Посвящается моему начальнику - лучшему начальнику на свете!
Небо всегда было его домом. Здесь он жил, здесь он чувствовал, здесь он любил и здесь он был свободен. Он всегда искал свободы – этого опьяняющего ощущения своей причастности к вечности и бесконечности. Но, высшие силы ограничили его свободу, загнав в условности общества и вынудив жить в своре, которая гордо именовала себя «стаей».
Птицы выдвинули, или точнее, вытолкнули его в вожаки, чтобы в моменты опасности прятаться за его широкими крыльями и сильной грудью, а в моменты получения лавр оттеснять всей толпой. Даже едва оперившиеся птенцы имели наглость каркать на него.
Он не мирился, он просто поднимался выше них и парил. Красивый, силь-ный, недосягаемый. Каждый раз в своих полетах он забирался все дальше и дальше. Соблазн бросить этот клан лицемеров был очень велик, но чувство долга и добровольно взятой на себя ответственности не позволяло ему полностью овладеть свободой.
Поэтому он летал. Орел предпочитал бороться с ветром, нежели с завистниками, дружить со скоростью, нежели с подхалимами, любить опасность, нежели паяцев.
Официально его признали королем птиц, и даже завалили соответствующими бумагами… на деле же, подвластно ему было только небо. Именно небо всегда принимало его и отвечало взаимностью на радость и благодарность. Именно небо было верно ему, не предавало первым и не требовало вымаливать прощения за свои убеждения. Именно небо не упрекало его в слабостях и не искало в нем недостатков. Оно было другом, помощником, советником… оно было домом.
Орла предавали. Раз за разом. Со злорадным предвкушением гибели, стая ждала его падения. Но Орел лишь в гордом величии слегка склонял голову и сильнее прижимал крылья к груди, в которой трепетало израненное благородное сердце. Он не бежал. Показать, что ему больно – означало унизиться. Он не мог защищаться нападением, он не мог нападать оскорблением, он не мог оскорблять пренебрежением. Он был в золотой клетке, которая изнутри оказалась терновою.
И только окунувшись в небо, в недосягаемую высоту, Орел оживал и мог ослабить тиски своей воли и сдержанности…
Однажды, опьяненный счастьем полета, Орел забрался слишком далеко. Вокруг не было ничего знакомого, а под ним простиралось огромное озеро, которое манило своей непонятной красотой и неизмеримой глубиной. Оно было такое же голубое, как небо, но отливало зловещей зеленью. Озеро не просто ослепляло, оно притягивало к себе, оно гипнотизировало и обещало блаженство.
Измученный борьбой с несовершенством окружающего его мира, Орел не захотел сопротивляться и опустился к воде. Стоило кончикам перьев коснуться поверхности озера, как что-то изменилось. Изменилось и внутри и вокруг. Мир исказился. Орел не понимал: стал ли тот хуже или лучше, мир просто стал другим. И сам Орел уже не чувствовал себя властелином поднебесья; его душа заметалась между двумя крайностями: горделивою обидой непризнанного гения и приторным лакейством падшего существа.
А озеро, словно почувствовав его разлад с собой и связанную с этим новую боль, приглашало к себе, в себя, давая обет залечить раны, успокоить душу и ублажить тело… И Орел – сын неба, брат ветра и друг высоты с воспетым поэтом «гибельным восторгом» окунулся в чужую стихию.
Озеро же, словно болото, подменивая мечты миражами, подкупая надуманными надеждами и угрожая опустошением, затягивало героя воздушных просторов все глубже.
Превозмогая во сто крат усилившуюся боль душевную, питаемую болью физической, Орел иногда вырывался из объятий зеленой губительницы и возвращался к своей стае. Но не находил там поддержки. Никто из птиц не желал терять или пачкать пушинки своих перьев в борьбе за своего вожака… И Орел возвращался…
Он стал забывать, что его дом это высота, а не глубина, что его спутник – легкость ветра, а не тяжесть воды, что он – птица, вещающая миру о своем присутствии радостным криком, а не рыба, обреченная на безмолвие. Рыба была его пищей, а теперь его самого готовили на десерт Аиду.
Крылья Орел стал использовать только, чтобы метаться между двумя бедами, которые тянули из него силы и отталкивали от себя в объятья другой. И обе стороны, не сговариваясь, предлагали ему сдаться, смириться, опустить крылья, забыть себя и свое прошлое… Это было заманчивое предложение… по меньшей мере, оно гарантировало… забвение.
Орел летел окунуться в озеро с головой, уйти под толщу воды и… исчезнуть. Это был не полет, это было жалкое волочение свое тела на Голгофу. Добравшись до озера, Орел замер, так как внезапно, впервые за все время наваждения, увидел сотни, тысячи птиц, прекрасных, сильных, некогда бывших свободными, а ныне бьющимися под тонкой, но неразрываемой пленкой зеленоватой воды. И все они в немом крике предупреждали его об опасности, просили повернуть назад. Зрелище было ужасным: чарующее озеро превратилось в кишащее страхом и болью болото. Но именно эта картина дала еще вольной птице ту толику сил, которая позволила развернуть свое тело и душу и броситься прочь.
Орел не вернулся назад. Он полетел дальше. Ветер шептал, что впереди пусть неизведанное и трудное, но более светлое и чистое, нежели за спиной. Солнце освещало ему дорогу, открывая забытое на время великолепие природы. Облака почтительно расступались перед ним, и провожали завистливым взглядом его вольный полет. А небо… небо вернуло себе сына…