Рассказывать про мальчишеский подростковый возраст, как правило, неинтересно. Ну и что там может быть уникального, когда у всех прыщи, гормональные и внутрисемейные бунты и еще толком не оформившиеся интересы.
Поэтому поделюсь ощущениями частными. О ценности жизни например.
Лето 1996 года (это чтобы выдержать заданную временную канву) я, как впрочем и лето предыдущее и последующее, проводил на окраине Петербурга в поселке Ручьи. Надо пожалуй добавить - на окраине поселка Ручьи, в одиноко стоящем домике, в километре от ближайшего жилья. Домик прилегал к бывшей колхозной пасеке, которая после тотального обнищания колхоза досталась моему дядьке, крепкому и хитроватому мужику, устроившего на пасеке место слета казачьей невской станицы. Домик стоял на пересечении двух тополиных аллей, окруженный тремя большими полями с картошкой и клубникой. В нем, несмотря на уединение, было довольно уютно. Одна сторона окон выходила в запущенный яблоневый садик. Другая - на вечно пустую грунтовую дорогу, по которой лишь изредка проезжали трактора или проходили чумазые грибники.
То лето выдалось особенным еще и тем, что мои местные родственники на пару недель уехали на Кавказ, оставив меня присматривать за хозяйством и кормить хвостатую свору из пяти вполне себе самостоятельных кошек и трех нечистокровных кавказских овчарок, имевших плохо скрываемую страсть набрасываться на случайных прохожих. Мне была оставлена гигантская кастрюля борща и небольшое количество денег, что учитывая мою тогдашнюю замкнутость и непритязательность, мне было вполне достаточно. Раз день я ходил до железнодорожной станции покупать спортивную газету. Все остальное время сидел читал у крохотного прудика, смотрел телевизор, гулял по пасеке, открывал ульи и срезал с рамок разбухшие от меда желто-коричневые соты к вечернему чаю, закатывал и раскатывал парники, молчал. Собственно говорить было не с кем. Телефона в доме не было тоже.
Конечно меня тогда не раз посещали мысли, что будет, если какой-то злоумышленник попытается вторгнуться и ограбить дом или пасеку. Собаки конечно не подведут, но все же? Может разделяя мои возможные опасения, дядька не слишком старался спрятать свой пистолет. Это была реплика револьвера, кушавшая патроны с газом и дробью. Я не видел, но несколько раз слышал, как пьяный дядька, улюлюкая, палил из него в ночи, гужбаня на пасеке со своими ряжеными казацкими корешами. Сейчас я имел неограниченные возможности рассмотреть, а может и испытать его в действии.
Я много раз доставал револьвер со шкафа, ощущая его грозную холодную тяжесть. Крутил в руках, примеривая удобный хват и мимолетом бросая взгляд на стоящее в углу трехстворчатое зеркало трюмо. Оно отражало троих подростков, принимающих героически-небрежные позы. Вечерами, чтобы как-то еще занять себя я стал патрулировать пасеку, обходя ее по периметру. Я подзывал к себе одну из псин и выходил в густые, пахнущие медом и цветами сумерки. Имея оттягивающий карман куртки пистолет и грозно улыбающуюся во всю огромную морду собаку, меня пьянила мысль собственной Силы. Я уже представлял себе испуганные мечущиеся глаза грабителя, повисшего на заборе при виде наведенного на него дула и приготовившейся к броску овчарке, сдерживаемой за ошейник лишь моей властной рукой. Однако, мне никто не попадался.
Скоро мне уже было мало просто носить пистолет с собой и вертеть его в руках. Меня стало посещать горячее желание наконец нажать на курок. Навести прицел хоть на что-нибудь и нажать на курок! Чтобы почувствовать наконец, что этот предмет способен нести гром, пламя и смерть, а не просто олицетворять их. Шла уже вторая неделя моей одиночной вахты. Все ежедневно повторяемые действия стали раздражать, а красная тарелка борща - убивать аппетит. Мне хотелось каких-то ярких впечатлений, поворота, который внес бы разнообразие в эту неспешную, сонную пастораль. И я вспомнил о "русской рулетке".
Не знаю, чей извращенный скучающий разум мог породить такую жестокую и циничную игру. Определенно, он не предполагал, какое развитие она, жарко подхваченная литературой и кино, потом получит.
Я переломил ствол револьвера. Задняя часть барабана блеснула желтоватыми донышками патронов. Я вытряхнул их в ладонь. Такие маленькие и с виду безопасные, они стали казаться спящими безжалостными осами, чья способность смертельно ужалить была лишь делом времени. Пять патронов я выстроил столбиками на столе. Шестой загнал в барабан, который я, отвернувшись и отведя руку, крутанул. Стоя возле зеркала, я поднес пистолет к виску. Только сейчас увидев в зеркале свои расширенные от возбуждения глаза, я со страхом осознал, что это оружие, которое я еще недавно считал своим союзником, оказалось теперь моим злейшим и беспощадным врагом. Что где-то в его недрах в вероятности "один-к-шести" таятся боль и мрак, которые по моему глупому и неосторожному движению готовы с оглушительным хохотом вырваться на свет.
Я начал воображать, а что же произойдет, если будет выстрел. Даже если я ограничусь тяжелой травмой, как я смогу это объяснить? Что подумают мои родственники и родители? В конце концов собаки еще сегодня не кормлены и борщ не доеден. В сущности, еще довольно вкусный борщ!
Я отвел дрожащую руку. Вновь переломил ствол. Патрон оказался следующим на очереди. Хорошо, что не спустил курок. Я аккуратно положил пистолет в кобуру и убрал на шкаф, зная, что больше никогда его достану. Взял полотенце и на подгибающихся еще ногах побежал к прудику. Мне казалось, что нырнуть в прохладную воду будет лучшим способом избавиться от этого морока.