дополнением к уже начинающему выдаваться вперед животу, который он подтянул ремнем и закамуфлировал белоснежной тужуркой. Как и всех «потомственных» из  общей офицерской массы его выделял внешний лоск и чувство собственной неординарности. Разночинцы (в моем лице) были не так свежи и притягательны для глаза. Предложение рассказать о предстоящей работе он безоговорочно отклонил.
– Еще успеешь поведать мне все детали на мостике, для начала мне нужны координаты исходной точки и время прибытия. И сразу предупреждаю, я обещал своим дочкам после обеда пойти с ними на пляж. Если, не дай бог, потеряем торпеду, утоплю тебя собственноручно.
Я знал, что потерянную торпеду, с привлечением дополнительных сил, ему придется искать трое суток, если, конечно, не найдут раньше. Подспудно в голове уже давно гнездились кое-какие сомнения, именно сегодня истекал семидневный срок использования приготовленной торпеды. Фоту я этого не сказал.
     Приняв рапорт вахтенного офицера и отдав приказание на выход, он потащил меня в свои командирские аппартаменты. Корабль сотрясали сигналы колоколов громкого боя и команды старпома; заработал брашпиль, выбирая якорьцепь, дали ход.
     Мы еще не кончили знакомиться с реликвиями индийского похода, когда кок принёс две дымящиеся сковородки с яичницей и беконом. Бутылка со спиртом, появившаяся из стенного шкафчика была необходимым условием дружеского застолья. На мой вопрос, не повлияет ли наше возлияние на предстоящую работу, он изрек почти философски:
– Провидение выше нашей суеты, а все, что зависит от меня и личного состава, будет исполнено в точности. Пей, от тебя сейчас уже тем более ничего не зависит. Как говорил Екклесиаст: «Надо есть и пить и наслаждаться добром во всех трудах своих, во все дни жизни своей». Так что не гневи пророка ветхозаветного.
     Пол-литра спирта под приятный разговор и обильную закуску мы осушили, когда до места оставалось менее получаса хода. Фот нажал кнопку, и очередные две сковородки вплыли в комнату, а на столе выросла новая бутылка. Четыре яйца и грамм двести мяса были хорошей закуской, но повторить все опять я не смог бы даже на «бис».
– Федя, – дружески хлопнув его по плечу, солгал я. – На одиннадцать у меня  связь с лодкой. Иду к радистам.
– Дуй! – сказал  он, беря в руки вилку.   
     Я удул к штурманам, с которыми на планшете проиграл все моменты маневрирования.
На мостике Фот появился в сиянии командирской славы. Он сразу же отстранил старпома и взял на себя управление кораблем. Спокойно объяснил по громкоговорящей связи задачу на выход. Пристально уставившись на меня, сообщил, что в успехе предприятия и скором возвращении в базу уверен. Я понял, что в случае неудачи, обречен на поругание всем личным составом корабля.
     Настал момент истины. Мы идем со скоростью 30 узлов, попав на траверз, лодка дает залп и всплывает в позиционное положение. Движение торпеды мы наблюдаем по ракеткам, взлетающим из-под воды через каждые 15 секунд. (Кино – да и только). Это его успокоило,  сел в шезлонг и закурил сигару. Корабль лежал на «боевом курсе». Вот появилась рубка лодки кабельтов в четырех от корабля, а ракеток нет! Федор уставился на меня немигающим взглядом.
– Все в порядке, – хладнокровно ответил я. – Не сработал ракетный прибор, видимо, замок. Запроси акустиков, они подтвердят, что торпеда пересекла кильватерную струю и движется в противоположную от корабля сторону.
     Доклад акустиков его успокоил. Фот докурил сигару, вдавив окурок в стоящую недалеко пепельницу. Я смотрел на часы, отсчитывая минуты. Вот примерно сейчас, потеряв кильватерный след и поняв, что ее «надули», установив другой «борт цели», торпеда развернулась на 180; и устремилась вдогонку за кораблем. Заправка топливом осуществлялась лишь на одну треть и при длине кильватерной струи крейсера обеспечивала всплытие торпеды далеко за кормой корабля. Если бы были ракетки…! Прошло еще минут десять в томительном ожидании, как вдруг поступил доклад сигнальщика:
– Полтора кабельтова за кормой (275 м.) вижу торпеду в кильватерной струе, приближается к кораблю!
     Первая мысль: «сейчас догонит корабль, врежет по винтам и утонет. И тогда Фот сначала меня при всех задушит, а потом утопит».
– Право на борт! Полный вперед! – скомандовал командир, оказывается он прекрасно знал, что на циркуляции торпеда теряет догонную скорость.
     Мысль вторая: «но как же сигнальщик смог увидеть торпеду, которая должна идти на глубине десяти метров». Я сразу успокоился. Эта торпеда продувшись уже всплыла и по инерции шла в струе до потери скорости.
– Закончишь циркуляцию на 180; дай команду «стоп». Всем сигнальщикам наблюдать торпеду. Можешь вызывать торпедолов – спокойно поведал я Фоту.
Фот схватился за бинокль, но даже невооруженным глазом были видны бело-оранжевые полосы головного отсека торпеды, вальсирующей в вертикальном положении на гребнях черноморских волн.
     Лишь только торпедолов доложил, что приступает к подъему, Фот дал команду следовать в базу. Он подошел ко мне, положил руки на плечи и уставился как на Иисуса, воскресшего после распятия.
– Петрович! Остывшую яичницу заменили. У нас еще часа два для приятной беседы.
     Это был конец! Я точно понял, что Черноморский флот с такими командирами «не подведет», так же, как и Северный.

     Все закончилось успешно: запланированные стрельбы выполнены, оформлен и отправлен отчет. Обмыв в ресторане окончание работ и обнявшись на прощание, разъехались по местам постоянной службы. Подобных командировок на флоте было много. Еще будучи младшим военпредом в  Барнауле участвовал в работе комиссии на Балтике, где на мелководье отказывалась наводиться акустическая противолодочная торпеда СЭТ-40. Несколько раз с бригадой заводчан ездили на Северный и Черноморский флот анализировать результаты практических стрельб; проводили опытные работы по подрыву торпедами льда в Арктике, чтобы обеспечить атомоходам безпроблемное проламывание толстых торосов. Когда выезжал из Алма-Аты, моими постоянными спутниками были Валентин Иванович Надточий и Евгений Матвеевич Барыбин. Валентин был младше меня лет на шесть, Матвеич – старше. Нашу команду знали на всех флотах, так как мы брались за любое «тёмное» дело. Однажды, возвращаясь в номер своей мурманской гостиницы, я купил уголь для художественных работ и пару листов ватмана для творчества. После ужина принялись с Матвеечем за работу. Изрисовали листы с обеих сторон, снабдив их стихами и эпиграммами. Раззадорились, вошли в раж и, чтобы не дать погибнуть брызжущему из нас «таланту», стали расписывать углем масляные стены. Валентин старался держать нейтралитет, объявив себя судейской бригадой, за это ему досталось от обоих. Часам к двенадцати ночи утихомирились, так как свободного пространства больше не осталось. То, что предстало перед глазами, было грандиозно: олимпийская Герника (в это время в Москве заканчивались олимпийские игры). Долго еще гоготали над удачными находками и жалели, что нет фотоаппарата. Утром настал момент истины, вооружившись мыльными тряпками, мы, скрипя зубами, смывали свои «шедевры». Так рождался наш неразлучный коллектив. На завод я уже вернулся старшим военпредом.


     В годы  войны из украинского города Большой Токмак оборудование торпедных мастерских, специализирующихся на копировании итальянских торпед, через Каспий попало в Алма-Ату. Завод начали строить на производственных площадях трамвайного парка. Свободного пространства вокруг было много и предприятие, быстро разрастаясь  вширь, словно губка, пожирала все новые и новые территории. В восьмидесятые годы это было огромное современное машиностроительное производство. Завод гордился  цехами, оснащенными станками с ЧПУ и современной сваркой. Все лучшие разработки корифея сварки академика Патона внедрялись в Казахстане под наблюдением украинских специалистов.  Завод снабжал весь строящийся в Союзе подводный флот комплектами ответственнейших узлов гидравлики, вплоть до стереоскопических систем выдвижения перископов. Здесь изготавливались все виды тепловых торпед: воздушные, кислородные, перекисные,   как для внутреннего потребления, так и на экспорт. Здесь планировалось изготовление уникального детища академика Александрова – наш «дешёвый» ответ на дорогостоящую СОИ американцев. Торпеда с атомным двигателем и мощным атомным зарядом выпускалась в океан и могла находиться под водой в любой части его акватории до получения команды на боевое применение. Комплексный удар из стратосферы и из-под воды должен был с высокой эффективностью поразить военно-морские базы противника вместе с находящимися там кораблями.
     И, наконец, Алма-Атинскому заводу было поручено изготовление вначале опытных, а потом и серийных образцов подводной ракеты «Шквал». Начало разработки данного вида оружия в московском институте прикладной гидромеханики (НИИ ПГМ) было зафиксировано американской разведкой. Ракета работала на гидрореагирующим твердом топливе. Управление движением в трех плоскостях производилось диском диаметром 12 см, установленном в носовой части. Под этот  диск подавалась часть пороховых газов, которые обтекая ракету, создавали вокруг нее газовую каверну; кроме носового диска в контакт с водой входили лишь оконечности стабилизаторов, расположенных  в хвостовой части. За счет минимального сопротивления движению, ракета достигала под водой скорости до 100 м/сек., что позволяло поражать атомным зарядом любую цель, не тратя времени на определение элементов ее движения, а стреляя по пеленгу в условно упрежденную точку. Ракета не имела системного наведения, но могла сделать доворот на дистанции, что исключало дополнительные маневры лодки.
     Попытки американцев разработать нечто подобное закончилось неудачей. После  3-х – 4-х лет трудов, они закрыли тему из-за технической невозможности реализации данной концепции. Чертовски обидно, когда сегодня читаешь в прессе, что какой-то дебил продал документацию по ракете американскому шпиону за 20 тыс. долларов. Этого идиота даже не арестовали, а суд над американцем закончился тем, что наш щедрый на  раздачу государственных приоритетов Путин, помиловал его и отпустил восвояси. Основное негодование прессы обрушилось не на то, что человек предал интересы страны, а на то, как он мог так продешевить, ведь десятилетиями разведка пыталась получить эти документы и вполне могла отвалить сумму в миллионном исчислении. Так девальвировались не только наши секреты, но и вся жизнь. Чтобы докончить «шквальную» тему перенесемся лет на шесть назад.
Это случилось в 1986 году, когда я, уже будучи в Алма-Ате районным  инженером, наконец-то получил согласие УПВ на перевод в Крым. В Симферополе жила моя мать – ровесница века. Ее возраст и состояние здоровья не позволяли перевезти ее в какой-то другой регион. Наш куратор в управлении В. К. Вязников обрадовал меня предложением командира убыть обоим в  Феодосию для выбора места моей дальнейшей службы. Выбор был небогат: должность старшего военпреда на торпедном полигоне промышленности  и должность главного инженера на полигоне УПВ в самой Феодосии.
     Первый день своего пребывания в Орджоникидзе я потратил на ознакомление с обстановкой в приемке. Здесь я и ранее бывал неоднократно по служебным делам. После стрельб с Ф. Ф. Фотом приезжал сюда, чтобы посетить могилу Гены Афанасьева – белого лебедя барнаульской плеяды. Взаимоотношения старшего военпреда и директора завода напоминали затянувшуюся вражду Монтекки и Капулетти… Никто не хотел ни на йоту поступиться начальственными амбициями, постоянно обостряя проблемы взаимоотношений несгибаемым упрямством. «На этом месте скучно не будет». – подумал я, увидев, что вся приемка, ощетинившись, занимает круговую оборону.
Второй день начал на полигоне. Побеседовал с командиром, посидел в кабинете главного инженера,  в течение получаса наблюдал за тем, как он снаряжал водовозку на стационарный пост в жерле вулкана Кара-Даг. Знакомство прервал звонок Валентина Вязникова:
– Петрович, кончай осваиваться и дуй в кассу за билетом. Завтра тебе приказано быть в управлении, какие-то проблемы со «Шквалом».
     На следующее утро я уже летел в Москву из Симферопольского аэропорта. Самолетами мы  летали постоянно, а вот место в салоне первого класса мне досталось впервые: широкие кожаные кресла, удобные столы для работы, телевизор и стюардессы, вполне соответствующие мировым авиационным  стандартам. Так как проблема из-за которой меня вызывали была еще не озвучена, я «работал» над «легким завтраком» аэрофлота, в который входили бутерброды с красной икрой, балык, копченое мясо, салаты и даже бутылка легкого крымского вина.
Коля Зуйков, заместитель начальника отдела, объяснил сложившуюся ситуацию. После боевого дежурства на Северный флот вернулся подводный атомоход, который около пяти месяцев патрулировал в Индийском океане. При осмотре, вынутых из торпедных аппаратов ракет «Шквал», обнаружены следы коррозии на хромированных винтах крепления стабилизаторов. Командир приказал тебе срочно убыть в НИИ ПГМ и вместе с Севой Некрасовым доложить о том,  кто из вас виноват в случившемся?
     Старший военпред института, кандидат технических наук, капитан I ранга Всеволод Николаевич Некрасов (выпускник нашего факультета) принял меня радушно. Недолго думая, мы составили телеграмму в Алма-Ату о назначении совместной комиссии по проверке качества изготовления «дефектных» винтов, подписав ее у Главного конструктора  Ракова. По технологическому паспорту ракеты можно было восстановить номер партии винтов, найти на складе архива образцы-свидетели материала партии, образцы покрытия медью, никелем, хромом (покрытие трехслойное). Уже на следующий день был получен ответ, подтверждающий соответствие винтов требованиям конструкторской документации.
     Намедни в курилке мы разговорились с пожилым евреем, который, узнав о моей проблеме, решил помочь соплеменнику. (Видно, его расположила ко мне фамилия Завадский, фактически имеющая глубокие польские корни). Он намекнул на то, что при проведении государственных испытаний «Шквала», проверки на тропикоустойчивость ракеты проведены не были. Руководство Министерства среднего машиностроения и наше доблестное УПВ решили, что тропиков в Союзе нет, и испытание, предусмотренное ГОСТом, вполне можно провести после запуска изделия в серию. Пробили победные фанфары, участники действа прикрепили ордена на парадные тужурки, а до проведения отложенных испытаний никак не доходили руки.
Получив подтверждение своей непричастности, я попросил Некрасова поднять протоколы госиспытаний, намекнув на то, что меня особенно интересует. Температура воды в районах плавания лодки зашкаливала за +30, а незаполненные водой торпедные аппараты в присутствии паров, создавали идеальные условия для контактной коррозии. Сева развёл руками и заявил, что на  доклад в Управление он не поедет. Впрочем это уже было и необязательно,  там тоже получили копию телеграммы из Алма – Аты и поняли, что козла отпущения из нас не получилось. Если бы при изготовлении был допущен брак, то были бы точно известны его непосредственные виновники и те, кто это прошляпил. Сомневаюсь, чтобы такие высокие требования к качеству изготовления военной техники были бы под силу нынешним созидателям оружия.
     А с ракетой «Шквал» либеральные демократы разобрались самым бандитским образом – ее просто «кинули» как и все то, в чем у нас было превосходство перед Штатами (СС-18 и др.). Алма-Атинский машиностроительный завод разделили на всевозможные «ООО». Основное производство занимается изготовлением крепежа и пр. деталей для потребителей ж.д. транспорта.
     Грустно наблюдать, как величие духа и чувство гордости за свои дела, достижения великой страны, подменяется  холуйским оптимизмом и односторонней игрой в поддавки по всем направлениям (военной, духовной, научной, экономической, социальной) жизни.

     Однако вернемся к тем временам, когда совесть и честь еще были главным мерилом человеческого достоинства. Прошел год со дня нашего переезда в Алма-Ату. Мы получили великолепную квартиру во вновь выстроенном заводом доме (почти каждый год  сдавалось по 120-160 квартир для работников завода). В соседнем доме жили наши друзья Курашкины, чуть дальше -  Рискины. С Курашкиными я познакомился еще в начале своей фрунзенской эпопеи. Саша был начальником Центральной заводской лаборатории на Иссык-Кульском полигоне – филиале Алма-Атинского завода им. С. М. Кирова. Зина преподавала литературу и русским язык в одной из школ Пржевальска. Как-то, будучи там в командировке Арнольд потащил меня к ним в гости. Жили Курашкины в одноэтажном доме, в большой трехкомнатной квартире. Каково же было наше удивление, когда в комнату мы попали, переступив через кирпичи, вывалившейся на тротуар  наружной стены. Радушные хозяева рассказали, что это результат последнего землетрясения, случившегося пару дней назад. Уже через полчаса из уцелевшей спальни, где был накрыт стол, доносились аккорды пианино, смех, неукротимая болтовня  Зины и стройные песни хора под управлением Курашкина. Сашу с полным основанием можно было назвать и песневедом и песнеедом. Он великолепно играл на фортепиано и никогда не расставался с гитарой. Зина дополняла его болтовней и вела всю художественную часть застолья. Вдвоем они были тамады по призванию. Таким же образом, как и меня, они приворожили Люсю. Во Фрунзе из Пржевальска она приехала с ведром великолепного иссыккульского чебака, которого Саша навялил к ее отъезду.
     В Алма-Ате наше знакомство перешло в череду бесконечных творческих встреч. Особо готовились к нашим традиционным праздникам. Помимо Рискиных, Зинаида всегда приглашала одну-две новые пары. Чтобы не ударить «лицом в грязь», писали стихи, разрабатывали сценарии, рисовали шаржи и пр. Люда Рискина была старшей медсестрой, ее муж Михаил (Михуил) работал инспектором энергонадзора  и, как она его окрестила,  был «шахмудист и энерготик».
     Сюда же в нашу новую квартиру Маргарита как-то привезла маленькую Машу в сопровождении огромной плюшевой собаки, подаренной ей дядей Алешей. Как с родной дочкой носилась с Машей наша соседка и друг Надежда  Линник,    впоследствии Марьянчук.
В 1980 году меня назначили старшим военпредом. Полагаю, что инициатива назначения принадлежала В. И. Березину, который уходил на пенсию и уезжал в свой  родной  город  Иваново. У старшего военпреда было три зама: два капитана II ранга, а один, возглавлявший филиал приемки на Иссык-Куле, капитан I ранга. По крайней мере двое питали обоснованные надежды занять эту должность. А тут…выдвинули какого-то кап-три. Очередное звание получил уже через месяц после назначения. В новое дело ушел с головой и не обращал внимание на имевшие место заминки со своими заместителями. Нарыв вскрылся весной следующего года, когда из Москвы позвонил Валентин Вязников.
– Анатолий Петрович, не паникуй, готовься. К тебе едет комиссия инспекции Министерства Обороны по контролю за деятельностью военных представительств. Возглавлять ее будет  начальник инспекции, а он лично выезжает на проверки два- три раза в год, но тех, кого он проверяет либо награждают, либо снимают. Проверка плановая. Через  три дня прибудут.
Хоть я никогда и не встречался с генералом, его отдел по направлению ВМФ мне был хорошо знаком. В. Истомин – капитан 1 ранга, зам начальника отдела, приметил меня во время одной из проверок и стал приглашать для участия в работе своих комиссий. Это была хорошая школа профессионального совершенствования, да и как можно отказаться от участия в комиссии по проверке военной приемки во Фрунзе или Орджоникидзе.
     Помню в Феодосию я ехал с удовольствием. Для контроля взял цех серийных торпед. Руководил личным составом ВП  в цехе капитан 3 ранга Ильюхин, флотский офицер с отличной строевой выправкой, которую не мог скрыть даже его цивильный костюм. Он долго водил меня по цеху, рассказывал об организации работ, четко расставлял акценты, отмечая свое личное участие в поддержании порядка и производственной дисциплины. Во мне начинала закипать профессиональная злость. Мы вновь пошли по цеху, порядком в котором он так гордился, но теперь уже вопросы задавал я. Нарушений было хоть пруд пруди. Порой Ильюхин аж рот раскрывал от удивления:
– И все это я должен знать?
– И не только это, помимо ТУ и техпроцессов есть еще уйма ГОСТов, исполнение которых нужно также контролировать.
     Я понимал, что порой переигрывал, но не видел другого способа, как сбить его апломб непогрешимости. Он формализовал свои отношения с работниками цеха, превратившись в надсмотрщика над ними. От такой бездуховности общее дело страдает больше всего.

     Но все это в прошлом, сейчас будут экзаменовать меня, даже не глядя на то, что не исполнилось и полгода, как я заступил на свою новую должность.  Сразу телеграммой отозвал своего заместителя Неучесова из Феодосии, где он в составе комиссии работал по программе модернизации ракеты  «Шквал».
     Комиссия появилась без предупреждения через пять дней. Оказалось, что они уже проверили две алма-атинские приемки и сняли одного старшего военпреда. Им оказался полковник с мясокомбината, поставляющего  для ВС СССР консервы в ассортименте. Увидев шикарно сервированный стол к завтраку, накрытый в кабинете старшего военпреда, генерал не стал задавать много вопросов. Уже через час участь руководителя была решена. Об этом мне при встрече успел нашептать В. Истомин.
     Пока я собирал личный состав, гости уединились у районного инженера П. К. Колядина.   Всего у нас в приемке было 93 человека. Если вычесть работников филиала – 31 человек и вторую смену, то в моем кабинете собралось человек сорок. Волновались все, а обо мне и говорить нечего. Дверь распахнулась, вошли двое: генерал и Вязников. «Остальные добивают Колядина», –  успел подумать я. Командую: «Товарищи офицеры!» Вскочили дружно все. Генерал вежливо поздоровался. Сели. Даже не представившись, видимо, понимая, что и так наслышаны, обратился ко мне с вопросом, что я знаю о заводе и каково, на мой взгляд, положение в приемке.
     Из своего 30-ти минутного доклада я минут двадцать расхваливал завод и минут 10 ругал себя и приемку. Вкратце рассказав историю завода, я сделал упор на уникальности оборудования и совершенных технологических процессах, остановился на узких местах производства и мерах, принимаемых по их устранению. О приемке говорил спокойнее, выложив все наши недостатки и недоработки, показав, что уже сделали, что делаем и до чего пока не дошли руки.
– Так что выходит нам у вас и проверять нечего? Прямо садись и с ваших слов пиши акт.
Пристальным взглядом проверяющий обвел личный состав. Слева – военнослужащие, в центре – инженеры, справа – техники. Ну, конечно же, его взгляд остановился на Галине Тихомировой, старшем инженере, выпускнице Ленинградского Военмеха, молодой симпатичной с чрезмерно развитой грудью и чувством собственного достоинства.
– Вот вы, – обратился он к ней, – когда сделали последний возврат?
     О! Он не знал за кого зацепился. Галина была прирожденным военпредом – психологом. Помимо высокой технической эрудиции, она обладала исключительно редкой способностью, чисто женской, издеваться над бракоделами-мужчинами, меняя лишь ироническое выражение своего лица. Я был уверен, что ее выступление будет не короче моего доклада.
– Возврат?, – мило улыбнувшись, она подняла во весь рост свою неординарную фигуру, – два часа назад.
     И она начала рассказывать о том, как проверяя «летучем контролем» технологию металлизации керамических втулок обнаружила невыполнение требований отраслевого стандарта по межоперационной консервации полуфабрикатов. Она оперировала сложными понятиями металлографии с такой легкостью, как атлет на арене жонглирует тяжелыми металлическими шарами. Я уже ненароком подумал, как бы не пришлось дорабатывать весь задел уже выпущенных ракет «Шквал». Однако финал был успокаивающим – при контроле в ЦЗЛ прочность сцепления соответствовала норме ТУ,  но по ее убеждению могла быть значительно выше. Когда она дошла до бязевых перчаток не первой свежести, генерал не выдержал:
– Спасибо, хватит, садитесь.
     Больше вопросов у председателя комиссии не нашлось.
После получасовой беседы с директором завода, в течение которой он подробно разобрал мои взаимоотношения с руководством предприятия, генерал потерял ко мне всякий интерес. Правда, еще до того сюрприз преподнес мой заместитель по филиалу капитан 1 ранга Юра Головань. Он достал несколько моих телеграмм трех и четырех месячного срока давности и потрясая ими, стал доказывать мое неумение руководить работой филиала.
– Что за последние три месяца вы ни разу не встречались?
– Встречались, в Пржевальске бываю ежемесячно. Обсуждаем все текущие проблемы. В данном случае, конечно, можно было сделать и лучше. Спасибо, Юрию Ивановичу – поправил.
– Вот что, молодой человек, – обратился генерал к Голованю, – на вашем месте я бы не собирал досье на начальника. На то вы и возглавляете    филиал,  чтобы на месте можно было сделать лучше. Я бы рекомендовал вам после этого подыскать другое поле деятельности.
Другое место службы пришлось подыскивать и второму заму Виктору Неучесову, который прилетел в Алма-Ату лишь в последний день работы комиссии. По его словам он три дня просидел в Москве, так как не мог достать билет на самолет.
– Ну, Петрович, – сказал после подписания акта проверки Вязников, – с замами твоими в Москве разберемся. Доложу Акопову и добьюсь от него, чтобы тебя поощрили.
В управлении Валентин доложил начальнику отдела, что проверка прошла успешно, и он считает, что старшего надо поощрить, хотя бы за мужество.
     Когда прибыл акт, командир УПВ, перебирая, видно в спешке, груду бумаг и даже не вникнув в суть отчета, начертал сверху резолюцию: «Нач. 2 отдела. Разобраться и принять меры». Наказывать, вроде было не за что, но и поощрять воздержались.
     Впрочем, меня это уже волновало мало, жизнь шла своим чередом.
Пять лет в Алма-Ате я был старшим военпредом и два года – районным инженером. В подчинении районного были все те же семь заводов, но денег на командировки практически не выдавали, выезжал только по указанию УПВ. Так что мое руководство осуществлялось по переписке, и раз в год собирал старших военпредов на сборы, кульминационных пунктом которых всегда была грандиозная пьянка.

     Большая рабочая загрузка не позволяла мне так часто, как я хотел, вырваться на природу. Но без гор я уже не мог. В горах совершенно иное измерение  человеческой  жизни. Другие люди, другие человеческие отношения. Главное, нет городской суеты, где ты чувствуешь себя песчинкой,  бурлящего вокруг «человейника». В горах ты объект действия законов природы. Вот камушек пролетел над твоей головой. И если ты сразу же не прижмешься к скале, как к любимой девушке, то в следующее мгновение огромный булыжник унесет твою жизнь вместе с остатками черепа в бездонное чрево пропасти. Вот ты, оседлав лавину, специально вызванную тобой, несешься вниз, и только через мгновение, по наконец-то выкатившемуся на равнину снегу, понимаешь, что впереди – обрыв. Горы шутить не любят и не прощают оплошности, а уж если оплошал, недодумал, то будь мужественным – борись, собрав последние силы, мобилизовав рассудок, иначе ни то, ни другое тебе уже не потребуется. Всегда верил в своего Ангела Хранителя и уверен, что он у меня есть.
     Систематическое посещение Пржевальска было моей служебной обязанностью. Летом, когда приезжала на каникулы Маргарита, пытался совместить приятное с полезным – брал их с Люсей с собой. Ездили  на военпредовском  «уазике», выезжая к Иссык-Кулю со стороны Тюпа. Вся дорога у нас была разбита на шесть участков. Границами были орлы, установленные на гранитных постаментах. Не знаю, чем эти птицы приглянулись аборигенам, но по дороге до Тюпа их было пять штук. Так что, когда выезжали на филиал вместе с заводчанами на нескольких машинах, то вполне было достаточно вводной: собираемся на ужин у второго орла. Первые прибывшие готовили достархан, остальные, по мере прибытия, пополняли ассортимент выпивки и продовольствия. До третьего орла дорога ровной лентой шла по равнине вдоль безлесных предгорий. Выжженная степь вокруг была пустынной и однообразной. Но когда мы шли на пересечение горного массива, картина резко менялась.    Серпантин трассы вилял по ущельям, по дну которых метались реки и речушки. На склонах странным образом цепляясь за любую расщелину, прямо над головой висели тяньшаньские ели. Выехав на горное, уже безлесное плато, попадали в лунный пейзаж – поистине фантастическое нагромождение выветренных горных пород и песчаников. На спуске у моста через речку  Чон-Кемень, обязательно делали остановку, потому что более красивого места найти было невозможно: «лунный» пейзаж резко обрывался буйной зеленью прибрежного оазиса и скачущей по валунам и заводям сноровистой горной речкой. Очарованный этими  местами,  Александр Москаленко (мой первый зять), решил даже как-то с друзьями сплавиться по этой речке. До сих пор, как рабочий, у меня хранится его походный нож, которым мы с ним обменялись перед их стартом.
     После Чон-Кеменя начинали попадаться высокогорные киргизские села, жалкие и пустынные, т.к. кроме домишек, загонов и бесконечных изгородей, практически не было ни одного дерева. Но зато в каждом селе был универмаг, гастроном и книжный магазин, где мы всегда отводили душу. Читали в наше время много, хорошими библиотеками гордились (кстати, во Фрунзе мы с Люсей состояли в почетных членах-организаторах городского клуба книголюбов, в котором проводились чудесные встречи и вечера). В киргизских селах мы приобретали все от тряпок до импортной посуды. Миновав Тюп, мы уже через час подъезжали к заводу с тыльной стороны (всего дороги -  400 км). Почти у самого забора на охраняемой территории стоял двухэтажный гостевой финский домик. Здесь было всё удобно и уютно. Спальные комнаты на втором этаже, кухня с большим банкетным залом – на первом. В нем даже большой компанией можно было прекрасно  отужинать и «полизать ламехузу».
     Как? Не знаете кто такой ламехуза? Лучше надо было изучать биологию в школе. Так вот – в Южной Америке в термитниках живет жучок-гурман ламехуза. Он питается только диетической пищей – муравьиными яйцами. И эти бесстрашные воины, готовые разорвать в клочья любого, кто посягнет на их общественный порядок, этого бандита не только не убивают, а наоборот: холят, лелеют, нежат. А почему? Потому, что когда наступает пора дождей и муравейник надолго запечатывают, они, чтобы как-то развеять скуку, подползают к ламехузе сзади и лижут его шерстяной покров. На шерстяном покрове жучок выделяет  наркотики. «Так не полизать и нам ламехузу!» Нет, наркотики  мы не употребляли, хотя киргизы и жевали «насвай», я его никогда не пробовал. Плантации опиумного мака, некогда украшавшие приисыккулье (опий заготовляли для медицины), к моему приезду были уничтожены.
Завод, или как мы его называли, пристрелочная станция, был небольшой: один огромный сборочный корпус и несколько небольших вспомогательных цехов. На берегу перед длинной эстакадой с павильоном, откуда пусками торпеды, громоздилась высокая каланча станции «Сигнал». Используя систему акустических приемников, установленных на дне полигона, аппаратура станции выдавала параметры движения торпеды. В период освоения пристрелке подлежало 100% торпед, в период серийного производства – 10%. По такой же схеме сдавали ракету «Шквал». Изготавливали 11 ракет, одна шла на испытание, десять – на флот. В случае неудач испытанию подвергалось удвоенное количество. Если и здесь были бы сбои (такого не помню), то вся партия шла на разборку. Сверхнормативные затраты на испытания (стоимость двух ракет) оплачивал изготовитель.

     Точно такая же станция «Сигнал» будет и на пристрелке в Орджоникидзе. Назначения туда уже не за горами. Мой Ангел-Хранитель заставил меня слетать туда в командировку. Именно поэтому я застал Юлию Васильевну еще живой и смог проводить ее в последний путь. Бедная мать так и не дождалась того счастливого момента, когда я смог бы забрать ее к себе. Слишком долог был путь возвращения «блудного сына».
     Но прежде чем уезжать, нам еще оставалось проститься с друзьями. Человек – существо коллективное, в одиночестве он обесчеловечивается. Друзья – это элита единых с тобой по духу людей, которых ты добровольно впускаешь в свою душу. Они могут там удобно устроиться и после расставания долгие годы возбуждать твою память своими улыбками, чудесными поступками, тронувшими сердце речами. Недавно ушел из жизни Саша Курашкин, неукротимый тамада дружеских застолий, затейник и выдумщик, балагур и баламут. Такие люди подаются к судьбе, как вкусовая приправа – к пище. Без них все пусто и серо, но и они, как и все мы, не вечны.

                7. Феодосия

     В Орджоникидзе мы с Люсей перебрались в июле 1987 года. Сразу попали в сети, предусмотрительно расставленные директором завода А. И. Сёмкиным. Свое обещание предоставить нам комнату в общежитии он сдержал, но это была самая плохая комната в самом ветхом общежитии, и располагалась она напротив мужского туалета-умывальника. Александр Иванович решил сражаться со мной теми же методами, которыми воевал с предыдущим руководителем приемки Ю. А. Суражевым. Худшего помещения в общежитии просто не существовало. Я не побежал к нему в кабинет, не стал стучать кулаком по столу. Я начал нормально работать, полностью игнорируя все его амбициозные выходки типа: «866 военной приемке, как подразделению расквартированному на территории предприятия выделить шесть человек на заготовку сена» – приказ по заводу. С первых шагов я стал играть с ним шахматную партию, зная – один неправильный ход, и я могу получить мат. Личному составу приемки приказал снять круговую оборону; за придирки буду взыскивать, за упущения в работе – лишать премии. Все вопросы «неуставных взаимоотношений» с производством разбирал лично, ведь мы, по большому счету делаем одно общее дело.
     Добрым словом вспоминаю своего заместителя Сашу Кучерявого капитана 2 ранга. Его оптимизм и высокая коммуникабельность помогли мне быстро освоиться в приемке. Еще несколько  лет назад Кучерявый был командиром БЧ-III на подводной лодке тихоокеанского флота. Возвращаясь ночью в базу после учений, лодка столкнулась с сухогрузом, вспоровшим прочный корпус по второму отсеку. Лодка затонула на подходе к Владивостоку. На момент учений в лодке находилось два экипажа. В первом отсеке, отрезанном от системы жизнеобеспечения, вместо семи оказалось 14 человек. Семерых Кучерявый выпустил наверх через торпедные аппараты, использовав весь комплект индивидуальных средств спасения. С остальными коротал долгие часы ожидания. Боролись с поступающей водой, нехваткой кислорода, отсутствием питьевой воды, а главное – с неизвестностью. Именно в эти дни, в роддоме жена родила ему первенца. Все кончилось благополучно. Лодку подняли, полуживого капитан-лейтенанта отправили в госпиталь, а после выздоровления, списав с плавсостава, назначили военпредом в Орджоникидзе.
     А еще мы благодарны Саше за то, что вместе с женой они возгорелись желанием перевестись в Москву, т.к. подрастали уже два сына и стоило подумать об их образовании. Перевод состоялся, и уже в 1988 году мы въезжали в освобожденную  ими двухкомнатную квартиру. Впрочем, напротив туалета мы прожили недолго. Когда, вернувшись из отпуска поздней осенью, обнаружили кусок отвалившейся с потолка штукатурки, по распоряжению того же Семкина, вселились в комнату «Люкс». Я понял, что война «алой и белой розы» закончилась, начинается нормальная работа. А нормальная работа состояла в том, чтобы до конца изжить формализм, бытующий здесь еще со времен Ильюхина, заставить своих ведущих инженеров быть аналитиками, а не статистами.

     В конце 1989 года, имея уже почти 35 лет календарного стажа,  возраст 51 год и, получив очередное распоряжение о сокращении штатов, решил сократить самого себя, тем самым, дав движение вперед целой плеяде счастливчиков. Устроился работать в ПДО, возглавив группу по переводу календарного планирования на АСУП.
     После прихода директором Игоря Постникова, которого я знал еще инженером во Фрунзе, стал начальником СХО, секретарем парткома завода. Распустил организацию коммунистов после комедии с ГКЧП. Стало ясно, что рыба сгнила с головы, и в еще живое тело острыми зубами впились «демократические» пираньи, отрывая все большие и большие куски от еще пульсирующего организма. Согласен со словами Ж. Алферова: «Под руководством Горбачева мы строили социализм с человеческим лицом, но и в страшном сне не могло присниться, что это будет лицо Чубайса». Да, лица самозванных правителей России были по истине омерзительны. Взять хотя бы «шокового терапевта» Гайдара – его морда, похожая на коровье вымя, все больше и больше расплывалась вширь, чем хуже становилось жить народу. В свое время, когда только изобрели дагерротип, Авраам Линкольн, американский президент, потребовал, чтобы при назначении на высокие государственные посты, ему вместе с документами кандидата давали его фотографию. Иногда не читая бумаг, сразу отодвигал стопку в сторону. На возражение секретаря о том, что это почтенный и достойный деятель отвечал: «Каждый человек к 40 годам несет ответственность за свое собственное лицо».
Своё лицо мы сначала получаем от Бога как заготовку, а потом делаем его сами. Тем и живем. А еще есть версия, что в зрелости на лице человека начинает проступать душа. Так я и живу с раной в сердце и болью в душе за судьбу России, за будущее моих детей и внуков.
     Р.S. Пристрелочная станция в бухте Двухякорная под Феодосией была построена в 1913 году, командой генерала Бубнова. Это был филиал торпедостроительного завода Леснера (сейчас «Двигатель») из Санкт-Петербурга. Серебряная закладная пластинка, обнаруженная при ремонте второго цеха долго хранилась в сейфе директора завода, но таинственно исчезла в эпоху глубоких социальных перемен. Во время первой мировой войны завод с моря был обстрелян немецким крейсером «Бреслау», но серьезных повреждений не получил.
Поселка вначале не было. Рядом с заводом расположились бараки, в которых жили работники. Питьевую воду и продовольствие подвозили морем. На месте будущего поселка строители, возводившие станцию, построили дачу генералу Бубнову. Поэтому первоначальное название этого места – Бубновка.
     В советское время на месте станции был построен завод с огромными промышленными цехами для работы, как с серийными, так и с опытными образцами. Отстроили бетонный волнорез, защитив свой флот с моря. Построили  вспомогательные цеха. Было здесь и свое производство. В интересах флота и промышленности завод изготавливал комплекты нестандартного оборудования и приборы для обслуживания торпед.
Разросся и отстроился поселок. Сейчас в нем двухэтажные здания довоенной постройки, четырехэтажные – послевоенной и, наконец,  пятиэтажные – последнего советского десятилетия.
     За пятнадцать лет «незалежности» достроили в индивидуальном порядке (каждый для себя) последний жилой дом – долгострой советской эпохи. Долгое время вообще не было отопления, газа, летом – большие перебои с водой.
     Но главное - больше не существует завод. Украина торпеды не производит и не закупает. Единственное подводная лодка «Запорожье» гниет в Балаклаве, так как нет денег на покупку аккумуляторов. Россия, почти свернув собственное производство оружия, от завода отказалось. Где-то в 2002   году обрушился второй цех. Отличную бухту и закрытое от цивилизации место продают под элитный яхт-клуб.
     Сама территория поселка, некогда утопающая в розах, сейчас представляет из себя вертеп для дикого отдыха. Прибрежную полосу застроили легковесными шалманами, которые летом надрываются в какофонии приблатненных мелодий, а зимой пугают аборигенов металлическими ребрами полуразобранных конструкций.
     И только море всегда остается самим собой. Море напоминает большого веселого щенка. Ему нет никакого дела до того, что вы не думаете купаться. Вы сами подошли к нему, что же вы негодуете о намоченных штанах или платье.
     Море никому не хочет зла. Оно не знает, что это такое. Оно вполне предсказуемо  и требует от вас лишь одного: будьте к нему  внимательны. Оно не знает, что такое быть мокрым, и вообще не понимает, как можно оставаться сухим. Оно неустанно лижет ваши ноги, гальку, песок, как собака свою кость. Поиграйте с ним, и оно ответит вам привязанностью, будет вместе с вами плескаться и буйствовать. Но не переусердствуйте, не отдавите псу лапу, тогда и он может огрызнуться.
     Бывает, что море заигрывает со своим братом – ветром. Вот когда оно веселится, как шальное. Оно на какое-то время забывает о вас. Ведь в гости пришел закадычный забулдыга, свободно странствующий по миру. С ним можно пообщаться на равных, поиграть так, как с вами оно не осмелится. Вот где настоящее веселье!  И море прыгает так высоко, как только может! Не пытайтесь его обуздать или подстроиться к его прыти, оно сейчас не с вами. Не пытайтесь вклиниться во встречу двух закадычных друзей, чтобы не попасть под жернова естественной природной дружбы. Радуйтесь вместе с ними безумному веселью стихии!
Угомонившись, проводив друга, море пытается разогнать тучи, которые прячут от него  двух старых друзей: Солнце и Луну. Солнце – вездесуще. Оно согревает друга, высвечивая блестками его тело, помогая ему баловать вас, тех, кому они призваны служить Богом.

     Море играет с человеком, но играет в добрые игры. Доверьтесь морю, солнцу, и нашим крымским пригоркам, и вы поймете, что такое храм для души. Именно здесь, уйдя в затвор, надо общаться с самим собой под протекторатом гор, солнца и моря. В этом храме исповедуешься своей совести – этот судия от Бога.
Вот так и море в один момент может стать  вершителем твоей судьбы. А так само по себе, оно поиграет с человеком, как пес, виляя перед ним пышным хвостом своего прибоя. Приезжайте! Море вас всегда ждет. Полюбите его, и оно ответит вам лаской! В этом я уверен.


                ПРИЛОЖЕНИЕ

                «Наша родословная»

     Симферополь – мой родной город. Дед Василий, баба Дуня Кургановы в прошлом обыкновенные крестьяне, кажется, Курской губернии. Попали под переселение где-то в 80-х годах 19 века. По имеющейся у меня сахарнице, знаю, что в 1913 году у них была серебряная свадьба. Василий был художником, расписывал православные церкви и соборы в Севастополе и Симферополе, писал иконы. У нас висело огромное полотно – выполненная им копия картины Айвазовского «Девятый вал».
     У Кургановых было пять дочерей: Аня, Люба, Нина, Маруся, Юля. Аня – швея, всю жизнь занималась частной практикой. Люба – учительница, директор школы, награждена орденом Ленина. Нина – приживалка, на советскую власть не работала не из принципа, а скорее из-за лени. Маруся – вечная труженица, зубной техник при муже – частном зубном враче. Юля – самая любимая и избалованная.
     У Ани был сын Юрий. Жил в Москве, появлялся редко. У Любы – сын Константин Кулагин. Войну закончил старшиной. Помню, как двое в кожанках увели  его вечером в темноте. Лет пять валил лес, потом растворился где-то в Керчи. Нинина дочка Галина выучилась на врача, как и мать, жила без души, работала без вдохновения. Потомков не оставила. Марусин сын Мих. Мих. Калмыков – боль моей души, отдушина моего сердца. После странствования по атомным станциям Союза и зарубежья, осел на родине вместе с женой Луизочкой и дочкой Маришей. Младший сын Дима отпочковался.
     Мой отец Петр Яцентиевич Завадский родом из Смоленска. Дед Яцек поляк, вроде был царским мытарем в Закавказье, женат на грузинке (точно), поднят на штыки в годы революции (предположительно). Семейство «голубых кровей» вычеркнуло из жизни Петра, вступившего в Красную армию. На фронт в 1941 году ушел добровольцем в звании капитана-артиллериста. Попал в окружение, в плен; умер быстро, т. к. был у него наследственный порок сердца. Галина родилась в 1934 году, я в – 1938 году. Была у Юли еще одна первая дочка, но в четырехлетнем возрасте умерла от менингита. Когда немец уперся в Крым, мать решила эвакуироваться. Жили в деревне Исаклы, что недалеко от Куйбышева. После освобождения Крыма вернулась в Симферополь, в свой родной двор в Глухом переулке,  дом №6 Дед Василий, видимо поднапрягшись, еще до исторического материализма, построил полутораэтажный дом, поделив его между Аней и Юлей пополам. Остальным дочерям достались одноэтажные постройки, в центре которых был небольшой двор с садом и беседкой. Здесь жили все, кроме Муси. Беседка, обвитая хмелем, была центром семейной жизни. В отсутствии телевизора сидели там до глубокой ночи. Особо страшные истории рассказывала тетя Нина, это была демоническая фигура.
     Юлия Васильевна (мать) все последние послевоенные годы работала плановиком на междугородней телефонной станции. Какие-то связи с семейством отца  у нее все же были, так как еще в Барнауле появился Борис Яковлев – преподаватель Ташкентского университета. Этот был мой двоюродный брат по отцовской линии. Я был где-то в командировке, принимали его Люда с Ритой. Адрес свой он оставил, но пока я собирался, случилось великое  Ташкентское землетрясение. Видно не суждена была эта встреча судьбой. У сестры Галины Лобановой две дочери: Надежда и Любаша. Все трое живут в Симферополе. Людина мать –  Ляпина Анна Сергеевна родилась 23 февраля 1917 года, (может и в 1918). Ее мать умерла, когда ей было 15 лет. Отец – линейный казак. Когда началась коллективизация, он покинул родной Дон, что был в станице Григориполисской  Ставропольского края. Ездил с места на место, пока не устроился на работу железнодорожником. Много лет он жил с женой Таней (очень хорошей женщиной, у которой не было своих детей, поэтому младший брат мамы – Дмитрий, нашел в ней мать). Обосновались они на станции Гирей, что в семи км от ст. Кавказской  (г. Кропоткин).   Там дед и баба Таня умерли.
     Отец – Бут Григорий Иванович, родился в Краснодарском крае хутор Старо-Михайловский 23 января 1916 года в семье бедняка. После окончания семи классов уехал в город Ростов в речной техникум. Но, по чьему-то доносу, что якобы он был сыном кулака, был отчислен. Вернувшись домой, устроился на опытную станцию Ленинградского института растениеводства. Здесь он и встретил Люсину мать. В январе 1936 года они поженились. Когда Люсе было три месяца отца взяли в армию. Окончив военное училище в г. Харькове стал пограничником. Много лет служил в Грузии на Турецкой границе (г. Ахалцихе), потом – на Китайской границе (с. Бахты). Окончил службу в г. Алма-Ата. В 1960 году им дали квартиру на родине в г. Краснодаре, куда они и переехали.
     Люся, окончив пограничный интернат (10 классов) в г. Алма-Ата, поступила в Ленинградский Государственный библиотечный институт, который и закончила в 1960 году.   
Ну, а дальше, читай всё сначала.