Блокнот сшит. Крепко-крепко. Настроение наладилось, никого я не встречала с того утра, и, главное, я вновь в Сарае.
Признаюсь, чудесное возвращение куска дневника имело свою причину. Женька не просто так мне его вернул, начитавшись и запомнив пару цитат. Как выяснилось, дядя Женя откупил "мое сокровище, мою прелесть" у Женьки за пачку сигарет. Выходит, мой дневник имеет свою стоимость, по крайней мере, можно продавать по цене нескольких пачек.
И все же у меня хандра. Мой настрой как ветром сдуло вместе с записями и в отличие от них, не возвращался.
Меня мухи зажрали! Надо думать, они создали общество незамужних мух. Тоже мне, нашли, где его устроить — рядом с Обществом шмелей-холостяков. Так оба общества под угрозой распада.
Да, даже потеря и благополучное возвращение блудного блокнота не заставит меня прекратить Дневник Человека-Сарая. Это уже как будто вторая часть начинается...
«Земную жизнь, пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины».
Если "земную жизнь" заменить на сарайную, а "сумрачный лес" на — снова Сарай.
И правый путь я, в отличие от Данте, кажется, нащупываю. Ведь Ад я уже прошла. Что же дальше — Чистилище?
Понедельник, 16 июля
Как всегда в Сарае.
Была гроза. Молния, гром, немного дождя — как положено. Я стояла на крыльце, когда сверкнула молния. Я уже было приготовилась считать секунды до грома. Но ни до одного я не досчитала — вдруг бабах, бац! Прямо над головой. Треск, грохот, конец света!
Нет, ни крыльцо, ни дом не обрушились — просто у меня подкосились коленки.
Тетя Ляля, снимавшая белье с веревок, присела от испуга.
А потом мы долго смеялись и не могли успокоиться.
По деревне Фануйлово ходят сплетни. Презабавные.
Автолавки Татьяны давно не было. Эта автолавка пользовалась особой популярностью в Фануйлово. Поэтому ее отсутствие не прошло незамеченным и пошли разговоры, что Татьяна тушила мотоцикл своего зятя. Зять сам поджег мотоцикл, а Татьяна почти сгорела. Вот почему не приезжает. Это всех волновало.
Неожиданно Татьяна приехала. К удивлению обитателей Фануйлово, собравшихся на гудок синего фургона, Татьяна была без ожогов. А, узнав, что чуть не сгорела, перекрестилась и рассказала свою версию отсутствия.
В действительности, зять открывал бак с бензином своего мотоцикла, ждал, пока натечет маленькая струйка, и чиркал зажигалкой. Татьяне надоело, как он маленькими струйками бензин пускает и поджигает, пугая свою дочку, и Татьяна вступила с ним в бой. Выиграла - раз целая приехала. Но бой похоже был долгий.
Маша Цветкова по обыкновению стояла у автолавки самая первая. Маша напоминала не женщину, а облако в сарафане. Привычным жестом она отогнала муху от шеи, и они с Татьяной тяпнули по маленькой, пока никто не видел. За Машиной спиной и невозможно было разглядеть, что творится спереди Машиной спины.
Когда процесс покупок завершился, автолавка подъехала к дому Шурочки с Тамарочкой, или Шерочки с Машерочкой. Или беленьких одуванчиков. Шурочка раньше была учительницей, а Тамарочка, когда садится, подпихивает под себя юбку, оголяя коленки. У них на довольствии несколько кошек, кормящихся по особому режиму.
В их доме раньше жила Татьянина родственница. Там любила бывать и сама Татьяна. А вчера у нее как раз случился день рождения, и она привезла с собой водку и закуску, как полагается.
Как только все расселись, на пороге появилась Тамара Ивановна в незастегивающемся халате по причине невероятно объемного бюста, как и у Изы — до пупа. Под халатом она носила сорочку. Тамара Ивановна тоже раньше была учительницей.
— Ой, вы только сели! Как я не вовремя! Я просто масла хотела купить, да не успела. Мы только из леса с Климычем. Обед еще приготовить не успела... — с этими словами Тамара Ивановна надвигается прямиком к столу и, кряхтя, садится за него. Ей наливают. Тамара Ивановна выпивает, закусывает и поздравляет Татьяну.
Вновь открывается входная дверь — появляется Климыч.
— Ой, Климыч, входи! — говорит мужу Тамара Ивановна и пододвигает ему стул, — Давай, садись.
Климыч кивает всем, охотно садится. Ему наливают, он выпивает, закусывает, поздравляет.
Тамарочка молча негодует, но выскажется об этакой наглости она позже, на другой день, а пока праздник только начался. Еще по рюмочке и Татьяна уже поет. Правда всего песни две, не больше.
А тем временем под окнами передвигается Маша, как грозовая туча. Под разными предлогами — то туда, то обратно. Молоко сама нам принесла и рассказывает:
— Вон к Тамаре Татьяна приехала. Они там пляшут и поют. И Тамара Ивановна к ним пришла, и Климыча с собой привела. Они всегда так ходят: договорятся сначала, она первая приходит как бы случайно, а потом и он, ее ищет.
Татьяна уехала, но инцидент не иссяк. Вечером сидят Маша с Колей на своем амбаре под окнами у Шурочки с Тамарочкой и говорят между собой громко во всеуслышание.
— Вот посмотри Коля. Ты им все делаешь - помогаешь, а они тебя даже к себе не пригласили. Вот пускай им теперь Климыч все делает.
Шурочка это услышала, пересказала Тамарочке, та встрепенулась, перепугалась. От Маши они зависят — те им воду поставляют из шланга. Тамарочка бросилась к Маше объясняться-извиняться, а Маша отвечает:
— Я не хочу говорить на эту тему. Тем более мы говорили о Леше, который колодец выкопал, а ему только рюмку за это налили.
Совершенно не понимаю, где здесь быль, а где вымысел. Деревенский сюр. Маша еще долго ходила по деревни с рассказом о том, как у Тамарочки пели и плясали. На нашем конце деревни Маша проинформировала Соболиху, Надежду Ефимовну, а та москвичку Татьяну Михайловну, которая спросила у Тамарочки, какие танцы они танцевали. На что Тамарочка обиделась.
17 июля, вторник
Немного грустно сегодня, немного хреново. Я растаскиваюсь вместе с Сараем, который скоро разберут на дрова за 1000 рублей, а куплен он был за 700.
За 700 рублей! Я могла его купить...
Прости меня, Сарай.
Летели птицы голышом
На юг, где потеплее.
Остыла кровь шмелей.
Козлята развалились
И поместились все в ведре,
Где засолились.
Сарай стоял. Сарай не гнил.
Но медленно растаял,
Взлетев наверх
Из печных труб.
Осталось дней 8-9 моего пребывания в Сарае.
Вот стою я сейчас в моем Сарае, слушаю песни, в солнечных оранжевых очках, и я совсем не я. Ощущение видения происходящего со стороны.
Хорошо — тень. На солнце уже за 40 градусов. Мухи кусают, как будто мы с Сараем уже не живые...
А мы далеко не неживые. У него в полу молодая трава зеленеет.
Сарай разрушат — погибнет все. И общество шмелей, и Сеньора Коза уже давно обречена со своей кон Ко, и дух Сарая, и Человек-Сарай.
Останется только этот дневник.
На этих словах и должен окончится дневник Человека-Сарая. Но у нас еще есть время.
Теперь ценно каждое мгновение, проведенное в Сарае.
Я села на бревно от пола, так что я теперь охватываю взглядом весь Сарай: под полом, который унесли, лежит сено вперемешку со щепками с крыши, консервные банки, резиновый сапог, стеклянные банки, флаконы, ржавое ведро. Все это придает особый шарм Сараю. Это его нутро.
Но главной его изюминкой я считаю крышу, провалившуюся под весом сугробов. Удивляет, как она до сих пор не обрушилась.
Отверстие в стене напротив центрального отверстия напоминает закат или восход солнца. В океане. Да, непременно, закат или восход в океане. И ниже в бревнах проделаны более меньшие отверстия, олицетворяющие блики, идущие по воде.
Странно, я ни разу не сидела у восточного отверстия с видом на реку. Как мало осталось времени...
Как будто начался новый период жизни Человека-Сарая. И освоение нового места. Я уже не могу сесть на центральное отверстие, потому что теперь я больше хочу, чтобы ко мне не приходили, чем приходили.
Утром я прогулялась за олешник к лодочкам, но этот поход вновь подтвердил, что лучшего места для меня, чем Сарай, не существует.
Я бросала камни в реку, присев на корточки и в ушах у меня звучало:
"Et si tu t apelles Melancholie..."
Земля легко затряслась за моей спиной. Я обернулась: на меня надвигалось огромнейшее стадо молодых быков. Они уже входили в реку совсем рядом со мной, окружая меня. И конца этому стаду не было!
Я вскочила в лодку и забилась на самую корму. Я была в шоке. Мне никогда в жизни не приходилось попадать в стадо. Но тут до меня донесся спасительный крик Коли Цветкова, их пастуха:
— А ну еб-твою, куда пошли!
И свист хлыста. Через некоторое время быки ушли и освободили мне путь в Сарай.
18 июля, среда
Я нахожу, что время в деревне одно из самых лучших в году.
Я часто вспоминаю Хэмингуэйа и думаю, что все написанное мной отдаленно напоминает "Праздник, который всегда с тобой". Только вместо Парижа — Сарай.
Мне нравится сидеть, сложив у лица руки и пялиться в одну точку. В такие моменты я ощущаю сродство с Сараем.
Рисовать Сарай — это сплошная геометрия.
Сарай стоит на высоком берегу реки. Река узкая и мелководная, она вихляет змейкой по низкой местами заболоченной пойме. Если бы я совсем не вылезала из Сарая, то вряд ли бы разглядела отсюда все ее изгибы – кажется, что передо мной огромное поле, упирающееся в полоску шоссе и забор сосен на горизонте.
Иногда, ближе к ночи или рано утром, бывают моменты, когда шума от воды не слышно и воздух застывает как на фотографии. Тишина. Ветер дует, качая высокие кроны, беззвучно.
Но вдруг ветер задевает черепицу Сарая, раскачивает ее и она падает. Звуки оживают. Кричат птицы, шумят листья. Сарай поскрипывает.
Так вот, в такие моменты без звука и движения, когда останавливается время, не понятно, как отличить явь от сна и наоборот. Бодрствуя, я вижу Сарай, как будто он мне снится.
Возможно, что Сарай и здесь, и там, во сне, один и тот же, и сидя в нем сейчас я нахожусь сразу в двух своих судьбах, одна из которых бесконечна.
19 июля, четверг
Я чуть не до слез жалею Сарай. Он уже совсем ветхий старец, смирившийся со скорым прощанием. Я его рисую, чтобы оставить память о нем.
Сарай с каждым днем печальнее, вот-вот крыша обвалится. Сарай — мой друг. Бедный старый друг...
Удивительно, что я способна так убиваться по Сараю. Удивительно...
Вечер
Все пьяные и счастливые после поминок.
А я про себя все пою: "I love you, Henry..." Понятия не имею, откуда эта строчка, может, я ее сама выдумала, но она настолько привязчивая.
Меня постоянно мучает мысль о тех, кто может это прочесть. Лучше было, когда я не думала об этом.
А теперь я не могу ничего с собой поделать.
Сарай всю жизнь простоял на одном месте и никак не повлиял на ход событий судьбы. Мне почти 15 и ничего лучше, чем присоединиться к Сараю, я не выбрала.
А может, именно, сейчас он понимает, что чего-то не успел, чего-то не сделал. И это понимание переходит и ко мне. И я понимаю, что у меня-то, в отличие от Сарая, еще есть время сделать то, что хочу, что я, в отличие от Сарая, могу сама перемещаться и перемещать события.
Получается, я вовсе не за зря сидела столько времени в Сарае.
Если бы я не остановилась, не сделала бы эту передышку, побыв в Сарае в компании себя (не хочу употреблять слово "одиночество"), я, возможно, еще долго не прочувствовала это осознание.
20 июля, пятница, чуть перевалило за середину лета
— Можно, я тут с тобой посижу? Ты уж извини, что я подвыпивши...
— подсел ко мне Коля Тараканов, пока ждал Ольгу, сожительницу, — Жизнь тяжелая сейчас стала. Вот я в колхозе работаю, и как думаешь, сколько я получаю? 300 рублей. Это разве вот на эти триста рублей проживешь! Сенокос сейчас: сена — море. А класть его куда? Некуда... Все сараи прогнивши. Сено в них тоже гниет.
Он показал на мой Сарай и сказал:
— Вот если бы его рубероидом покрыли, стоял бы еще. А откуда у колхоза деньги на рубероид? Один лист, врать не хочу, сколько сейчас стоит. Дорого... Где же у колхоза денег-то на это! А таких сараев, как этот, знаешь тут сколько? У-у-у...
Эх, жизнь какая нынче тяжелая. Но нам-то что? Мы уж свой век отжили. А вот вам как тяжело будет...
Без выходных работаем и бесплатно к тому же. Вот Ольга моя навоз выгребает — дышать нечем. Придет — глаза слезятся, чуть ли не худо ей, а работает. И сколько получает — 500 рублей! Да что на эти 500 рублей купишь? Хлеб — 5 рублей стоит, да еще какие продукты! Одежда, это уже кто что отдаст. А зимой вообще работы никакой нет. Пять рублей в день получаем. Смех! Только на хлеб и хватает. Подрабатываем зимой: у кого что сделаем. Да разве так проживешь!? Ох, как трудно теперь...
— А раньше лучше было?
— Да! До 75 года. Не то, чтоб лучше, но прожить можно было. Тогда хлеб стоил 4 копейки, яйца — 13 копеек. А сейчас чего? Тогда я сто рублей получал. 5 рублей на брюки, 5 — на рубашку. Вот и оделся на 10 рублей. А сейчас попробуй купить все это! Это все Горбачев: "Потерпите 3 года, и все ладно станет!" Да повесить его надо на ближайшем суку. Хорошо хоть жизнь доживаю, а тебе еще только в жизнь идти...
Мне вдруг необычайно замечательно сделалось. Думается, что такое произошло! Но ничего не происходило знаменательного, даже слова Тараканова канули в забытье.
Я вдруг счастлива!
На ровном месте. Лето, солнечный день, Сарай, блокнот и ручка — все, как я мечтала еще весной, в грязном от снега промозглом Питере. Как я тогда, возвращаясь домой по Некрасова, Советским, представляла это сарайство. Как редко сбывается все то, что задумываешь, причем со столь доскональной точностью.
И как хорошо сидеть в Сарае! В этом приподнятом настроении я недоумеваю, как мне зачастую бывает паршиво на душе. Как я могу не ценить это время и позволяю себе скучать?
И мы с Сараем единое целое. Внутри него как в другом измерении. То, что снаружи — иллюзия, но и в Сарае нет ничего реального.
Я пытаюсь добиться таково описания, чтобы и потом ощутить себя в Сарае. Законсервировать состояние.
Но даже несколько минут спустя, перечитывая, складывается ощущение прошлого.
А требуется ощущение присутствия, чтобы где бы я не находилась, сколько бы мне лет не было, я всегда могла вернуться...
"Остановись, мгновенье!"
Я сижу на бревне от пола, свесив ноги в подпол. Бревно грязное, и когда я встану с него, моя белая юбка будет иметь его очертание. В ушах играет музыка.
Сижу и пишу то, что сейчас пишу, то есть только что написанное, и так до бесконечности — писать то, что я сейчас пишу.
Мух пока немного. Они не жужжат противно и не тыкаются в меня с разгона. Солнце ушло за тучу. В Сарай приползла тень.
Даже музыка не в силах заглушить стрекотание кузнечиков. Ветер теплый и особенно приятный.
Кассета зашипела и кончилась, вытолкнув громким щелчком кнопку. И сразу стали слышны голоса ребят где-то рядом. Я притаилась, затаив дыхание.
Конечно, мне интересно, что они обо мне теперь думают! Ужасно любопытно, как им понравилась идея "Человек-Сарай".
Но не настолько любопытно, чтобы сейчас вылезти из укрытия и поинтересоваться.
Гром гремит. Возможно, будет гроза.
Я не удержалась в бревнах Сарая и теперь восседаю в лодочке. Дядя Валя. Чем не повод написать рассказ.
Как она, иногда, кричит на соседа:
— А ну, блять, Тараканов, уйди с моей колонки!
Как она вывешивает булки на столбе, которые ей кто-нибудь дал.
Как происходят скандалы с Агаповой.
Как издеваются над ней дети, бросая камни в стену. Неужели правда, что дети жестоки, а милосердие приходит с возрастом? С возрастом, когда оно становится так необходимо. Особенно, в старости и в слабости.
О последнем эпизоде я уже писала в прошлом году — "Про то, как тетка Люся "робятишек" гоняла"