Проклятие мудрости повесть полностью

                ИВАН    КУДРЯВЦЕВ



                Разум, благословение человека,
                есть также его несчастье… (Эрих Фромм).


               

                ПРОКЛЯТИЕ    МУДРОСТИ

               


                Вступление

Гладь байкальских вод дышала безмятежностью. Ветер, что довольно быстро проносил обрывки легких облаков над хребтом, внизу практически не ощущался. Блестящее на солнце водное зеркало отражало в себе лишь бездонную голубизну неба да еще два  пятна, застывших среди морской синевы, одно из которых было розовым, а второе рельефно белым. Только внимательно присмотревшись, можно было определить, что это отнюдь не отражения облаков, а небольшие островки, сложенные матушкой-природой из скальных пород белого и розового цвета. Хотя не исключено, что розовый цвет одному из них придали накипные лишайники, обильно украшающие скалы на этом каменистом берегу Малого моря. Тот же из них, который туманился белым и находился подальше от берега, напоминал собою скопление чаек, которых в действительности здесь собралось превеликое множество. Нахальные и крикливые, они суетились в воздухе над тем участком берега, где виднелись разноцветные палатки туристов-дикарей, променявших на некоторое время уют городских квартир на суровую красоту здешних мест.
Пологий участок берега, зажатый между Байкальским хребтом и довольно прохладной, несмотря на июльскую жару, водой, не отличался особым гостеприимством. Неширокие полоски корявых, взъерошенных частыми ветрами деревьев, протянулись от подножья хребта к берегу, становясь все уже и прозрачнее по мере приближения к воде. Бурая почва, усыпанная разноцветной щебенкой, выглядела неприветливо и даже угрюмо. Чахлые кустики травы, пробивающиеся между камней, не сглаживали суровость этого уголка, а скорее наоборот ее подчеркивали. Жизнь здесь для растений, надо полагать, была не из легких. Это впечатление еще более усиливалось сочной яркостью цветов среди густой зелени в тех немногих местах, где берег плавно переходил в зеркальную гладь воды.
 Я лежал на надувном матрасе, прикрыв голову  белой тряпицей, и активно загорал. Время от времени мне приходилось поворачиваться вокруг собственной оси, словно шашлыку на шампуре, когда чрезмерно накалившиеся участки тела начинали слабо дымиться. Чувствуя, как весь мой организм постепенно наполняется ультрафиолетом и витамином «Д», я блаженствовал, расслабленно перебирая пустячные мысли, не покидающие человека даже вот в такие минуты расслабляющего безделья.
Моя двухместная палатка, когда-то зеленая, а в данный момент неопределенно-выгоревшего цвета, притаилась в тени двух небольших лиственниц, сиротливо застывших в какой-то сотне метров от светлой песчаной полоски, разделяющей сушу и воду. Тишина. Даже крики чаек не могли нарушить ее всепоглощающую вязкость. Голоса людей, которые в отдалении лениво передвигались среди палаток, сюда не доносились. Если не смотреть в ту сторону, то легко почувствовать себя этаким одиноким Робинзоном среди первозданного великолепия скал, воды и неба. Чудесно.
Еле уловимый шорох чьих-то шагов заставил меня приподнять голову и посмотреть в ту сторону. Одновременно в душе шевельнулось чувство неприязни к тому, кто собирался нарушить мое уединение. В полусотне метров от себя в направлении скальной гряды я увидел медленно бредущего в мою сторону человека. То, что он идет ко мне, не вызывало сомнений, и я недовольно поднялся на своем ложе, отчего надувной матрас сделал очередную попытку выскользнуть из-под меня. Очевидно, ему не очень нравилось то обстоятельство, что я придавил его к довольно жесткой почве почти сотней своих килограммов.
Пока незваный гость преодолевал разделяющее нас расстояние, я успел его хорошо рассмотреть. Это был мужчина неопределенного возраста, скорее старый, чем пожилой, одетый в какое-то подобие спортивного костюма весьма необычного покроя. Его голову прикрывала соломенная шляпа, слегка похожая на те, что были довольно популярными в середине прошлого века. Темно-коричневые руки с узловатыми суставами пальцев и  рельефно выступающим сплетением вен свидетельствовали о довольно солидном возрасте незнакомца. О том же говорило его морщинистое, пергаментного цвета лицо. Хотя пергамента я никогда не видел, но почему-то именно такое сравнение показалось мне в данном случае наиболее уместным. Но годы, по-видимому, не были незнакомцу в тягость, поскольку шел он легко, нисколько не сутулясь.
Подойдя ко мне вплотную, старик остановился и, не произнося ни слова, стал внимательно разглядывать, а точнее, изучать меня своими темно-блестящими глазами. Этот пронизывающий взгляд таил в себе непонятную силу, заставившую меня невольно передернуть плечами, как от дуновения сквозняка в жаркой комнате. Не выдержав подобной бесцеремонности, я вполне вежливо, подавляя чувство закипающего раздражения, сказал:
 — Здравствуйте, уважаемый. Вы кого-то ищете или что-то потеряли?
Лицо старика оживилось и по нему легкой тенью промелькнула улыбка удовлетворения.
 — Здравствуй, молодой человек, — неожиданно звучным голосом ответил гость. — Загораешь?
 — Да нет, чай пью, — съязвил в ответ я, еще сильнее раздражаясь столь глупому, на мой взгляд, вопросу.
— Чай – это хорошо, — невозмутимо продолжил пришелец. — Не угостишь ли меня, а то жажда замучила?
Я не нашелся что ответить и молча поднялся со своего места. В тени под машиной у меня стоял чайник, полный прохладного темно-коричневого напитка, рекламируемого по телевидению как «Принцесса Канди». Достав из «бардачка» вторую кружку – не давать же неизвестно кому свою – я наполнил ее из чайника и поставил перед гостем, который к тому времени уже нахально уселся на мой матрас. Подобная наглость требовала незамедлительных действий с моей стороны, но что-то меня сдерживало и я молча остался стоять, пока наглый старикашка опорожнял кружку мелкими глотками, время от времени хитро посматривая на меня из-под кустистых седых бровей.
— Чай-то хорош? — с нескрываемой иронией спросил я, когда он отставил пустую кружку в сторону.
— Сойдет, — ответил незнакомец и лукаво посмотрел на меня.
«Он меня явно провоцирует на грубость», — подумал я и, еле сдерживая себя, все с той же иронией в голосе спросил:
— Вы больше ничего не хотите?
— Пока нет, — мотнул головой старикашка. — Да ты не стой, садись, — тут же продолжил он уже как бы на правах хозяина.
«Нет, это уже становится интересным», — с закипающим бешенством подумал я, внутренне уже готовый схватить за шиворот этого деда и указать ему дальнейшую путь-дорогу. Но, все еще пересиливая себя, я снова сыронизировал:
— Да вот кресло у меня одно, а вы изволили его занять.
— Да? — удивился наглец. — А разве тебя вон то не устраивает? — и он указал темнокоричневым пальцем мимо меня.
Я машинально оглянулся, хотя знал, что позади меня ничего такого, напоминающего место для сидения, быть не могло. Но, к моему несказанному удивлению, за моей спиной лежала сложенная каким-то образом резиновая лодка. Ее раздутые бока-поплавки представляли собой в таком виде своеобразное кресло. Это была моя надувная лодка, я узнал ее сразу. Но видит Бог, она до сих пор находилась в багажнике машины, упакованная в мешок. Использовать ее по назначению я собирался лишь вечером, чтобы подплыть к островкам и осмотреть их вблизи. А вот теперь она лежит позади меня.  «Может, все-таки моя голова перегрелась на солнце? — подумал я и тронул рукою лоб. — Нет, температура, вроде бы, в норме». Не говоря больше ни слова, я покорно опустился на предложенное таким образом место и обреченно стал ожидать дальнейших событий. То, что они обязательно последуют, сомнений не вызывало.
Дед тем временем продолжал спокойно сидеть на моем надувном матрасе, охватив колени коричневыми ладонями, и смотрел на меня все тем же пристальным, изучающим взглядом.
— Ну и как моя витрина?  — ляпнул я первое, что пришло на ум, лишь бы прервать молчание.
— Нормальная, — спокойно ответил старик.
Самые разные мысли суетились у меня в голове. «Может, это какой-то местный эколог решил провести со мной беседу о правилах поведения на природе? — подумал я, но, вспомнив про невесть откуда появившуюся лодку, тут же отбросил такую мысль. — Нет, здесь что-то иное. Может, он гипнотизер?».
— Не ломай, молодой человек, голову, все равно не догадаешься, кто я, — как бы прочитав мои мысли, хитровато улыбнулся незнакомец.
«Наверно, колдун, даже мои мысли читает», — немного струхнул я. По спине пробежал холодок, хотя по-прежнему все вокруг дышало июльской жарой.
— Никакой я не колдун, это для меня мелковато, — снова с улыбкой расшифровал меня дед.
«Ну все, больше ни о чем нельзя думать, он же сразу все узнает, — уже не на шутку струсил я. — Сматываться отсюда нужно и чем быстрее, тем лучше, иначе это добром для меня не закончится, да еще вокруг никого».  Я уже был готов немедленно ретироваться, оставив на произвол судьбы и лодку, и матрас, и даже чайник, столь ценный реквизит для отдыха на лоне природы. Беспокойные мысли побуждали к незамедлительному действию. «Чего доброго, он сейчас попросит у меня денег, и ведь отдам ему все до копеечки. Хотя нет, попытаюсь немного оставить на бензин, а то и до Иркутска не доехать».
«Расшифровав» меня в очередной раз, старик негромко засмеялся и успокоил:
— Молодой человек, давай без паники. Мне ничего от тебя не нужно, потому что у меня есть все и даже больше. Я ведь не колдун, а демиург.
— Какой демиург, греческий ремесленник или?.. — продемонстрировал я свою эрудицию.
— Который или, — поспешил с ответом старик, и  его глаза заискрились весельем.
«Ну все! Кому-то из нас двоих срочно требуется  психиатр», — с неожиданным спокойствием решил я и стал ожидать, что будет дальше.
— Значит, не веришь? — с усмешкой взрослого человека, разговаривающего с ребенком, спросил новоявленный демиург.
— Верю! Верю! — вяло запротестовал я, приходя немного в себя. В принципе для меня уже не было особой разницы, кто сидел передо мною: колдун, гипнотизер или просто псих. Главным для меня теперь было — разойтись с ним по-хорошему.
— А между прочим, неверие есть превеликий грех, — назидательно произнес ненормальный дед и стал медленно всплывать над моим матрасом вверх.
Он не привстал и не подпрыгнул, а именно всплыл на высоту около метра, оставаясь все в той же позе Будды или, как говорят у нас дома, – скрестив ноги в клетку.
«А утверждают, что левитации в природе не существует, — обреченно подумал я. — Видели бы они вот это, сразу бы другое запели». Кого я подразумевал под словом «они», мне было не совсем ясно, но мое состояние в тот момент требовало искупительной жертвы в виде безликих «они». Старик парил в воздухе и я смотрел на него снизу вверх и ни о чем не думал, а если точнее, то был вообще не в состоянии думать.
— Теперь веришь? — спросил он, опускаясь снова на матрас.
— Верю, — автоматически ответил я и тут же, удивляясь самому себе, спросил:  — А как мне вас называть?
— Имен у меня много, но ты можешь обращаться ко мне демиург Варуна или даже просто Варуна, — ответил удивительный пришелец и с грустью посмотрел в синеву неба.
— Хорошо, господин Варуна, а что же вы хотите от меня? — с отчаянием спросил я. — Насколько мне известно из истории, небожители являлись лишь святым людям. Лично я к подобной категории не отношусь, грешен. Люблю и водочки выпить да и к женщинам неравнодушен. Так что извините, но…
— О том, мил человек,  знаю, как-никак, положение обязывает, — и Варуна громко захохотал. — Ты знаешь, — он доверительно наклонился в мою сторону, — среди всего сонма этих людей настоящих святых – раз-два и обчелся. Остальные же очковтиратели – не более и не менее. Надоели они мне хуже горькой редьки, глаза бы их не видели. Но, к сожалению, Высшая Мудрость требует, чтобы простые смертные вроде тебя общались со мною лишь в исключительных случаях.
Голова у меня давно пошла кругом, мысли путались и лучшее, что мог я сделать в такой ситуации – как можно меньше говорить и больше слушать. А старик между тем продолжал:
— Скучно мне с вами, с людьми. Вчера вон появился среди тех, — и он кивнул в сторону разноцветных палаток, — принял облик плейбоя и заглянул вечерком на огонек. Так ведь убегать скоро пришлось. Девицы приставучие, хуже парней, так и норовят завлечь куда-нибудь в сторонку. Был бы я Фебом, тогда другой разговор. Меня же эти дела не слишком интересуют. Одним словом, пришлось испаряться.
— А разве там скучают? — неожиданно для себя встрял в этот монолог я, делая при этом рукою указующий жест вверх.
— Еще как, — снисходительно улыбнулся Варуна. — Какое уж там веселье, когда знаешь, что было и что ожидается в ближайшем, по крайней мере, будущем.
— А вы не могли бы мне немного рассказать о будущем? — робко попросил я, надеясь узнать о ценах на нефть в следующем году. На большее в данный момент моей фантазии не хватило.
— Рассказать тебе о будущем? — удивился Варуна. — О том ли просишь, чудной человек? Ведь тогда ты будешь знать и о дне своей кончины. Что за жизнь в этом случае ожидает тебя?
— Ну, тогда расскажите о прошлом, кто мы и как появились в этом мире, — тут же нашелся я, признавая всю правоту его слов, хотя узнать о котировках на фондовом рынке в будущем году было бы совсем неплохо.
— Это другой разговор, — снисходительно согласился Варуна. — Знать свое прошлое полезно для будущего. Я, собственно говоря, и подошел к тебе, что захотелось немного поболтать о превратностях жизни.
Рассказ старика о прошлом длился весь остаток дня и всю ночь. Когда небо на востоке заполыхало во всю силу красками нового дня и кусочек солнца выглянул из-за горизонта, Пришелец из неведомого умолк. Я по-прежнему сидел в своем импровизированном кресле, не смея шелохнуться. Впрочем, если бы я и попытался предпринять какое-то действие, это вряд ли увенчалось бы успехом. Мое тело одеревенело и застыло до такой степени, что я стал похожим скорее на неодушевленный предмет, чем на теплокровное существо по имени человек.
Завидев солнце, Варуна легко поднялся  со своего места, окинул меня снисходительным взглядом и безучастно произнес:
— Пожалуй, мне пора, оставайся с миром.
Вскоре его силуэт растворился в легкой утренней дымке тумана, наплывающей от воды. Он исчез в той же стороне, откуда так внезапно появился вчера. Проводя его взглядом, я также неожиданно легко вскочил со своего «кресла» и пошел к палатке, напрасно ожидавшей меня всю ночь. Упав поверх спальника, я еще некоторое время пытался анализировать все, что происходило последние полтора суток, но мой перегруженный впечатлениями мозг отказался повиноваться и сон моментально завладел всеми клеточками моего существа.
Разбудили меня крики чаек и невыносимая духота. Солнце стояло высоко в небе и тень деревьев слабо защищала палатку от его лучей. Торопливо выпив кружку холодного чая, я тут же достал диктофон и стал рассказывать ему, надежному собеседнику, обо всем, что произошло со мной на берегу священного Байкала.
С того памятного для меня лета прошло чуть больше года. За это время я расшифровал не совсем связный свой рассказ с магнитной ленты и попытался изложить его на бумаге. 
 


                Глава первая

Носитель Высшей Мудрости первой категории по имени Ади-Будха устало прикрыл глаза и задумался: «Все ли я сказал своим ученикам, что хотелось бы? Сегодня это  последняя его лекция по диалектике Мудрости на курсах повышения квалификации для практикующих демиургов. Многие из них давно закончили Академию и отбыли после этого в самые различные концы Вселенной засевать там разумное, а если получится, то  и вечное. Текучка повседневных дел не всегда позволяет им отслеживать результаты последних изысканий мудрецов Академии. Поэтому приходится время от времени собирать молодых демиургов снова под крышей альма-матер и посвящать их в последние разработки Сокровенного, которое постоянно развивается в соответствии с изначальной доктриной.
 Жаль, что для подобного мероприятия времени отпущено явно недостаточно. Заведующий учебной частью Эйн-Соф, консерватор и педант, абсолютно не учитывает, что бывшим однокурсникам хочется не только вникнуть в новинки Мудрой мысли, но и просто поговорить друг с другом, поделиться впечатлениями от своей работы. А для этого требуется время, которое как раз учебной частью и не предусмотрено. Отсюда неизбежный шумок на лекциях, а вместе с ним мимо ушей молодых вполне может проскочить и нечто важное, которое пригодилось бы им в практической работе. Нет, все-таки нужно попробовать убедить совет Академии внести в программу несколько часов свободного познания. Пусть вначале молодежь пообщается друг с другом, а уж затем принимается за серьезную работу». Ади-Будха тряхнул головой, как бы завершая размышления об учебном процессе, и легко, несмотря на солидный возраст, сбежал с амвона в лекционный зал.
Помещение уже было практически пустым. Демиурги небольшими группками спешно расходились по своим излюбленным местам Седьмого неба. Вскоре им предстоит снова разлука, а еще столько осталось невысказанного, что дорога каждая минута. Последними, оживленно переговариваясь, аудиторию покидала веселая троица – Барма, Феб и Варуна. Непосредственный Феб что-то на ходу рассказывал товарищам. При этом он так усиленно жестикулировал, что можно было подумать о наличии у него, по крайней мере, четырех рук вместо двух. Проводив их отеческим взглядом, Ади-Будха направился в Сокровенное место, где он обитал в последнее время.
Барма, старший из троицы, шутник и выдумщик, в голове которого постоянно рождались самые невероятные проекты, весело проводил внутренним взглядом Ади-Будху и обнял товарищей за плечи:
— Если бы старик знал, что мы задумали, он наверняка не пошел бы к себе, а поспешил бы к президенту Академии искать на нас управу.
— Это точно, — весело захохотали Феб и Варуна, ускоряя шаг по ступенькам, ведущим в Сад Наслаждений.
— Совсем запутались предки в своих теориях, — весело продолжил Барма. — До практических дел у них вряд ли когда дойдут руки. То ли дело мы, демиурги. У нас между словом и делом дистанция меньше зачарованного кварка.
Все трое, весело переговариваясь, вскоре скрылись за райскими кущами, что обильно разрослись вдоль главной аллеи Сада Наслаждений.
Для непосвященных этот разговор молодых демиургов был малопонятным. Дело в том, что разрабатываемый Академией проект «Совершенной Жизни» в результате математических и астрологических расчетов давал в результате формулу, имевшую в своей структуре зловредный знак бесконечности. Все усилия мудрецов не могли избавить итоговую формулу от этой неприятности. А она предполагала неопределенность в развитии разумной жизни с плотной материальной оболочкой в масштабах малых космических тел. Установленные сроки для завершения проекта подходили к концу, а высший совет Академии так и не решался дать добро на его реализацию на одной из малых планет.
Все понимали, что практика является критерием истинности любой теории, но возможный результат – отрицание новым разумом существования Высшей Мудрости – пугал академиков. Ведь в конечном счете это может повлиять и на саму Высшую Мудрость, а вместе с ней – на судьбы каждого из них. Инстинкт самосохранения, без которого невозможна никакая разумная жизнь, срабатывал и у мудрецов. Нет, нужно проверять и перепроверять все расчеты, чтобы потом горько не пожалеть.
Эта чрезмерная осторожность и смешила молодых демиургов, привыкших действовать напористо и без оглядки.  В конце концов, любой эксперимент всегда можно остановить, как только обнаружится возможность нежелательных последствий. Разве они не имеют на это права? Чудят старики со своей щепетильностью. Мол, на определенном этапе развития вторичного разума у творцов возникнет ответственность перед делом своих рук или, вернее, ума. Желая ускорить ход событий, молодежная тройка решила на свой страх и риск, тайком от Академии, опробовать теорию в практических делах в одном из укромных уголков Вселенной, подальше от Седьмого неба. Жаль, что при этом придется надолго позабыть и о Саде Наслаждений со всеми его прелестями.
На следующий день демиурги должны были, получив последние напутствия носителей Высшей Мудрости, разлететься по бескрайней Вселенной. С нескрываемым сожалением они прощались друг с другом. Свидеться снова им придется не скоро. Но творческая работа всегда была хорошим ускорителем времени и молодежь не унывала. Шутки и розыгрыши проявлялись волнами задорного смеха то в одном, то в другом конце лекционного зала, где происходило последнее совещание Равных, как выразился Эйн-Соф, произнося заключительную речь.
Перед отбытием в свои владения Барма условился с товарищами, что он немедленно приступит к подготовке всего необходимого для создания разумного существа в солнечной системе, которая размещалась в одном из самых малопосещаемых уголков космоса. Варуна и Феб примчатся к нему сразу же, как только управятся с неотложными делами у себя, а на это много времени не понадобится. Затем они все вместе проведут задуманный эксперимент на Земле – небольшой планете солнечной системы.
— До скорой встречи, други! — Барма попрощался с товарищами, поочередно обнимая их за плечи и прижимаясь щекой к щеке. Вскоре астролеты демиургов растворились в бескрайних глубинах большого космоса, чтобы через какое-то время возникнуть в своих звездных системах, которые были поручены Академией их попечительству. Скорость передвижения в пространстве их аппаратов была, разумеется, конечной, но в сравнении со скоростью света она представляла собой величину бесконечно большую.
Оставив свой астролет в укромном кратере на видимой стороне Луны,  Барма опустился в ослепительно сверкающей астральной оболочке на Землю. Здесь он последнее время выполнял ответственное поручение самого Ади-Будхи по созданию живых организмов в условиях малой планеты, атмосфера которой наряду с азотом содержала много несвязанного, а потому агрессивного кислорода. Опыты проходили достаточно успешно, хотя Барме и пришлось пару раз сдерживать слишком бурное, неуправляемое развитие жизни в виде гигантских рептилий. Созданные им формы жизни на органической основе не имели самообучающегося разума и все их назначение сводилось к одному — подготовить почву для заключительной фазы эксперимента, когда Академия Мудрости даст добро на введение частицы духа Мудрости в живые тела земных существ.
Мягко спланировав на пирамидальную гору Кайлапс, через вершину которой когда-то проходила ось вращения Земли, Барма осмотрелся, все ли в порядке в его хозяйстве. Обладая способностью видеть сразу всю планету, ему не нужно было перелетать с континента на континент, чтобы убедиться в том, что рыбы и водные животные плавают, а птицы успешно летают, хотя и не все. Некоторые твари с неумеренным аппетитом набрали слишком большой вес и крылья  не могли больше удерживать их в воздухе. Барма сразу же обнаружил этот непорядок, но махнул рукой, мол, пусть тогда бегают, все большее разнообразие. Точно так же спокойно отнесся он и к попыткам отдельных водных существ выбраться на сушу.
За время его отсутствия, в результате межвидового скрещивания, появилось несколько новых тварей, многие из которых были явно неудачными, неприспособленными к жизни в подобных условиях. Барма скептически осмотрел помесь быка с тигром, обезьяны со львом. «Неуправляемое развитие жизни ведет к появлению подобных химер, — подумал он. — Ну зачем хищнику копыта, если ему предназначено хватать жертву когтистой лапой? Ну, а если ты травоядный, так зачем тебе клыки? Нет, так дела не пойдут, нужно будет как-то выбрать время и внести в геном живых обитателей Земли запрет на скрещивание между собой отдаленных видов, — решил он и брезгливо поморщился, заметив многоголовое ползучее чудовище. — Фу, какая мерзость», — и Барма тут же испепелил гадину взглядом-лазером. Он хотел проделать подобную же процедуру с гиеной, но передумал и решил шутки ради оставить ее и показать друзьям.
В целом же на Земле был полный порядок, что говорило о правильности избранной им методы действий. «Коль во время отлучки создателя все продолжает вполне успешно развиваться, значит, предусмотрено все, и он кое-чего стоит», — с некоторым самодовольством подумал Барма и, воспарив с горы, полетел на остров Шамбала, который ярко светился неземным светом среди внутреннего моря. Там размещалась земная резиденция молодого демиурга. На этот уединенный остров он не допускал ни одну живую тварь, за исключением нескольких видов райских птичек, услаждавших его слух и зрение мелодичными трелями и причудливой яркостью оперения. Они были его единственными развлечениями.
У себя на Земле Барма принципиально не заводил никаких телеэкранов или видеопатических зеркал, благодаря которым можно было легко следить за событиями во всех уголках Вселенной. При этом он не то чтобы не верил официальным сводкам новостей, подготавливаемым пресс-секретарями Высшей Мудрости, хотя выдавать желаемое за действительное проскальзывало и у них. Отсеять зерна от плевел для него особого труда не составило бы. Дело было в ином. Не желая терять контроль над деятельностью демиургов, особенно из молодых, по тайному решению Совета Академии ее технари разработали и внедрили во все коммуникационные средства жучки, благодаря которым приемники информации одновременно становились и ее передатчиками. Они транслировали по спецканалу все, что попадало в их поле зрения, на спецотдел Академии. В результате такой хитроумной уловки не только демиурги могли следить за событиями во внешнем мире, но и Академия получала возможность узнавать в мельчайших подробностях обо всем, что творили и даже думали ее выпускники.
Во время последней лекции Эйн-Соф как бы вскользь поинтересовался у некоторых демиургов, почему они не устанавливают у себя последние модели зеркал телепатической связи. Те, зная о подоплеке этого интереса, дружно заявили о несовершенстве прибора, в результате чего происходит большое искажение информации как в пространстве, так и во времени. Удовлетворило ли подобное объяснение заведующего учебной частью, а по совместительству и главного информатора Президента Академии, молодежь не знала, но многие, в том числе и Барма, смогли уклониться от внедрения у себя этой хитроумной новинки академиков.
В своих чертогах, отделенных от внешнего мира сверкающей стеной светонепроницаемого эфира, Барма некоторое время задумчиво бродил из угла в угол, перебирая в уме все, что предстояло сделать завтра. Почувствовав легкую усталость, он опустился на искрящийся камень под деревом познания. Это было его любимое место, где можно было поразмышлять обо всем не беспокоясь, что  вырвавшиеся на свободу мысли материализуются и потом придется тратить время и силы на их утилизацию. С одной стороны, подобное совершенство воплощения мыслей и тем более слова в материальный мир открывало величайшие возможности для творчества. Но с другой стороны, их суетливое и, можно сказать, даже навязчивое напоминание о себе утомляло. Более того, они постоянно напоминали о карме, которой подвержены и демиурги. Это раздражало, что, в свою очередь, ухудшало личную карму.
До прибытия Варуны и Феба Барма хотел еще раз проанализировать технологию создания разумного существа, он даже придумал ему название – человек, что расшифровывалось достаточно просто. Век – это отрезок времени, а чело – голова, вместилище разума. В итоге получается, что разумом это существо будет обладать лишь один век, что избавит небесных долгожителей от конкуренции, если вдруг человек проявит прыть в постижении Вечной Мудрости. В этом-то и заключалась вся изюминка замысла троицы:  полученные человеком на начальном этапе внедрения проекта знания будут недолговечными. Это автоматически снимало возможность негативных последствий для Высшего Разума, чего так опасаются мудрецы Академии.
Создать человека Барма решил по своему образу и подобию, чтобы тем самым подчеркнуть его разумность и верховенство над всеми остальными живыми тварями Земли, обладающими лишь телом и душой. Человек же еще будет обладать  и духом, частицей мировой Мудрости, что позволит ему самосовершенствоваться не только под воздействием природных сил, но и в результате абсорбции мудрости из окружающего пространства.
Как будет происходить процесс создания человека, Барма хорошо представлял. Вначале он создаст материальное тело из глины –  удобного строительного материала, из которого он перед этим вылепил всех земных тварей. Слово глина, может быть, не совсем соответствует этому материалу, но лишь в пропорциональном составе элементов, так что сойдет. Вторым этапом его действий будет внедрение в созданное тело программы жизни, которая обеспечит человеку развитие и сохранение его плоти среди агрессивной среды на строго определенный промежуток времени. Собственно говоря, первые два этапа не являлись изобретением Бармы. Они лишь повторяли все то, что было предусмотрено методикой Академии Мудрости при создании любого живого существа, будь то птица или крокодил. По сути дела, это давно известный всем демиургам алгоритм перевода мертвой материи в живое качество. А вот третий этап, самый ответственный момент задуманного проекта, – наделение живого существа духом – требует еще кое-каких доработок.
Ведь вполне может получиться так, что обе программы, контактируя друг с другом, окажутся способными к взаимопроникновению. Что собою будет представлять результат влияния животной сущности на духовную, предсказать сложно. В этом-то и таится главная опасность проекта. Не об этом ли предупреждает знак бесконечности в формуле академиков? Не выйдет ли в конечном счете процесс из-под контроля? Все это сильно смущало Барму. Ведь в таком случае придется все уничтожить и начинать сначала, что чревато неприятностями, если о подобных деяниях станет известно на Седьмом небе. А там за самовольство по головке не погладят. Сквозь эти осторожничающие мысли азартно пульсировала скрываемая Бармой даже от самого себя, а не то что от друзей, трепетная и сладостная мыслишка: «Попробуй, ты можешь стать первым среди многих, а там как знать…». Продолжать дальше он остерегался даже здесь, под своим любимым деревом. Вездесущи осведомители Высшей Мудрости. Кто знает, что они там придумали еще. Пример Гора, который еще не так давно заправлял всем на Земле, призывал к осторожности.


                ;   ;   ;

Утром следующего дня Барма поднялся со своего ложа хорошо отдохнувшим, готовым приступить к исполнению задуманного. За предстоящие абсолютные сутки, занимающие по его установлению промежуток времени, позволяющий Земле десять раз обернуться вокруг Солнца, он должен будет создать форму человека и заполнить ее глиной. В принципе, дело не хитрое, но требующее известной аккуратности, чтобы ничего лишнего не внедрилось в изделие или, наоборот, не затерялся среди множества деталей какой-нибудь жизненноважный орган.
Засучив рукава парчового халата своей рабочей спецодежды, Барма протер для дезинфекции руки сомой и очертил в воздухе астральным резцом фигуру человека. Ее контуры засверкали в солнечных лучах операционной будущим теплом живого тела, плавностью его изгибов. Отступив на шаг, Творец всмотрелся в объемное изображение человека. «Надо бы его как-то назвать, — решил он, — а то ведь потом, чего доброго, начнет обижаться, что работал с ним, словно с какой-то болванкой. Пусть будет, — молодой демиург почесал затылок, — Редом, коль в дальнейшей работе будет использоваться красный субстрат».
Осмотрев еще раз свое произведение, он решил, что получилось вполне неплохо. Осталось заполнить форму глиной, и первый этап сотворения человека будет завершен. Он уже готов был продолжить ваяние, но  что-то заставило его поднять голову и окинуть взглядом небо. Там, в бездонной синеве, ослепительно сверкали две точки, постепенно увеличиваясь в размерах и обретая очертания двух демиургов. Это Феб и Варуна, завершив хлопоты в своих областях космоса, спешили на помощь товарищу. «Молодцы, ребята, — подумал Барма, — держат слово». Еще мгновение и все трое радостно приветствовали друг друга.
— Ну, как у тебя дела, старик? — поинтересовался Феб, когда первое оживление от встречи прошло.
— Все нормально, — ответил Барма. — Видите, уже начал форму творить, так что успели в самый раз.
Друзья критически осмотрели дело рук своего товарища и Варуна тут же недоуменно спросил:
— А зачем ты дал ему нашу форму?
— Как это зачем? — удивился его непонятливости Барма. — Он же будет обладать частицей духа Мудрости, как и мы с тобой. Не загонять же ее в форму какой-нибудь жабы.
— Нет, дорогой ты наш друг и товарищ, этот вопрос ты явно не продумал. Ведь потом мы чего доброго перепутаем твоего человека с тобою или вот с ним, — и Варуна кивнул в сторону Феба. — Представляешь, какие могут быть последствия?
Между приятелями разгорелся спор, в котором ни одна сторона не хотела уступать. Феб, до сих пор молча слушавший товарищей, разрешил его неожиданным предложением:
— Слушайте, друзья, чтобы никому не было обидно, давайте внедрим частицу духа Мудрости в какую-нибудь обезьяну. Смотрите, они ведь немного похожи на нас. Вон сколько их лазает в лесах, так что выбор широчайший.
— А что, — весело рассмеялся Варуна, — к тому же и экономия будет большая, ведь форма уже готова и даже испытана временем на жизнеспособность.
— Ребята, да бросьте вы, это же всего лишь обезьяны, вы только посмотрите на их рожи. К ним же никакая мудрость никогда не пристанет. И к тому же не забывайте, что если все пройдет более или менее удачно, нам потом с этими тварями придется выходить на совет Академии.
— В этом, пожалуй, он прав, — немного подумав, согласился Варуна.
— Ничего подобного, — запротестовал Феб, как всегда энергично размахивая руками. — Вы не учитываете влияние духа на материю, в данном случае – на физическое тело. Я больше чем уверен, что это влияние будет облагораживающим. Так что через определенный промежуток времени обезьянолюди примут вполне терпимый вид.
— Господа демиурги! — загорячился Барма. — Но ведь у них объем черепа всего лишь 800-900 кубиков! Этой коробки абсолютно недостаточно для функционирования мозга, способного к абстрактному мышлению, что является в нашем случае определяющим.
— Да-а, в этом, пожалуй, ты прав, — неожиданно спокойно согласился Варуна, одновременно придерживая руку Феба. — Но, между прочим, как я успел заметить, дорогой ты наш друг, у тебя по планете бродит на двух конечностях множество разномастных существ, по внешнему виду сильно смахивающих на твоего будущего человека. Их черепа по объему почти в два раза больше, чем у самых крупных представителей обезьяньего племени.
На подобное замечание Варуны Барма лишь поморщился, как будто хватанул ковшик прокисшей амброзии, но сказать так ничего и не сказал. Итогом такой дискуссии стало решение  творить человека каждому по своему разумению. Потом можно будет сравнить полученные результаты с учетом всех возможных последствий для самих творцов. Ведь в случае чего приговор совета Академии может оказаться весьма и весьма суровым. И главное, что его практически невозможно будет обжаловать «наверху», поскольку там, как правило, поддерживают мнение совета.
Сменив сверкающие астральные оболочки на рабочие парчовые халаты, Варуна и Феб также были готовы приступить к творческому процессу, к воплощению своих замыслов в живую материю. Чтобы не мешать друг другу, они удалились в южную часть континента, называемого Бармою в своих отчетах в Академию Лемурией. Через некоторое время процесс пошел полным ходом.
Первочеловек Бармы вскоре обрел помимо плоти и душу. Оставалось лишь наделить его духом начальной Мудрости и работа была бы завершена. Но что-то удерживало Барму от этого последнего шага. Он еще раз осмотрел свое творение и пришел к заключению, что получилось очень даже неплохо. Белокурый красавец с могучими руками и великолепным торсом действительно смотрелся хорошо. Его голова на крепкой жилистой шее возвышалась над поверхностью земли на три локтя демиурга, что впоследствии будет признано за эталон длины под названием метр. И тем не менее это была всего лишь чхая, то есть безмозглая тень человека, о чем красноречиво свидетельствовали его глаза. Их взгляд был дремуче-бессмысленным и жестоким. Он говорил о готовности этого подобия человека мгновенно вцепиться в глотку любому, кто посмеет посягнуть на его жизнь или пищу.
Ред стоял перед своим творцом и настороженно смотрел на него, нагибая при этом ветку ближайшего дерева и срывая с нее большое красное яблоко. Белые ровные зубы с хрустом вонзились в сочный плод и зверочеловек смачно зачавкал, тут же срывая другой рукой еще один плод.
«Нет, все-таки хороший экземплярчик получился», — подумал Барма и решительно вдохнул в будущего Реда-человека дух Разума.
Первый человек тут же перестал жевать и с удивлением уставился на демиурга, на его искрящийся блестками парчовый халат. Затем он посмотрел на себя, затем снова перевел взгляд на Барму и вдруг заявил требовательным голосом:
— А мне халат?! Я ведь голый и могу простудиться!
— Ишь чего захотел, — рассмеялся Барма. — Тебе дано главное — жизнь и разум, остальное сделай себе сам.
Ред обидчиво поджал губы, но промолчал и стал с интересом осматриваться вокруг. Через какое-то время он снова повернулся к демиургу и спросил, очерчивая жестом руки все вокруг себя:
— Это все мое?
— Твое-твое,  — машинально ответил Барма, удивляясь в душе частнособственническим инстинктам сотворенного им человека. — Будешь царем над всем живым миром. Пока же хорошенько осмотрись вокруг, а я пойду немного отдохну от трудов праведных да заодно гляну, что там получилось у моих товарищей.
Ред молча кивнул головой и, проводив взглядом удаляющегося демиурга, поднял с земли суковатую дубину и стал очищать ее от сучьев, изготавливая себе оружие – первое творение человеческого разума.



                ;   ;   ;

Варуна и Феб между тем, каждый в отдельности, реализовывали свое видение человека. Они осмотрели множество видов обезьян, которые в силу сложившихся жизненных условий предпочли бродить по земле на двух конечностях, оставив деревья своим хвостатым собратьям. Некоторые из них выглядели вполне симпатичными, если бы не большие, выступающие вперед клыки, которые живо напоминали об их звериной сущности. Устав от беспрестанного мелькания перед глазами лохматых тел самой разной окраски, демиурги, наконец, сделали каждый свой выбор. Варуна остановился на большой семье черных, как смоль, обезьян, возглавляемых громадным самцом, дремучий взгляд которого не сулил ничего хорошего любому встречному, будь то даже сам лев. Среди многочисленного потомства Гориллы, так решил назвать вожака Варуна, виднелось несколько чисто белых особей обоего пола. Это обстоятельство и подкупило демиурга, поскольку появление альбиносов среди вида говорит само за себя о его достаточно высокой пластичности.
— Пожалуй, что этот подойдет, — указал на вожака обезьяньей семьи Варуна и вопросительно посмотрел на Феба, как бы советуясь с ним.
— Уж больно мрачный какой-то, — не одобрил тот выбор  товарища. — Мне как-то больше по душе вон те, — и он в свою очередь указал на другую обезьянью семейку, состоящую из обезьян значительно меньших размеров, жизнерадостно мелькавших на опушке леса. Оттуда то и дело доносились душераздирающие вопли, от которых нервная дрожь пробегала даже по коже флегматичных слонов.
— Ну и вкус у тебя, — недоуменно покачал головой Варуна и, заметив, что товарищ вот-вот готов обидеться, тут же добавил, — а знаешь что? давай я наделю разумом вот этого мрачного типа, а ты своего избранника. Идет?
— Хорошо, — согласился Феб, — я назову его Антропом.
Усыпив отобранные экземпляры приматов гипнотическим взглядом, что повергло оба обезьяньих семейства в настоящую панику, демиурги вдохнули в них частицу духа Мудрости и отошли в сторону, чтобы посмотреть оттуда на последствия своих действий.
Горилла, освобождаясь от воздействия гипноза, тут же принял вертикальное положение. Для большей устойчивости он обхватил лапой ствол молодого дерева и стал угрожающе осматриваться вокруг. Обнаружив какой-то непорядок, подхватил с земли палку и бросился в толпу своих сородичей, награждая их увесистыми ударами своего оружия. Те кинулись врассыпную, спасаясь от ярости вожака. Догнав одного самца, мало чем уступающего ему размерами, Горилла опрокинул его наземь и стал охаживать палкой по бокам, издавая при этом звуки явного удовлетворения от своего превосходства. Это был первый воспитательный процесс будущего человека разумного, требующего от сородичей безусловного подчинения.
В семействе Антропа также просходило нечто подобное. Правда, там самоутверждение будущего человека носило более спокойный характер. Почувствовав себя в новом качестве, Антроп тотчас же стал извлекать выгоду из своего умственного превосходства. Устроившись на стволе поваленного ветром дерева, он жестами мохнатых лап и выразительной мимикой лица, подкрепленной угрожающими криками, потребовал от самцов своего клана изъявления покорности путем подношения себе самых сочных плодов. Не подчиняющихся его воле он тут же наказывал, заставляя других самцов забрасывать их твердыми как камень орехами. Это был первый опыт использования разума для извлечения личной выгоды.
Понаблюдав некоторое время за происходящим, Варуна и Феб собрались отправиться к Барме – посмотреть, что получилось у него. Но он был легок на помине и появился перед товарищами с лицом задумчивым и даже обеспокоенным. Понаблюдав в свою очередь за Гориллой и Антропом, за утверждением новых отношений в их семействах, Барма с недоумением обратился к товарищам:
— У меня ведь то же самое. Не успел мой Ред осознать себя человеком и к тому же разумным, как тут же потянулся за дубиной. Получается, что разум они в первую очередь используют для утверждения своего превосходства над другими. Он стал для них лишь подкреплением их физической силы, и не более того.
— Похоже, что так, — согласился Варуна и тут же предложил: — А давайте оставим их на некоторое время в покое, пустим процесс, так сказать, на самотек. А потом посмотрим, что из этого получится.
— Неплохо бы с устатку и сомы пригубить, — поддержал его Феб.
Барма согласился с этим предложением без особых возражений и вскоре вся троица уютно расположилась в покоях благословенной Шамбалы. Под чарующие трели райских птичек они предались жертвоприношению мудрости ради минут блаженства. Сома у Бармы была превосходной. За возлияниями время бежало незаметно и когда друзья, проснувшись в очередной раз, заглянули в бездонный кувшин, они обнаружили, что он пуст. Пошарив по углам среди черепков, совсем недавно представлявших собой изящные кувшины с божественным напитком, демиурги уныло переглянулись –  ни капли.
— Все когда-нибудь заканчивается, — философски заметил Феб, переставляя с места на место пустую чашу.
— Ты как всегда прав, — засмеялся Барма, извлекая откуда-то кувшин с амброзией.
— Только не это, — брезгливо поморщился Варуна, поднимаясь из-за стола. — Пойдемте-ка лучше глянем, что там делают наши подопечные.
На возражения ни у кого не было ни желания, ни сил, и демиурги помчались среди низких облаков на юг, лавируя между особо черными тучами, то и дело полыхающие молниями.
Семейство Гориллы искать долго не пришлось. За время отдыха демиургов оно сильно разрослось. Старый вожак с серебристо-седой, сильно поредевшей шерстью, важно восседал под навесом из пальмовых листьев. В правой руке-лапе, сотрясаемой старческой немощью, он еле удерживал отполированную до блеска в результате длительного употребления все ту же дубинку, явно ставшую символом его власти. Рядом с ним стояли его старшие сыновья, вооруженные заостренными жердинами-копьями. Они хмуро поглядывали на собравшуюся по какому-то поводу толпу сородичей, изредка переминаясь с ноги на ногу.
— Ты смотри, как они быстро расплодились, — удивился Варуна. — Видно, старательные ребята.
— Ну, а что им еще делать? — засмеялся Феб. — Бананов и орехов пока хватает на всех, так что времени у них для сексуальных утех более чем достаточно.
— Бананы-то бананами, а вот откуда те черепа взялись? — удивился Барма, указывая товарищам на приличную пирамиду из пожелтевших и совсем свежих черепов различных животных, в том числе и обезьян. Но среди них кое-где виднелись и черепа с хорошо развитой лобной долей.
— А что тут удивляться, — небрежно махнул рукой Феб, — обезьяны были всегда всеядны, я это сразу заметил. Так что мясо их сородичей им не противопоказано.
— Сородичей бы ладно, а то ведь, кажется, и родственниками не побрезговали, а это уже явный каннибализм, — возразил Барма.
В это время толпа обезьянолюдей заволновалась и все вдруг как по команде опустились на колени, обреченно склонив головы к самой земле. Кусты на опушке леса закачались под напором могучего тела и на поляну вышел громадный зверь с туловищем льва и головой человека.
— Сфинкс! — выдохнули как один сыновья старого Гориллы и замерли, опустив глаза, полные ужаса, долу.
Старый вождь вздрогнул на своем месте, но остался сидеть, так как, скорее всего, вряд ли был способен подняться самостоятельно. Все вокруг замерли в оцепенении. Чудовище с презрительной гримасой на лице подошло к навесу вождя и сердито хлестнуло себя хвостом по боку, выбивая облако пыли и пуха.
— Кто? — грозно рявкнул сфинкс, не спуская желтых глаз с Гориллы.
Дряхлый вождь, не способный от ужаса произнести ни слова, молча указал своей дубинкой на одного из своих сыновей. В то же мгновение сфинкс в молниеносном  броске опрокинул навзничь указанную жертву, еще мгновение – и он скрылся вместе с ней в кустах.
— Откуда взялось это чудовище?— удивился Варуна. — Мы же, вроде бы, со львами не экспериментировали.
— Это мое упущение, — тяжело вздохнул Барма. — Еще до вашего прибытия хотел внести изменения в геном земных тварей, запрещающие скрещивание между собой отдаленных видов, да закрутился, все некогда. Вот и результат. Но я прямо сейчас это дело поправлю.
— Смотри, что получается в результате неразборчивости в половых связях, — захохотал Феб, похлопывая в приступе веселья себя по бедрам. — Надо же, то ли Горилла воспользовался беспомощным положением львицы, то ли лев где-то припутал человека-обезьяну, поди сейчас разберись. Кстати, Барма, а как ты собираешься исправлять все это?
— Да элементарно, задам несовместимость на уровне иммунной системы – и всего-то  делов.
— А по-моему, этого недостаточно, — вступил в разговор Варуна. — Запрет без наказания малоэффективен. Я бы на твоем месте добавил к нему возможность приобретения иммунодефицита.
— Над этим стоит подумать, — согласился Барма. — Наказание для живого – самое действенное средство воспитания. Нет нужды убеждать неразумную тварь не трогать огонь руками, поскольку можно обжечься. Чувство боли это сделает быстрее и надежнее.
Понаблюдав некоторое время за семейством Гориллы, демиурги переместились несколько восточнее и вскоре обнаружили громадное племя Антропа. Они заселили окраину лесов, граничащих со степью, сплошь покрытую злаковыми травами. Племя представляло собой невообразимую смесь обезьян и существ, в чем-то похожих на Реда, созданного  Бармой. Старый Антроп еще был жив, но уже совсем не двигался. Он лежал на каком-то подобии циновки под развесистым деревом и тяжело дышал, то и дело заходясь глубоким кашлем.
— Совсем состарился, бедолага, — посочувствовал ему Феб, — поди, скоро помрет.
— Зато свое назначение он выполнил более чем успешно, — Варуна весело окинул взглядом громадную территорию, на которой обезьяньи крики смешивались с отрывистыми и не совсем членораздельными, но все же человеческими голосами.
— Расплодились, что надо. Это не то, что твои гориллы, — довольно захохотал Феб.
— Между прочим, на моих хоть приятно посмотреть, сильны как слоны, а значит, за ними и будущее. А у тебя что? Мелочь какая-то.
— Что мелковаты немного – это точно, — согласился Феб. — Но зато смотри,  сколько их наплодилось. Это говорит, что с сексуальной энергией у них несравненно лучше, чем у твоих горилл, а значит, будущее за ними. Они своей численностью задавят всех, вот так-то.
— Угомонитесь, ребята, — засмеялся Барма, — как я понимаю, моего Реда вы в расчет не берете?
— А что про него говорить, ты же, насколько мы знаем, ему пары не создал, так как же он станет плодиться? — заметил Варуна.
— А ты считаешь, что это возможно лишь половым путем? — спросил Барма.
— Ну а каким же еще? — удивился столь наивному, на его взгляд, вопросу Варуна.
— Но ведь можно это делать почкованием или откладывать, в конце концов, яйца,  — задумчиво заметил Барма, явно до конца не разрешивший для себя этот вопрос.
— Эх ты, творец! — совсем развеселился Варуна. — Во-первых, для почкования нужна соответствующая среда, как, допустим, почва для растений. А твой Ред бродит по земле невесть где, так что же, прикажешь ему все время держаться возле какого-то инкубатора? Это будет явным ограничением его свободы и вместе с тем возможностей заселить планету. А в отношении откладки яиц, так это, на мой взгляд, ты сказанул вообще не подумав, поскольку этот путь для крупных животных бесперспективен и к тому же мало эстетичен.
— Варуна прав, —  рассудительно заметил Феб. — Клонирование одной особи, чем по сути дела и является почкование, неминуемо приведет к вырождению  потомства. Так нас учили в Академии. Перспективен лишь половой путь.
— В этом плане с вами никто не спорит, — нахмурился Барма. — Дело ведь в ином. Взаимоотношения полов привнесут непредсказуемые сложности в развитие человеческого сообщества. По силам ли будет его разуму справиться с этой проблемой, вот в чем вопрос.
Продолжая вести такой разговор, демиурги тщательно обследовали джунгли Лемурии в поисках Реда. Наконец они обнаружили его в горах, одиноко сидящим на скальном уступе. Прикрываясь шкурой тигра от стылого ветра, он с тоской смотрел куда-то вдаль. В его глазах застыла печаль одиночества среди буйного кипения жизни тропической флоры и фауны. Со стороны могло показаться, что он готов броситься со скалы вниз головой, чтобы не видеть радость общения между собой других тварей. Ред явно страдал от одиночества, что тут же отметили демиурги.
— И вправду, придется сотворить ему подругу, а то совсем закис мужик, — решился наконец Барма.
— Давай, давай, твори! — подзадорил его Феб. — А если хочешь, то могу этим делом заняться и я.
— Обойдусь без помощников, —  отмахнулся Барма, очерчивая астральным резцом контуры женского тела. Пока он занимался ваянием женщины, оба его товарища, усевшись под смоковницей, увлеклись какими-то расчетами, посматривая время от времени в сторону Бармы. Когда у того работа подошла к завершению, они не выдержали и подошли поближе.
— Ты смотри,  какая у него фифа получилась, — не скрыл своего восхищения Феб. — Ты, брат, настоящий искусник. Тебе впору залы Академии Мудрости расписывать, а не прозябать на периферии.
— И правда, хороша, — поддержал его Варуна. — Наверно, нужно будет и мне сотворить что-нибудь подобное для себя. И вообще, ребята, что это мы до сих пор не обзавелись подругами? Жизнь необходимо украшать цветами и подругами, и она станет еще прекраснее. Не так ли?
— Не забывай, что на это потребуется специальное разрешение Академии, — буркнул Барма, одаривая свое очередное творение духом Мудрости.
Карие глаза женщины осветились мыслью и, удивленно захлопав темными ресницами, она тут же кокетливо прикрыла грудь ладонями, поворачиваясь к демиургам боком. По ее беломраморному лицу разлилась краска смущения.
— Ты смотри, какая птаха, не успела на свет появиться, а уже чего-то стесняется, — удивился Варуна. — Ты ей, наверно, немного с духом Мудрости перестарался, надо бы убавить.
— Да шут с ней, — устало махнул рукой Барма. — Если что, потом исправлю.
— Ну-ну, смотри, а то, по-моему, у нее до познания добра и зла осталось совсем немного, — и Варуна отвел глаза от обнаженного тела первой земной женщины, сверкающей чистотой и непорочностью. Некоторое время он молча смотрел куда-то поверх островершинных гор, рельефно белеющих снежными шапками на фоне темно-синего неба, а затем снова повернулся к Барме:
— Ты знаешь, пока ты ваял, мы тут с Фебом прикинули, и по самым скромным подсчетам получается, что через какую-то тысячу лет, если ничего такого не случится, на Земле будут господствовать потомки Антропа. На втором месте окажутся мои подопечные. А вот твой Ред и, кстати, как ты назвал эту женщину?   
— Пусть будет Бети, — ответил Барма.
— Так вот, потомков твоих Реда и Бети мы вряд ли обнаружим среди населения Земли. Это говорит, что избранный нами с Фебом путь более перспективен. И к тому же  твой Ред еще до сих пор является андрогеном, а пока ты его превратишь в мужчину и наградишь мужским достоинством, время сработает окончательно не в твою пользу.
— Это мы еще посмотрим, — не согласился с ним Барма. — Птенцов здесь по осени считают.
— По осени, так по осени, — не стал больше дискутировать Варуна. — Мы, наверно, с Фебом пока оставим тебя одного, нужно посмотреть, все ли у нас там в порядке. Как говорит Ади-Будха, на помощников надейся, а сам не плошай. И потом у нас к тебе предложение: когда будешь заниматься генной инженерией, загляни в геном наших антропов и горилл. Нужно заставить их стать более предприимчивыми, не лежать целыми днями под пальмой кверху брюхом, а действовать. Это должно стимулировать развитие их разума.
— И что же я должен с их генами сделать? — удивился Барма.
— Да самую малость – лишить их естественной шубы. Холод заставит пошевелиться и самого ленивого.
— Сделаю. Кстати, учтите, что это неизбежно приведет к повышенной смертности среди ваших избранников, — предупредил Барма.
— Ничего, зато людьми станут, — рассмеялся Феб.
Оговорив еще некоторые вопросы программирования разумной жизни, Феб и Варуна приготовились отбыть к себе, заверив Барму, что как только позволят обстоятельства, они тотчас же явятся снова.
— Если что, ты просигналь нам вспышкой какой-нибудь малой планеты солнечной системы. Мы будем держать окрестности Солнца под постоянным наблюдением, так что заметим непременно, — предупредил Барму Варуна. Вскоре оба демиурга растворились в зените среди сверкающих лучей полуденного солнца.
Оставшись один, Барма некоторое время молча смотрел в синеву неба, затем повернулся к своим изделиям. Ред по-прежнему сидел на своем скальном уступе. Печать уныния так и не оставила его, несмотря на то, что совсем неподалеку от него стояла прекрасная женщина и бросала на него кокетливые взгляды.
— Эх, андроген ты, андроген, — понимающе вздохнул демиург и принялся за дело.
Операция по превращению Реда в настоящего мужчину длилась не слишком долго. Бети, проявляя любопытство, подошла совсем близко к Барме и, как ему показалось, пару раз толкнула его под руку в самый ответственный момент. Отогнав ее суровым взглядом, демиург протер прооперированное место остатками сомы, которую он утаил на всякий непредвиденный случай от друзей.
— Ну вот и все, теперь ты мужчина, — устало объявил он Реду, когда тот открыл глаза после гипноза.
Быстротою ума Ред явно не блистал, потому что долго непонимающе смотрел на Барму. Затем он перевел взгляд на себя и наконец улыбка счастья стерла с его лица гримасу глубокого уныния. Подхватившись с операционного камня, он вприпрыжку  подбежал к Бети и  закружил ее в восторженном танце по лужайке. Прошло немного времени и счастливая пара исчезла с глаз небожителя в ближайших зарослях. Проводив их всезнающим взглядом, демиург перенесся на берег внутреннего моря и задумчиво пошел вдоль кромки прибоя.
Белые гребни волн нескончаемой чередой спешили к берегу, с хрустящими звуками передвигаемой щебенки накатывались на него и, обессиленные,  с пенным шипением уползали обратно. Заостренные крылья чаек стремительно мелькали над водой, иногда исчезая совсем среди вспененных волн и тут же снова взмывая кверху. Жизнь наполняла собою  все вокруг, начиная от мрачных глубин морей и кончая заоблачными высями. Как впишется во все это разум? Какими последствиями грозит его появление Земле и самому демиургу? Множество вопросов вставало перед Бармой и дать на них исчерпывающий ответ могло только время.
Хотя Барма и не подал вида, но слова его товарищей о будущем сотворенных их усилиями разумных существ заставили его призадуматься. «Неужто он позволит, чтобы эти волосатые недоумки, то ли люди, то ли обезьяны, заселили всю планету и не оставили никаких шансов потомству Реда и Бети?  Нет, этого он допустить не мог. Нужно что-то предпринять, чтобы ликвидировать численное и гиперсексуальное преимущество всех этих горилл и антропов. Как это сделать, не ущемляя самолюбия друзей? Творить новых Редов и Бети? Но это отнимает слишком много сил и времени. А что, если создать себе подобных помощников и перепоручить эту задачу им?».
Такая мысль показалась Барме спасительной. В самом деле, если нельзя наделить творческим могуществом людей из-за опасения, что они могут оказаться способными вступить в конкурентную борьбу с носителями Высшей Мудрости, то почему бы не сотворить себе подобных помощников с астральным телом, которых в случае необходимости легко растворить в изначальной Адитьи? Ведь стоит лишь заложить в них давно разработанную Академией программу, и они справятся с любой задачей. Выход был найден, и в едином творческом порыве Барма создал десяток себе подобных творцов, назвав их общим именем монады. Демиург затратил на этот процесс много творческой энергии, так называемой шакти, и, как оказалось, напрасно.
Монады, лищь только осознав, с какой целью сотворил их Барма, тут же воспротивились его желанию и объявили через Нума, самого неугомонного из них, забастовку, после чего тут же впали в самдахи, что означало обычный транс с целью установления прямой связи с Высшей Мудростью. Цель подобного действия была абсолютно понятной  и в первые минуты Барма даже растерялся. Потрясенный изменой своих творений и перспективой быть разоблаченным в самовольных действиях перед Высшей Мудростью, он долго молча раскрывал рот, как бы пытаясь что-то сказать, но так и не произнес ни слова. Подобное состояние обычно заканчивается для многих живых существ инфарктом миокарда или апоплексическим ударом, но Барма был Творец, и это ему не грозило, хотя и стоило большой потери шакти.
Наконец, овладев собою, он разразился проклятиями в адрес непокорных сыновей и тут же лишил их буддхи, то есть возможности достичь Высшей Мудрости посредством экстренного канала связи. Более того, чтобы они не путались у него под ногами, он обрек их на вечное самосозерцание, что по сути дела было равносильно заключению каждого из них в камеру-одиночку.
 Расстроенный подобной неудачей, демиург все же не опустил рук. Проанализировав использованную при создании себе помощников-творцов программу, он вскоре обнаружил в ней небольшой в его понимании изъян. Мудрецы из Академии заложили в программу вирус непокорности и доносительства, который срабатывал лишь в тех случаях, когда кто-то пытался воспользоваться этой программой в целях, несанкционированных Академией.
— Вон вы какие мудрые, — довольно засмеялся Барма, обнаружив уловку академиков. — Но что заложили в программу вы, то по силам изъять из нее и мне. Так что, как будет сказано в будущем,  у любого мудреца достаточно простоты, — и он довольно рассмеялся своему остроумию.
Через некоторое время демиург снова запустил в действие исправленную программу и сотворил еще десять себе равных сыновей, которые должны были стать его безотказными помощниками в деле массового создания людей. С целью повышения производительности труда он велел своим, на этот раз вполне послушным чадам, разделиться на две группы, нацеливая одну на сотворение живых форм, а вторую — на вдувание в эти формы духа разума. На этот раз осечки быть не могло и работа пошла полным ходом. Особенно успешно творил людей самый последний из сыновей Бармы, названный им Акшей. Оценив по достоинству его ловкость и старательность, демиург перепоручил ему  руководство всем процессом, а сам удалился на некоторое время на Шамбалу, чтобы немного отдохнуть.
               
                ;   ;   ;

Если бы Барма потрудился заглянуть в ближайшее будущее, он вряд ли оставил бы своих сыновей без присмотра. В его отсутствие Нум, преодолев каким-то образом проклятие своего родителя, выбрался из заточения и появился среди творческого коллектива Акши. Прельстительными речами он стал вносить смущение в их умы, в чем и преуспел. Хорошо отлаженный к тому времени процесс по созданию людей стал давать сбои, и на белый свет наряду с людьми самой невероятной окраски стали появляться женщины-ведуньи, демоны, различные маги и змеи из ранее разжалованных за какие-то прегрешения творящих сущностей. Обладающие прежней мудростью, но лишенные возможности творить, эти «бывшие» представляли собой гремучую смесь обиды, зависти и даже неприязни ко всему, что было связано с Академией. От них можно было ожидать какой угодно каверзы.
Сам  Акша, прилегший на некоторое время отдохнуть прямо здесь же под развесистым деревом, и которого старшие братья недолюбливали, считая его выскочкой, проснувшись, схватился за голову.
— Да что же вы наделали, — завопил он, обращаясь ко всем сразу. Завидев неподалеку от себя Нума, потрясая в гневе кулаками, он набросился на него с проклятиями:
— Да как же ты, мерзавец, посмел ослушаться отца нашего и появиться здесь?! Да будь ты трижды проклят! Из-за тебя и мне теперь не сносить головы! Это же надо такой винегрет устроить! Как их теперь рассортировать по родам?
— А ты обратись за помощью к Высшей Мудрости, — посоветовал ему Нум, лукаво улыбаясь в бороду.
Услышав подобное предложение, Акша на секунду задумался и, спустя некоторое время, распознав подвох, разразился проклятиями пуще прежнего:
— Изыди от глаз моих, демон злобоумный! Вот явится Отец наш, он тебя в порошок сотрет и по всему космосу развеет!
На такие братские слова Нум с нескрываемым презрением заметил:
— Эх, Акша, Акша! Сразу видно, что у тебя в голове  не серое вещество, а в лучшем случае космическая пыль. Ведь будь у тебя разум, ты бы догадался, что на подобное Барма никогда не решится. Сотвори он такое, как там, — и Нум воздел палец кверху, — сразу же отметят дефицит Мировой Мудрости и быстро разберутся, чем вы здесь занимаетесь. А вот этого как раз наш достопочтенный родитель боится пуще всего.
Выдав такую тираду, Нум неспешно удалился к месту своего постоянного пребывания.
— Ух, демон зловреднейший из зловредных! — прошипел ему вослед Акша, растерянно осматриваясь вокруг.
А посмотреть было на что. Громаднейший континент Лемурии пополнялся все новыми и новыми племенами и народами, беспрестанно мигрирующими по его просторам в поисках неизвестно чего. Соприкасаясь друг с другом, антропы, гориллы и творения братьев Акши хватались за дубины и охаживали ими друг друга по чему придется. Повсюду вспыхивали мелкие стычки, перерастающие местами в настоящие сражения. Нападая друг на друга, протолюди убивали, грабили, насиловали и уводили чужих женщин, чем вносили еще большее разнообразие в этнический состав будущего человечества. В результате смешения крови в различных вариантах появились человеческие особи самой невероятной окраски, от угольно-черной до небесно-голубой. Народонаселение Земли отсвечивало всеми цветами радуги подобно масляному пятну на зыбкой поверхности вод, и среди него бесследно растворились маги и демоны. Лишь одни маги-титаны, в силу различных обстоятельств оказавшиеся на самой восточной окраине Лемурии, сохраняли чистоту своих родов. Кстати, это получилось у них само собой и лишь в силу их громадных размеров, из-за чего они не могли подыскать себе пару среди прочих людишек.
Братья Акши, прервав процесс творения, с любопытством взирали на своего руководителя, попавшего в довольно скверную историю. Им было любопытно посмотреть, что тот предпримет в подобной ситуации. Но Акша лишь растерянно переводил взгляд с одного уголка Лемурии на другой и оставался в бездействии. Его мысли суетились в поисках выхода из очень непростого положения, но так и не могли оформиться во что-нибудь определенное. Но постепенно его сознание заполонили два крючковатых вопроса, ставших  для подобных ситуаций в будущем хрестоматийными:  «Кто виноват?» и «Что делать?». В том, что во всем происшедшем виновен Нум, для Акши было само собой разумеющимся. А вот второй вопрос вгонял его в состояние повышенного потоотделения, несмотря на всю его эфирную сущность. К счастью или несчастью Акши, неожиданно для всех на поляне появился сам демиург.
— Ну, как вы тут без меня справляетесь? — спросил Барма, слегка потягиваясь членами после довольно продолжительного отдыха.
— Отец мой! — Акша рухнул на колени прямо там, где стоял. — Прости меня недостойного… — продолжать дальше он не мог и, обреченно склонив голову, умолк.
— Что случилось? — пока еще спокойно, но уже внутренне напрягаясь, снова спросил  Барма.
Не в силах говорить, Акша еще ниже опустил голову и судорожно дернулся всем телом, являя собой вид глубочайшего горя и раскаяния. Осознав, что произошло нечто непредвиденное и что оно таит в себе большие неприятности, Барма пронзил взглядом всю Лемурию. То, что он увидел, подействовало на него словно удар грома среди ясного дня. Гневно засверкав глазами, он тут же схватил Акшу за шиворот и тряхнул, словно нашкодившего кутенка:
— Куда смотрел, нерадивый? Почему?
— Отец мой! Прости, устал я от трудов тяжких, лишь на секунду прилег. Это все Нум, его блудливые речи…— и, не в силах продолжать дальше, он залился горькими слезами.
— Нум, говоришь? — Барма отпустил ворот парчового халата Акши и брезгливо вытер руки о туманное покрывало, услужливо появившееся над ближайшим озером. — Вот я с вами сейчас разберусь, — грозно продолжил он, окидывая гневным взглядом  почтительно замерших на своих рабочих местах сыновей. — Замрите все и чтобы ни звука –  буду мыслить!
Такое предупреждение было абсолютно излишним, поскольку все и так были ни живы ни мертвы. Даже ветерок прервал свой разговор с листьями деревьев и, упав в густую траву, замер.
Немного придя в себя, Барма стал оценивать возможные последствия от несанкционированного им развития разумной жизни на Земле. Первейшей и наиглавнейшей задачей по-прежнему оставалось сохранение в тайне всего происходящего на планете от Академии. Иначе запросто можно лишиться сана демиурга и очутиться где-нибудь на задворках Вселенной в роли низшего дева, и это в лучшем случае. Подобный исход был бы ужасным и Барма, давно привыкший быть первопричиной всего происходящего в своей  звездной системе, подобного развития событий допустить не мог. Он должен найти выход – и он его найдет, чего бы это ни стоило. К тому же все делать нужно быстро и чем быстрее, тем лучше, пока вышестоящие ничего не заподозрили. Иначе пришлют с инспекцией какого-нибудь Меркурия, и тогда уже невозможно будет что-либо исправить. Останется покорно склонить голову и ждать высшего суда.
«Итак, что мы имеем в настоящий момент? Первое – научно-практическая, назовем ее – игра по внедрению духа Мудрости в материю – запущена и ее можно прервать лишь путем уничтожения своего собственного будущего, что исключается. В результате эксперимента запланированная борьба духа с материей должна привнести серьезный импульс в дальнейшее развитие Мудрости, что и является главной целью этого весьма рискованного мероприятия. Положительный результат –  это громадный плюс для их дальнейшей карьеры и прямой путь восхождения в состав академиков. Отрицательный результат – это также большой, но уже минус и  собственному будущему, и самой Высшей Мудрости.
 Теперь второе – по сути эксперимента. Засорение материального носителя духа Мудрости, то есть человека, животной сущностью является палкой о двух концах. С одной стороны, это значительно усиливает возможности выживания человека на Земле с минимумом затрат шакти демиургов. Но с другой стороны, животная сущность оказывает сильнейшее влияние на разум человека, затемняя его и даже иногда подавляя полностью. Это большой минус. Как совместить две противоположности в одном? Вот в чем вопрос вопросов. Главным звеном в этом деле является инстинкт продления рода, замешанный на сексуальной энергии, которая в свою очередь является движущей силой развития всего: творческой активности, честолюбия и прочее, и прочее. Все остальные виды энергии человека берут свое начало именно отсюда. Здесь заключен узел всех противоречий. Главное в этом деле – добиться разумной достаточности и он, Барма, понимал все и раньше до того, как увидел поведение племен Лемурии. К сожалению, в свое время, не просчитав все до конца, он проявил слабость характера, поддавшись влиянию Феба. Так, что там дальше?
Третьей проблемой, пожалуй, можно считать появление среди человечества ложных богов, магов и нагов-змеев. Их нужно срочно всех  выявить, взять на учет и подчинить единой задаче, иначе они могут изрядно попортить кровушки всем, забивая неокрепшие головы людей всякой ерундой.
Четвертой по важности проблемой можно считать создание благого примера для человека, примера для подражания. Следуя ему, люди будут развивать свой дух и тем самым выполнять возложенную на них задачу. Для этих целей, скорее всего, стоит использовать опрофанившихся Акшу и иже с ним. Пускай вселяют свою сущность в чхая и становятся Архатами – учат людей праведной жизни».
Поразмыслив таким образом, Барма повеселел и, не откладывая задуманное в долгий ящик, тут же принялся за обоустройство человеческого пока еще стада.


 
                Глава вторая

Прямой потомок Антропа по мужской линии, получивший по традиции то же имя, что и его далекий предок, сидел на пороге своей хижины и грустно размышлял о превратностях жизни. До вчерашнего вечера он являлся предводителем своего племени в боевых походах, а сегодня вот сидит, как простой добытчик пищи, который обязан подниматься со своего ложа ни свет ни заря, брать лук и отправляться вместе с другими за добычей для племени. Козни двоюродного брата, которого он сам же возвысил до высочайшей должности «толкователя воли предков», ввергли вчера Антропа в пучину горестей и страданий. Тот переметнулся на сторону его врагов внутри племени и оказал авторитетом предков поддержку предложению подлого Хины отстранить его, Антропа, от руководства боевыми отрядами. И почти все отцы родов племени не стали перечить воле предков, поддержав предложение Хины. Вначале Антроп просто опешил от такого решения совета старейшин и долго не мог прийти в себя. Когда же, опомнившись, он ринулся в драку, было уже поздно. Тигр совершил свой прыжок и остановить его не в силах даже боги. Только сегодня он осознал всю глубину своего несчастья. Тоска и обида на соплеменников сжимали его сердце подобно могучему питону.
Желтоватое лицо бывшего предводителя отрядов, украшенное черной бородкой, источало великое уныние. Оно уже переполнило хижину, выплеснулось за ее порог и невидимыми струйками растекалось среди бамбуковых зарослей. Многочисленные птицы, изливавшие свой восторг жизни всевозможными голосами, постепенно умолкали под воздействием миазмов человеческой печали.
Самое горькое во всей этой истории заключалось в том, что никто из молодых сподвижников по походам так и не подал голоса в его защиту, лелея, по-видимому, надежду, что новым предводителем выберут кого-то из них.
— Как бы не так, — хрипло и совсем невесело засмеялся своим мыслям разжалованный вождь, вспомнив, как вытянулись лица у многих, когда выбор старейших пал на Хину, не отличавшегося ни мощью рук, ни остротой всегда прищуренных глаз.
— Хитрый шакал, — с нескрываемой ненавистью прошептал про себя Антроп, сжимая кулаки. — Надо было давно отправить его к праотцам за советом. А теперь того и смотри, чтобы самому раньше времени не попасть туда.
Основанием для вчерашнего внеочередного собрания старейшин племени явилось сокрушительное поражение отряда Антропа в стычке с соседним племенем, живущим в предгорьях, и которое соплеменники Антропа решили немного пограбить. Но кто бы мог подумать, что эти тупоголовые полуобезьяны, родовой тотем которых –  ужасная горилла, узнав каким-то образом о предстоящем нападении, смогли устроить западню. В ней  погибло много воинов Антропа, в чем и обвинил его Хина. При этом он имел наглость утверждать, что, обдумывая предстоящий поход, Антроп пользовался не головой, а совсем иным местом. «Нет! Это так оставить нельзя! Нужно немедленно отвернуть башку этому вонючему мерзавцу, чтобы на его примере и другим было неповадно повторять такую гнусную ложь!», — подобная мысль заставила Антропа подняться с места. Он быстрым шагом направился к центральной хижине селения, в которой обычно пребывает вождь в дневное время и откуда лишь вчера выставили его под смех и улюлюканье женщин.
На безоблачном небе жарко сияло солнце, но ярость, кипевшая в сердце Антропа, жгла его душу во много крат сильнее. Почти подбежав к хижине, он совсем уже собрался нырнуть в низкий проем входа и поймать своими твердыми, как камень, пальцами горло врага, но что-то его остановило и заставило посмотреть в сторону дерева предков. Оно стояло  на самом краю поляны, вокруг которой расположились хижины селения, но ни одна из них не попадала под сень его могучей кроны. По преданию, передаваемому из поколения в поколение, когда-то в давние времена на это дерево опустились с небес боги и научили их предков всему, в том числе и обращению с огнем – источником могущества человека.
Посмотрев в ту сторону, Антроп замер от неожиданности, так и не переступив порога хижины. Он увидел, что под тенью священной кроны на циновках сидели старейшины племени. Там же находился и Хина со своими приспешниками. Они все молча смотрели на опального вождя и желтые их лица были непроницаемо суровы. Подобной встречи Антроп совсем не ожидал. Он был готов к схватке с Хиной, с кем угодно из его подручных, но только не с седобородыми старцами, перед мудростью которых покорно склоняли голову все  люди их многочисленного племени.
С трудом подавив клокотавшую в нем ненависть, разжалованный предводитель боевых отрядов племени подошел к молчаливой группе и поприветствовал их жестом уважения и покорности, склонив голову к груди. Совершив этот церемониал, он мельком глянул на своего врага и заметил в его прищуренных глазах темную ненависть и одновременно торжество.
— Антроп, зачем ты без зова пытался войти в дневное жилище  вождя? — нарушил наконец тишину утра один из старейшин, не согнутый еще годами, но имевший самую длинную бороду, седую и грязную.
— Я хотел видеть Хину, чтобы… —  растерянно пробормотал Антроп и умолк, не зная, что сказать в свое оправдание. Ведь он нарушил запрет на посещение  хижины вождя без его приглашения.
— Ты недавно сам был хозяином этого жилища, — продолжил грязнобородый, — и хорошо знаешь о табу, наложенном установлениями  наших предков, за нарушение которого их духи могут навлечь на наш народ великую засуху, убивающую все живое. Из-за обиды ты хотел принести зло своему племени?
Совершенно не ожидавший подобного развития событий, Антроп вначале растерялся, но затем, овладев собой, гневно ответил:
— Вы, седобородые, наверно, забыли, сколько раз не жалея себя я защищал наш народ от набегов других племен. Разве поступал бы я так, если бы думал причинить зло своему племени? Кто больше меня пролил крови наших врагов? Хина? Кто из воинов племени может сравниться со мною в отваге и силе? Он, что ли? — и Антроп гневно ткнул пальцем в сторону нового вождя.
— Но никто больше тебя не пролил крови наших воинов, — страстно воскликнул Хина, вскакивая со своего места. — Посмотрите вокруг, седобородые! И вы увидите, во скольких хижинах навсегда поселилась печаль из-за гибели отцов и мужей! И все по его вине, — и Хина в свою очередь указал рукой на бывшего вождя. — Разве гибель наших воинов в засаде у горцев произошла не из-за него? Ведь это он своими хвастливыми речами растрезвонил всем птицам и зверям о предстоящем нашем нападении и тем самым предупредил врагов.
— Ты, Хина, считаешь, что горцы знали о нашем походе? — вмешался в разговор еще один из старейшин с увядшим, морщинистым лицом и жидкой спутанной бородой, конец которой, обгоревший когда-то в костре, он зажал в грязно-коричневой ладони.
— Конечно, знали! Кто-то известил их, — запальчиво воскликнул Хина и нервно оглянулся на одного из своих приспешников, стоящего неподалеку с каменным топором в руке.
— Тогда вождь, не сумевший сохранить тайну похода, должен держать ответ не перед старейшими, а явиться на суд наших предков, — злобно прошипел сквозь почернелые остатки зубов самый молодой из старейшин дядя Хины по материнской линии.
Последние слова послужили сигналом к задуманной Хиной расправе над своим предшественником, который, по его мнению, никогда не смирится с потерей власти и рано или поздно, но отыщет момент, чтобы отвернуть ему, Хине, голову. А совершить это для Антропа, учитывая его опыт битв и физическую мощь, особого труда не составит. Он также предвидел, что Антроп не станет откладывать это дело надолго. Именно по этой причине Хина и собрал старейшин сегодня, чтобы они сами убедились в неподчинении Антропа обычаям предков и приговору совета старейшин. Разум должен был восторжествовать над физической силой.
Все произошло, как и задумал новый вождь. Заметив угрожающее движение приспешников Хины, Антроп гордо распрямился. Кровь многих поколений вождей ударила ему в голову и с угрожающим ревом он бросился на Хину, стремясь поймать его горло. Но тот с презрительной усмешкой  превосходства спокойно отступил немного назад и безоружный Антроп оказался перед двумя воинами, вооруженными топорами. Но это его не остановило. Выбив ловким движением ноги рукоятку топора из рук одного из них, Антроп лишь на мгновение нагнулся, чтобы подобрать с земли боевой топор. Но этого времени оказалось достаточно, чтобы оружие другого воина опустилось на голову разжалованного вождя. Через некоторое время его душа отлетела на суд к предкам вместе с дымом погребального костра.
Это был первый человеческий опыт достижения власти самым кратким путем, путем предательства, клеветы и демагогии.




                ;   ;   ;

Горилла восемнадцатый –  вождь темнокожего племени горцев – велел своим сородичам праздновать победу над быстроногими врагами, недавно разгромленными благодаря его искусству устраивать засады на противника. Пускай женщины не жалеют овощей и фруктов, мяса глупых баранов и бородатых коз, а также божественного напитка, кружащего восторгом голову, получаемого из перебродившего сока тростника. Победа над отрядом желтолицых заслуживает того, чтобы все племя веселилось до восхода солнца. Теперь желтокожие долго не осмелятся приблизиться к предгорьям – месту обитания родственных племен, поклоняющихся духам предков в виде могучего лесного человека – гориллы. И это сделал он, Горилла, и об этом должны немедленно узнать все его ближние и дальние родичи. Он пошлет вестника даже к бледнолицым братьям, которые давно отделились от его народа и живут теперь в той стороне, куда путь указывает неподвижная звезда. Радость победы искала выхода и  вождь, окинув пронзительным взглядом своих соплеменников, трижды ударил могучим кулаком себя в грудь.
Глухой гул пронесся среди хижин, обтянутых козьими шкурами, и затих в густых зарослях, окружающих селение зеленой стеной. Никто кроме вождя не мог так громко проявить свою радость и силу одновременно. Еще раз окинув суровым взглядом покорно склоненные головы соплеменников, Горилла милостивым жестом руки пригласил всех к продолговатой возвышенности среди поляны, где женщины уже заканчивали последние приготовления к пиршеству.
Подобное приглашение было встречено соплеменниками радостными возгласами. Пропустив вперед вождя, толпа двинулась вслед за ним. Но не успели они пройти и десяти шагов, как неожиданно со стороны зарослей донеслись три громких удара, словно эхо возвратило обратно звуки торжества Гориллы, притом усилив их многократно. От неожиданности вся толпа на мгновение замерла, дружно повернув головы в том направлении, откуда донеслись звуки. Что это? Может быть, рядом появился воин, намного превосходящий мощью их вождя? Не вражеский ли это сигнал к нападению на их селение? Первым, как это и подобает вождю, всеобщее оцепенение нарушил Горилла. Громадными прыжками он понесся в направлении источника звука, прихватив по пути прислоненное кем-то к дереву копье. Вслед за ним и все мужчины племени, издавая устрашающий рев, бросились в ту же сторону, вооружаясь на бегу чем придется. Вскоре на поляне остались лишь женщины, но и они, схватив на руки малых детей, поспешили схорониться по своим хижинам. Площадь селения опустела в считанные мгновения.
Три глухих ужасающей мощи удара снова донеслись со стороны джунглей. Но не успели их звуки угаснуть среди трепещущей листвы деревьев, как  в той же стороне раздался гневно-торжествующий крик вождя, оповещающий всех, что он обнаружил и одолел противника. Вслед за тем пронзительный детский крик окончательно разрядил обстановку. Через какое-то время возбужденная толпа мужчин появилась из зарослей. Впереди шел Горилла, удерживая рядом с собой за ухо своего племянника, известного проказника и выдумщика Бубо. Оказывается, это он, выбрав соответствующий момент, решил подшутить над сородичами, устроив для них концерт с помощью обыкновенной дубинки и обломка дуплистого ствола дерева.
Оживление и смех вновь воцарились на поляне. Лишь один вождь хмуро морщил узкий покатый лоб, силясь найти выход из столь глупого положения, в которое он попал благодаря своему племяннику. Наконец, приняв решение, он поднял руку, тем самым заставляя всех умолкнуть.
— Ты, Бубо, подшутил над всеми и, думаю, будет справедливо, если и мы немного подшутим над тобою, — произнес вождь и повернулся к отцу мальчишки. — Запри его, брат мой, в пещеру до следующего вечера. Пусть посидит и подумает наедине о хорошем и плохом. Заодно немного охладит и свою голову, слишком  перегретую солнцем.
Все присутствующие, с нетерпением поглядывающие на уставленную едой возвышенность, поддержали это мудрое решение Гориллы одобрительными возгласами. Взяв сына за руку, младший брат вождя повел его к скале, возвышавшейся на другом конце поляны, в которой виднелось узкое и темное отверстие входа в подземелье. Мальчишка покорно семенил рядом с широко шагающим отцом. Его левое ухо, довольно сильно пострадавшее от пальцев вождя, горело красным маком и, надо полагать, что с подобным фонарем сумерки пещеры ему были не страшны. Привалив вход в подземелье большим камнем, сдвинуть который с места было по силам лишь взрослому мужчине, отец мальца поспешил обратно.
Бубо, которому лишь недавно исполнилось 12 лет, был доволен, что так легко отделался. Вначале, когда на него из зарослей, словно тигр, бросился Горилла, он сильно перетрусил, хотя и не показал вида. Ведь вождь с его силой и вспыльчивостью вполне мог нечаянно зашибить и до смерти.
Бубо опустился на песок прямо у входа в пещеру. Здесь было достаточно светло. Камень, приставленный отцом к входу с наружной стороны, оставлял по бокам довольно большие щели, сквозь которые были видны крыши отдельных хижин, кроны деревьев и кусочек белесого от зноя неба. Но все-таки он хорошо подшутил над всеми. Звук, извлекаемый из пустотелого куска дерева, был гораздо сильнее того, что выбивал из своей грудной клетки вождь. От подобной мысли Бубо довольно рассмеялся, но тут же нахмурился и потрогал себя за ухо – оно горело ровно и жарко.
— Чуть ухо не оторвал, горилла пустоголовая, — прошептал он и оглянулся по сторонам, не слышит ли его кто. За подобные слова вполне могли изгнать из селения и не на один день. А в джунглях одному не выжить: или слопает леопард, или ужалит какой-нибудь гад.
Постепенно сердце малыша стало наполняться обидой на вождя, который так сурово обошелся с ним за столь безобидную шутку. Разве мог он в свои годы осознать, что смешное положение, в котором оказался по его вине Горилла, было для его авторитета куда страшнее, чем даже временная неудача в каком-нибудь сражении.
Двенадцатилетний возраст не позволял сыну человеческому долго пребывать в бездействии и Бубо решил провести детальный досмотр своего каменного узилища. Ему приходилось бывать здесь и раньше, но всегда рядом находился кто-то из взрослых, не позволявший углубляться слишком далеко в каменный туннель. Теперь же за ним никто не приглядывал и он мог спокойно удовлетворить свое любопытство.
Встав со своего места, Бубо медленно пошел по галерее, потолок которой становился все выше и выше. Через некоторое время мальчишка очутился в высоком и просторном помещении, сухом и довольно светлом. Солнечные лучи пробивались вверху сквозь щели между каменными плитами, образующими свод пещеры. Этим залом подземелье и заканчивалось. Обследовав все закоулки, Бубо обнаружил возле дальней стены сухую козью шкуру, скрепленную с двух сторон тонкими жилами какого-то животного. Сунув руку в этот мешок, он вытащил оттуда горсть темно-коричневого порошка, при помощи которого воины их племени перед выступлением в поход наносили на тело устрашающую раскраску. Высыпав порошок обратно, Бубо попытался вытереть руку о стену пещеры – на сероватом камне остался размазанный отпечаток его ладони. Он стал внимательно разглядывать его, затем перевел взгляд на свою руку – и неожиданная мысль осветила подвижное лицо мальчишки. Он провел пальцем по камню еще раз – на нем осталась слабая коричневая полоска. Снова сунув руку в козий мешок, он вытащил из него горсть порошка. Поплевав на палец, Бубо приложил его к  краске, а затем провел им по камню стены. Повторяя эту операцию, Бубо даже стал повизгивать от восторга, очерчивая коричневый контур быка с могучей шеей и длинными рогами. Через некоторое время, отступив немного назад от изображения животного, Бубо с восхищением стал любоваться своим творением. Он видел, как могучий зверь в гневном порыве устремился вперед, стараясь поддеть изогнутыми рогами невидимого противника. Приблизившись снова к стене, Бубо изобразил перед мордой зверя убегающего человека с отличительным ожерельем вождя на шее. Это была детская месть обидчику и одновременно начало искусства настенной живописи.
Солнце покидало небосвод, и внутри пещеры стали сгущаться сумерки. Бубо потянуло поближе к людям и он возвратился к  камню, преграждавшему ему выход из пещеры. Присев на корточки, он приник лицом к щели между камнем и сводом туннеля, с тоской наблюдая за теплыми отсветами огня, вокруг которого весело плясали люди его племени. Он завидовал им и обида за незаслуженное, на его взгляд, наказание закапала из глаз солеными слезами. Искусство и страдания, вызываемые непониманием окружающих, стали с тех давних времен кровными близнецами-братьями, неотступно следующими друг за другом.



                ;   ;   ;

Бети, женская красота которой расцвела пышным цветом, тем не менее не чувствовала себя счастливой и отчаянно скучала в одиночестве. Ред уже целые сутки из-за ее каприза пропадал где-то в лесу в поисках диковинных плодов, о которых он узнал из разговора двух попугаев. Ему хотелось порадовать свою подругу, которая в последнее время стала по неизвестной причине частенько капризничать и даже хандрить. Первый восторг от совместной жизни  постепенно уступил место монотонности будней. Ред старался как мог разнообразить их быт, украшая жилище всевозможными шкурами животных, гирляндами великолепнейших цветов, ароматами редкостных благовоний.
Грот, который они выбрали себе под семейное гнездо, был сухой и светлый. Здесь никогда не было ни жарко, ни холодно. Воздух, напоенный ароматами лесов и лугов, всегда отличался свежестью, приносимой прохладным дыханием моря. Рядом раскинулась громадная роща из разнообразных фруктовых деревьев, плоды которых они употребляли на десерт. Козье молоко и мед, рисовые зерна и сладкий тростник – всего у них было вдоволь, но все-таки, по-видимому, чего-то не доставало. Иначе чем можно объяснить иногда отсутствующий взгляд Бети, когда она неожиданно умолкала среди оживленной беседы и  устремляла свой взор куда-то вдаль, подолгу не замечая Реда. Лишь изящные ее пальчики, беспокойно перебирающие крупные темно-фиолетовые гроздья винограда, выдавали смятение ее чувств. В такие минуты Ред также умолкал, напряженно морщил лоб, силясь понять причину такого странного поведения своей подруги. И единственное, что приходило ему в голову:  он должен принести в их жилище нечто такое, от чего бы Бети радостно захлопала в ладоши, как это было совсем недавно, когда они впервые скрылись в лесных зарослях с глаз Бармы.
Где-то рядом чуть слышно хрустнула ветка под чьей-то ногой. Бети безразлично перевела взгляд в ту сторону. Из лесной чащи на лужайку, пеструю от кипения цветов, осторожно вышла темнокожая женщина в набедренной повязке, укрытая до пояса рассыпанными по плечам длинными черными волосами. Она несла на руках, прижимая к обнаженной груди, маленького человечка, спокойно спящего под надежной защитой матери. Не замечая Бети, чернокожая прошла мимо входа в грот прямо к роще. Не останавливаясь ни на секунду, она на ходу сорвала несколько плодов и с хрустом разгрызла один из них белыми и острыми зубами. Прошло еще несколько мгновений и она скрылась в зарослях по другую сторону рощи. По-видимому, какая-то опасность не позволяла ей задержаться здесь дольше, хотя по всему было видно, что она голодна.
Бети с Редом не общались с волосатыми людьми, похожими одновременно на них самих и на громадных обезьян. Лишь изредка, чтобы удовлетворить свое любопытство, они издали наблюдали за шумной жизнью их селения, полной опасности и тревоги, горестей смерти и радости появления новых маленьких, таких беспомощных существ. Иногда чернокожие надолго исчезали со своего места и селение быстро поглощалось зарослями тропического леса. Затем внезапно они появлялись снова и принимались устраивать новые хижины, наполняя окрестности запахом дыма и визгом детских голосов.
Новый шорох в стороне тропы, соединяющей лужайку перед их гротом с берегом моря, заставил Бети отвлечься от своих мыслей и повернуться в ту сторону. Там, удерживая голову довольно высоко над землей и извиваясь всем телом, к гроту медленно приближался мудрый Наг, их ближайший сосед. Бети любила беседовать с этим змеем, таким рассудительным и чутким, понимавшим ее с полуслова. Она тут же поднялась навстречу ему и, осторожно ступая изящными ножками по гладким плоским камням, которыми Ред выстлал площадку перед гротом, направилась к краю поляны, чтобы встретить своего гостя. Никто не обучал ее этикету, но врожденное чувство такта повелевало ей, хозяйке жилища, поступать именно так, что не осталось незамеченным мудрым змеем.
— Здравствуй, моя прекрасная соседка! Все грустишь? — с небольшим шипением в конце каждого слова произнес гость, сразу же уловив настроение хозяйки.
— И ты здравствуй, Наг, — вежливо ответила на приветствие Бети, остановившись рядом со змеем.
— Реда, как я понимаю, дома нет? — улыбнулся одними глазами Наг, поднимая голову еще выше и прислоняясь толстым желтовато-серебристым телом к стволу дерева.
— Да все носится где-то по джунглям, — с еле заметной обидой ответила Бети, что снова-таки не ускользнуло от внимания змея.
— И что ему дома не сидится? — участливо вздохнул Наг, выражая своим вопросом сочувствие женщине.
Бети промолчала.
— Ты знаешь, Бети, я вот смотрю на вас и думаю, как все-таки несправедливо поступил по отношению к вам Барма.
— Это ты о чем? — Бети с вежливым безразличием посмотрела на Нага.
— Ведь коль Барма создал вас с Редом, значит он, по логике вещей, приходится вам отцом, так?
— Ну, так, — согласилась Бети, абсолютно не понимая, куда клонит гость.
— Но ведь он одновременно отец и Акши, и Нума, и прочих своих произведений, которых, заметь, он создал намного позже вас, — Наг испытующе посмотрел на Бети и тут же отвел взгляд в сторону.
— Мы с Редом об этом как-то не думали, — с удивлением ответила Бети, все еще не догадываясь, к чему завел этот разговор мудрый змей.
— То-то и оно, что не думали, — снова улыбнулся одними глазами Наг и продолжил, — вот вы живете здесь вдвоем и даже не имеете ни малейшего представления об окружающем нас мире, о том, что такое добро и зло и какое это счастье – нянчить на коленях своих детей. И все это лишь по вине вашего собственного родителя, который, уподобив вас по внешности себе, не дал вам такой же мудрости и способности творить своей волей. А вот Акшу и других ваших младших братьев он этим не обделил, вот так-то.
— Обожди, мудрый Наг, я что-то тебя не поняла, — растерянно захлопала глазами Бети. — Как это мы не имеем представления о мире, когда мы в нем живем и все видим?
— Видеть еще недостаточно. Нужно понимать внутреннюю сущность происходящего, лишь тогда появится истинное знание. А для того, чтобы понимать, необходимо обладать значительно большей частью Высшей Мудрости, подобно вашим младшим братьям.
Некоторое время Бети молчала, переваривая полученную информацию, морщила лоб, нервно покусывая алые губки. Неизвестно, осознала ли она глубинный смысл слов змея, но обида, что ее в чем-то обделили, заполняла ее всю до краев и выплеснулась наружу в гневном возгласе:
— Как это нам не дано? Чем мы хуже какого-то Акши? — и Бети гневно топнула своей изящной ножкой. — Вот вернется Ред, я ему устрою головомойку. Пусть идет к отцу и, раз он мужчина, пусть поговорит с ним как следует. Если не добьется от него, чтобы нам вернули то, что положено, я не пущу его домой! Пусть живет где хочет и с кем хочет.
— Ну зачем же так горячиться, дорогая моя соседка? — попытался остановить ее Наг. Но с первого раза у него это не получилась и он был вынужден подождать, пока его собеседница немного остынет и прекратит свои словоизвержения, после чего продолжил: — Все же Барма ваш отец и не стоит его огорчать такими пустяками.
— Ничего себе пустяки! — снова вспыхнула Бети.
— Ведь можно поступить и проще, — покачал головой змей и лукавство блеснуло в его глазах тусклым светом ночного неба. — Возможно, ты это знаешь и сама, но все же я тебе напомню, что на острове Шамбала у Бармы есть дерево Познания, под которым он любит отдыхать. Так вот, если ты сорвешь с этого дерева плод и съешь его, то в тебя вселится мудрость, равная мудрости демиургов.
— Да-а? — недоверчиво протянула Бети. — А как же я доберусь туда? Ведь ни летать, ни плавать я не умею.
— Экая печаль, — поощрительно засмеялся Наг. — Я ведь плаваю как рыба, так что могу доставить тебя на Шамбалу и обратно в два счета.
— Правда? — недоверчиво переспросила Бети. — Не обманываешь?
— Ну как можно? Ты меня обижаешь, соседка. Только давай мы с тобою условимся, что ты Реду об этом ничего не станешь рассказывать. Пусть это будет для него твоим подарком. А то меня он почему-то немного недолюбливает, иногда даже обзывает гадом ползучим.
— Хорошо, хорошо, — согласилась Бети, — так когда же мы с тобою поплывем на эту Шамбалу?
— Да хоть прямо сейчас, — с готовностью заизвивался всем телом Наг. — Не стоит откладывать доброе дело назавтра, если его можно сделать  сегодня, — и он быстро заскользил по тропе, ведущей в сторону внутреннего моря. Бети поспешила вслед за ним и через несколько секунд они оба растворились среди зарослей лиан и магнолий.
Ред возвратился в свое жилище к концу дня и притащил на спине целый мешок золотистых, как бы наполненных солнечным светом, плодов. Не обнаружив нигде Бети, он сильно удивился, так как обычно она каким-то образом предчувствовала время его возвращения и всегда встречала у входа в грот. Окинув взглядом лужайку Ред не поленился, несмотря на усталость, сходить в рощу – Бети не было и там. Тогда, забравшись на скалу, внутри которой и находилось их жилье, он стал вначале вполголоса, а затем все громче и громче окликать ее по имени. Но даже эхо, всегда так услужливо откликающееся на его зов, в этот раз почему-то молчало. «Странно, где она бродит?» — с удивлением подумал Ред и спустился вниз. Он не слишком беспокоился, что с Бети могло что-то случиться. Все звери хорошо их знали и, выполняя волю Бармы, не смели прикоснуться к ним даже кончиком хвоста. Устав после длительного похода и тщетных поисков подруги, он прилег на козьи шкуры, собираясь немного отдохнуть, и незаметно крепко уснул.
Между тем Бети и Наг благополучно возвратились с Шамбалы, прихватив оттуда с собою большое яблоко, сорванное Бети с указанного Нагом дерева. Еще за сотню шагов от пещеры по могучему храпу, доносившемуся оттуда, оба догадались, что Ред уже возвратился со своего похода. Наг, ползший все это время впереди Бети, заслышав рулады Реда, остановился и, понизив голос до шепота, сказал:
— Дальше, соседка, провожать я тебя не стану, иди одна. Не хочу мешать вашей встрече своим присутствием. Да и подарок Реду будет лично от тебя и я как бы никакого касательства к нему не имею. Ты согласна?
— Да, мудрый Наг, пусть так и будет. Ой, представляю, как обрадуется Ред, увидев, что я пришла да еще и не с пустыми руками, — защебетала Бети, благодарно поглаживая змея по серебристой шее.
— Да уж, я представляю, — радостно прошипел Наг, сползая с тропинки в сторону, уступая дорогу женщине.
Как ни крепко спал Ред, но он тотчас проснулся, едва Бети ступила на лохматый пол их жилища.
— Ты где это была? — тут же спросил он, делая вид, что совсем не спал.
— Ты смотри, дорогой, что я принесла, — не отвечая на заданный Редом вопрос, защебетала Бети, показывая ему на протянутой ладони плод. — Он, говорят, такой вкусный, такой вкусный, что и сравнить не с чем.
— Ну, вот еще, — недовольно поморщился Ред, — думаешь, вкуснее тех, что я принес? — он указал на мешок  со своей добычей.
— Тоже мне скажешь, — лукаво блеснула глазами Бети. — Этот должен быть для тебя вкуснее всех других хотя бы потому, что его принесла я.
Смущенный Ред промолчал, незаметно растирая затекшую во сне шею.
— Давай его разрежем и немедленно съедим, — предложила Бети, протягивая яблоко Реду.
— Может, вначале перекусим чего-нибудь более основательного, а уж потом примемся за фрукты? — предложил Ред, поднимаясь на ноги.
— Ну вот, вечно ты не соглашаешься со мной, — капризно надула губы Бети.
— Ну, ладно, ладно, пусть будет по-твоему, — тут же уступил Ред, не желая портить подруге настроение, — но только потом желательно бы мясца или чего-нибудь такого?
— Ну, конечно, найдем мы и мясца, и рыбки, отведаем и твоих фруктов, — моментально согласилась Бети.
Взяв яблоко с ладони подруги, Ред прихватил его пальцами за середину и с хрустом разорвал на две не совсем ровные части. Большую он  протянул  Бети, а сам тут же впился зубами в свою долю и стал жевать необычно сочную мякоть. Бети немедленно принялась за свою половинку, откусывая ее небольшими кусочками, при этом с любопытством поглядывая на своего спутника жизни. Вскоре от яблока остались лишь одни воспоминания.
— А и вправду, вкусным оказалось, — одобрительно заметил Ред, вытирая мокрую от яблочного сока руку о бедро.
Бети, собираясь последовать его примеру, глянула на себя и вдруг густая краска залила ее лицо.
— Ой! А я же голая, — вскрикнула она, поворачиваясь к Реду боком и прикрывая груди руками.
—Что-что? — удивился вначале ничего не понявший Ред, окидывая взглядом засмущавшуюся подругу. Затем он перевел взгляд на себя и краска смущения проступила сквозь коричневый загар его лица. — Да и я, вроде бы, того, — пробормотал он и прикрылся поднятой с пола шкурой лани.
Занятые собою, первые творения Бармы не слышали, как хитрый змей, радостно извиваясь кольцами своего длинного тела, громко, почти без шипения произнес: «Порядочек», – после чего уполз в лесную чащу с чувством глубокого удовлетворения. Грехопадение Высшей Мудрости в лоно материи состоялось. Теперь Барме придется смириться с тем, что без помощи Нага ему будет довольно хлопотно направлять свои творения  по дороге жизни в нужную сторону.
   


                Глава третья

Сколько прошло времени с тех пор, как Ред и Бети скрылись с глаз Бармы среди бескрайних лесов Лемурии, тому свидетелей не было. Но наступил день, когда демиург решил, что пора приставить их к делу, ради которого они и были созданы. Им предстояло встать во главе редической расы людей и повести всех за собой по пути практического постижения Высшей Мудрости в ее взаимодействии с феноменальным миром. Так задумал Барма. Ведь его первые творения были совсем как демиурги и отличались от них лишь грубой материальностью оболочки своей души и свободой разума от шаблонной мудрости, царящей в Академии. Именно ограниченность официальной доктрины, неспособность преодолеть когда-то установленные запреты, сделали ее бесплодной. А это в свою очередь означало ее бессилие расширить границы замкнутой Вселенной  и тем самым преодолеть  цикличность ее проявления с жестокой необходимостью подчинения вся и всех действию законов кармы. «Если все получится  как надо, то…», — у молодого демиурга даже дух захватывало от открывающейся перед ним перспективы в случае достижения успеха в задуманном.
— Где там мои создания? — весело произнес про себя Барма, возвращаясь из путешествия по земной тверди, совершенного им с целью личного досмотра народов Лемурии. Прислонив руку ко лбу, защищаясь от слепящего золота солнца, он стал внимательно осматривать джунгли в поисках Реда и Бети. Вскоре его всевидящий взгляд остановился на лужайке перед известным гротом. Ред и Бети в этот момент как раз выходили из своего жилища, чтобы пойти искупаться в лазурных водах  теплого моря. Погода по-прежнему стояла жаркая и все живое забивалось в укромные тенистые места в поисках прохлады.  Даже привычные к зною слоны потеряли аппетит и столпились возле  рек и озер, то и дело устраивая себе водные процедуры. И тем не менее люди щеголяли в одежде. На Бети была короткая туника из выделанной шкуры леопарда, удерживаемая на левом плече изящной застежкой из зеленого камня. Туника ниспадала книзу свободными складками, скрывая собой изящные формы женщины. Ред обмотал вокруг бедер кусок козьей шкуры, удерживаемой поясным ремнем, сработанным из темной кожи буйвола. В целом  это убранство придавало ему стремительно-спортивный вид.
Барма, поглощенный своими мыслями о будущем человечества, вначале не обратил внимания на изменения, произошедшие во внешнем облике его подопечных. Но затем, когда Бети, вступив на узкую тропу к морю, зацепилась своей туникой за сухой сучок дерева и потребовала капризным голосом от Реда помочь ей освободиться от этой помехи, демиург осознал, что с его созданиями произошло нечто необычное. Всмотревшись в события минувших дней и потрясенный увиденным, он схватил себя за бороду и довольно сильно дернул ее книзу:
— Ну, Наг! Ну, змей! Не зря Ред окрестил тебя ползучим гадом! Путаешься под ногами даже у меня! — и с этими словами Барма схватил змея, мирно дремавшего на солнце у своего жилища, за хвост и, раскрутив его гневным движением руки, зашвырнул гадину далеко в море.
Наг, несмотря на свое блаженно-расслабленное состояние, давно был готов к проявлению гнева демиурга по отношению к своей персоне. И эта вспышка ярости Творца его даже обрадовала. Было бы намного хуже, если бы тот побрезговал прикоснуться к нему своей дланью, а сразу превратил бы его в какую-нибудь лиану или придорожную траву, которую топчет всяк кому не лень. Бултыхнувшись в воду, змей тут же скрылся в ее прохладных глубинах, мудро решив переждать некоторое время там, пока демиург немного успокоится и с ним можно будет вступить в беседу.
Он не зря считался мудрым змеем. Созданный сыновьями Акши, Наг, в соответствии с кармическим законом, не мог творить своей волей, о чем явно свидетельствовало отсутствие у него даже намека на руки – зримый признак творческого могущества. Но его знания и честолюбие мало в чем уступали подобным качествам самого Бармы. Переждав первую вспышку ярости демиурга, змей осторожно выглянул из сумрачных глубин моря  и стал издали наблюдать за тем, что происходит на берегу. А там события разворачивались именно так, как и задумал хитрый искуситель. Бети с Редом стояли перед Бармой и смущенно слушали его гневные слова.
— Да как же вы могли, несчастные, вкусить без моего дозволения плода с древа познания? Я вложил в вас частицу своей души, а вы!.. Да как вы осмелились проникнуть в мой дом незваными? Да разве вы не знаете, — и он топнул ногой, отчего землю забила крупная дрожь землетрясения силой не менее трех баллов по будущей шкале Рихтера, — да разве вы не соображаете, — повторил демиург снова, — что непослушание есть самый страшный грех даже для демиургов, не говоря уже про их творения?
— Отец наш, — начал  Ред, но Барма гневно прервал его:
— Молчать! Я не желаю слушать ваши объяснения, сам все вижу.
Ред тут же умолк, покорно склонив голову.
— Папаша, а что это вы так раскипятились? — неожиданно для всех, а может и для самой себя, выступила вперед Бети. — Дети мы ваши или не дети? — продолжила она. — Если вы нас создали, значит, мы ваша кровь и плоть, и значит, мы равные вам, и только немножко помоложе. И разве вам было бы приятно, если бы ваши дети оставались глупы как баобабы и лишь потому, что вы по рассеянности забыли наделить нас мудростью, подобной своей?
Опешив от подобной наглости, Барма застыл, словно соляной столб с широко раскрытым ртом.
— Бети, прекрати! — дернул за тунику свою спутницу Ред.
— А что прекрати?! — презрительно глянула в его сторону та. — Все это ты мог бы высказать отцу и сам, как-никак – ты ведь числишься мужчиной, — и она капризно надула губки.
Нескрываемая насмешка, прозвучавшая в ее словах, заставила Реда набраться храбрости, чтобы высказать демиургу все, о чем они уже неоднократно говорили между собой после того, как подарок Нага раскрыл им глаза на окружающий их мир.
— Отец наш, — начал он, смущенно потупив взгляд, — как-то нехорошо получается, что,  создав нас по своему образу и подобию, ты наделил свои творения всего лишь рассудком, подобным тому, каким обладают и те люди, что произошли от обезьян, — и Ред вяло махнул рукой в сторону ближайшего селения желтолицых.
Барма наконец стал приходить в себя, обретая способность мыслить трезво, без какого-либо влияния яростной акши. Он смотрел на Реда, продолжавшего еще что-то говорить, и не слышал его. Демиург думал. «Хитроумный Наг рассчитал все правильно. В соответствии с законом кармы частица Высшей Мудрости, оказавшаяся в плену у материи, обязана теперь пройти весь цикл многочисленных превращений. Она должна будет окончательно очиститься и обрести тем самым индивидуальность на Седьмом небе подобно той, которой обладают и сами демиурги, или раствориться во Всеобщем. С этим придется смириться как с данностью. Но для того, чтобы ускорить этот процесс, потребуется постоянная и напряженная борьба между злом, олицетворяемым материей, и добром, заключенным в сиянии духа Мудрости. Так пускай тогда Наг, коль он уж заварил эту кашу, и включается в этот процесс, тем более что он является лицом заинтересованным, поскольку также метит на индивидуальность в небесах. Но все-таки сколько этого самого индивидуализма в каждой искре Мудрости? Стоит хоть на время ей выбиться из Всеобщего в материальный мир, как она тут же стремится сохранить эту индивидуальность и на небесах. Ну ладно, где там этот змей?» — Барма повернулся в сторону моря, заставив тем самым замолчать Реда.
— Я здесь, демиург! — моментально уловил смену настроения творца Наг и, приподняв над водой голову, быстро заскользил к берегу.
Подождав, пока змей выберется на сушу и подползет ближе, Барма изрек:
— Разъясняю для чересчур  умных. Вы, Ред и Бети, не дети мне и не моя плоть, а всего лишь мои творения.
— Но ведь вы минуту назад говорили, что вложили в нас частицу своей души, значит, вы наш отец, — снова попыталась вступить в разговор Бети.
— Замолчи, лукавое создание! Это я молвил иносказательно, — и Барма хотел снова топнуть ногой, но в последний момент удержался. —  Вы дерзнули под влиянием этого гада, — и он пнул носком  туфли хвост змея, — нарушить мои планы, за что и будете наказаны в своей земной жизни. Род ваш не пресечется до тех пор, пока своими земными делами не исправите содеянное и омраченная вашим проступком Мудрость снова не воссияет в первозданной чистоте. Вы будете смертны в своей материальной оболочке и станете добывать себе пищу тяжким трудом и рождать свое продолжение-потомство в муках. Последнее касается тебя, женщина, ибо вина твоя несравнима с виной Реда. Творить вначале вы будете лишь членами своими, но не волей. Ну а ты, Наг, чтобы не думал, что перехитрил меня, станешь сопутствовать людям, искушать их злом, выдавая его за добро, уязвляя сомнениями во всем. И за это ты будешь гоним и преследуем людьми во все времена. Да будет так! А теперь скройтесь с глаз моих! — и демиург, не дожидаясь, пока своенравная троица выполнит его приказание, растворился сам в солнценосном эфире. «Зреть вы меня больше не сможете, даже будь я и рядом с вами», — донеслось сверху вместе с шелестом листвы, потревоженной легким дуновением бриза.
Потрясенные происшедшим, Ред и Бети еще долго оставались недвижимыми и безмолвными. Свержение с высоты своей мечты, казавшейся абсолютно реальной, было таким неожиданным и стремительным, что повергло их в состояние глубокого отчаяния. Даже Наг, по замыслу которого все и свершилось, счел необходимым посочувствовать людям:
— Да не расстраивайтесь вы так, жизнь прекрасна в своей неизведанности, вы молоды и у вас еще все, на мой взгляд, впереди.
— Ах ты, гад хладнокровный, так ты еще и издеваешься! — словно зверь зарычал Ред и бросился к змею, потрясая дубиной.
— Тише, тише, не так быстро,— насмешливо прошипел тот и молниеносно юркнул в густой кустарник.
— Ну подожди! Ты еще мне попадешься, я тебя вытряхну из твоей змеиной кожи,— ярился его преследователь, тщетно пытаясь продраться вслед за Нагом сквозь заросли.
— Не ходи, Ред! Я боюсь оставаться одна, — жалобно попросила Бети, испуганно осматриваясь вокруг. Ей казалось, что из-под каждого куста на нее смотрят завораживающие глаза Нага.
— Боюсь, боюсь! Раньше нужно было думать,— проворчал Ред, возвращаясь к своей подруге. — Пойдем домой. Нужно прикинуть, как нам жить теперь дальше.
Бети покорно склонила голову и оба направились обратно через лужайку, цветы на которой поникли, стали не такими яркими и радостными, как прежде. Для Реда с Бети начинался первый день их жизни в новом качестве. Отныне незримый бич необходимости станет постоянно довлеть над ними,  заставляя иногда поступать вопреки своим желаниям.
Воспарив в горние высоты, Барма долго оставался там в бездействии. Его одолевали сомнения – извечный спутник мудрости. «Правильно ли он поступил, что так легко уклонился от намеченного ранее пути? Ведь поставив послушного Реда во главе рода человеческого, он через него мог бы легко направлять развитие земного разума в необходимом направлении. Но с другой стороны, не приведет ли это, в конечном счете, к становлению нового разума по все той же шаблонной схеме, что царит ныне среди Высшей Мудрости? В таком случае результат задуманного эксперимента мог оказаться равным нулю. Не правильнее ли будет пустить все на самотек и не вмешиваться напрямую в жизнь людей, как сгоряча он сделал сегодня?».  Барме немного было стыдно перед самим собой за проявленную им несдержанность по отношению к Реду и лишь по этой причине он скрылся от глаз земных существ, растворив свою материальную оболочку в астральном эфире. Именно эта способность менять по своему желанию вместилище своей астральной души резко отличала демиурга от создаваемых его творящей волей прочих существ типа Нага. Ведь они должны, несмотря на всю свою мудрость, оставаться в данном им материальном теле до тех пор, пока в соответствии с законом кармы им не будет дано другое. Как поступить? Жаль, что нет рядом верных друзей. Вместе они, несомненно, приняли бы правильное решение».

А на Земле среди людей творилось нечто невообразимое. Животная сущность, унаследованная первобытными людьми от обезьян, уже правила бал и среди творений Акши и его сыновей. Усилия архатов удержать своих светлокожих подопечных от кровосмешения с прочими расами оказались тщетными. Впрочем, добросовестность некоторых  «воплощенных» вызывала у Бармы большие сомнения.
«Оказывается, лесть и для просветленного разума является величайшей опасностью. Ведь именно благодаря ей многие из архатов превратились в своеобразных божков местного значения, падких на льстивые речи. Этим они иногда подавали дурной пример людям. Более того, кое-кто из сыновей Акши под влиянием речей Нума успел-таки наделить творимых в тот момент людей такой долей Мудрости, что они впоследствии стали познавать внутреннюю сущность вещей и событий без каких-либо усилий со своей стороны. Передавая такие способности своим потомкам, они тем самым в перспективе могли свести на нет все усилия демиургов, направленные на поиски новых путей постижения высшей сущности мироздания. Как теперь быть с ними? Не поведут ли они человеческий  разум проторенным путем? Нет, по-видимому,  не нужно было поселять людей на одном континенте. В этом заключалась  главная ошибка. Следовало бы определить каждой расе свою часть суши, разделенную водами морей и океанов. Пусть бы каждая из них развивалась самостоятельно,  многовариантность всегда дает возможность выбора. Ведь потом можно будет взять от каждой расы лучшее и вылепить из этого материала человека задуманного. А что делать теперь? Оставить все как есть и пусть будет как будет? Или же начать с чистого листа? Нет, пожалуй, ни то, ни другое не годится».
От невеселых дум чело демиурга помрачнело, словно грозовая туча, которая в этот момент медленно вползала на небосвод с юга. Начинался сезон дождей. Вечерело. Солнце погружалось в океан, окрасив водную поверхность розовым цветом. Кое-где в просветы облаков выглянули первые звезды. Одна из них зловеще сверкала кроваво-красными лучами, напоминая демиургу о необъятности Вселенной и об извечной борьбе хаоса с упорядоченностью мироздания. Это снова появилась Раджа-звезда, давний возмутитель спокойствия. Она посещает солнечную систему каждые 7000 лет. Барме приходилось уже много раз защищать окрестности Солнца с их установившимся движением планет от возмущающего воздействия этой непутевой гостьи. И вот снова блуждающая в глубинах космоса гигантская планета приближается к Солнцу и снова придется принимать меры для защиты ближнего пространства от влияния космического пришельца. Давно следовало бы отправить ее в черную дыру, но, по неизвестной причине, академики не разрешают этого делать. Заботы, заботы. Сколько их у демиурга? Это лишь несведущим обитателям Земли, таким, как Ред и Бети, кажется, что бытие Творца легко и празднично.
 Посмотрев еще раз в разрыв облаков на красную гостью, Барма совсем уже собрался спуститься к себе на Шамбалу, чтобы еще раз обдумать все под своим любимым деревом, одновременно наслаждаясь звонкими трелями птиц. Но неожиданная мысль озарила его хмурое лицо, словно вспышка молнии клубящуюся черноту грозовых туч.
«Коль появление Раджи-звезды совпало с возникшими у него проблемами в части эксперимента, то стоит хоть раз использовать эту неприятную гостью в своих целях. Демиург почти всемогущ, но это не означает могущество слона, способного, поднатужась, свалить любое дерево. Отнюдь. Сила Творца заключена в знании им всей паутины причинно-следственных связей, пронизывающей пространство и время во всех направлениях. Потянув за одну-единственную тоненькую ниточку, он может тем самым привести в действие силы, способные остановить планету в ее стремительном движении вокруг своего светила, повернуть вспять течение рек, опустить горные цепи на дно океанов».
Рассмотрев множество вариантов развития событий при локальном использовании гравитационного возмущения Раджи-звезды на Землю, Барма остановился на одном из них. По его расчетам силы импульса взаимного притяжения при небольшой корректировке траектории движения  Раджи-звезды, должно оказаться достаточным, чтобы нарушить на некоторое время устойчивость оси вращения Земли к плоскости ее орбиты. Это возмущение в свою очередь приведет в движение не только водные массы океана, но и вызовет потрясение земной тверди. Лемурия расколется на множество островов, часть которых исчезнет в волнах океана, а остальные будут изолированы друг от друга опасными водами тропических морей. Это даст возможность продолжить эксперимент в задуманном направлении. Правда, расы людей уже перемешались между собой. Кровь каждой их них в том или ином количестве течет в жилах любого человека. И все же их дальнейшее развитие будет происходить изолированно, насколько это возможно в масштабах одной планеты.
Рассуждая подобным образом, Барма, конечно, понимал, что гибель большей части земных существ неизбежна. Воды океана и внутренний жар земли принесут много бед всем: и людям, и рыбам, и зверям. Но здесь ничего не поделаешь: чтобы вырастить хороший урожай на грядке, ее нужно систематически пропалывать, и не только от сорняков. На дальнейшее существование имеют право лишь наиболее пластичные виды, быстро приспосабливающиеся к изменяющимся условиям жизни.
Утвердившись в своем намерении, демиург принялся за дело и через некоторое время гигантский механизм космических сил был приведен в действие в нужном направлении. Теперь никто уже не мог остановить или даже замедлить вращение невидимых зубчатых колес причинно-следственной связи. Оставалось лишь отобрать определенные группы людей и предупредить их о надвигающейся катастрофе. Пускай каждый из них спасает свою жизнь как сможет: уходит на север к вершинам гор или строит ковчег, способный противостоять стихии. У каждого из них будет свой путь и выживет лишь тот, кто окажется предприимчивее других.
Телепатический сигнал о немедленном сборе, посланный Бармой, мгновенно достиг самых удаленных уголков Лемурии. Воплощенные архаты и все прочие, созданные творящей волей и обладающие просветленным разумом, получив этот сигнал, тотчас же помчались к указанному месту сбора, оставив свои материальные тела спящими там, где их застиг приказ Бармы. По всей Лемурии среди ее двуногих обитателей прокатилось легкое оживление, вызванное неожиданной спячкой многих весьма почитаемых особ. Она застигла их в самое неподходящее время, в том числе даже во время проповедей любви к своим ближним.
Вскоре астральные души стройными и светлыми рядами заполнили весь берег моря, на котором их поджидал сам Барма. Осмотрев потомство Акши, демиург отметил для себя, что белоснежный цвет астральной оболочки кое  у кого из них потускнел. Явно сказывались трудности работы среди кипения земных страстей, постоянно разогреваемых инстинктом животности. «Нужно бы назначить им за вредность профессии молоко небесной коровы», — решил демиург и властным движением длани призвал всех  к тишине. Легкий шумок многих голосов, блуждавший до сих пор среди астральных тел, тотчас же  прекратился. Звенящая тишина теперь нарушалась лишь всплесками небольших волн в прибрежных скалах да приглушенными голосами подводных жителей, ничего не знавших о происходящем на берегу. Даже суетливые чайки отодвинулись куда-то за горизонт, чтобы своими криками не раздражать Барму.
— Мои просветленные создания, — обратился демиург к собранию, — обстоятельства требуют того, чтобы дальнейшее развитие человека пошло по несколько иному пути. И эти обстоятельства стали таковыми отчасти и по вине кое-кого из вас. Не вдаваясь в подробности, я ставлю вас в известность, что мною принято решение об устройстве на Земле хорошенькой встряски для всех с последующим потопом. Естественно, что это приведет к гибели многих, но кое-кого вы должны будете предупредить о надвигающейся катастрофе и тем самым спасти.
 Некоторое время Барма молча окидывал взглядом ряды просветленных, а затем довольно кратко изложил им суть проблемы. Закончив, он на время  умолк, а затем, пресекая легкий гул изумления и даже скрытого недовольства, насмешливо спросил:
— Кто-то не согласен с моим решением?
Ответа на его вопрос не последовало. Еще раз окинув взглядом высокое собрание, демиург продолжил:
— Как вижу, таковых не имеется да и быть не должно – на то моя воля! Еще раз повторяю, ваша задача – отобрать наиболее ценные экземпляры среди людей и во время сна довести до их сознания весть о грядущем катаклизме. Пускай спасаются сами и спасают как можно больше представителей фауны, чтобы сохранить видовое многообразие. Понятно? И предупреждаю вас, что этим инструментом, имеется в виду потопом, я буду пользоваться и впредь. Так постарайтесь, чтобы мне пришлось прибегать к нему как можно реже. Здесь очень многое зависит от вас, — и Барма строго посмотрел на наиболее потускневшие астральные оболочки своих помощников. Затем он повелительным взмахом руки отпустил свои творения к местам их постоянного пребывания.
Акша, душа которого по-прежнему сохраняла белоснежный цвет оболочки, оставался на берегу до тех пор, пока последний из просветленных не покинул собрание. Он сам уже готовился воспарить над джунглями, но в последний момент его внимание привлекла какая-то тень среди прибрежных скал. Что-то знакомое было в ней, как будто напоминающее Нума. Но толком рассмотреть ее он не успел – она исчезла, растворилась в дымке испарений моря. Был ли это и вправду Нум, сказать с уверенностью Акша не мог. Помешкав некоторое время на месте – сказать или не сказать о своих подозрениях демиургу – он наконец взмыл вверх и понесся над кронами деревьев на запад, туда, где в хижине старейшин одного из крупнейших племен светлокожих на циновке мирно почивало его материальное тело.
Дальнейшие события стали разворачиваться с быстротой, присущей всякой катастрофе. Не все  вожди племен, как того и следовало ожидать, с должным вниманием отнеслись к предупреждению о грядущем потопе. Мало ли в жизни их народов трясло Землю и падали потоки воды с небес? В некоторых местах даже подземный огонь вырывается наружу. Это, конечно, все страшно, но ведь люди их племени живы и умножаются числом. Особенно благодушествовали чернокожие обитатели предгорий, где у многих старейшин племен были в распоряжении летающие повозки, называемые вимана-вадьи. Ими снабдили своих подопечных некоторые из сыновей Акши. Именно у них  цвет астральной оболочки был наиболее тусклым. Более того, используя силу всемогущего слова, они для укрепления своего авторитета среди людей племени иногда принародно творили благие дела посредством особых заклинаний. Этим тут же воспользовались наиболее смышленые аборигены, падкие на всяческие фокусы, и стали им подражать. И следует признать, что кое у кого из них это получилось довольно неплохо. Они так же стали творить небольшие чудеса, прослыв среди соплеменников всесильными магами и колдунами. При этом они довольно часто использовали свои способности, чтобы отомстить желтолицым за их частые набеги, чем еще более усиливали вражду между черными и желтыми.
Племена светлокожих людей, потомков альбиносов, отделившихся в давние времена от племени Гориллы, не были столь многочисленными, как их черные и желтые собратья. Опекаемые самим Акшей, которому импонировал неестественно белый цвет их кожи, совпадающий с цветом астральной оболочки души архата, они занимали на континенте места не самые благоприятные для жизни. Так было задумано свыше. Суровые условия обитания постоянно держали людей в напряжении, что до поры до времени благотворно сказывалось на развитии их умственных способностей.
Семейство Реда, брошенное волею демиурга в самый центр людского водоворота, не затерялось в его бурных волнах. Благодаря деятельной натуре самого Реда и исключительному честолюбию Бети, со временем они оказались во главе одного из самых многочисленных племен белой расы. Нужно признать, что этому способствовала и некоторая рассеянность самого Бармы, который в целом, ограничив срок жизни своих творений, вместе с тем позабыл указать ее конкретные пределы. Когда он заметил свою оплошность, Реду уже исполнилось 1450 земных лет и он по-прежнему еще находился в прекрасной форме. Такова была демографическая обстановка в Лемурии на момент запланированной катастрофы, о которой избранным людям поведали архаты.
Следует отметить, что наиболее ответственно отнеслись к сообщению о грядущем потопе отдельные вожди желтолицых. Готовясь переждать потоп на вершинах гор, они вместе с тем решили использовать полученную информацию для сведения счетов с чернокожими потомками Гориллы, проявив при этом исключительное коварство. Суть его заключалась в следующем: узнав о намерении потомков Гориллы в случае потопа спасаться при помощи летающих повозок, желтокожие решили похитить у них вимана-вадьи или, на худой конец, вывести их из строя. Под покровом бурной ночи, когда ветер и дождь надежно скрывали их от беспечного врага, они совершили задуманное – уничтожили практически все его летающие повозки. Несколько из них они даже смогли прихватить с собой. Но поскольку потомки Антропа не умели ими пользоваться, то каждую похищенную виман-вадью пришлось тащить на специальных носилках двум десяткам желтокожих воинов, что было делом нелегким и даже опасным.
Рассвет решающего дня был тревожным для многих, в том числе и для самого Бармы. Сосредоточив все свое внимание на земных делах, он как-то упустил из вида возможность возмущения других планет под воздействием красной гостьи. В последний момент демиург обнаружил, что небольшая планета Фаэтон, орбита которой находилась между Марсом и Юпитером, попадает под сильнейшую волну гравитационного возмущения. Оказавшись между двумя планетами, Фаэтон разлетится на куски, освобождая при этом внутреннюю энергию в виде достаточно яркой вспышки. Ее, естественно, заметят в Академии Мудрости и обязательно поинтересуются, в чем дело. Но это мало беспокоило демиурга, даже наоборот, он сможет лишний раз подчеркнуть свою правоту, когда предлагал избавиться от Раджа-звезды раз и навсегда. Иное тревожило Барму. Не примут ли его друзья, Феб и Варуна, этот незначительный в масштабах галактики проблеск за условный сигнал, призывающий их на помощь? В этом случае они увидят, что творится на Земле в самый неподходящий момент, и это даст им прекрасную возможность поупражняться в остроумии. Но менять что-либо уже не было ни времени, ни сил, и Барма удалился на Шамбалу. Он не хотел видеть даже временного торжества хаоса на планете, где спокойствие и порядок были предопределены его волей.



                ;   ;   ;

Ред, извещенный Акшей о предстоящих катаклизмах, воспринял эту весть достаточно спокойно. Дело в том, что накануне во время сна его посетил демиург и установил предел его жизни этим годом. Это известие не слишком обеспокоило Реда, уже давно уставшего от прожитых лет, от многочисленных домочадцев, от внутрисемейных раздоров. Они постоянно подогревались вулканом честолюбия потомков Бети. Ее кровь то и дело толкала отдельных членов многочисленной семьи на поступки, мягко говоря, не слишком красивые. При этом ими двигало лишь одно – желание первенствовать среди многих. И мотивировалось оно особенностью происхождения своих прародителей.
«Как недалеки все эти седобородые внуки и правнуки. Сколько раз они наблюдали восход и заход солнца, а так до сих пор и не поняли, что перед ними наглядная картина человеческой жизни. Ведь ни власть над себе подобными, ни первенство среди людей не дают человеку счастья. Оно заключается в самой возможности жизни, в способности видеть, когда захочется, облака и звезды, слышать пение птиц и шелест трав, вдыхать на полную грудь запахи самой жизни. Но ничего не поделаешь, честолюбие является, по-видимому, главным движителем человечества на его пути в неведомое, так, наверно, определил Творец".
Получив известие о грядущей катастрофе, Ред посоветовал своему народу строить ковчеги, чтобы спастись от ожидаемого потопа. Но большинство старейшин его племени выслушало своего патриарха со снисходительной улыбкой: чудит, мол, пращур – и занялись своими повседневными делами, так и не вняв предупреждению. Настаивать Ред не стал, сон есть сон, на все  воля Творца. Лишь семья его праправнука Ману со вниманием отнеслась к предупреждению Реда и удалилась на ближайшее озеро, чтобы последовать его совету и построить там ковчег.
Рассвет последнего дня Лемурии начался как обычно. Красный диск солнца медленно выглянул из-за горизонта и неспешно пополз вверх по небосводу, то и дело скрываясь за темные, набухшие влагой тучи. Свежий ветер гнал их гряда за грядой со стороны океана, посыпая землю водяной пылью. Джунгли глухо шумели под его напором, раскачиваясь мокрыми ветвями исполинских деревьев. Сырость пропитала все насквозь. Даже ершистые стволы пальм, укрытые зонтиками громадных листьев, источали из себя влагу. Но это для жителей Лемурии было делом привычным – начинался сезон дождей.
Солнце успело подняться на четверть своего дневного пути по небосводу, когда неожиданно земля содрогнулась и все, кто находился в это время на ногах, свалились наземь где кому довелось. Треск падающих деревьев, крики перепуганных животных и птиц заполонили Лемурию. Над поверхностью океана поднялась громадная холодно-зеленая стена и стремительно понеслась к берегу. Впереди нее мчались черные колонны смерчей, словно вставшие на хвосты гигантские змеи. Они соединили небо и землю в одно вращающееся целое, наполненное мельканием облаков и песка, животных и обломков деревьев. Природа обезумела. Дневной свет померк, но  все освещалось непрерывными вспышками молний и голубоватым сиянием, исходившим из самого воздуха, из потоков падающей воды. Хаос, разрушение и смерть воцарились на планете. Все, кто были вблизи побережья океана и внутреннего моря, погибли в первые же мгновения катаклизма. Спастись было просто невозможно.
Гигантская волна, приобретая все большую свирепость, но вместе с тем теряя скорость, прокатилась по равнинам континента, сея смерть и опустошение. Вершины гор и хребтов уподобились островам среди грозного кипения вод. В долинах рек, где и проживало основное население Лемурии, образовалось бурлящее море.
Чернокожие обитатели предгорий вместо того, чтобы внять предупреждению архатов и подняться как можно выше на скалы, обнаружив пропажу своих летающих повозок, бросились в погоню за похитителями. Упорствуя в своем желании отомстить врагам, они гнались и гнались за ними, пока их всех не догнал водяной вал. Он накрыл не только большинство чернокожих жителей Лемурии, но и погубил множество желтокожих, так и не успевших подняться вслед за своими собратьями в горы. На довольно гористом северо-востоке континента набеги волн не имели столь катастрофических последствий. И все же племя Реда сильно пострадало. Выжили немногие. Семья Ману, ожидавшая начала потопа в построенном ковчеге, исчезла вместе с ним, не оставив после себя никаких следов.
Вода бушевала много дней и ночей. К беспрерывному грохотанию небес, низвергающих потоки воды, добавились подземные громы. Они то и дело потрясали землю, извергая из нее огонь и камни. Мрак ночи и бескрайние воды поглотили все. Лемурия перестала существовать.

Сколько дней и ночей буйствовала стихия? Но кто бы смог тогда отличить день от ночи? Даже само время смешалось в буйном вращении первозданного хаоса. Солнце, невидимое за сплошными тучами, состоящими из воды и пепла, безуспешно пыталось взглянуть на землю. Но всякий раз черная пелена еще плотнее затягивала небосвод и сумерки вновь перерастали в угольную черноту ночи. Но время шло, и ветер постепенно стал   ослабевать. Потоки воды, падающие сверху, уже не хлестали, словно бесчисленное множество бичей, а превратились в обыкновенный дождь. Вода незаметно отступила в грозную темноту ночи, обнажая истерзанную землю. Фиолетовый свет молний то и дело выхватывал из мрака поверженные деревья, среди которых повсюду виднелись трупы животных и людей, трупы – и ничего более. Ничто не нарушало их страшного покоя, кроме шума ветра и дождя. Способен ли кто без содрогания видеть подобное?
Барма, волею которого все и свершилось, лишь теперь осознал правоту слов Ади-Будхи, который утверждал, что на определенном этапе творения наступает ответственность Творца за дело своих рук. Ему стало стыдно и больно одновременно. Подобное с ним случилось впервые. «Недоставало еще заполучить комплекс вины», — подумал он и, чтобы не терзаться напрасно, решил на время оставить Землю, а заодно повидаться с друзьями. Следовало обсудить все происшедшее с ними, выработать новую стратегию своего воздействия на ход развития разумной жизни на планете. Оказывается, этот процесс далеко не такой простой, как они полагали раньше.




                Глава четвертая

Тысячи земных лет промелькнули для Бармы словно один день. Встреча с товарищами и совместное посещение мудрейшего Ади-Будхи, тщательное изучение по старинным фолиантам всевозможных нюансов становления разума в масштабах первичной вселенной — все это поглотило его целиком и понемногу отодвинуло вглубь сознания память о недавних событиях в солнечной системе. Но подошло время возвращения на голубую планету, носящую такое ласковое имя – Земля. Как хорошо, что теперь он не один. Рядом с ним находятся его друзья и единомышленники – Варуна и Феб. Они решили оставаться вместе до полного завершения эксперимента. Какой бы ни ожидал их конец, но отступать поздно. Из разговоров с Ади-Будхой у молодых демиургов сложилось впечатление, что тот все знает, но по неизвестной им причине не подает об этом вида. Что он задумал? Но в любом случае требуется результат и, разумеется, результат положительный. Друзья хорошо это понимали и желание добиться успеха в задуманном возрастало у них пропорционально величине возможных неприятностей в случае неудачи.
Нет ничего сильнее времени. Оно создает все и все разрушает, вызывает к жизни и уносит в забвение. Ему подвластны и боги, и безграничные глубины космоса, и само мироздание. Давно ли Барма с содроганием покидал опустошенную Землю, на которой остатки жизни затаились в укромных местах, с ужасом ожидая неминуемого конца? Но вот минули тысячелетия и снова материки и острова планеты покрыты зеленью. Повсюду, как и прежде, суетится бесчисленное множество живых существ, радуясь ласковому солнцу и тихому журчанию вод.
Первоначально демиурги предполагали поселиться на Шамбале, но, обнаружив, что сталось с внутренним морем, передумали. И действительно, какое удовольствие жить на маленьком островке, пускай даже и прекрасно обустроенном, который оказался среди небольшого озера, остатков внутреннего моря? А вокруг, далеко за горизонт, песчаными волнами простиралась пустыня, пыльная и безжизненная, вызывающая не лучшие эмоции даже у просветленного разума.
Взвесив все за и против, решили обосноваться на Крыше Мира в небольшой цветущей долине среди белеющих снегом горных вершин. В том месте земля как бы смыкалась с бескрайним космосом, впитывая остроконечными каменными громадинами его энергию, дающую начало всему. Небольшое озеро в середине долины напоминало собою продолговатое зеркало в оправе из почернелого серебра. В него постоянно заглядывали и небо, с парящими в его синеве орлами, и грозные скалы с цепкой зеленью в расселинах, и даже легкий ветерок, трепетно пробегающий по сверкающей водной поверхности.
Устройство постоянного жилища не заняло у демиургов много времени и вскоре все трое собрались на берегу озера, чтобы обсудить свои первые шаги по судьбам уцелевших людей с учетом всех земных реалий. А они были таковыми, что требовали от каждого из них величайшей осторожности в своих действиях.
Численность людей на Земле после катаклизма восстанавливалась довольно медленно. Многие из них, попав в непривычные условия жизни, впали в депрессию и стремительно деградировали к первоначальному полуживотному состоянию. Другие же, изнуряемые противоборством с голодом и холодом, утратили значительную часть своей сексуальной энергии и не могли больше поддерживать численность своих семей на достаточном уровне. Это в свою очередь не позволяло распределять внутри родов обязанности, что должно было стать предтечей будущего разделения труда. Лишь оно способно принести немногим освобождение от повседневных забот по удовлетворению своих потребностей в пище и крове, чтобы задуматься о чем-то ином. В этом и заключался шанс человека стать Человеком Разумным. Но пока что повсюду, куда бы ни проникал взгляд демиургов, они видели лишь разрозненные мелкие группки людей, утративших ловкость и силу животных, но еще не способных воспользоваться всем могуществом разума, подаренного им свыше. Исключение составляли лишь немногие места, где природа хоть и не была столь щедрой, как в Лемурии, но все же она позволяла человеку поддерживать более или менее сносное существование.
— Ну-с, коллеги, давайте подведем некоторые итоги, — весело обратился к друзьям Феб, первым завершивший осмотр земной тверди.
— Ну, давай, давай,— немного смущенно проворчал Барма, готовясь выслушать остроумные замечания товарищей в свой адрес.
— Твою просьбу стоило бы уважить, — рассмеялся Варуна, потирая длани, — но поскольку особа демиурга неприкосновенна, то придется ограничиться словесным порицанием: спать — спи, но дело бди! Понятно?
Барма промолчал, понимая, что Варуна абсолютно прав. Феб между тем продолжал:
— Что мы имеем, господа демиурги, на данном отрезке времени? Люди на Земле вроде бы есть, но Человека нет. А раз нет этого самого Человека, значит все, что было сделано до сих пор, годится лишь под хвост динозавру, не более того. Это первое. Второе, — и Феб стал скрупулезно излагать свое видение проблемы с задуманным экспериментом.
С его слов картина получалась не слишком оптимистичной, но и предаваться безнадежному унынию особых оснований не имелось. На земных материках, а Феб предложил называть их именами, которые они получат в будущем, жизнь как таковая восстановилась полностью. Более того, она набирала темп за счет доминирования наиболее приспособленных видов. Исключение составляла лишь Антарктида, которая, как и прежде, оставалась законсервированной ледяным панцирем.
В далекие времена демиург Гор – предшественник Бармы в солнечной системе –  желая совместить географические и геомагнитные полюса, немного не рассчитал величину внешнего импульса воздействия на земное ядро, что позволило Антарктиде уплыть далеко на юг от ее первоначального положения в составе Гондваны. Этот громадный материк объединял в те времена Америку, Австралию и Антарктиду. Собственно говоря, со стороны Гора тот шаг был вынужденным, поскольку экваториальное положение магнитных полюсов приводило к неоправданно большому потреблению планетой энергии вакуума. Та ее часть, которая не расходовалась на поддержание относительно постоянной скорости вращения Земли вокруг своей оси, накапливалась внутри планеты, разогревая земное ядро до запредельных температур. Это в конечном счете приводило к большим потрясениям земной коры. Приняв Землю от Гора, который был низведен за какое-то упущение до более низкого ранга, Барма не стал ничего менять. Он благоразумно рассудил, что места на Земле для жизни достаточно и без Антарктиды, которая в своем нынешнем состоянии вполне может пригодиться в случае возникновения непредвиденной ситуации в будущем.   
               

                ;   ;   ;
               
Волнами потопа население Лемурии разбросало по всему земному шару. Отдельные представители некогда самой многочисленной желтой расы, спасаясь от преследования чернокожих колдунов, успели добраться до горной страны на севере, где их и настигла вода. Выбиваясь из последних сил, они карабкались на скалы, ожидая с ужасом неминуемого конца. Но волны, облизав им пятки, с ревом унеслись по ущельям дальше. Несчастные с облегчением вздохнули, думая, что на этом их беды закончились. Но не тут-то было. Холод и голод в последующие дни произвели среди них ужасающее опустошение. К тому времени, когда океан вернулся в свое  ложе и ворчливо в нем затих, лишь немногие из людей с желтым цветом кожи смогли  спуститься с гор на равнину. Они даже не помышляли возвращаться обратно на юг, где их могли поджидать страшные колдуны. Страны полярной звезды и восходящего солнца казались им более безопасными и остатки желтой расы растворились среди бескрайних просторов Азии.
Краснокожая раса, обитавшая в равнинной части Лемурии, погибла практически вся. Лишь немногие ее представители, спасаясь от воды на деревьях, были затем унесены в океан вместе с поверженными лесными великанами. После длительных скитаний среди бурных волн некоторые из них оказались выброшенными на неведомый берег. Опасаясь свирепости соленой воды, люди ушли вглубь континента, который впоследствии назовут Америкой. Совсем немногие из них  уцелели среди опустошенной, но полной опасностей земли. Лишь на узкой перемычке, соединяющей обе Америки, судьба оказалась более милостивой к краснокожим. Океанские волны вынесли сюда остатки четырех семейств, рыбачивших в момент катастрофы на больших пирогах в открытом океане. Потрясенные пережитым, они тем не менее сумели сохранить разум и, поддерживая друг друга, принялись устраиваться на новом месте, закладывая тем самым фундамент будущей самобытной цивилизации.
Люди с черным цветом кожи в силу своей беспечности должны были пострадать больше всех и полностью исчезнуть с лика Земли. Тем не менее многие из них, обладая громадной физической силой, сумели спастись. Унесенные водами потопа, они оказались  рассеянными по всем континентам планеты, расположенным южнее экватора. Острова Океании, Австралия и Африка стали их новой родиной. Каким-то чудом уцелела и небольшая часть воинов, которые гнались за желтолицыми похитителями летающих повозок. Выплеснутые волнами на склоны гор, они вынесли испытание голодом и холодом и впоследствии вернулись на юг в надежде отыскать свои жилища. Но там, где когда-то была их родина, простиралась бесконечная гладь океана, и они были вынуждены остаться в стране, омываемой с трех сторон солеными водами.
Белокожие люди не избежали общей участи и большинство из них погибли в первые же мгновения катастрофы. Но некоторые из тех, кто послушался совета престарелого Реда и умудренных годами старейшин своих племен, спаслись благодаря громадным, защищенным сверху лодкам, которые они построили заранее. Ветер носил по волнам их плавучие жилища много дней и ночей. Не все из них уцелели. Но когда вода наконец отступила, пять лодок племени атлантов оказались вблизи большого острова и благополучно к нему пристали. Стало ли это результатом игры случая или же в судьбу людей вмешался кто-то из Просветленных, неизвестно. Вполне возможно, что здесь не обошлось без своенравного Нума, который стал чересчур вольно истолковывать принципы искупления ради торжества законов кармы.
Сам Акша, который даже в мыслях не осмеливался допустить что-либо, противоречащее указаниям Бармы, на этот раз не удержался и вывел-таки ковчег Ману к вершинам гор, получивших впоследствии название Кавказских. Оттуда спасенное им семейство по, его же указанию, перебралось в благодатные края, что раскинулись в стороне заходящего летнего солнца.
Из других племен, обитавших в джунглях Южной Лемурии, не уцелел никто. Люди с зеленой и синей кожей навсегда исчезли в пучинах океана, оставив о себе лишь смутные воспоминания у тех немногих, кому посчастливилось выжить. К числу уцелевших принадлежали и два многочисленных семейства смуглых круглоголовых людей с черными гладкими волосами. Их ковчег благополучно пристал к вершине высокой горы, выступавшей из воды подобно небольшому островку. Ранее они обитали на территории, расположенной между племенами с черной и белой кожей, и  представляли собою зримое свидетельство более чем плотного общения  двух рас. Об этом напоминали помимо  цвета их кожи прямые, значительных размеров носы, унаследованные ими, скорее всего, от потомков Реда.
Одно из семейств возглавлял мудрый и справедливый Атум, постигший за долгие годы жизни многое из того, чему учили архаты. Незамутненный страстями разум и ровные, доброжелательные отношения между домочадцами являлись, по его мнению, необходимым условием счастливой жизни. В противоположность Атуму его супруга, неувядающая Найт, была особой вспыльчивой и чрезмерно властолюбивой, и по этой причине постоянно затевала свару со своими невестками по самому пустячному поводу. Она полагала, что те недостаточно хорошо заботятся о ее сыновьях. Неуживчивость ее характера доставляла много неприятностей и членам другой семьи, возглавляемой старым товарищем Атума темпераментным Зиусудрой. Иногда конфликт между Найт и женой Зиусудры, пышнотелой Нисамбу, достигал такого накала, что заканчивался рукопашной схваткой. Но надо отдать должное Нисамбу – она всегда завершала поединок дружескими объятиями, от которых у Найт захватывало дыхание, что приводило ее на некоторое время в состояние полного спокойствия.
Как бы там не было, но обстановка в ковчеге к тому времени, когда он пристал к горной вершине, достигла такого накала, что всем хотелось как можно быстрее разбежаться в разные стороны, лишь бы оказаться  подальше друг от друга. В скором времени такая возможность им предоставилась.
Еще вечером все укладывались спать внутри ковчега, не рискуя оставлять его на  ночь. Совсем близко внизу со страшной силой дробились о скалы громадные волны, сотрясая своей мощью каменного исполина. Никто не мог и подумать, что утром все будет иначе. Первой, едва забрезжил рассвет, как всегда проснулась неугомонная Найт. Поднявшись наверх ковчега, она вначале утратила дар речи, но длилось это чудо недолго. Через мгновение ее пронзительные вопли подняли на ноги всех.
— Вода ушла! Нет больше воды! Мы спасены! — как безумная кричала она, пританцовывая на месте и хлопая в ладоши.
Действительно, за ночь вода непостижимым образом исчезла, обнажив многострадальную сушу. С высоты горы сквозь просветы низких облаков внизу виднелась черная земля, изрезанная многочисленными, блестящими в лучах утренней зари, потоками отступающей воды. Общий восторг от увиденного примирил на некоторое время всех. Но семена раздора, посеянные вынужденным пребыванием в тесном ковчеге многих людей, должны были непременно дать всходы. И это произошло через некоторое время после того, как люди, покинув ковчег, спустились вниз и пошли мимо озера вдоль большой реки, несущей свои мутные воды в сторону предзакатного солнца. В том месте, где река круто поворачивала влево, пути обоих семейств разошлись. Они все хотели вернуться в родные края, но пути следования предлагались разные. Сыновья Найт, подстрекаемые мамашей, желали двигаться в прежнем направлении, считая, что именно там когда-то располагались их родные хижины. Зиусудра же считал, что нужно идти вниз по течению реки. В конечном счете, смертельно устав от постоянного вмешательства во все, что бы ни происходило, сварливой жены товарища, он не стал никого переубеждать и двинулся со своими домочадцами туда, куда уводила река. Больше они никогда не встретятся.
По истечении многих дней семья Зиусудру доберется до соленой воды, которая и станет для них непреодолимым препятствием для возвращения в родные края. В том месте они поселятся навсегда, так и не достигнув родного края Дальмуна, навечно исчезнувшего среди бескрайних просторов океана. Но еще долгие годы они будут всматриваться в синеву горизонта,  туда, где воды смыкались с небом, в надежде увидеть вершины родных гор.
Атум же со своим многочисленным семейством пошел в ранее избранном направлении и по истечении многих дней истерзанные зноем и жаждой люди вышли на берег моря. Построив большой плот, они пытались достичь родных краев вплавь, но в конечном счете оказались в устье громадной реки, несущей свои воды им навстречу. Куда плыть дальше, не представлял себе даже многоопытный глава семьи. Долина реки, которую впоследствии назовут Нилом, стала их новой родиной.


                ;   ;   ;

Таково было на тот момент состояние человечества, обрисованное Фебом. После его довольно продолжительного монолога в разговоре демиургов возникла такая же продолжительная пауза. Все задумались. Наконец на правах хозяина молчание прервал Барма:
— Друзья, лично я считаю, что обстановка для продолжения эксперимента остается вполне благоприятной. Скученность людей на одном материке явилась нашей главной ошибкой. Близкие контакты между человеческими особями ведут не только к массовому распространению всяческих заболеваний, но хуже того, они способствуют усилению обезьяньих подражательных инстинктов. А поскольку примитивное всегда более доступно пониманию, оно овладевает массами, окончательно лишая их способности мыслить самостоятельно. Отсюда превалирование животности над человеческим, межгрупповая враждебность, неразборчивость в половых связях, элементарная лень, замаскированная бессмысленными попытками отыскать через волосатое прошлое путь в будущее.
— Все это так, но где же ты раньше был? — с ироничной улыбкой прервал Барму Варуна. — Теперь мы это видим и сами, так что не трать попусту время, довольно оглядываться назад, нужно думать о будущем.
— О будущем, так о будущем,— спокойно согласился Барма. — Считаю, что нам сегодня в своих действиях следует ограничиться немногим. Необходимо подобрать две-три группы людей, разделенных достаточно большими пространствами, исключающими близкие контакты. Но вместе с тем, расстояние не должно стать преградой для распространения всетворящей мысли.
— Я полностью с тобой согласен, — энергично вступил в разговор Феб. — Более того, у меня имеются конкретные предложения по персоналиям.
— Какие еще персоналии? — поморщился Варуна, не переносивший канцеляризмов Академии.
— Я же сказал – конкретные! — рубанул рукою воздух Феб.
— Ну и где же ты их высмотрел? — поинтересовался Барма.
— Одно – на севере Африки, в пойме Нила, второе – между реками Тигр и Евфрат и третье – в долине Инда, — поспешил с ответом Феб, опасаясь, что кто-либо из друзей опередит его со своим предложением.
— Может быть, ты и прав, — задумчиво произнес Варуна, вглядываясь в указанные Фебом места. — Условия для сносной жизни людей там вполне подходящие. Между ними же края дикие и практически безлюдные.
— Хорошо-то хорошо, но правильно ли это? — неожиданно засомневался Барма. — Ведь в этом случае мы охватим своим вниманием представителей лишь черной расы и людей смешанного типа.
— Так что же в том плохого?— удивился Феб. — Остальные пусть пока развиваются самостоятельно, если, конечно, окажутся к этому способными. Будем время от времени навещать и их. В случае чего-то непредвиденного послужат резервом генофонда.
После продолжительного и скрупулезного обсуждения вопроса демиурги приняли предложение Феба к исполнению.
Оставалось решить самый больной для Бармы вопрос в отношении племени атлантов. Заброшенные по воле случая на большой остров в северо-восточной части Срединного моря, они сумели сохранить многое из наследия Лемурии. Умножаясь числом, атланты заселили всю доставшуюся им землю и вскоре стали проникать на больших челнах к соседним берегам. Заполучив в свое время от кого-то из архатов, пристрастившегося к соме, способность к изначальному постижению многого посредством скрытого третьего глаза, они возгордились и стали считать себя детьми богов. Гордыня не есть путь к добру. Их самомнение и дерзость не знали границ. Своим существованием они представляли реальную угрозу задуманному демиургами. Нужно было что-то срочно предпринимать, поскольку отдельные челны атлантов были обнаружены Фебом в водах, омывающих берега Африки. Если их не остановить, то завтра они могут появиться и в дельте Нила.
Так как атланты в основной своей массе принадлежали к белой расе, сотворенной преимущественно Акшей и его сыновьями, то Варуна и Феб, проявляя деликатность, предложили Барме самому решить их судьбу. Тронутый таким вниманием к себе со стороны друзей, тот на некоторое время задумался, а затем, сумрачно посмотрев на злополучный остров, глухо произнес:
— Нельзя допустить, чтобы они помешали нам. Поэтому у нас остался лишь один выход — остров атлантов со всем его населением должен исчезнуть навсегда.
— Что, еще один потоп? — не удержался Варуна.
— Ничего не поделаешь, придется разрушить этот кусочек суши, тем более что в данный момент это легко осуществимо. В недрах земли появился избыток энергии и его вполне можно использовать для благого дела.
— Да-а, дела благие, — погрустнел Варуна, всматриваясь в людской муравейник на Атлантиде.
— Господа, вы там не очень…— насторожился Феб. — Смотрите, чтобы нам потом не пришлось все начинать сначала.
— Не беспокойся, — похлопал его по плечу Барма. — Мы  очень даже аккуратненько опустим Атлантиду под воду. Волна, конечно, поднимется, но местного значения, так что все будет в порядке.
— В порядке, да не совсем, — заметил Варуна. — Ведь все равно кто-то из атлантов уцелеет. Они же на месте не сидят. Некоторые уже и на других островах появились. По-моему, кое-кто из них даже и Крит обживает. Так что планируемая акция вполне может оказаться запоздалой. Считаю, во избежание неприятностей в будущем, нам следует лишить всех людей возможности постигать суть вещей посредством третьего глаза. Для этого необходимо его законсервировать до лучших времен, когда в развитии новой Мудрости исчезнет малейшая возможность свернуть на ранее проторенный путь.
Друзья посчитали замечание Варуна вполне обоснованным и для нейтрализации внутреннего зрения людей Барма хотел тут же, не откладывая дела в долгий ящик, активизировать определенную область низкочастотного излучения Земли.
— Обожди, не спеши, — остановил его Феб. — Предлагаю сначала создать музей становления человека.
— Это еще зачем? — удивился Варуна.
— Для истории, разумеется. Давайте поместим несколько лучших экземпляров атлантов и прочих лемурийцев в какую-нибудь пещеру в Гималаях.
— Ты имеешь в виду мумии, что ли?
— Ну зачем нам мумии. Погрузим вполне живые экспонаты в состояние сомати и пусть они лежат там хоть тысячи лет.
— А что, правильно, — поддержал Феба Барма. — Станем пополнять наш музей каждое тысячелетие новыми экземплярами и получим зримую картину эволюции человека. Кроме того, если на каком-то этапе мы допустим ошибку, всегда можно будет вернуться обратно и начать с определенного периода времени, используя музейные экземпляры.
— Тогда предлагаю дополнить наш музей братьями Акши, — с нескрываемой иронией заметил Варуна. — В нашей будущей работе я не вижу от них никакой пользы, станут лишь путаться под ногами.
— Не возражаю, — согласился Барма. — Если со временем понадобятся, всегда будут под рукой.
На этом дискуссия завершилась и демиурги приступили к исполнению своего замысла. Пока Варуна и Феб подбирали подходящую для музея пещеру и обустраивали ее в соответствии с назначением, Барма отобрал среди населения Атлантиды семь пар людей для будущего музея. Передав их товарищам, он вплотную занялся низкочастотным излучением, и вскоре операция по лишению людей способности к внутреннему зрению состоялась. Впредь знания должны будут приобретаться всеми людьми без каких-либо исключений тяжким трудом, методом проб и ошибок, а также посредством постижения смысла застывших во времени слов предыдущих поколений.
Оставалось последнее — погрузить Атлантиду в морские глубины. Демиургу пришлось немало потрудиться, чтобы подобная акция не причинила много зла прилегающей к морю суше. Но и с этой задачей Барма справился вполне успешно. Пробудив на Атлантиде многочисленные вулканы одновременно, он не позволил ее жителям избежать своей участи. Воздух над островом наполнился ядовитыми газами, а прибрежные воды – вулканическим пеплом, который превратил их в некое подобие болота. Те суда атлантов, которые попытались выйти в открытое море, так и не смогли добраться до чистой воды, безнадежно застряв в грязи. Под грузом падающего сверху пепла они тонули, увлекая вместе с собой и людей.
Перераспределив определенным образом потоки внутренней энергии Земли в поверхности, которую впоследствии назовут поверхностью Мохоровичича, Барма изменил тем самым в локальных масштабах направление движения масс астеносферы земной мантии, на которых до сих пор покоилась Атлантида. В результате нарушенного равновесия остров атлантов стал медленно опускаться вглубь Земли. Через какое-то время на том месте, где он находился, бушевали  морские волны, навеки скрывая собою тайну его существования.



                Глава пятая

По земляной насыпи, отделяющей прямоугольники полей от русла благословенного Нила, неторопливо шел человек. Сквозь серый кусок льняного полотна, ниспадавшего с его плеч почти до колен, угадывалось крепкое телосложение идущего. Длинные черные волосы, скрепленные тесьмой на лбу, веером рассыпались по плечам, подрагивая в такт шагу, обнажая смуглую шею. Ступни босых ног мягко погружались в толстый слой пыли, делая шаги человека беззвучными. Позади него на дороге оставались бесформенные следы, окутанные облачками пыли, медленно сползавшей под дуновением еле ощутимого ветерка в сторону реки.
Раскаленное солнце приближалось к высшей точке своего ежегодного пути, разгоняя жаркими лучами легкие обрывки облаков, что изредка появлялись со стороны моря. Недалек был тот день, когда воды Нила должны подняться вровень с берегами и, перехлестнув их, принести долгожданную влагу иссушенной земле. Сменилось три луны с тех пор, когда последний дождь выпадал в стране Кеме. Редкие тучи, что приносил ветер со стороны заходящего солнца, истекали дождем над нагорьем, отделяющим Черную землю от Красной. Не будь этих редких дождей, леса, что укрывали склоны холмов зеленым покрывалом, давно бы иссохли, оставив жителей долины Нила один на один с красным дыханием пустыни.
Путь идущего лежал вверх по течению реки к селению Тин, где находился Большой дом главы рода Атума, ушедшего в незапамятные времена на небо и ставшего Богом. На том возвышенном месте, где теперь расположены постройки Тина, когда-то остановился Атум с сыновьями Озирисом и Сетом, а также со всеми своими многочисленными внуками и племянниками. Здесь они поселились, построили себе вначале хижины, а затем и дома, и стали обживать привольные и богатые места, возделывать землю. Но, как гласит предание, не стало мира в большой семье после ухода Атума на небо. Отделился младший брат Сет от Озириса, своего старшего брата, и вместе с матерью  возвратился обратно вниз по реке, ближе к морю, где произрастали на лозах крупные диковинные ягоды, названные впоследствии виноградом.
Много раз Озирис на правах главы семьи приплывал на лодке к  ним, уговаривая вернуться из сырых и нездоровых мест в Тин, но безуспешно. В последний свой приезд, когда уже матушка их, благословенная Найт, ушла к родителю на небо, застал Озирис Сета помешанным от сока виноградного, и стал стыдить его. От слов Озириса окончательно обезумел Сет, схватил каменную терку, которой растирают на муку зерна эммера, и ударил ею Озириса, отчего тот упал замертво.
Когда пришла эта весть в Большой дом Тина, поспешил сын Озириса, сильный Гор, вместе со своей матушкой Изидой, а также другими родичами к Саису, селению, где проживал тогда Сет. Отомстил Гор за отца, убив Сета, который в то время был снова в невменяемом состоянии. Забрав тело родителя, Гор вместе с матерью воротились обратно в Тин еще до того, как сыновья Сета узнали о произошедшем. С тех пор и пошла вражда между жителями Верхней и Нижней частей страны Кеме.
Прошли тысячелетия. Много поколений людей сменилось за это время. Сильно умножилось население страны числом, осваивая все новые и новые места плодородной долины, расчерчивая ее клетками полей, подобно пчелиным сотам.
Большой дом в Тине всегда занимали старшие братья, наследуя его по мужской линии. Младшие же члены семей отселялись в другие места, где  сооружали себе жилища, устраивали канавы и валы для регулирования воды на осваиваемых полях. Они создавали собственные номы и становились в них хозяевами. Земля была щедра ко всем, кто не ленился работать. Младшие слушались старших и сами воспитывали детей, приучая их уважать обычаи предков. За соблюдением порядка следили главы номов, послушные воле старшего брата из Большого дома в Тине.
Человеку, который шел вдоль реки в направлении поселка, все вокруг было давно знакомо. И все же  его темно-карие глаза искрились любопытством, когда он окидывал взглядом окрестности или замедлял шаг возле землекопов, подправлявших большими мотыгами канавы для пропуска воды. Ни с кем не заговаривая, он лишь молча кивал головой в ответ на низкие поклоны встречных. По всему было видно, что его хорошо все знали и он занимал далеко не последнюю ступеньку на лестнице, ведущей на холм Большого дома. Звали его Уни, или Тот, Который Много Знает, что вполне соответствовало внешности этого человека. Высокий, крутой лоб и немного ироничный, пронизывающий взгляд быстрых глаз, свидетельствовали о его незаурядном уме. Волевой же подбородок и упрямая складка в уголке губ говорили об упорстве в делах и мыслях.
Уни появился в Тине два года назад. Пришел он пешком из селения Суну и принес весть о том, что люди страны Куш во главе с племенным вождем Ваватом внезапно напали на земли этого самого полуденного нома и лишили жизни многих из его жителей. Хозяин Большого дома, или, как все его стали недавно называть, фараон, богоподобный Метена, тот же час собрал многих своих людей и, вооружив их луками и копьями, поспешил на помощь брату жены, державшему свой дом в Суну. Но когда люди фараона достигли селенья, там уже никого не было. Вават ушел обратно вверх по Нилу, уводя с собою пленных, груженных поклажей ослов, крупный и мелкий рогатый скот. Три дня и две ночи гнались люди Метены за кровожадными грабителями, но так и не смогли их догнать.
С тех пор Уни так и остался в Тине при храме, сооруженном в честь сияющего Ра. Верховный жрец храма Хуфхор был сильно удивлен многознанием жителя далекого  Суну и приблизил его к себе, поручив следить за работами в храмовом хозяйстве. Это позволяло Уни бывать в различных местах нома, многое видеть и слышать. Потому его знали все, почитая за уравновешенность характера и правдивость слов.
Сегодня Уни возвращался из селения Хент-Мин, что расположилось на правом берегу Нила по течению немного ниже  Тина. Рыбаки, которые перевозили своего гостя обратно на левый берег, предлагали довезти его до самого селения, но он отказался, предпочитая пройти это расстояние пешком. На ходу хорошо думалось и Уни имел возможность подготовиться к предстоящему разговору с верховным жрецом. Что он обязательно должен состояться, в том Уни нисколько не сомневался.
Совсем недавно Хуфхора сильно поразило то обстоятельство, что Уни в своих хозяйственных делах пользовался непонятными значками, которые он рисовал черной краской на куске льняного полотна. Подозрение в колдовстве, имеющее широкое распространение среди черных людей из страны Куш, могло стоить ему жизни. Необходимо было как можно доступнее разъяснить Хуфхору все, что он постиг своим умом за годы жизни в Суну. Да и здесь уже, в Тине, он не терял время зря, когда проводил целые ночи напролет на берегу Нила, рассматривая усыпанное звездами небо. О многом мог рассказать Уни жрецу если, конечно, тот согласится его выслушать.
Едва успел усталый путник зайти в свое жилище, как от входа раздался тихий, но настойчивый голос:
— Господин, наш хозяин призывает вас к себе.
Уни выглянул наружу и увидел перед собой склоненную голову эфиопа, одного из храмовых рабов.
— Передай высокочтимому Хуфхору, что я только умоюсь с дороги и тут же буду, — мягко произнес домоправитель, отправляя жестом руки посланника обратно.
Жилище домоправителя располагалось рядом с деревянным храмом, возле которого лежала довольно большая груда камней, доставленных сюда его стараниями из ближайшей каменоломни. Ее также по инициативе Уни устроили вблизи возрожденного селения Суну. Хуфхор мечтал построить стены нового большого храма из камня и тем самым еще больше возвеличить Ра над остальными богами Египта.
Наскоро ополоснув водой руки и лицо от пыли, Уни поспешил в храм, где в боковой пристройке его ожидал верховный жрец. Отодвинув циновку, загораживающую проход в помещение, он тут же понял, что дела его совсем плохи – по обе стороны от сидящего на возвышении Хуфхора занимали места все семь членов коллегии жрецов храма.
«Пожалуй, судьба моя предрешена», — с горечью подумал Уни, непроизвольно делая шаг обратно.
— Изгони малодушие и ложь из своего сердца, войди и садись, — жестким голосом велел верховный жрец, указывая рукою на циновку, разостланную на полу перед сидящими полукругом служителями бога Ра.
Уни понимал, что уйти отсюда по своему желанию ему не позволят. За своей спиной он чувствовал присутствие людей, по-видимому, храмовых стражей, которые без промедления выполнят любое указание верховного жреца. С трудом подавив нервную дрожь, он вошел, низко поклонился всем сразу и опустился на указанное ему место.
— Оправдай себя, если сможешь, — велел Хуфхор, не спуская сурового взгляда со своего домоправителя. — Начинай, — кивнул он головой сидящему по его правую руку широколицему жрецу с блудливыми глазами. Тот молча поднялся со своего места и его глухой, но сильный голос загремел в тесном помещении:
— Я обвиняю тебя, Уни, в черном колдовстве с целью причинения зла не только жителям Тина, но и самому потомку богов фараону. Именно с этой целью ты рисовал на полотне черные колдовские значки, тем самым призывая себе на помощь силы зла. Так это или нет? Говори!
— О, почтенные слуги Ра, — Уни поднял голову и поочередно обвел взглядом присутствующих, — все, что я рисовал на полотне, всего лишь мои мысли по вопросам ведения дел на храмовых полях, хранилищах и каменоломне. Если позволите, я могу показать вам все и вы поймете, что нет в том никакого зла.
— Хитрый человек! Ты хочешь, чтобы мы позволили тебе использовать свое колдовство здесь против нас самих? — с ехидной улыбочкой на жирном лице прогнусавил один из жрецов, маленький и толстый, сидящий по левую руку от Хуфхора.
— Объясни так, мы поймем, — велел верховный жрец.
— Пусть будет, как вы сказали,— согласился Уни, — я попробую. Все вы, высокочтимые, умеете вести счет, для чего используете пальцы рук, а когда их не достает, то вы делаете на глине или другом материале отметку в виде скобочки, которая и обозначает десять пальцев обеих рук. Чтобы нарисовать число пятнадцать, вы ставите одну скобочку и пять прямых черточек – и вам подобное изображение понятно. Когда же вы захотите начертить слово «ладонь», вы можете сделать отпечаток ладони на глине или нарисовать ее палочкой, и это снова будет понятно. Точно так же, если нарисовать слона, – это будет означать слово «слон» даже если рисунок и не совсем похож на настоящего зверя. Вы со мной согласны? — Уни вопросительно обвел взглядом присутствующих.
— Это так, — кивнул головой Хуфхор, — говори дальше.
Уни, заметив в его голосе  доброжелательность, уже более уверенно продолжил:
— Рисуя числа, я как-то задумался, а почему бы не нарисовать звуки наших уст, из которых и состоят произносимые слова? Обозначив их условными значками, можно будет составлять слова на папирусе или полотне намного проще и быстрее, чем всякий раз рисовать фигурки предметов и животных.
— Как можно нарисовать то, чего не видит глаз? — возмутился тощий жрец, сидящий рядом с коротышкой.
— А разве числа есть? И тем не менее мы их рисуем, — парировал его замечание Уни.
— Числа суть пальцы наших рук, — с высокомерной улыбкой заметил тощий.
— Это было бы верно, если бы мы считали лишь собственные пальцы. Мы же ведем счет и скоту разному, и рабам, и лодкам.
На последние слова обвиняемого никто возразить не смог.
— Говори дальше, — кивнул головой Хуфхор.
— А дальше я подсчитал, что в разговоре мы используем двадцать четыре звука, произносимых с прикрытым ртом, и около десяти звуков говорим с открытым ртом…
Продолжить Уни не позволил дружный смех всех жрецов.
— Когда осел открывает рот, он также издает звуки. Но вот что он говорит, никто понять не может. Разве ты их нарисуешь и объяснишь нам, тогда мы будем знать,— сквозь смех заметил коротышка, вытирая тыльной стороной ладони выступившие слезы.
Когда все немного успокоились, Хуфхор, на лице которого также блуждала улыбка, спросил:
— Так значит, ты записывал на том холсте звуки, которые сам  же издавал?
Снова смех оживил постные лица жрецов и Уни понял, что на этот раз гнев фараона его минует.
— Твои объяснения пока что меня удовлетворили, — дружелюбно произнес верховный жрец, поднимаясь со своего места. — Но все же ты должен будешь очиститься от возможного зла после того, как я с твоей помощью побеседую с тем куском полотна, на котором ты нарисовал свои значки. А теперь можешь отправляться в свое жилище и немного отдохнуть. Я за тобой пришлю.
Уни поднялся со своего места, молча поклонился и вышел из храма.
Утром следующего дня, едва Уни успел позавтракать, как снова появился все тот же посланник Хуфхора и сказал, что верховный жрец ожидает своего домоправителя. Он также велел передать, чтобы тот захватил с собою рисунки на полотне. И хотя Уни давно был готов к предстоящему разговору, на душе у него было неспокойно, когда он, отодвинув циновку у входа, вновь вступил в прохладу сумрачного помещения.
На этот раз Хуфхор был один. Он стоял перед резным столбом, поддерживающим шатровый навес внутреннего перехода в помещение храма, и о чем-то думал. Шорох отодвигаемой циновки заставил его обернуться и Уни успел заметить на лице верховного жреца тревогу и озабоченность. Кивнув головой в ответ на низкий поклон домоправителя, жрец отошел от столба и опустился на маленькую скамеечку, стоящую у стены под небольшим проемом для пропуска света. Властным движением руки он велел Уни занять место рядом на другой скамейке.
Некоторое время Хуфхор сидел молча, устремив взгляд сквозь стены помещения в какие-то неведомые дали. Но постепенно печать озабоченности стала исчезать с его лица, уступая место живому любопытству. Наконец он повернулся к Уни и негромко произнес:
— Ну что ж, продолжим наш вчерашний разговор. Ты должен быть со мною предельно откровенным, потому что кроме меня от гнева фараона тебя не защитит никто. А в том, что он не сегодня, так завтра обо всем узнает, у меня нет ни малейших сомнений. Жрецы храма Ра не привыкли к тому, чтобы их кто-то щелкал по носу, как это сделал вчера ты.
— Мой господин, но я же вчера ничего оскорбительного для высокочтимых жрецов не сказал, — смиренно произнес Уни, тщетно скрывая веселые искорки в глазах.
— Я полностью с тобой согласен, но жрецы нашего храма отличаются большой настойчивостью в поисках истины. У хозяина Большого дома вторые сутки болит зуб и он пожелал, чтобы служители Ра избавили его от этой боли. Для этого необходимо отыскать ее причину, которая, как полагают многие, заключается в колдовстве. Теперь ты понимаешь, насколько серьезно твое положение?
— Да, мой господин. Но ведь оттого, что меня принесут в жертву, боль фараона  не исчезнет, и тем самым будет доказана моя непричастность к колдовству.
— Это так, — согласился Хуфхор и грустная улыбка скользнула по его лицу. — Но, к сожалению, для тебя это уже не будет иметь значения. Владыка царства мертвых не отпускает обратно и тех, кто попадают туда безвинными.
— Неужели ничего нельзя сделать? — еле слышно прошептал Уни, с надеждой устремляя взгляд на верховного жреца. Внезапно какая-то, по-видимому, спасительная мысль озарила его смуглое лицо и он воскликнул: — Мой господин! Когда я наведывался в последний раз в каменоломню возле селения Суну, мне говорили, что у них там есть человек, который снимает зубную боль с помощью осколка каменного скребка и сока растения мема. Вели послать за ним, и он избавит фараона от боли.
Хуфхор недоверчиво посмотрел на него и покачал головой:
— Пока мы доставим твоего лекаря оттуда, пройдет много дней. За это время твоя дорога жизни закончится.
— На это время боль можно унять, прикладывая снаружи к зубу мазь из порошка эфиопского камня, смешанного с соком мема. Я пользовался этим средством, когда извлекал у себя из бедра наконечник стрелы воинов Вавата.
— Хорошо, мы об этом подумаем, — согласился жрец. — А теперь давай посмотрим твои рисунки.
Солнце ушло далеко за полдень, когда Уни закончил свои объяснения придуманного им способа рисования слов. Хуфхор многое понял и даже смог, правда, с помощью Уни прочесть несколько записей о ходе работ на полях, что повергло его в искренний восторг.
— Уни, ты действительно многознающий человек и я нисколько не ошибся, поручив тебе ведение храмового хозяйства, — произнося такие слова, Хуфхор похлопал по плечу собеседника, что было с его стороны выражением величайшего доверия. — Ты должен был заметить, — продолжил он, вставая и медленно прохаживаясь по комнате, — что не всем жрецам нашего храма доступно познание того, что рождается в умах людей, способных преодолевать обычаи и установления предков.
— Да, мой господин,— промолвил Уни, делая попытку также встать со своей скамейки.
— Сиди, сиди, — остановил его жестом руки Хуфхор. — А что ты вообще думаешь о наших жрецах? — неожиданно поинтересовался он, пристально всматриваясь в лицо собеседника. — Говори правду и не бойся, здесь нас никто не слышит.
Мимолетная тень сомнения скользнула по лицу Уни и, чтобы скрыть свои чувства от взгляда верховного жреца, он потер рукою лоб, как бы собираясь с мыслями. Затем, приняв решение, смело посмотрел в глаза стоящему над ним Хуфхору:
— Хорошо, мой господин, я скажу, даже если потом мне и придется об этом пожалеть. Думаю, что жрецы храмов, являясь посредниками между жителями неба и земли, должны быть светильниками для людей на темном пути в будущее. Но многие из них вместо того, чтобы облегчать путь идущим, еще более его затрудняют своими туманными речами. Очень часто они не только не пытаются сдерживать произвол сильных над слабыми, но наоборот, становятся на сторону сильных, получая от них за оказанные услуги похлебку посытнее. Возвеличивая каждый своего бога, они способствуют разобщению людей, хотя должны бы их объединять против сил зла. Из-за этого нет мира в стране Кеме и повсюду льется кровь братьев, убивающих друг друга.
Произнося такие слова, Уни понимал, что может навлечь на свою голову гнев верховного жреца. Но как будто какая-то неведомая сила заставляла его позабыть об осторожности и озвучивать свои мысли перед человеком, обладающим огромной властью, слова которого легко достигают ушей фараона. Представится ли еще когда-нибудь подобная возможность побеседовать с верховным жрецом на тему, давно волнующую Уни? Ответ на подобный вопрос он вряд ли знал, а потому торопился высказать все, о чем в  последнее время так много думал, а дальше пусть будет, как угодно богам.
— Все, что ты сказал, верно, — с заметной грустью произнес жрец, снова опускаясь на свою скамейку. — Но вот как принудить людей поступиться своим, пусть даже и ложным? Как заставить их любить друг друга, когда даже боги не способны жить в согласии друг с другом? Может, ты знаешь ответ и на этот вопрос?
— Думаю, что знаю, — торопливо воскликнул Уни.
— Вот как? — удивился жрец. —  Тогда говори.
— Мой господин, посмотри: у каждого из нас по две руки. Но разве бывает, чтобы они дрались между собой? Всегда действуют в мире и согласии, помогая одна другой. А почему? Потому что ими управляет одна голова, которой они дороги обе и без которых ей трудно прожить. Когда человек ушибет руку, ему одинаково больно, будь-то левая или правая. Так же должно быть и в нашей стране. Люди — это ее руки, фараон же — голова. И не должна голова позволять рукам калечить друг друга, а должна объединять их усилия для мирной жизни.
— Все, что ты говоришь, было бы правильно, — с улыбкой прервал рассуждения Уни жрец, — если бы фараону было также одинаково больно при гибели его собственного сына и сына простого землекопа. Но ведь это не так, потому что сын у фараона один, а землекопов много.
— Больно должно быть установленному в стране порядку, который и обязан олицетворяться фараоном! — с жаром воскликнул Уни. — И если такое установление подкреплено волею богов, то они через жрецов имеют право потребовать от фараона его неукоснительного соблюдения.
После таких слов Уни в помещении надолго установилась тишина. Хуфхор молча сидел на своем месте, слегка откинувшись к стенке, и думал неизвестно о чем. Его собеседник также молчал, понимая, что и так наговорил слишком много. На его побледневшем лице были заметны следы понятного беспокойства. Он время от времени бросал взгляды на верховного жреца, как бы ожидая его приговора. Возможно, сейчас он и жалел, что в своих речах затронул особу фараона, что вполне могло стоить ему жизни и без доказательств его причастности к колдовству. Наконец Хуфхор снова повернулся к собеседнику и пристально, не скрывая своего удивления, посмотрел ему в глаза.
— Вон ты какой, пришелец из Суну, — промолвил он и, немного помолчав, добавил: — Смелый ты человек, но неосторожный. Если желаешь, чтобы бедствия обходили тебя стороной, ты не должен говорить того, что сейчас сказал мне, даже самому близкому человеку. Запомни, что всякий, кто мечтает о большем, всегда ищет рядом с собою ступеньку, поднявшись на которую, можно достичь желаемого. Ступеньки же эти не что иное, как окружающие люди. И вполне может быть, что кто-то из твоих друзей видит в тебе лишь подобное средство для собственного возвышения.
— Я буду помнить об этом, мой господин, — тихо произнес Уни, опуская глаза под проницательным взглядом верховного жреца.
— Хорошо, — одобрительно кивнул головой Хуфхор. — А теперь ответь мне на последний вопрос:  кто ты? Вчера мне довелось беседовать с жителем Суну, которому сильно повезло, он бежал от воинов Вавата, пробыв у них в плену два года. Многие из его товарищей погибли там, но ему удалось каким-то чудом  добраться до родного селения. Недавно он приплыл в Тин, чтобы поведать людям фараона, где располагаются деревни врагов. Я расспросил его о тебе и он открыл мне, что Хнумхетеп, он же Уни – не житель Суну. Он говорит, что ты приплыл снизу по реке на большой лодке вместе с другими людьми в поисках слоновьих бивней, предлагая взамен сушеный виноград. После удачного обмена все, за исключением тебя, уплыли обратно. Так кто же ты и зачем остался в наших краях? Если у тебя не найдется правдивого ответа, я вынужден буду позвать храмовую стражу.
Закончив говорить, Хуфхор устало откинулся к стенке и слегка прикрыл глаза, продолжая исподволь наблюдать за Уни. После обвинительных по своей сути слов Хуфхора лицо домоправителя, сидевшего до сих пор в смиренной позе подначального человека, неожиданно озарила лукавая улыбка. Он встал со своего места, гордо расправив плечи, отчего сразу стал выше на целую голову.
— Твои речи, Хуфхор, мне понравились, как и твое поведение, — произнес он голосом, полным внутренней силы и величия. — Ты умный человек и занимаешь достаточно важное место среди жителей верхней части страны. Потому я избрал тебя и ты должен будешь теперь оправдать мое доверие. Я не Тот, Который Много Знает, как прозвали меня некоторые жители Тина. Я Тот, Который Все Знает, потому повинуйся, слушай и запоминай. Я расскажу тебе, как сделать человека сильным, способным даже противостоять дыханию красного ветра. Я научу тебя, как изготавливать из разогретых камней полезные для людей вещи. О многом ты узнаешь от меня и сможешь впоследствии научить тому же других. Это нужно для того, чтобы человек, став ногою на вершину пирамиды вещей земных, смог прикоснуться мыслью хотя бы к малому от пирамиды мудрости, основание которой уходит в безграничное небо. Способен ли ты, Хуфхор, заострить свой разум и слушать меня?
Верховный жрец, на глазах которого произошло это необыкновенное превращение покорного слуги в повелителя, оставался на своем месте недвижимым и было совсем непонятно, живой он или его душа уже оставила тело. Но вот веки жреца дрогнули и он приоткрыл глаза. Его непонимающий взгляд обнаружил Уни парящим в воздухе на высоте локтя от пола. Наконец, окончательно осознав происходящее, жрец рухнул со скамейки на колени и замер в согбенной позе ожидания милости от сильного.
Пурпурная заря окрасила небо над правобережьем Нила, когда две неясные фигуры вышли из мрака помещения. Никто из храмовых стражей не видел, как верховный жрец низко поклонился своему домоправителю и долго оставался недвижимым, провожая его взглядом. Уни же вместо того, чтобы отправиться в свое жилище, спустился вниз к реке, отвязал веревку, удерживающую одну из лодок у причала, вскочил в нее, предварительно оттолкнувшись от берега. После того, как лодка исчезла в предрассветном тумане, Хуфхор возвратился в храм и упал ничком перед алтарем всемогущего Ра, умоляя его дать просветление разуму. Достоин ли он, чтобы Тот избрал его нести светильник познания людям страны Кеме? Первые лучи солнца, проникнув через стенные проемы храма, светлым пятном упали на склоненную голову жреца, укрепив его в мысли о своем предназначении. С этого дня Тот, Который Все Знает, постепенно, но навсегда воцарился в умах жрецов Египта, заставляя их искать зерна мудрости даже там, где оставалась лишь одна полова.
Метена сидел на троне своего отца и деда, изготовленном в старые времена из черного дерева и доставленном через страну Куш. Его руки покоились на подлокотниках, исполненных в виде застывших в стремительном броске львов, охватывая смуглыми пальцами их шеи. Головы деревянных зверей хищно скалились навстречу посетителям клыками слоновой кости, подчеркивая могущество хозяина Большого дома. Фараон был один. Он думал.
Его старый друг детства и дальний родственник, верховный жрец храма Ра неугомонный Хуфхор, сегодня озадачил повелителя многих номов Верхнего Египта. Он заявил, что боги благосклонны к фараону и задуманному им походу на север. Пограничный ном Нижнего Египта, ном Меннефера, давно привлекал внимание Метены царящими там беспорядками. И вот сегодня, по уверению Хуфхора, не только боги благоприятствуют походу, но и жрецы храма воинственной богини Нейт, чей храм не так давно пострадал от междоусобной борьбы в Меннефере, окажут помощь фараону всесильным словом.
Метена знал, что две луны тому назад старший сын умершего правителя этого беспокойного нома Хнумхетеп погиб в схватке, разгоревшейся внутри их собственного дома. Следовало немедленно воспользоваться сумятицей, царящей в умах и сердцах жителей Меннефера и силой присоединить его к своим владениям. Правитель Нижнего Египта сегодня как никогда слаб и не сможет оказать действенную поддержку Меннеферу. Об этом говорил и Хуфхор, когда извещал его о воле небес.
Последнее время Хуфхор незаметно превратился в ближайшего советника фараона. Это по его настоянию дети многих больших и малых людей, вооружившись тростниковыми кисточками, в специальных помещениях при храме учились рисовать черной краской изображения животных и всевозможных предметов, вести им счет. Наиболее смышленым давали для этих целей папирус, заставляя потом других пересказывать содержание рисунков. Не всем подобные занятия нравились, но противиться воле фараона никто не смел. Сам же Метена понимал, что порядок в любом хозяйстве, в том числе и номе, невозможен без правильного счета всему. Потому он и поддержал в этом деле Хуфхора.
Да и как ему было не доверять благим замыслам верховного жреца, когда благодаря его совету люди фараона пошли в сторону восходящего солнца от селения Уасем и привезли оттуда на ослах много красных камней и желтого, очень тяжелого песка. Из них затем под присмотром жрецов, используя жар большого костра, натопили много красной меди и золота. Из них искусные люди научились делать многие полезные вещи, ранее изготавливаемые из твердого, но хрупкого камня. Не только в этом стал угоден богам и людям верховный жрец. Он усмирил раздоры среди жителей селений, посоветовав поставить над ними судей, послушных лишь воле Маат, божества справедливости, и самому фараону.
Лежит сердце Митены к верховному жрецу всесильного Ра, но и тень тревоги иногда омрачает его душу. Раньше боги не были столь внимательны ко всему, что происходило в стране Кеме, и многое свершалось помимо их глаз и ушей. Сегодня все не так. Вот и поход на Меннефер, давно задуманный властителем Большого дома, привлек их внимание. Поддержка богов в таком большом деле необходима, но…
  Шум многих голосов снаружи заставил Метену прервать свои размышления. Начальники войск собрались на совет и перед ними на его лице не должно быть и тени сомнения в чем бы то ни было.




                Глава шестая

Барма и Феб с нетерпением поджидали Варуну, коротая время на берегу Изумрудного озера. Их товарищ лишь вчера возвратился из долины Нила и после довольно продолжительного отдыха приводил теперь в порядок свою высшую сущность, сильно омраченную пребыванием в оболочке смертного человека. Подобное превращение всегда являлось довольно тяжелым испытанием для любого из демиургов. Ведь в этом случае приходилось подчинять всемогущую волю выполнению поставленной задачи. Никто из рядом живущих земных тварей не должен узнать в нем существо высшего порядка. К тому же, если принять во внимание воздействие миазмов живой материи на астральную душу Творца, то следует признать, что процесс очищения должен занимать достаточно много времени и сил.
Барма сидел на мраморной глыбе розового цвета, свесив ноги почти к самой поверхности воды, и ленивым жестом руки бросал камушки в невозмутимую гладь озера. Они плавно опускались на дно, образуя там правильные геометрические фигуры континуума ближайшего пространства. Непоседливый Феб постоянно переходил с места на место, то и дело посматривая в сторону жилища Варуна. Его нетерпение возрастало по мере приближения солнца к зениту.
— Ну где же он там? — наконец, не выдержав, спросил он неизвестно кого и недоуменно посмотрел в сторону Бармы.
— Всему свое время, уважаемый коллега, — невозмутимо возвестил тот, не прерывая своего занятия. — Собственно говоря, что ты хочешь услышать от Варуна? Результаты его похода в люди мы с тобою прекрасно видим.
— Все это так, — согласился Феб, останавливаясь напротив мраморной глыбы, — но мне интересно знать, как он себя чувствовал в шкуре человека? Не сегодня так завтра и нам с тобою предстоит ее примерить.
— Как говорят люди, не боги горшки обжигают. Так что, думаю, с этим делом мы как-нибудь справимся, — все с тем же непоколебимым спокойствием заметил Барма.
— Да ну тебя! — раздраженно махнул рукой Феб, возобновляя свои прогулки вдоль кромки воды.
Прошло еще довольно много времени и солнце повернуло в сторону заката, когда, наконец, абсолютно непроницаемая оболочка жилища Варуна стала прозрачной и перед друзьями появился он сам.
— И горазд же ты спать, — нарочито громко удивился Феб, поворачиваясь в его сторону и делая приветственный жест рукой.
— Да, господа демиурги, — спокойно ответил Варуна, приближаясь к друзьям неторопливой походкой, — после подобного времяпрепровождения хочется побыстрее забыться и уснуть. Ведь если учесть, что мне пришлось перейти на человеческий ритм жизни, то я фактически не спал больше двух лет. Каково?
Барма с появлением Варуна прервал свое занятие, поднялся с камня и направился ему навстречу. Немного не доходя, он остановился и с подчеркнутой пристальностью критически оглядел товарища с ног до головы.
— Все тот же. Как вижу, материя тебя не запятнала, — шутливо промолвил он, вскидывая в приветствии руку.
— Видели бы вы меня вчера, — рассмеялся Варуна, также осматривая свои белые одежды. — До чего же все-таки липучая эта штука материя. Еле отчистился.
— Ну давай, рассказывай, — заторопил его Феб, всем своим видом излучая нетерпение.
— А что рассказывать? — засмеялся Варуна, одновременно делая недоуменное лицо.
— Как это что? — возмутился Феб. — Ты ведь у нас первопроходец, так что выкладывай все и с подробностями. Главное — твои ощущения. Опуститься до уровня человека, это, думаю, не так-то просто.
— Что правда, то правда, — согласился Варуна, устраиваясь на мраморной глыбе, на которой перед тем сидел Барма. — Очутиться в шкуре низшего существа, да и к тому же еще подневольного – дело далеко не из приятных. Порой мне хотелось испепелить все вокруг, чтобы очистить землю от беспросветной глупости. Еле сдерживал себя.
— Глупость есть обратная сторона мудрости. Без первой невозможно понять блеск и величие второй, — философски заметил Барма, устраиваясь на свое прежнее место.
Обсуждение демиургами событий в долине Нила, происшедших после того, как Варуна в образе Уни покинул Тин, заняло у них довольно много времени. Попытка воплотить модель биологического устройства человека в организацию общественной жизни населения Египта привела к несколько иному результату, чем ожидалось.
Несмотря на видимую привлекательность мысли о божественном происхождении власти фараона, распространяемую Хуфхором и его ближайшим окружением, Метена каким-то звериным инстинктом почувствовал западню и сделал неожиданный ход. Сразу же после удачного похода на Меннефер он прямо там, в уцелевшем храме богини Нейт, провозгласил себя живым богом, чем сразу же пресек все попытки жрецов в противовес всевластию фараона стать посредниками между жителями неба и земли. Хуфхору и другим посвященным в его замыслы жрецам не оставалось ничего другого, как попытаться овладеть умами людей, коль фараон уже овладел их телами. Монополизация тайны знаний — это был единственный способ сохранить свое влияние на происходящие события. Астрономия и математика, основы металлургии и химии, врачебное искусство и строительное дело — всему этому учил Хуфхор жрецов, завещая им хранить полученные от Бога мудрости знания в веках.
Итоги размышления демиургов подвел Феб:
— Друзья, как вы понимаете, вместо того, чтобы направить жителей Египта единой и дружной семьей в поход за истинным знанием, мы снова получили подобие все того же  стада во главе с вожаком-фараоном. Стоило ли ради этого городить огород? Между прочим, наш дорогой Варуна, заметь, что твои слова о пирамидах они поняли в буквальном смысле этого слова. Метена приказал строить для себя пирамиду, которая, как он считает, должна помочь ему быстрее прикоснуться к небу. Нет, этому парню в предприимчивости не откажешь.
— К сожалению, ты прав, — грустно заметил Варуна.
— Коллеги, а может, нам стоит указать этому предприимчивому  фараону дорогу к его, как они говорят, окоему? — неожиданно предложил со своего места Барма. — Пусть он отправится к своим праотцам, а Хуфхор тем временем попытается исполнить задуманное.
— Вряд ли что у него получится, — не согласился Варуна. — У Митены четыре сына и пять внуков и все они мечтают стать живыми богами. Так что устранение Митены ничего не изменит. Даже его младший внук Менес, которому не исполнилось и семи лет, спит и видит себя на месте деда. Власть для людей — вещь весьма и весьма заразная, хуже всякой оспы.
— В таком случае, нам не стоит торопить события. Пускай там все придет к своему логическому завершению, — спокойно заметил Барма. — У нас впереди целая вечность.
— В принципе, все правильно, — согласился Варуна, — не будем спешить. Может быть, не все так безнадежно, как нам кажется. Ведь как утверждает мудрейший Ади-Будха, знания — сила, и эта сила на сегодня в руках Хуфхора и его жрецов.
На этой достаточно оптимистичной ноте обсуждение вопроса завершилось и демиурги занялись проблемами ближнего космического пространства. Они заключались в том, что после разрушения планеты Фаэтон основная масса ее осколков в виде астероидов продолжала двигаться в пространстве между орбитами Марса и Юпитера, не представляя какой-либо опасности другим небесным телам. Но вместе с тем образовалось и некоторое количество астероидов-изгоев, которые получили при катаклизме такой импульс, что покинули прежнюю орбиту. Значительная их часть была притянута Юпитером и Сатурном. Но все  же отдельные куски Фаэтона продолжали свой бег по новым орбитам, пересекающим земную. Это грозило в будущем серьезными неприятностями для всего живого на планете Земля. Наглядным примером тому могла служить многокилометровая воронка-кратер от падения небесной глыбы на территории будущей Северной Америки. В случае встречи Земли с «приличным» астероидом последствия могли оказаться ужасающими.
Демиургам не оставалось ничего иного, как заняться корректировкой орбит космических странников таким образом, чтобы они попали как можно быстрее в могучие объятия Солнца. В его недрах они должны были исчезнуть навсегда. Подобные операции отняли достаточно много времени и когда демиурги смогли снова заняться делами землян, голубая планета успела обежать вокруг своего светила около тысячи раз.
Отдохнув, друзья снова собрались на берегу Изумрудного озера. С понятным нетерпением они принялись знакомиться с событиями, происшедшими за это время в Египте. Картина, которая открылась их взору, была удручающей. Безответственное всевластие фараонов ввергло страну за прошедшие годы в пучину бедствий и страданий. Бессмысленные траты сил на строительство громадных пирамид, бесконечные войны с соседями, внутренние раздоры, сопровождавшиеся кровопролитными сражениями между номами за первородство и царский трон,  все это дорого обошлось жителям страны Кеме.
Вся длинная цепочка сменявших друг друга фараонов, начиная от Митены и его внука Менеса и кончая правящим на тот момент Менутухетепом, меньше всего заботилась о своих подданных. Ни о какой взаимной ответственности между правителем и народом не могло быть и речи. Жестокость, с которой обращались отдельные монархи с людьми, потрясала. Особенно прославился в этом отношении худосочный царек Ахтой из девятой династии. Он явно задавался целью извести под корень всех египтян и в первую очередь – жрецов.
У демиургов не оставалось больше никаких сомнений, что Хуфхор и все последующие жрецы с возложенной на них миссией не справились. Разочарованные увиденным, Варуна и его друзья отворотили свои взоры от Нила и долго оставались в молчании, погруженные в свои мысли. Первым его нарушил нетерпеливый Феб.
— Ну что же, коллеги, — с невеселой улыбкой произнес он, — констатируем факт, что с народом Египта у нас пока что вышла, будем самокритичны, полная конфузия, и нам не остается ничего иного, как махнуть на него рукой. Рожденных в рабстве сделать свободными невозможно. Все их понимание свободы всегда будет заключаться в стремлении стать на место своего господина. А, как нам известно, от перемены мест слагаемых сумма не меняется и рабства как такового не убудет.
— Все это бесспорно, — вяло согласился Варуна, — как и то, что познание и творчество требуют свободы мысли, что недоступно для порабощенных. И все же, думаю, мы не должны опускать руки.   
— Абсолютно правильно, — оживился Феб, — давайте, господа, на время оставим в Египте все как есть, а в дальнейшем посмотрим. А пока, на мой взгляд, следует попытаться провести подобную операцию в несколько меньших масштабах. Возьмем, допустим, один из городов-государств на Тигре или Евфрате. Как думаете?
Пока Барма и Варуна обдумывали его предложение, Феб не теряя времени проник своим взором в долину Евфрата, пытаясь выбрать из множества городов Двуречья один, наиболее соответствующий задуманным целям.
Когда-то в древние времена семья Зиусудры поселилась в том месте, где воды Евфрата соединялись с водами Волнующегося моря. На правом берегу реки со временем образовался город Эриду, обнесенный толстой стеной из кирпича-сырца. От него далеко на север тянулись клетки полей, разграниченные каналами для отвода излишней воды с нижних участков и подачи ее к верхним. У городского причала, отделенного от моря широкой песчаной косой, застыли на воде многочисленные ладьи, на которых храбрецы Эриду пускались по бурным волнам в далекие многодневные плавания. Со временем в городе стало тесновато и многие семьи начали отселяться из него на север и восток. Люди осваивали новые земли, устраивая там на возвышенных местах свои жилища. Разрастаясь, эти поселения смыкались между собой, образуя новые города, центральные кварталы которых всегда занимали те, кто пришел сюда первым и занял самые плодородные участки под сельскохозяйственные поля.
Не все земли в поймах Тигра и Евфрата были пригодны для выращивания на них ячменя и эммера. Многочисленные болота, буйно поросшие тростником, заставляли людей уходить все дальше и дальше от Эриду, постепенно теряя с ним связь навсегда. Через столетия мало кто из жителей новых городов помнил о своих корнях.
 Демиургу трудно было поверить, что все многочисленное население нижнего течения обеих рек являлось потомством одной матери Нисамбы, которую когда-то Зиусудру случайно повстречал в лесу и привел в свое жилище. После смерти мужа именно она взвалила на свои могучие плечи бремя забот о сильно разросшемся семействе. Время постепенно отнимало у нее сыновей и внуков, а праматерь Нисамба по-прежнему продолжала оставаться для всех средоточием справедливости и мудрости, воздавая каждому из своих многочисленных потомков по его словам и делам.
Феб мгновенно проник своим всепостигающим взглядом в события давних лет, оставивших после себя следы на дороге времени, доступные лишь взору демиурга. Он сразу же отметил, что многочисленные города-государства Двуречья являлись вполне автономными образованиями. Все, что происходило за кирпичными стенами одного из них, оказывало совсем незначительное влияние на жизнь другого, пока не задействовалось оружие.
Условия для проведения эксперимента по вовлечению как можно большего количества людей в процесс постижения мироздания были просто идеальными. Численность населения даже самого большого города не превышала шестидесяти тысяч человек. Умение запечатлевать необходимые сведения на глиняных табличках давало возможность молодежи использовать опыт старших поколений. Оставалось лишь создать первичные условия для организации целенаправленной деятельности каждого жителя города на своем месте. В случае сбоя на каком-то этапе можно будет все исправить малой кровью. Более того, если возникнут непредвиденные обстоятельства и эксперимент придется прервать, всегда остается возможность начать его в другом, достаточно отдаленном городе.
В Египте последствия просчета мгновенно сказались на всей массе населения страны. Исправить что-либо без радикального вмешательства в сознание людей оказалось просто невозможным  в связи с условиями задуманного эксперимента. Человеческий разум должен идти в постижение Высшей Мудрости своим неизведанным путем. Разумеется, можно было упразднить идею живого Бога и лишить тем самым фараона монополии на почитание и безграничную власть над подданными. Но поскольку опыт безответственного единовластия уже имеется, очень многие пожелают взвалить это «бремя» на свои плечи. Страна неизбежно оказалась бы вовлеченной в хаос междоусобиц, при которых мудрость окажется принесенной в жертву силе животного соперничества.
Придя к такому заключению, Феб удовлетворенно потер руки и с победоносным видом посмотрел на своих друзей, которые все еще находились в состоянии глубокого раздумья.
— Ну и как, господа,  вам мое предложение? — весело произнес он, окидывая их взглядом.
Барма и Варуна молча переглянулись и улыбка понимания появилась на их лицах.
— Пожалуй, ты прав, и нам не остается ничего другого, кроме как следовать указаниям твоей мудрости, — с деланным смирением произнес Барма, вставая и отвешивая в сторону Феба низкий поклон.
— Ну, а если серьезно? — слегка погрустнел лицом Феб.
— Если серьезно, то все равно ты абсолютно прав, — успокоил товарища Варуна. — Нужно лишь подобрать соответствующий город и способ запуска программы.
— Нет проблем, — воспрянул духом Феб, увидев, что его предложение находит полную поддержку. — На Тигре есть такой город Лагаш. Обстановка в нем накалена до предела. Не сегодня так завтра быть там гражданской войне, посмотрите сами. Думаю, что это как раз то, что нам и требуется.
Подождав некоторое время, чтобы дать возможность друзьям самим вникнуть в суть происходящих внутри города процессов, Феб продолжил:
— Думаю, что нам следует сделать ставку на Урукагину. Он муж из высокородных и довольно популярен среди населения. Именно по этой причине патеси города Лугальанда собирается вскоре отвернуть ему башку и Урукагина это знает. Так что стоит лишь подтолкнуть его в нужном направлении и дела пойдут без нашего дальнейшего вмешательства.
— Это прекрасно, — с серьезным видом заметил Барма, — получим большую экономию времени и сил.
— Послушай, Барма, — не выдержал Феб,— ты вот все иронизируешь, а между тем твой Акша давно уже сигнализирует, что с семейством Ману далеко не все в порядке. Тебе стоит обратить на это внимание.
Получив неожиданную отповедь, Барма удивленно посмотрел на товарища, хотел вначале что-то сказать, но затем лишь махнул рукой и повернулся в сторону моря, что темнело в ряби мелких волн рядом с Кавказскими горами. По лицу Варуна, который молча продолжал все это время всматриваться в улицы Лагаша, скользнула еле заметная улыбка. Чем она была вызвана, сказать сложно. То ли он увидел нечто необычное в городе, то ли слова Феба оказались каплей целебного бальзама для самолюбия Варуны, уязвленного неудачей в Египте. Демиурги по сути своей творцы, а всякое творчество неизбежно предполагает и элементы соперничества – и от этого никуда не уйти. Над берегом озера на некоторое время повисло тягостное молчание мелкой размолвки, с которой зачастую начинаются большие раздоры. Прервал затянувшуюся паузу Варуна.
— Ну что же, коллеги, лично я нахожу предложение Феба вполне приемлемым. Действительно, положение Урукагины таково, что он просто обязан действовать, если не хочет в ближайшее время отправиться в мир иной. Нам остается поставить перед ним задачу, но таким образом, чтобы он воспринял ее как собственную жизненную позицию. Вместе с тем все это должно отвечать чаяниям многих людей, от которых в конечном счете и будет зависеть успех нашего мероприятия.
— С этим все просто, — обрадовался поддержке товарища Феб, — мы внушим ему во сне, что долг всей его жизни защитить угнетаемый Лугальандой народ Лагаша. Проведение затем реформ, направленных на создание взаимоответственных отношений между правителем и народом, найдут среди населения города самую широкую поддержку.
— Но, заполучив власть, не превратится ли он в такого же тирана, как фараон? — усомнился Варуна, продолжая украдкой поглядывать в сторону Бармы, который со все возрастающим напряжением всматривался в степные просторы, что простирались вдоль северного берега темного моря.
— А противовесы зачем? — тут же нашелся Феб. — Мы обеспечим ему здоровую оппозицию со стороны кое-каких высокородных мужей города, довольно лояльных в настоящее время по отношению к Лугальанде.
— Да, немного тяжеловатая получается конструкция, — вздохнул Варуна. — Но попробовать стоит.
— Вот что, друзья, — вмешался в их разговор Барма, — там у Акши действительно не все в порядке. Оказывается, некоторые из потомков атлантов сеют раздор и смятение среди людей, внушая им мысль о своем божественном происхождении. Требуется наше срочное вмешательство.
Итогом столь длительного совещания демиургов явилось решение о распределении обязанностей на ближайшее время. Феб оставался курировать запрограммированные события в Лагаше, Барма отправлялся на помощь Акше, а Варуна должен заняться оценкой демографической ситуации на Земле в целом.




                Глава седьмая

Лугальанду, правителя одного из старейших городов Двуречья, мучила бессонница. Он ворочался на своей постели с боку на бок и никак не мог уснуть. Усталые глаза просили отдыха, но растревоженное сознание извлекало из каких-то неведомых глубин яркие картинки минувших дней, и он видел их среди абсолютной темноты спальни так, как будто все происходило наяву в этих четырех стенах, заполненных ночной тишиной. После полуночи в дворцовые покои не доносилось ни звука. Когда отдыхал патеси, затихал весь квартал гирсу. Никто не осмеливался тревожить его покой. Так повелось с тех самых пор, когда он, Лугальанда, с помощью шублугалей, воинов царя города Киша, сместил со своего высокого места правителя Лагаша Энтемена, племянника умершего лагашского царя  Эннатума.
Сто лет тому назад Эннатум, собрав  городское ополчение, наголову разгромил правителя города Уммы, давно державшего свою тяжелую руку на горле Лагаша. С тех пор много лет их славный город, как и в прежние времена, оставался первым среди городов Двуречья. Но после смерти могучего царя его сын, а затем и племянник, растратили силы города в буйных разгулах, с обилием питья и храмовых женщин. Многие говорили, что это не приведет к добру, но никто  не желал их слушать и предсказание не замедлило исполниться.
Смута поселилась среди городских стен. Даже те, кто никогда не поднимал глаз, стали требовать лучшей пищи и некому было возложить ярмо на их шеи. Потому и решил тогда Лугальанда вместе со своим товарищем Энгильсы и другими благородными людьми принять помощь от Киша и заставить Энтемена покинуть их город навсегда.
Лугальанда стал патеси Лагаша и остается им до сих пор лишь благодаря помощи воинов царя Киша. Но нет любви к нему со стороны горожан. Да и многие из «сильных» людей в последнее время отошли от него. Даже Урукагина, сын его покойного друга Энгильсы, смотрит теперь волком, и все из-за какой-то храмовой жрицы Нинсун.
При воспоминании о жрице по сердцу Лугальанды разлилась приятная истома. На старости лет богиня любви Инанна подарила ему свою прекрасную телицу, краше которой он не встречал среди женщин не только Лагаша, но и самого Урука, места, где расположен храм любвеобильной богини. «Какие у нее томные глаза. А какие изящные шея и руки, а бедра…». Мысли о Нинсун туманили голову и счастливая улыбка засветилась даже в темноте на морщинистом лице патеси. С нею он, наконец, погрузился в глубокий сон.
В ту ночь в Лагаше не спал еще один человек по имени Урукагина. Тоска и ненависть переполняли его до краев, отгоняя прочь сон от воспаленных глаз молодого человека. В свои двадцать восемь лет он впервые встретил женщину, которая змеей проникла в его душу и ужалила в самое сердце, наполнив его ядом безумной страсти. Прекрасная Нинсун, жрица любви, завладела всеми помыслами Урукагины. Она повела сильного воина, словно слабого телка, на веревке в страну, в которой все подчинялось прихотям Инанны.
После восхода солнца, когда влюбленным приходилось расставаться, ни о чем другом не мог думать Урукагина, кроме как о Нинсун. Каждый вечер мчался он быстрее облака, гонимого могучим Энлилем, к храму, где его должна была поджидать она, томная и благоухающая, сулящая несказанное блаженство. Но семь дней назад Нинсун неожиданно исчезла. Урукагина искал ее повсюду, расспрашивал о ней своих друзей и знакомых. Но все было напрасно. В его душе  поселилась тревога – он не знал, что и думать. Возможно, с его любимой стряслась беда. О том, что она могла предпочесть его, Урукагину, кому-то другому, он страшился и подумать. Боязнь потерять свою первую любовь и ревность к неизвестному сопернику словно две хищные птицы вонзались острыми когтями в его сердце. Чем бы он ни занимался днем, мысли его кружили вокруг Нинсун. А ночью воображение рисовало перед его взором ужасные картины измены, отчего он сжимал кулаки так, что ногти до крови вонзались в ладони.
Сегодня днем патеси пригласил Урукагину к себе по неотложному делу. Там, в его дворце, молодой человек нашел подтверждение своим самым страшным догадкам –  Нинсун находилась в покоях правителя. Возможно, Урукагина даже видел ее, когда стройная женская фигура проскользнула перед ним в сумерках перехода из одного помещения в другое. Впрочем, в таком состоянии он смог бы признать в любой стройной женщине свою Нинсун.
Его подозрение переросло в уверенность после встречи с домоправителем патеси, который в завязавшемся разговоре посетовал, что Лугальанда вздумал на старости лет влюбиться в какую-то храмовую жрицу. Из-за нее теперь во дворце нет никому покоя: ни ему, ни слугам. То доставь капризной женщине узорчатое полотно, то принеси масла для умащения. А благовониями пропитались все покои и, по словам словоохотливого домоправителя, там стало просто невозможно дышать.
Подобного известия оказалось более чем достаточно для того, чтобы в душе молодого человека укрепилась уверенность, что его Нинсун делит ложе с Лугальандой. После того, как домоправитель назвал имя женщины, завладевшей сердцем патеси, черная ненависть к Лугальанде смешалась в сердце Урукагины с презрением к Нинсун. Как могла она предпочесть его, молодого и сильного, такому дряблому старику, скрывающему свою немощь под роскошью накидки правителя. Сама мысль, что руки старца, разукрашенные блестящими кольцами и вздутыми буграми вен, прикасаются по ночам к телу Нинсун, которое совсем недавно ласкал и он сам, казалась Урукагине чудовищно омерзительной. От нее к горлу непроизвольно подступала тошнота. Под вечер вместе с друзьями, сидя за кувшином вина, Урукагина имел неосторожность довольно громко выразить свое отношение к правителю города, что немедленно достигло ушей последнего.   
Лугальанда, которому исполнилось весной шестьдесят два года, не считал себя стариком и никому не собирался уступать понравившуюся ему жрицу. Тем более, что насильно доставленная его слугами во дворец Нинсун вскоре вполне освоилась и не делала  ни малейшей попытки его оставить. Неосторожность, проявленная молодым соперником, давала многоопытному правителю прекрасный повод для изгнания Урукагины из квартала гирсу, где жили лишь благородные семьи, потомки первооснователя города Лагаша.
Много воды унесла с тех пор река, когда Нингирсу, славный витязь Энлиля, приказал построить первое кирпичное жилище на берегу Тиглата (Тигра), положив тем самым начало городу Лагашу. Его семье принадлежало вблизи города большинство земель, не требующих труда для своего полива. Река выполняла эту работу сама. Другие люди, которые пришли в Лагаш позже, занимали с разрешения основателя города значительно худшие земли, требующие многих рук. Когда благородного Нингирсу забрал к себе на небо сам Энлиль и сделал его богом,  тот не оставил своим вниманием родной город и стал его покровителем на небесах. Благодарные жители воздвигли ему храм в центральном квартале Лагаша. Тогда многие земли отошли к храму бога. Собранный с них урожай закладывался в специальное хранилище и использовался в голодное время для поддержания тех, кто ступал одной ногой на границу царства мертвых, где их поджидали слуги ужасной Эрешкигаль.
Так продолжалось с незапамятных времен, пока совсем недавно правитель не наложил свою руку на земли Нингирсу и его жены Бау. С этого времени все, что производила земля богов, доставалось лишь патеси и его верным прислужникам из числа жителей гирсу. Лишь они стояли у алтаря, когда приносились жертвы богам, оттеснив даже многих высокородных людей на низшие ступени башни зиккурата, что служило для них верным признаком опалы.
Лугальанда по-своему даже любил сына своего покойного друга и видел, что он во всех отношениях на голову выше его собственных наследников. Своему старшему сыну он собирался передать бразды правления городом, как только почувствует предел своего жизненного пути. Но в Кише, от царя которого и зависело окончательное решение, могли думать несколько иначе, что сильно беспокоило патеси. За последнее время он сумел избавить своих сыновей от многих возможных конкурентов. Но среди трех тысяч благородных жителей Лагаша всегда отыщется хитрый муж или сильный воин, который окажется более угодным царю Киша, чем его сыновья. Одним из таких возможных претендентов на место правителя и являлся Урукагина, человек высокой доблести и ума, любимый жителями города за свою справедливость во всем. Но молодости свойственна увлеченность и доверчивость, что очень часто приводит к беде. Как раз этим и собирался воспользоваться патеси, чтобы раз и навсегда избавить своих сыновей от опасного соперника. Теперь у него появился наконец хороший повод для устранения Урукагины из числа тех, кто мог беспрепятственно приходить во дворец правителя в любое время. Это явится лишь первым шагом на пути его окончательного падения.
Лугальанда понимал, что простое изгнание молодого человека из города не будет достаточным для его полного устранения. Ведь он потом вполне может оказаться в Кише или, что значительно хуже, предстать перед правителем Уммы, заклятого врага Лагаша. Такого патеси допустить не мог. Урукагина должен исчезнуть раз и навсегда и в этом смысле нет ничего лучшего, чем отправить его под благовидным предлогом в царство жестокосердной Эрешкигаль. Найти же предлог для казни безумца, осмелившегося произнести дурные слова в адрес властителя города, дело не слишком сложное. Всегда отыщется достаточно охотников заслужить благодарность правителя. Они будут готовы поклясться собственной жизнью, что своими ушами слышали, как Урукагина богохульствовал и угрожал бедами не только патеси, но и всем жителям города, когда воины царя Уммы подступят к Лагашу.
Обо всем этом Лугальанда собирался говорить с верными людьми завтра. Сегодня же он мирно почивал на своем ложе, не призвав даже юную жрицу, поскольку хорошо  понимал, что чрезмерное увлечение любовью не располагает на следующий день к остроте мысли и твердости решений.
               
                ;   ;   ;
               

Утро следующего дня было безоблачным. Легкое туманное покрывало над поймой реки делало очертания всего, что отстояло от глаз более чем на пятьсот шагов, слегка расплывчатым, как бы дрожащим от ночной прохлады. На окраинах Лагаша, где тесно прилепились друг к другу жалкие тростниковые лачуги бедняков, появились первые фигуры людей, вся одежда которых состояла из набедренного куска материи. Их смуглые тела вздрагивали и ежились от прикосновения серых языков тумана, вползающих от реки в путаницу городских улиц. Бедняки спешили добыть себе ячменную лепешку на пропитание, что и заставляло их ни свет ни заря подниматься со своих жалких постелей и спешить на чужие поля. Тяжелая работа и получаемое в уплату за нее небольшое количество зерна еле позволяли несчастным сводить концы с концами. Труд на собственных крохотных полях не давал им возможности обеспечить свои семьи пищей. Свободные же земли располагались далеко от города и для их полива необходимо было рыть глубокие колодцы, потому что воду реки поднять туда было не по силам даже самому Нингирсу. Иногда лишь бог ветра Энлиль позволял утолить жажду тем землям, останавливая своим могучим дыханием течение Тиглата. Вот и приходится ежедневно беднякам отправляться на заработки, чтобы не попасть раньше установленного срока в царство мертвых.
Постепенно просыпались и центральные кварталы города. На порогах многих домов, сложенных из необожженного кирпича, стали появляться фигуры людей, одежда которых не слишком отличалась от одежды бедняков. По улицам потянулись первые прохожие, спешащие в верхнюю часть города. Среди них легко было заметить крепко сложенного мужчину в накидке светло-оранжевого цвета. Голову, увенчанную коротко подрезанными волосами, он держал высоко, устремив тусклый взгляд в направлении верхней части улицы. Было совсем непонятно, каким образом его босые ноги выбирали себе дорогу среди городского мусора, в котором попадались и острые черепки глиняной посуды. Под одеждой, поверх набедренной повязки, у него виднелся темный пояс из бычьей кожи, к которому были прикреплены ножны бронзового кинжала – свидетельство о принадлежности его хозяина к людям правителя города. Звали человека Энги. Он спешил к назначенному ему времени во дворец патеси, которому, как все знали, был предан  душой и телом. Именно этому человеку собирался поручить Лугальанда весьма щекотливое дело по обвинению Урукагины в измене городу.
Во дворце, громадном белом здании из кирпича-сырца, его уже поджидал спальный прислужник правителя. Не успел Энги подняться по ступеням, ведущим в зал для посещений, как тот призывным жестом руки пригласил его следовать за собой. Энги повиновался. Ступая по деревянному полу дворца со значительно большей осторожностью, чем по городским улицам, он поспешил за своим поводырем. Преодолев помещение для просителей, они вступили в сумеречный коридор. В конце его горел жировой светильник, распространяя вокруг тусклый, колеблющийся свет и дурно пахнущую копоть. Немного не доходя светильника, провожатый повернул вправо и, отведя в сторону край тяжелой занавеси, жестом руки пригласил Энги пройти вперед, что тот и сделал.
Перед ним открылось большое и довольно хорошо освещенное помещение, дневной свет в которое проникал через многочисленные окна, затянутые бычьими пузырями. Его стены были сплошь увешаны узорчатыми полотнами с изображенными на них сценами охоты Нингирсу на диких кабанов и ослов. Легкое движение воздуха, проникающего в помещение сквозь отверстия под потолком, слегка колебало полотна, отчего сцены охоты как бы оживали. Справа от входа в глубине комнаты на полу лежала большая стопа подушек, на которой величественно восседал Лугальанда.
Накидка правителя, разукрашенная серебряными нитями, блестела в рассеянном дневном свете подобно кусочку утренней зари. Плат из тончайшей ткани покрывал его голову, ниспадая до плеч. Поверх него возлежал тонкий серебряный обруч – знак достоинства носителя высшей власти в городе. На лбу расширение обруча переливалось разноцветными отблесками драгоценных камней. Морщинистое лицо Лугальанды было задумчивым и  немного печальным. Похоже, что предстоящий разговор совсем не радовал его.
Вскинув взгляд на замершего в почтительном поклоне Энги, он жестом руки указал ему на небольшой коврик, лежащий у ног.
— Садись, Энги, и будь внимателен к моим словам.
— Я весь внимание, господин моей жизни, —  с рабской покорностью отозвался  Энги, одновременно мелкими шажками приближаясь к указанному ему месту и опускаясь на коврик.
Немного помолчав, патеси наклонился вперед и впился пронизывающим взглядом в лицо Энги.
— Надеюсь, ты помнишь, что нить твоей жизни не оборвалась лишь благодаря мне? — требовательно спросил Лугальанда.
— О, да,  великий царь, я помню о том всегда.
— Хорошо. Но ты должен знать, что все обязаны отдавать свои долги, так угодно самому Нингирсу.
— И о том я помню, — с заметным напряжением в голосе ответил Энги, отрывая взгляд от пола, но не смея взглянуть в лицо правителю.
— В таком случае, мы закончим наш разговор быстро. В уплату за свою жизнь ты должен будешь принести мне жизнь Урукагины, но не отняв ее сам, а предоставив нам доказательства его измены жителям Лагаша, — с этими словами Лугальанда встал со своего места и быстро подошел к тяжелой занавеси прохода. Ему показалось, что она немного шевельнулась. Отодвинув ее край, он выглянул в коридор, желая убедиться, что его разговор с Энги никем не подслушивается. Коридор был безлюден, и Лугальанда возвратился на свое место. Дальнейшая беседа продолжалась вполголоса. Тщательно проинструктировав своего преданного слугу, патеси небрежным жестом руки отпустил его. Энги, выскользнув в коридор, мгновенно преобразился. Расправив плечи и высоко подняв голову, гордый оказанным ему доверием правителя, он твердой походкой направился к выходу из дворца.



                ;   ;   ;

В то же утро Урукагина провалялся на ложе в своем доме дольше обычного. К душевным страданиям добавилась головная боль от вина, выпитого вчера вечером. Сколько раз он зарекался употреблять не больше половины кувшина на собеседника, но всякий раз у кого-либо из друзей находился повод для появления на столе еще одного сосуда. «Нет, все-таки нужно было вовремя остановиться», — вяло подумал он, с усилием заставляя себя подняться с постели. Ноги дрожали, а в голове пульсировали глухие удары, словно медные молоты загоняли своими тупыми бойками колья боли в его голову.
«Что я вчера там наболтал о патеси? Если тому донесут, то, пожалуй, моя голова будет держаться на плечах не так прочно, как раньше. Нет, прав был отец, когда говорил, что если в душе веселья нет, то и вином его туда не занесешь, а лишь навлечешь на себя неприятности».
Тягостные размышления молодого человека прервали звуки чьих-то шагов, замерших у входа в его жилище.
— Молодой господин, ты здесь? — с этими словами чья-то смуглая рука отвела в сторону край циновки, отгораживающей прохладу помещения от раскаленной солнцем улицы. Затем в проем входа заглянула голова человека, тщетно пытающегося после яркого света рассмотреть что-либо в сумрачности комнаты.
Урукагина узнал в посетителе одного из прислужников патеси, с которым он давно поддерживал дружеские отношения, несмотря на разницу в их происхождении. Скорее всего, дружба с представителем благородного семейства города льстила самолюбию Аги, так звали прислужника правителя, и он в свою очередь стремился поддерживать ее как мог. Впрочем, Урукагина нравился Аги как человек, который никогда не делал ни малейшей попытки унизить его собственным превосходством, а наоборот держался с ним как равный.
— А-а, это ты, Аги, — удивился Урукагина. — Что стряслось? Тебе требуется моя помощь?
— Нет, господин. Я пришел затем, чтобы помочь тебе.
— Мне? — на округлом лице Урукагины с рельефно выступающим довольно увесистым прямым носом отразилось неподдельное изумление. — Разве я нуждаюсь в помощи?
— Да, молодой господин, — тихо произнес Аги, оглядываясь через плечо на улицу. — Твою жизнь подстерегает опасность и она настолько велика, что сама Эрешкигаль уже довольно потирает ладони в предвидении скорой встречи с тобой.
Эти слова были произнесены Аги с такой мрачной серьезностью, что Урукагина сразу же понял: его вчерашние слова достигли покоев правителя, и теперь от него можно было ожидать самого худшего. На сердце молодого человека появился тревожный холодок – спутник всякой опасности. Так бывало с ним всегда, когда приходилось смотреть в глаза сильному противнику. Подобное чувство  не расслабляло волю, а скорее наоборот, делало глаза зорче, а руки крепче и быстрее.
— Входи, Аги, спрячь свою спину за циновкой, чтобы никто тебя не видел и не донес патеси, что ты был у меня. Как я понимаю, ты пришел сюда без его разрешения. А он не слишком жалует тех из своих служителей, которые отлучаются из дворца без его ведома.
Аги тотчас же последовал предложению хозяина дома, которое, без сомнения, было разумным. Кто знает, чьи глаза могли видеть его, хотя улица казалась безлюдной.
Пересказав частично подслушанный им разговор правителя со своим головорезом, Аги заторопился обратно. Урукагина не стал его задерживать. Благодарно пожав ему руку, он проводил слугу патеси к выходу, предварительно выглянув сам на улицу. Она по-прежнему была пустынной. Похоже, что никто не видел, как Аги посещал его дом.
Оставшись один, Урукагина задумался. Остатки винных паров бесследно улетучились. Мысли торопливо, одна быстрее другой, заскользили в его сознании. Он оценивал создавшееся положение, пытаясь найти из него выход. А оно было практически безнадежным. Но жизнь стоит того, чтобы попытаться для ее спасения предпринять нечто, на первый взгляд, невозможное. «Он не станет дожидаться, пока Энги, подкараулив момент, вонзит ему в спину свой кинжал. Он опередит убийцу и сам отправит его в царство мертвых. Впрочем, нет, пользы от этого будет немного. Взамен Энги у патеси найдутся десятки других шублугалей, готовых беспрекословно выполнить его любое поручение. Коль он задумал убрать кого-нибудь с поверхности земли, то не остановится ни перед чем. Несмотря на то, что народ ненавидит правителя города, сила все же на его стороне – в его руках власть».
Последняя мысль заставила Урукагину встрепенуться. Как будто кто-то шепнул ему, что сила воинов Лугальанды ничто в сравнении с силой вооруженных жителей города. Сам царь Эннатум в свое время использовал ополчение горожан в борьбе с отрядами царя Киша – и победил. Вооруженный народ — это сила, выше которой лишь могущество богов. Никакой правитель не удержится в своем дворце, если того не захочет народ.
От таких мыслей сердце Урукагины забилось сильнее. Перед ним вырисовывался не только путь для спасения собственной жизни, более того, во мгле будущего он зримо различал трон правителя города Лагаша. От подобной перспективы у него захватило дух. Ведь для того, чтобы свершилось задуманное, необходимо сделать совсем немного – расшевелить народ, указать ему ближайшую цель и возглавить его отряды в подходящее время. Если он выиграет, то в награду получит все. Если проиграет, то потеряет лишь голову, которая сегодня, надо полагать, и так не очень надежно держится на его плечах.
«Он храбрый воин, что доказал во многих стычках с врагами. Он любим народом, но всего этого явно недостаточно, чтобы повести людей за собой на дворец правителя. Людям нужно нечто иное, по-видимому, то, чем можно накормить голодных и защитить слабых. Значит, следует обещать и то, и другое. Обещать как можно больше, и пусть в случае успеха не все обещанное потом удастся выполнить, дело будет сделано. А что на земле важнее пищи и справедливости? Они требуются всем: и обитателям хижин, и высокородным жителям города. Сколько благородных семей недовольны патеси, который, как им кажется, недооценил их таланты, обделил вниманием и должностями? Они поддержат каждого, кто пообещает им в будущем больше, чем они имеют сегодня».
Постепенно в голове Урукагины рождался план устранения патеси от власти и установления в городе более справедливого порядка. Для его выполнения необходимо  срочно привлечь на свою сторону вначале друзей. Не всех, а только тех, кому можно довериться. Сегодня же ему следует немедленно уйти из своего дома, раствориться в городских кварталах, чтобы соглядатаи патеси в кровь сбили ноги, но не смогли бы его отыскать.
Жажда действия овладела Урукагиной, не позволяя думать больше ни о чем, кроме как о претворении своего плана в жизнь. Придя к определенному решению и в силу своего живого характера, он был не способен медлить. Но все же, прежде чем покинуть дом, он должен позаботиться о своем хозяйстве, дающем пищу не только ему, но и десятку слуг, а также значительному количеству рабов. Заглянув во внутренний дворик, он жестом руки подозвал к себе старшего из слуг и отдал ему все необходимые распоряжения на время своего вынужденного отсутствия, каким бы длительным оно не оказалось.
Своим людям он мог доверять, потому что относился к ним как к младшим родственникам, чем заслужил их искреннюю любовь. Даже рабы, всегда таящие под видимостью смирения ненависть к своим хозяевам, смотрели на молодого хозяина вполне дружелюбно. Не в пример другим богатым обитателям квартала гирсу, использующих труд рабов на полях, Урукагина никогда не наказывал их за провинности плетями. Да и на прокорм им  помимо малой меры ячменного зерна он приказал выдавать немного кунжутного масла, а иной раз и рыбу, чем навлек на себя недовольство многих соседей.
Так повелось в его доме с тех пор, когда после смерти отца ему пришлось взвалить на свои плечи бремя забот о хозяйстве. Наблюдая иногда за полевыми работами, он видел, что голодного осла никакие побои не могут заставить везти поклажу или ходить по кругу в упряжке коловорота для подъема воды. Точно так же и голодный раб являлся плохим работником, несмотря на все побои, что наносит ему плетью надсмотрщик.
Поэтому сложно было сказать, на чем основывалось такое терпимое отношение Урукагины к своим рабам – на человеколюбии или на сугубой практичности. Но как бы там ни было, он мог быть полностью уверен, что заведенный им в хозяйстве порядок будет неукоснительно соблюдаться и в его отсутствие.
Накинув на плечи легкий плащ из белой ткани, защищающий тело от палящих лучей солнца, Урукагина вышел на улицу и, придерживаясь ее левой тенистой стороны, торопливым шагом направился вниз в сторону реки. Иногда он бросал на ходу быстрые взгляды через плечо, чтобы убедиться, что за ним никто не следит. Пропетляв некоторое время среди узких улочек, он оказался в итоге перед домом своего бывшего слуги, которому год назад помог обзавестись собственным небольшим хозяйством. Еще раз посмотрев в оба конца улицы, Урукагина скользнул в узкий проход в стене внутрь дворика, ограниченного со всех сторон серой глинобитной стеной высотой почти в рост человека.
Не ожидавший его появления хозяин был удивлен и обрадован одновременно. Низко кланяясь, он пригласил гостя в свое крохотное жилище, все внутреннее убранство которого заключалось в паре циновок, разостланных поверх большой кучи тростника, служившей хозяевам местом ночного отдыха. В стенных нишах виднелась глиняная посуда, среди которой выделялся своими расписными боками горшок, подаренный когда-то Урукагиной своему слуге. Огонь очага не прикасался к нему и он являлся для своего хозяина скорее реликвией, чем сосудом для приготовления пищи.
Дунази, так звали хозяина жилища, бестолково суетился по крохотному помещению, не зная, куда усадить высокого гостя. На лице Урукагины появилась снисходительная улыбка и он прикоснулся к плечу Дунази:
— Успокойся, я к тебе ненадолго, мне нужна твоя помощь.
— Я весь внимание, господин, — с нескрываемым изумлением пролепетал тот, невольно пятясь к выходу. Подобные слова бывшего господина сильно озадачили его. Чем мог он, имеющий всего лишь домишко и крохотный участок земли, помочь своему господину, владельцу многих ослов и рабов?
Не посвящая Дунази во все детали событий, заставивших высокородного жителя Лагаша скрываться в квартале не очень зажиточных горожан, Урукагина попросил его известить одного из друзей о своем местонахождении. Будет также неплохо, если он немного побродит и по рынку, где все знают обо всем, и послушает, о чем там говорят больше всего.
Польщенный оказанным ему доверием, бывший слуга тут же отправился выполнять поручение. Но прежде чем выйти из дома, он наказал жене позаботиться о госте, если тому что-либо понадобится.            
               Солнце давно клонилось к закату, когда посланник вновь появился в доме. Вслед за ним вошел и Унка, верный друг Урукагины, с которым они неоднократно устраивали не только веселые пирушки, но и участвовали в отражении набегов горцев.
— Урукагина, ты меня удивляешь. Почему ты здесь? Что за таинственность? — зычный голос Унки заполнил все помещение, прорываясь сквозь прямоугольное отверстие в стене прямо на улицу.
— Не нужно так громко, — остановил его Урукагина. — Совсем ни к чему, чтобы весь город знал о моем пребывании здесь. Дунази, — обратился он к хозяину жилища, — оставь, пожалуйста, нас одних.
Когда тот вышел, Урукагина рассказал  другу обо всем, что случилось за последнее время в его взаимоотношениях с патеси. При этом он понизил голос почти до шепота, что еще более подчеркивало всю серьезность сложившегося положения.
— Вот оно что, — посерьезнел и Унка, выслушав товарища. — Дело, оказывается, не простое. Но знаешь, — и лукавая улыбка снова появилась на его лице, — стоит попробовать, а то скучновато стало жить. Как думаешь?
— Абсолютно с тобой согласен, — подхватил Урукагина, — но лишь с одним условием: нужно не пробовать, а обязательно свалить Лугальанду. Иначе, как сам понимаешь, кое-кому придется досрочно лицезреть старуху Эрешкигаль. А теперь неплохо бы нам перебраться в другое место, попросторнее, где можно  будет встретиться с нужными людьми, не привлекая внимания шублугалей правителя.
— Ну, это сделать не так сложно. Отправимся ко мне, — тут же предложил Унка. — Мой дом стоит не на таком бойком месте, как твой.
— Спасибо, друг, — поблагодарил его Урукагина. — На это, собственно говоря, я и рассчитывал, когда просил тебя прийти сюда. Самому мне, как ты понимаешь, особо разгуливать по городу не с руки. Кто его знает, не поручил ли патеси еще кому-либо вонзить мне кинжал в спину прямо в городе, не опасаясь гнева богов.
На этом совещание друзей закончилось. Немного подождав, пока солнце окончательно скроется за горизонтом и поблагодарив Дунази за помощь, они вышли из его дома. Через некоторое время их фигуры растворились в сумерках улицы.



                ;   ;   ;

У Лугальанды весь день было плохое настроение. По-видимому, прав был его ближайший советник и дядя по материнской линии, когда утверждал, что начинать день следует добрыми делами. Иначе зло будет следовать по пятам его совершившего до самого заката солнца. Так оно и случилось. После утренней беседы с Энги неприятности преследовали патеси весь день.
Началось все с того, что люди, посланные им  четыре дня тому назад к морю для сбора податей с корабельного люда, возвратились обратно с пустыми руками. Морская община отказалась вносить подати патеси, ссылаясь на то, что бог Энка, владыка воды, уже взял с них ему причитающееся, когда два судна ушли под воду со всем грузом и людьми вблизи причалов Эриду. Попытка шублугалей применить силу натолкнулась на сопротивление всех жителей общины корабельщиков. Придется послать туда на ладьях много воинов, чтобы привести к повиновению непокорных.
С севера земли также пришли дурные вести. Общинники одного из селений, что кормятся от «высоких» полей, сбросили сборщика платы за воду в колодец, где он и захлебнулся. Теперь же утверждают, что тот сам оступился и упал вниз. Для разбирательства он уже послал туда десяток человек во главе с братом своей жены.
Неспокойно стало в последнее время на землях Нингирсу. Людей появляется все больше и больше, а земли, пригодной для их прокормления, не прибавляется. Устройство каналов для осушения заболоченных земель требует много сил. Недавно он приказал привлечь на эти работы младших братьев семейств, обеспечив их лишь кормлением, что вызвало открытое недовольство среди многих жителей города. Каждый из них думает лишь о себе, а ему, правителю, приходится проявлять заботу обо всех.
Как уберечь высокородных, являющихся прямыми потомками первооснователей города, от посягательств на их права людей низших, сильных своей численностью? Трудное это дело, тем более что алчность многих его приближенных не знает предела. По их настоянию он вводил все новые и новые подати, которые всякий раз вызывали недовольство населения. Высокородным он отдал право вершить суд над всеми жителями земли Нингирсу, призывая низкорожденных, часто без особой на то необходимости, в город и отрывая их тем самым от неотложных дел.
Ранее все тяжбы разрешались на месте, в общинах, где жители селений хорошо знали друг друга, а потому истина не прикрывалась платком подаяний судьям. Теперь же все иначе и справедливость не часто поднимает голову, чтобы утешить обиженного. И он, патеси, все видит и знает, но ничего поделать не может. Вся его сила заключается в благоволении к нему со стороны царя города Киша и верности воинов из высокородных семей. И то, и другое не слишком надежная опора, и он хорошо это понимает. Потому-то и приходится смотреть сквозь пальцы на многие несправедливости, что творят от его имени другие.
В довершение ко всему куда-то исчез Урукагина, за которым он велел послать одного из дворцовых слуг. Куда и зачем он уехал, никто не знает. Возможно, решил навестить усадьбу за городом? Люди патеси уже отправились туда и хорошо, если он окажется на месте. Опасного врага лучше держать поближе к себе, чтобы видеть каждый его шаг.
Размышления Лугальанды нарушили громкие голоса спорящих людей, что доносились из помещения для приема посетителей. Хлопнув в ладоши, он приказал появившемуся слуге узнать, в чем дело. Через мгновение тот возвратился и доложил:
— Господин, там прибыли люди от царя Киша. Они требуют допустить их к тебе.
— Пусть придут, — велел Лугальанда, непроизвольно морщась от дурного известия. Последнее время он не ожидал с тех мест хороших вестей.
Слуга тут же бросился исполнять приказание патеси. Вскоре голоса затихли, и в переходе послышались тяжелые шаги двух человек, ступавших дорожными башмаками по дереву пола уверенно, по-хозяйски. Край занавеса отпахнулся, отброшенный в сторону сильной рукой, и в помещение вошли два воина, широкие в плечах и в чем-то немного похожие друг на друга. Их дорожные плащи были серыми от пыли. Из-под них виднелись отделанные серебром рукоятки кинжалов – свидетельство высокого положения, занимаемого послами царя Киша. В них Лугальанда без труда узнал сыновей высшего царского сановника, которым обычно доверялись дела важные, требующие решительности и твердости характера.
— Царь Киша приветствует тебя, патеси, и требует доказательств преданности ему со стороны жителей Лагаша, — громким, уверенным голосом возвестил один из прибывших, слегка склоняя голову в небрежном поклоне.
— И я приветствую в вашем лице царя Киша, — с натянутой гримасой радости ответил патеси, также наклоняя голову. — Садитесь, будьте моими гостями, — предложил он, указывая рукой вправо от себя на подушки для знатных гостей.
Пропустив мимо ушей его предложение, старший из послов продолжил все тем же зычным голосом:
— Царь приказал нам выразить тебе свое неудовольствие! Ведь ты давно не присылал ему зерна из своих хранилищ. Он также просил передать тебе, что может прийти в Лагаш сам и забрать больше того, что вы ему должны. Думаю, что это не доставит радости ни тебе, ни жителям вашего города. Потому будет лучше для вас, если мы возвратимся к себе не с пустыми руками. Я сказал все, — закончив говорить, посол немного расслабился и стал с отсутствующим видом рассматривать убранство помещения. Его спутник по-прежнему стоял молча, буравя исподлобья маленькими темными глазками правителя Лагаша. В нем он как будто видел своего личного врага и примерялся, каким ударом лишить его если не жизни, то, по крайней мере, воли к сопротивлению.
«Мерзкие шакалы», — с испепеляющей душу ненавистью подумал Лугальанда, хотя по его лицу по-прежнему блуждала приветливая улыбка. Он знал, что силы царя Киша, Урзабабы, были далеко не те, что в недавнем прошлом. И все же патеси страшился остаться один на один с жителями города и кознями своего северного покровителя, который в мгновение ока мог сделаться его злейшим врагом. Как в таком случае развернутся события, он предугадать не мог, а потому решил смирить свою гордость, уязвленную бесцеремонным обращением с ним послов царя Киша.
Лишнего зерна в Лагаше  не имелось и отдавать его другому городу даже ради предотвращения войны было делом настолько опасным для правителя, что требовалось сохранить все от горожан в глубочайшей тайне. Успокоить царя Киша и вместе с тем не вызвать волнений в городе было чрезвычайно сложно, но иного выбора у него не оставалось. В противном случае он вполне мог лишиться своего места. «Неплохо бы потянуть время, может быть, проблема разрешится сама собой», — решил Лугальанда, надеясь убаюкать несговорчивых послов обещанием выполнить требования их царя в ближайшие дни.
Он повел хитроумные разговоры, склоняя послов отправиться обратно и дожидаться там каравана из Лагаша. Но подобный маневр успеха не имел. Те стояли на своем: или они уедут отсюда с тем, за чем их прислали, или они возвращаются в Киш с дурными вестями. Патеси не оставалось ничего другого, как немедленно приступить к выполнению их требований. Отправив послов отдохнуть после дальней дороги, он снова остался наедине со своими мыслями.
«Да, сто раз прав дядя – начинать день нужно добрыми делами, угодными богам», — снова подумал он, поднимаясь со своего места. Переваливаясь с ноги на ногу, словно жирный гусь, спускающийся к воде, он побрел на женскую половину дворца к жене, куда не заглядывал с тех самых пор, как Нинсун поселилась под крышей его дома.
Прибытие послов из Киша не осталось незамеченным жителями Лагаша. Особо любопытствующие стремились приблизиться к дворцу патеси, чтобы хоть краешком уха услышать, о чем там говорят слуги. Но те на расспросы лишь пожимали плечами, так как сами были в полном неведении. Послы же оказались не слишком разговорчивыми и лишь угрожающе зыркали исподлобья, когда кто-либо пытался расспрашивать о цели их прибытия.
Неудовлетворенное любопытство рождает слухи и они вскоре поползли по городским улицам подобно юркой змее, пробирающейся сквозь тростниковые заросли. Их главным источником был, разумеется, городской рынок, где обсуждались все жизненно важные вопросы начиная от видов на урожай и кончая постельными утехами молодящегося патеси. Об истинной цели приезда послов пока не догадывался никто, хотя недостатка в предположениях не имелось.
Новый день привнес еще большее оживление на городские улицы. Длительная засуха иссушила землю и люди, даже не имеющие никакого отношения к работам на полях, выходили на площади из своих тесных двориков и, приставив руку ко лбу козырьком, всматривались в сторону моря в надежде увидеть темные клубы туч. Оттуда ночью подул теплый и влажный ветер. Все ждали дождя. Тучи действительно скопились на краю горизонта, но не спешили приблизиться к городу, словно удерживаемые там самим Энлилем.


                ;   ;   ;

В доме Унки, где провел ночь Урукагина, после полудня собрались его самые верные друзья, приглашенные  хозяином дома на дружескую пирушку, что было лишь поводом. Никто из них не удивился, обнаружив, что Урукагина уже находился в доме. Считая, что он просто немного опередил их и пришел первым, они подходили к нему с приветствиями как обычно. Все это свидетельствовало о том, что патеси стремился сохранить в тайне свой замысел против него, чтобы не вспугнуть жертву раньше времени, что заставило Урукагину окончательно отбросить все сомнения в правильности задуманного им предприятия.
Когда все  собрались, Унки пригласил их пройти в комнату для пиршеств, расположенную в самом дальнем углу дома, тихую и прохладную. Посреди нее стоял широкий и длинный стол, изготовленный опытной рукой городского мастерового из древесины кедра. Ее доставляли в Лагаш по воде от хуритов в обмен на хмельной напиток из винограда.
По обе стороны стола лежали большие подушки из телячьей кожи, набитые особой травой вперемешку с пером птиц. На столе тускло отсвечивали узорчатыми боками кувшины с вином. Бронзовые подносы с чеканными рисунками исходили запахом  жареной рыбы, ласкали глаза сочной зеленью овощей и нежной желтизной фруктов. Медные, слегка потемневшие кубки, были до краев наполнены темно-красной влагой, растворившей в себе пламень солнца, любовное томление Инанны и буйную радость бога Нергала, сокрушающего врагов на полях сражений.
За столом Унка на правах хозяина попросил пока не дотрагиваться до вожделенных кубков, а послушать Урукагину, у которого есть что сказать своим друзьям. Присутствующие недоуменно переглянулись, но просьбу хозяина исполнили и повернули головы в сторону товарища.
— Друзья мои, — начал свою речь Урукагина, поочередно окидывая взглядом присутствующих, — нас сегодня собралось здесь семь человек – число, угодное богам, цвет самых благородных семейств Лагаша, отмеченных самим Нингирсу. Наши предки много раз проливали свою кровь в борьбе с врагами нашего священного города. Своими трудами они установили справедливый порядок на всей нашей земле, основу величия Лагаша и его жителей. Но сегодня наступили плохие времена. Трусливый и жадный патеси каждодневно нарушает обычаи и установления наших отцов и дедов, чем навлекает на город справедливый гнев небес.
После подобного вступления Урукагины легкий шумок изумления пронесся по комнате. Никто из присутствующих не ожидал от него подобных слов в адрес правителя. Уж его-то они никак не могли отнести к числу людей, обиженных Лугальандой.
— Я знаю, — продолжил между тем Урукагина, — что вы все считаете меня, сына Энгильсы, старого друга Лугальанды, верным ему человеком. Но смею вас заверить, что это далеко не так. Сегодня патеси хочет отнять у меня жизнь лишь только за то, что я посмел дурно отозваться о его делах, приносящих много бед жителям земли Нингирсу.
Произнося подобные слова, Урукагина, конечно, лукавил. Но не мог же он на самом деле посвятить всех в истинную причину, которая привела его сюда и заставила объявить себя врагом правителя города. Впрочем, главную подоплеку столь недружественного отношения к нему со стороны патеси он не знал и сам. Хотя, возможно, где-то в глубине души, сравнивая себя с сыном Лугальанды Зуэном, он осознавал свое превосходство над ним как во времена сражений, так и в мирной жизни. Вполне вероятно, что по этой причине он бессознательно противился тому, чтобы Зуэн занял место своего отца, когда Эрешкигаль призовет его к себе. Но то, что лишь смутно вызревало в душе молодого человека, было хорошо различимо для опытного взора умудренного годами правителя.
Речь Урукагины была настолько убедительной, что после ее завершения все одобрительно зашумели. Комната заполнилась молодыми голосами, сквозь шум которых прорывались возгласы, призывающие проклятия и гнев богов на голову Лугальанды. Кто-то предложил поднять кубки за то, чтобы небожители как можно быстрее покарали правителя, изгнали его из пределов не только города, но и всех принадлежащих ему земель.
После того как утолили первую жажду, в завязавшемся разговоре, умело направляемом Урукагиной, все наперебой стали перечислять деяния Лугальанды, принесшие наибольшее зло людям Лагаша. Многие из них касались лишь известных благородных семейств, несправедливо подвергнутых правителем гонениям и даже конфискации имущества. Но подобные обвинения не могли иметь популярности в народе, и Урукагина намеренно заострил всеобщее внимание на обидах, причиненных храмам.
Многие из них влачили довольно жалкое существование на окраинах города, а также во многих селениях общин. Разорительные налоги, установленные для них верховной коллегией жрецов центрального храма Нингирсу, приходилось вносить членам общин и жителям окружающих кварталов города, что, естественно, вызывало их недовольство. В дальнейшем разговор плавно переключился на всеобщую несправедливость, которая олицетворялась патеси и его судьями. В конечном счете, против правителя при общем согласии было выдвинуто три обвинения.
Первое из них заключалось в постоянном и преднамеренном сокращении правителем числа полноправных граждан города, которые могли приобретать лучшие земли, свидетельствовать в суде и занимать любые должности в управлении городом. Второе обвинение касалось незаконного присвоения окружением Лугальанды храмовых земель и сокращения выплат общинникам за работы на них. Третье — введение все новых и новых податей на рыбаков, на людей корабельных и владеющих ремеслами, а также взимание платы за пользование водой из колодцев, выкопанных самими общинниками.
Кто-то из присутствующих предложил записать все эти обвинения на глиняной табличке и огласить их на рыночной площади перед народом. Предложение было с восторгом поддержано абсолютным большинством, и Унка тут же отправился в домашнее хранилище письменных принадлежностей, чтобы принести оттуда все, что требовалось для подобного действия.
Многие жители города владели искусством письма на глиняных табличках. В хозяйственных делах больших поместий требовалось очень многое запоминать. Но человеческая память так недолговечна. Еще большая необходимость в письме была в делах торговых, особенно с другими, далекими городами. Поэтому в Лагаше издавна существовали дома, называемые эдуббами, в которых людей обучали счету. Там же хранилось большое количество табличек, написанных в разное время писцами правителей города, а также жрецами, благодаря чему их имена сохранились на многие века. В некоторых домах благородных семейств имелись свои небольшие хранилища табличек с записями не только хозяйственных дел, но и деяний своих предков.
Через некоторое время Унка возвратился с небольшой медной коробочкой-формой, заполненной подсохшей глиной, и бронзовой, специально заостренной палочкой для выдавливания ею клинообразных углублений, позволяющих обыкновенной глине говорить человеческим языком.
— Друзья, — перекрывая шум застолья, провозгласил он, — для того, чтобы мы не забыли свои собственные слова, предлагаю записать их на этой табличке, и пусть каждый из нас поставит в ее конце свой знак. Он станет нашей клятвой верности друг другу.
К словам Унки все отнеслись с энтузиазмом, свойственным молодым людям, когда дело касается чего-то таинственного, никогда ранее ими неиспробованного. Скорее всего, во всем происходящем большинство из них видело лишь своеобразную игру, сулящую необыкновенные приключения. Они нисколько не задумывались о возможных последствиях для себя в случае провала всей затеи.
Окруженный товарищами, наперебой подсказывающими ему нужные слова, Унка стал записывать их на гладкой поверхности подсохшей глины, вдавливая в нее треугольно заостренный конец бронзовой палочки. Постепенно табличка покрывалась узорами из клиновидных углублений, которые запечатлели мысли и чувства заговорщиков в отношении Лугальанды. В самом низу Унка поставил знак дингира и начертал священное имя Нингирсу, после чего предложил каждому из присутствующих собственноручно сделать там же оттиск своего именного бронзового цилиндрика, что свидетельствовало бы о его полном согласии с только что заполненным текстом. Первым это сделал Урукагина. Вслед за ним оставили своеобразные автографы и все остальные участники собрания.
Пирушка затянулась далеко за полночь. Когда, наконец, все разошлись и Унка, проводив последних гостей за ограду усадьбы, возвратился обратно, он к своему удивлению застал Урукагину за странным занятием. Тот низко склонился над подносом, заполненным водой, поверх которой плавали масляные пятна. При тусклом свете притянутого ближе светильника Урукагина внимательно изучал радужные разводы, которыми отсвечивала водная поверхность. Он явно пытался определить свою дальнейшую судьбу при помощи этого старинного средства, широко используемого простым народом, не имеющего возможности прибегать к помощи жрецов.
— Ты, никак, хочешь лишить заработка некоторых служителей храма? — удивился Унка, подходя ближе.
— Да вот думаю, может, стоит сходить к ним и попытаться узнать свою судьбу, — смущенно пробормотал Урукагина, отстраняясь от подноса.
— А ты не опасаешься, что она станет известной не только тебе, но и патеси?
— Опасаюсь, что так оно и будет, но в храм мне идти все равно придется. Нужно как можно скорее увидеться с верховным жрецом Уршанабой. Я знаю, что он не слишком хорошо относится к Лугальанде, а потому, как мне кажется, мы можем рассчитывать на его помощь.
— О, это было бы прекрасно, — обрадовался Унка. — Он человек мудрый и народ его любит и чтит. Если он поддержит нас волею богов, то Лугальанде не помогут никакие шублугали.
После недолгого обсуждения, каким образом Урукагине организовать встречу с верховным жрецом, друзья решили, что лучше такое ответственное дело обсудить утром, на свежую голову.



                ;   ;   ;

Спал эту ночь Урукагина или нет, он не смог бы сказать и сам. В голову постоянно лезли беспокойные мысли. Как завтра сложится день? Поддержит ли его Уршанаба? Все ли друзья останутся верными своему слову? Иногда сквозь подобные мысли пробивались воспоминания о Нинсун и ее прекрасный образ вставал перед ним так отчетливо, словно она наяву появлялась перед ним в темноте спальни.
Решение вопроса – каким образом встретиться с верховным жрецом – пришло к нему также ночью и было подсказано как бы самим Нингирсу. Во тьме спальни он отчетливо увидел его деревянную позолоченную статую, которая постоянно находилась в храме. Лишь изредка она покидала его, когда небожители давали знамение, что Нингирсу желает посетить храм другого бога. В таких случаях жрецы с песнопениями выносили ее наружу, укрывая сверху балдахином, а с боков шитыми серебром занавесками. Сопровождаемые  громкими звуками священных труб и барабанов, они проносили статую по городским улицам к назначенному месту.
Этой же ночью Урукагине то ли приснилось, то ли и в самом деле так было, но он отчетливо видел, как над его ложем склонилась статуя Нингирсу и ободряюще кивнула ему головой, мол, будь твердым в своем решении. Затем раздался трубный глас, исходящий как бы из самих небес:
— Иди в храм, не опасаясь. Уршанаба ждет тебя, чтобы исполнить волю богов.  Твоя звезда воссияет над дворцом правителя Лагаша!
Когда Урукагина открыл глаза, уже брезжил рассвет. Сумерки отступали, прятались по углам помещения среди орнаментов и фигур животных, нанесенных поверх штукатурки искусной рукой мастера. В его ушах все еще звучали слова Нингирсу, а душа была преисполнена уверенностью, что предстоящий день принесет ему исполнение всего, о чем он думал в последние дни.
После завтрака Урукагина совершенно неожиданно для Унки заявил:
— Я иду сейчас в храм, так мне повелевает Нингирсу!
— А если тебя по пути схватят люди патеси? — удивился такому его заявлению Унка.
— Меня поведет сам Нингирсу, — упрямо повторил Урукагина. — Но хорошо будет, если ты вместе со всеми, кто вчера здесь был, пойдете на площади города и расскажете народу обо всем, о чем мы здесь говорили. Приведите людей к храму и мы с Уршанабой вас встретим там. Думаю, что верховный жрец даст нам свое благословение, освятив его волею небес.
— Урукагина, может, не стоит так спешить? Вдруг верховный жрец тебя не поддержит? Как тогда быть?
— Неужели ты думаешь, Унка, верховному жрецу нравится, что патеси присваивает доход от храмовых земель, нисколько не считаясь с ним?
— Ну что же, пусть будет так, как ты сказал, — согласился, наконец, Унка, удивленный столь уверенным тоном товарища. — Я иду сразу вслед за тобой. Встретимся в храме после полудня
— Хорошо, — коротко бросил Урукагина, накидывая на плечи плащ и выходя из дома. Через какое-то время его рослая фигура скрылась в ближнем переулке, ведущем на центральную улицу. Она называлась Храмовой и начиналась от причалов на берегу Тиглата и на всем своем протяжении была прямой, как полет дротика, заканчиваясь в самом центре квартала гирсу, у башни зиккурата.  По обе стороны этой искусственной горы «для беседы с богами»» находились два храма. Один из них был посвящен богу Луны, а второй – покровителю города Нингирсу, куда и стремился попасть Урукагина.
Храм представлял собою большое прямоугольное здание и поднималось оно на высоту более пятидесяти локтей. К нему вела широкая пологая лестница, состоящая из девяноста девяти ступеней, символизирующая собой путь совершенствования человека в земной жизни. Недалеко от храма располагались жилища жрецов и дворец самого патеси. Казалось, что молодой человек сам шел прямо в руки людей правителя, где его поджидала полная неизвестность, а может быть, и смерть.
Но никто не обращал на него ни малейшего внимания, хотя людей на улице уже было довольно много. Возможно, правителю и его прислужникам не приходило даже в голову, что беглец окажется настолько неосторожным, что пойдет сам прямо к ним в руки. Но как бы там ни было, Урукагина без каких-либо приключений добрался до храмового комплекса и вошел внутрь громадного здания, возвышавшегося на небольшом искусственном холме,  остатках старого храма, разрушенного временем.
Верховный жрец уже находился в храме. Как раз в этот момент он выслушивал предсказания жреца-прорицателя на ближайшие дни, полученные тем от звездного неба. Пока продолжалась беседа двух служителей бога, Урукагина оставался стоять на предпоследней ступени лестницы, ведущей вглубь здания. Наконец Уршанаба отпустил предсказателя. Кланяясь и произнося вполголоса очистительные молитвы, тот скрылся в боковом помещении храма. Постояв еще некоторое время на месте, как бы раздумывая о чем-то важном, верховный жрец вскоре обратил внимание на неожиданного посетителя. Еле заметным жестом руки он пригласил его подойти ближе.
— Я кланяюсь тебе, владыка душ и сердец всех жителей нашего города, — почтительно произнес Урукагина, приближаясь и отвешивая поклон.
— Да благословят и тебя боги, славный потомок Энгильсы, — ответил на приветствие жрец, окидывая внимательным взглядом Урукагину. — Что привело тебя в столь ранний час сюда?
— Благороднейший Уршанаба, мне требуется совет по важному делу, и поскольку в нашем городе нет человека, превосходящего тебя знаниями прошлого и будущего, то я пришел к тебе.
— Ну что же, помогать людям советом – дело, угодное богам, — улыбнулся тонкими губами  жрец, пристально всматриваясь угольно-черными глазами в лицо Урукагины, на котором даже цветущая молодость не могла скрыть следы переживаний последних дней. В уголках рта жреца появилась понимающая улыбка превосходства, которое испытывает умудренная прожитыми годами старость по отношению к молодости, бурлящей страстями и избытком сил. — Думаю, что для разговора ступени храма не лучшее место, — продолжил Уршанаба, предлагая подобным образом Урукагине следовать за собой.
Храмовый комплекс отделялся от городского квартала толстой глинобитной стеной. Изнутри к ней примыкало большое число небольших строений, обычно используемых для разных хозяйственных нужд храма. Во время вражеских нашествий эти помещения давали приют благородным семьям города. К одному из таких строений и направился верховный жрец, а вслед за ним и Урукагина. Оно являлось местом уединения верховного жреца, когда ему требовалось отдохнуть или поразмыслить над чем-то важным.
В небольшой опрятной комнате с полом, выстланным темно-коричневой плиткой, было прохладно и тихо. Даже вездесущие мухи избегали появляться здесь, отпугиваемые запахами, исходящими от многочисленных пучков высушенной травы, развешанных на выступающих сквозь штукатурку небольших колышках. Все стены помещения были расписаны рукой мастера сценами из жизни рыбаков.
Вправо от входа, прикрываемого плотной тростниковой шторой, стояло кресло верховного жреца, привезенное корабельщиками из заморской страны. Сделано оно было из красного дерева, высоко ценимого всеми благородными людьми Лагаша. Напротив, вдоль противоположной стены, стояло несколько низеньких деревянных скамеечек, потемнелых от времени и длительного пользования.
— Вот там тебе будет удобно, — жрец указал рукой на одну из скамеек. — На ней много раз сидел твой отец.
Урукагина молча повиновался и занял указанное ему место. Сам Уршанаба тяжело опустился в кресло и некоторое время сидел молча, слегка прикрыв тяжелые веки. Под глазами жреца виднелись темные круги, то ли следы прожитых лет, то ли какой-то застарелой болезни.
— Ну что же, сын Энгильсы, можешь говорить спокойно, здесь нас никто не услышит, — после продолжительного молчания произнес жрец, по-прежнему не поднимая век.
— Многоуважаемый Уршанаба, возможно, ты и сам догадываешься, по какому делу я пришел к тебе, — медленно начал Урукагина, еще толком сам не зная, как ему сплести нить предстоящего разговора. — Несправедливость на нашей земле достигла уже самих небес.
— Ты считаешь, что если патеси отнял у тебя храмовую жрицу, то он поступил настолько несправедливо, что весть о том должна достичь небес? — по-прежнему не поднимая век, спокойно заметил жрец.
От этих слов Урукагина вначале смутился, но затем быстро взял себя в руки. Он, конечно, знал, что ничто в городе не остается без внимания жрецов, даже самое незначительное событие. И обо всем услышанном они немедленно докладывают своему верховному жрецу. Таиться не имело смысла.
— Мудрость должна быть снисходительной к молодости, — вежливо ответил он на довольно бесцеремонное замечание жреца. — Я хотел бы говорить с тобой совсем о другом.
Уршанаба, наконец, открыл глаза и с нескрываемым интересом глянул на Урукагину:
— Так говори,  я слушаю.
— Хорошо, — согласно кивнул головой Урукагина. — Когда я говорю о несправедливости патеси, я имею в виду его отношение к жителям нашей страны. От произвола страдают как высокородные семьи, так и простой народ.
И Урукагина стал последовательно излагать свои обвинения против Лугальанды. Естественно, что в первую очередь он упомянул об обидах служителей храмов, что должно было найти отзвук в сердце Уршанабы.
Верховный жрец сидел молча, но, сам того не замечая, изредка одобрительно кивал головой, что придавало уверенности Урукагине. Он чувствовал, что, несмотря на немного ироничный тон вначале разговора, в душе  жрец на его стороне.
— Мудрый Уршанаба, сегодня, когда к храму придут люди, ты можешь своими словами вселить в их души уверенность, что народ земли Нингирсу не оставлен вниманием богов! — на такой ноте закончил свою речь Урукагина. К его округлому лицу прилила кровь, скрывая собой румянец щек. Глаза блестели решительностью, а широкие ладони непроизвольно сжались в кулаки, готовые обрушиться на головы врагов.
Жрец сидел неподвижно, но по нему было заметно, что под видимым его спокойствием скрывается напряженная работа мысли. Урукагина не сводил глаз с лица человека, державшего в данный момент в своих руках его жизнь, не осмеливаясь нарушить затянувшееся молчание. Наконец Уршанаба выпрямился в своем кресле и его глаза неожиданно сверкнули решительностью:
— Ты все хорошо сказал, наследник мудрого Энгильсы, — глуховатым голосом произнес он, — но достаточно ли всего этого, чтобы народ пошел за тобой?
— Отец жрецов, но если боги поддержат нас твоими устами, мы обязательно изгоним патеси из города.
— Боги на твоей стороне, Урукагина. О том мне нынче было знамение. Сам Нингирсу посетил меня во время сна и предупредил о твоем приходе. Он также предопределил успех тобой задуманного. Обожди, — Уршанаба остановил жестом руки Урукагину, преклонившего перед ним колено, — это еще не все. Знаешь ли ты, зачем прибыли послы царя Киша в наш город?
— О том я не знаю, поскольку дорога в жилище патеси мне заказана. Но, думаю, что они хотят убедиться в верности Лугальанды своему покровителю.
— Это правда, но далеко не вся. Они потребовали от него  направить в Киш караван с зерном для возмещения расходов их царя, якобы понесенные при защите нашей земли от нападения кочевников.
После таких слов Уршанабы в комнате на некоторое время установилась тишина. Жрец с заметным любопытством наблюдал за Урукагиной, а тот, потрясенный столь удачным стечением обстоятельств, лихорадочно соображал, в какой форме сообщить такую новость людям. Уж теперь-то они обязательно потребуют не только изгнания патеси из города, но даже и жизнь правителя может оказаться под угрозой.



                ;   ;   ;

Лугальанда готовился к поездке в Ниппур, один из самых старейших городов Двуречья. В нем среди скромных жилищ людей возвышались громадины многочисленных храмов – земных обителей богов. Там небожители чаще всего снисходили к молитвам и просьбам людей, за что и почитался этот город более других городов Шумера. Сюда стекались бесчисленные дары храмам из многих мест. Оттого и богат Ниппур, могуч не воинской силой, а милостью небесных покровителей.
Лугальанда не рискнул брать зерно для царя Киша из городских хранилищ именно теперь, когда нехватка продовольствия в городе ощущалась очень остро. Он решил временно позаимствовать его в Ниппуре. Люди, разумеется, рано или поздно узнают об этом, но дело будет сделано, а когда придется возвращать долг, это потеряет свою остроту. Кроме того, можно будет попытаться, сославшись на плохой урожай, несколько уменьшить ежегодный дар богам, о чем он также хотел договориться во время предстоящей поездки.
Послов царя Киша подобный вариант вполне устраивал. Да им, собственно говоря, было глубоко безразлично, где патеси возьмет зерно. Лишь бы оно вовремя прибыло к их царю. Но понимая, что от Лугальанды можно ожидать всякого, они решили ни на шаг не оставлять его и собрались ехать вместе с ним в Ниппур.
Подготовка к поездке была в полном разгаре и четыре колесницы с ослами в упряжке уже стояли наготове, когда во дворец прибежали два соглядатая правителя с дурными вестями. Они-то и сообщили, что в городе неспокойно. На рынке какие-то люди собирают толпы народа, открыто обвиняя патеси в забвении установлений предков. Они подбивают народ идти во дворец и потребовать от правителя  очиститься от предъявляемых обвинений или навсегда покинуть город.
Подобного развития событий Лугальанда боялся больше всего. Лишь вчера он отправил отряды своих шублугалей усмирять взбунтовавшихся корабельщиков и примерно наказать те общины, в которых посмели поднять руку на его сборщиков податей. Заодно он велел им проведать, не скрывается ли среди непокорных Урукагина. И вот теперь, когда в городе назревает мятеж, у него под рукой осталось лишь две сотни людей, на которых он может положиться.
В открытом сражении фаланга его воинов способна без труда рассеять тысячи бунтовщиков, вооруженных чем придется. Лишь немногие из них отыщут среди домашнего скарба короткие копья, которыми когда-то отцы их и деды сражались в рядах городского ополчения против отрядов Киша или Уммы. Но посылать фалангу на городские улицы?..  А потом, если по его приказу прольется кровь внутри городских стен, боги никогда не простят ему такого кощунства.
Подобные размышления Лугальанды были прерваны появлением в покоях дворца Энги, настойчиво требовавшего пропустить его к патеси.
— Патеси! — едва вступив в помещение, почти закричал он. — Урукагина организовал против тебя заговор! Он собирает людей к дому Нингирсу, чтобы затем повести их сюда. Тебе угрожает опасность!
—Не вопи! — прикрикнул на него Лугальанда. — Говори, что тебе известно. Кратко и по порядку. Где в настоящее время Урукагина?
— Он скрывается в храме Нингирсу. Вели послать туда людей и схватить его прежде, чем народ окажется там. Напрасно, мой господин, ты не позволил мне его убить в тот день, когда он еще находился дома.
— У тебя будет возможность исправить мою ошибку, — злобно прорычал патеси. — Эй! Кто-нибудь, — хлопнул он в ладоши, — позвать ко мне Энкида, да быстро!
По коридору послышался топот  бегущих ног, а через некоторое время раздались тяжелые шаги грузного человека. В зал ввалился Энкида, облаченный в темные кожаные доспехи. В руках он держал бронзовый шлем, увенчанный серебряным изображением головы орла.
— Слушаю, патеси, — отрывисто пробасил Энкида, одновременно окидывая презрительным взглядом  оказавшегося рядом с ним Энги.
— Энкида! Твои воины ищут Урукагину повсюду, но только не там, где нужно! Энги утверждает, что отступник находится в храме Нингирсу. Почему же об этом не знаешь ты? — Лугальанда еле сдерживал себя. — Немедленно выдели десять человек и пошли их в храм! Пусть доставят Урукагину ко мне. Энги их проводит.
— Будет исполнено, — мотнул головой Энкида. — Какие еще будут приказания?
— Потом, потом! — раздраженно махнул рукой Лугальанда. — Иди, Энги тебя догонит.
Когда военачальник вышел, патеси вскочил с кресла и подошел вплотную к своему верному прислужнику.
— Урукагину должны доставить сюда мертвым, и это твоя забота, — процедил он сквозь зубы.
По лицу Энги промелькнула еле заметная улыбка удовлетворения, но он ничего не ответил правителю, а лишь низко склонил голову в знак повиновения.
— Иди! — приказал Лугальанда, отворачиваясь от него. Взгляд патеси непроизвольно задержался на солнечном пятне, осветившем в это время полотно со сценой охоты Нингирсу, на котором тот пронзил своим копьем громадного кабана.  «Это хороший знак», — подумал про себя Лугальанда, возвращаясь на прежнее место.
Для Энкиды поручение патеси было в высшей степени неприятным. Он считал себя воином и готов был по приказу правителя один выйти на бой против целой фаланги врагов. Принимать же участие в аресте представителя благородного семейства Лагаша, являлось, по его мнению,  делом унизительным, достойным лишь таких людей, как Энги.
По совести говоря, Энкида и сам слегка недолюбливал Урукагину, отец которого в свое время неуважительно отзывался о его способностях военачальника. Но одно дело ненавидеть себе равного и совсем иное – помогать человеку, руки которого не раз обагрялись кровью людей не в сражениях, а совершенно при иных обстоятельствах. Нет, старый служака не осуждал патеси за его желание укоротить язык, а если понадобится, то и туловище Урукагине, который завтра вполне мог оказаться на месте самого Энкиды. Но помогать Энги – это уж слишком. Тем не менее, приказ правителя нужно выполнять.
Вскоре отряд из десяти воинов, вооруженных лишь короткими копьями, отправился к храму. Старшему над ними Энкида приказал арестовать и доставить во дворец человека, которого укажет Энги. Отдавая подобное приказание, Энкида намеренно повернулся спиной к подошедшему в это время подручному патеси, что не осталось тем незамеченным. По грубому лицу Энги промелькнуло выражение злости и страха одновременно. Он чувствовал презрение к себе со стороны Энкиды и его людей, представителей благородных семейств города, из которых и состояли воинские отряды правителя.
Каждый из высокородных мог подняться наверх, стать военачальникам или даже правителем города. Ему же, Энги, суждено всегда оставаться внизу, выполнять самую грязную работу. Ну что же, он постарается сделать все как можно лучше и сегодня число высокородных обитателей квартала гирсу уменьшится еще на одного человека. Патеси может быть спокойным, кинжал Энги отправил в царство Эрешкигаль многих. Не промахнется он и в этот раз.

               
                ;   ;   ;

На территории храма помимо жрецов еще никого не было. Энги не стал подниматься в здание храма, а сразу свернул к строению, в котором совсем недавно вели между собой беседу Урукагина и верховный жрец. Подобная его осведомленность говорила о том, что и среди жрецов храма единодушие было далеко не во всем.
Остановив воинов жестом руки, Энги осторожно заглянул внутрь помещения. Оно оказалось пустым. С явным разочарованием он обернулся назад, окидывая взглядом площадку перед лестницей, ведущей внутрь здания храма. Его внимание привлекли фигуры двух жрецов, показавшихся в тот момент на самом верху лестницы. Заметив воинов, один из них тотчас повернул обратно, а второй стал медленно спускаться вниз. Энги почти бегом направился к нему.
— Высокочтимый, не скажешь ли мне, где теперь находится благородный Урукагина? — вкрадчиво обратился он к жрецу.
— Наш гость предается благочестивым размышлениям под руководством самого Уршанабы, — ответил тот, еще более замедляя шаг.
— Но там их нет, — возразил Энги, указывая рукой на строение, возле которого стояли воины.
— Они недавно перешли под руку статуи Нингирсу и тревожить их даже мыслью, значит навлечь на себя гнев бога, — бесстрастно заметил жрец, удаляясь в направлении выхода в город.
Энги, которого гнев богов не очень-то пугал, повернулся к воинам:
— Идите сюда! — крикнул он. — Человек, которого мы ищем,  находится внутри храма. Его зовут Урукагина. Пойдем и возьмем его!
Воины растерянно переглянулись между собой, а затем десятник отрицательно мотнул головой:
— Нет. Мы не сделаем этого. Нам приказано лишь доставить его во дворец, но гневить бога в его жилище мы не станем.
— В таком случае гнев патеси обрушится на ваши головы намного быстрее, чем гнев самого Нингирсу, — презрительно заметил Энги, вступая на лестницу. Он успел подняться почти к самому входу в храм, когда из его сумрачных глубин появился сам верховный жрец.
— Как смеешь ты, презренный, входить в храм с оружием за поясом и дурными намерениями в голове? — гневно воскликнул Уршанаба, заступая дорогу Энги.
— У меня приказ патеси и я должен его выполнить,— немного смущенно пробормотал тот, задерживаясь перед жрецом, но явно не оставляя своего намерения проникнуть в храм.
— Ну что ж, ты избираешь свою судьбу сам. Иди! — жрец отступил в сторону, молитвенно воздевая руки перед собой.
Энги, ожидавший чего угодно, но не столь быстрого согласия верховного жреца, вначале как бы растерялся, но затем решительно направился внутрь здания. Он был очень сильным человеком и не привык отступать даже перед богами, которых всегда можно умилостивить дарами и очистительными молитвами.
Воины хмуро поглядывали друг на друга, но оставались на месте. Им также, как и Энкиде, был не по душе приспешник правителя, но и приказы своего начальника они  обязаны выполнять.
Прошло совсем немного времени и вдруг внутри храма раздался дикий вопль. Через мгновение Энги с широко раскрытым ртом и выпученными от ужаса глазами громадными прыжками вылетел на лестницу и понесся по ней вниз. За его спиной желтыми крыльями развевались языки пламени. Он не успел ступить ногой на землю, как вспыхнул весь, превращаясь в большой факел, из которого неслись жуткие крики. Еще через мгновение Энги свалился наземь, корчась в жестоких мучениях, пока его душа не умчалась в царство Эрешкигаль. Все присутствующие в ужасе пали ниц, ожидая, что гнев бога обрушится и на их головы. Лишь один Уршанаба оставался недвижимым с молитвенно воздетыми к небу руками.
Такую сцену застали те из жителей города, которые первыми прибежали к храму, предупрежденные жрецом о том, что люди патеси пришли убить Урукагину. Потрясенные таким проявлением гнева небес, многие из них опустились на колени и стали умолять Нингирсу проявить к ним милость и не обрушивать небесный огонь на их головы. Неизвестно, чем бы закончился этот непредвиденный молебен, если бы его не прервал Уршанаба:
— Дети земли Нингирсу! — закричал он неожиданно сильным для его возраста голосом, одновременно простирая руки над толпой. Наш небесный покровитель поразил огнем мерзкого святотатца, осмелившегося проникнуть в его храм с оружием и черными мыслями. Этот человек по приказу правителя осмелился посягнуть на жизнь лучшего из людей нашего города – благородного Урукагины – лишь только за то, что он обвинил патеси в неправедных делах. Какое зло сравнимо с тем, что задумал правитель, обрекая свой народ на голод? Он хочет открыть хранилища города и отдать зерно царю Киша, лишь бы остаться на месте правителя Лагаша! Того, кто выступил против ограбления жителей нашей страны, он приказал убить! Но пусть Урукагина все скажет сам, — и с этими словами Уршанаба отступил внутрь храма, а оттуда на лестницу вышел Урукагина.
— Люди Лагаша! — молодым, звонким голосом обратился он к собравшимся. — Вы все меня знаете и, думаю, никто из вас не сможет упрекнуть Урукагину в неправдивых словах!
Толпа, возбужденная последними событиями, восторженно приветствовала его дружным ревом. Всем хотелось видеть перед собой героя, способного защитить их от несправедливостей жизни. И вот он появился. Молодой, статный, с голосом, подобным священной трубе. Разве такому можно не верить?
Под одобрительные крики Урукагина стал излагать свои обвинения против Лугальанды. Его слова воспринимались как глас божий. Получилось само собой, что именно он, Урукагина, должен будет восстановить попранную справедливость. У храма к этому времени собрались почти  все жители города. Подобного не было даже в дни жертвоприношения черного быка и освящения новой статуи Нингирсу.
Десять воинов патеси давно позабыли, зачем их послали сюда. Отбросив копья, они также с восторгом слушали оратора и когда он призвал всех идти к дворцу правителя, они оказались в первых рядах.
Энкида, увидев приближающуюся толпу, послал одного из слуг предупредить об этом патеси, а сам во главе полутора сотен воинов выдвинулся ей навстречу. Выстроив своих подчиненных в две шеренги, он выступил на два шага перед ощетинившейся тяжелыми копьями фалангой и с грозным видом стал поджидать бунтовщиков. Энкида имел мужественное сердце и тяжелую руку, но этого было явно недостаточно, чтобы остановить людской поток, ведомый Урукагиной. По обе стороны вождя шли его верные друзья и десять воинов патеси, совсем недавно отправленных Энкидой для ареста смутьяна.
Увидев их, Энкида пришел в бешенство.
— Изменники! — заорал он во всю мощь своего грубого голоса. — Вы позорите свои семьи! Немедленно схватите этого человека, и я буду просить патеси не наказывать вас слишком строго!
В ответ передние ряды толпы разразились смехом, сквозь который доносились и прямые оскорбления в адрес военачальника и его воинов. Урукагина понимал, что Энкида не намерен отступать. Чтобы не доводить дело до кровопролития, он поднял вверх руку и, повернувшись лицом к народу, закричал:
— Остановитесь! Воины ни в чем не виновны! Они выполняют приказ! Я объясню им, почему мы здесь, и они пойдут вместе с нами к патеси!
Передние ряды толпы приостановились, еле сдерживая напор идущих позади. Тем не менее человеческое море медленно обтекало жиденькую фалангу, преграждавшую проход в глинобитной ограде дворца. Остановив людей, Урукагина снова повернулся в сторону копейщиков. Энкида все еще находился впереди шеренги, готовый в любой момент сделать шаг назад и встать в одну линию со своими воинами.
— Энкида! — обратился к нему Урукагина. — Сегодня ты пытаешься защитить человека, которого ненавидят все жители Лагаша. Своей неправдой он заслужил эту ненависть и должен быть изгнан из города. Во избежание крови вели своим воинам поднять копья, иначе вы все погибнете.
Его слова были поддержаны грозными криками стоящих за его спиной людей, подобными реву морских волн, накатывающихся на берег.
Энкида понимал, что его сил недостаточно, чтобы удержать занимаемую позицию. Но и перейти на сторону мятежников он не мог, поскольку считал бесчестным измену своему правителю. Он искал выход из абсолютно безнадежного положения и не находил его, потому что в данном случае требовалась изворотливость политика, а не мужественная прямолинейность воина.
Урукагина также понимал затруднительное положение Энкиды, а потому обратился напрямую к напряженно замершим шеренгам копейщиков, многих из которых он хорошо знал.
— Воины! — крикнул он. — Вы видите, что десять ваших товарищей не подняли оружия против своего народа и идут теперь вместе с нами. Поднимите копья и присоединяйтесь к нам. Не позорьте свои благородные семьи кровью, которую вы собираетесь пролить внутри священных стен Лагаша!
Слова Урукагины остались без ответа, но ряды копий дрогнули и некоторые из них немного приподнялись. Чувствовалось, что среди воинов патеси многие бы желали присоединиться к бунтовщикам, но не знали, как это сделать, не уронив своей чести. Наконец два воина, стоявших на самом краю левого фланга шеренги, подняли копья вертикально вверх и медленно отошли в сторону. За ними последовали и другие. Вскоре в рядах фаланги образовались прорехи. Толпа восторженно взвыла и бросилась вперед, вырывая копья из рук тех немногих воинов, которые находились вблизи своего начальника. Энкиду также закружило в людском водовороте и отнесло от входа во дворец.
            


                ;   ;   ;

Весь день во дворце патеси Лагаша хозяйничали все, кому не лень. Лугальанда, запертый вместе с послами Киша на женской половине, слышал крики людей, грабящих его покои, и с ужасом ожидал неминуемого конца. Стража из десяти воинов, которые по распоряжению Унки встали перед проходом в женские покои, с трудом пресекала попытки грабителей проникнуть туда. Азарт легкой добычи помрачил разум многим. Ведь им привалило нежданное счастье – сделаться обладателем таких богатств, о которых до сих пор они не смели и мечтать.
Неизвестно, как долго бы продолжался этот разгул мародерства, если бы мудрый Уршанаба, предвидевший, как оказалось, все, не подсказал заранее Урукагине организовать для участников похода на дворец патеси единовременную выдачу зерна из городского хранилища. Это моментально возымело действие и громадина дворца довольно быстро опустела. Особенно упрямых мародеров отлавливали воины Энкиды, которые присоединились к Урукагине. Они отнимали у них награбленное и выдворяли прочь из дворца, награждая при этом хорошими затрещинами. К концу дня в городе была восстановлена видимость порядка. Но еще долго даже после захода солнца кое-где раздавались громкие голоса людей, празднующих победу.
В это время в зале дворца, где  обычно патеси вел прием посетителей, собрались самые активные участники переворота во главе с Урукагиной. Верховный жрец также прибыл сюда, сопровождаемый прислужником с письменными принадлежностями. Все встретили Уршанабу приветственными возгласами, предлагая сесть в роскошное кресло патеси. Но он отверг подобное предложение, сказав, что не годится человеку его сана и возраста, больше пекущегося о делах небесных, занимать суетное место правителя земного.
После того, как все расположились в зале, как будто само собой получилось так, что кресло правителя осталось единственным свободным местом. И когда Урукагина, закончив разговор с Уршанабой, стал подыскивать,  где бы сесть, ему не оставалось ничего иного, как занять место патеси. Вполне возможно, что все было заранее подстроено его друзьями, которые с восторгом предались необычному для себя занятию – вершить судьбы людей родного города. Они еще не задумывались о своем будущем и каждый из них считал себя равным Урукагине, который, как они думали, лишь им обязан своим спасением от козней Лугальанды. Им даже не приходило в голову, что вознесенный волною событий на пик популярности в народе, Урукагина мгновенно стал на голову выше любого из них. Посаженный их руками в кресло правителя города, в дальнейшем он вряд ли станет руководствоваться дружескими чувствами. Течение событий завладеет им целиком и, преломляясь сквозь призму его честолюбия, заставит совершать поступки им мало понятные, а потому для них неприемлемые. А пока же, опьяненные легкой победой, они стремились закрепить ее как можно надежнее, вручив власть над городом своему другу, а значит как бы и себе.
В помещении стоял шум многих голосов. Каждый из присутствующих с восторженным блеском в глазах старался убедить других в исключительности своей роли в происшедших событиях. Один Уршанаба сидел молча. Он окидывал мудрым взглядом собрание, и на его бесстрастном лице иногда появлялась грустная улыбка. Возможно, он сожалел, что возраст не позволял ему взвалить на себя бремя забот правителя города. А может быть, он думал о скоротечности дней, отпущенных человеку, и о том, как неразумно большинство из людей распоряжается благом жизни, растрачивая себя на никчемность суетных желаний.
Урукагина, голова которого должна была кружиться от опьянения успехом, был необычайно спокоен и сосредоточен. Он понимал, что наступил самый ответственный момент в его жизни. Мало свалить Лугальанду с высокого кресла патеси, куда сложнее закрепиться на нем самому. И здесь многое будет зависеть от верховного жреца. Лишь он может во исполнение воли богов посвятить его на служение народу земли Нингирсу. И это следует совершить именно сегодня, пока чувство общности, возникшее в борьбе против Лугальанды, не разрушилось под напором честолюбивых притязаний других. А это вполне может произойти уже завтра. Именно по этой причине он должен сегодня, пообещав каждому исполнить его просьбу, в чем бы она ни заключалась, утвердиться в должности патеси Лагаша.
Встряхнув головой, как бы окончательно отгоняя от себя всякие сомнения, Урукагина встал, окинул быстрым взглядом собрание и поднял правую руку, призывая к тишине. Шум в помещении постепенно утих. Взоры всех присутствующих устремились на него. Во многих из них он прочел дружеское поощрение, что придало ему уверенность — сегодня победа будет на его стороне.
— Друзья мои! — такими словами он начал свою речь, чем сразу приобрел расположение к себе даже тех немногих, которые никогда не относились к числу его друзей. — Сегодня мы совершили дело, угодное богам, — продолжил он, — об этом свидетельствует само присутствие здесь верховного жреца, высокочтимого Уршанабы. Но теперь перед нами стоят исключительно важные задачи, решение которых нельзя откладывать на завтра, чтобы не ввергнуть город в смуту. Как человек не способен жить без головы, так и город не может оставаться без правителя. Иначе раздоры и беззакония усилятся настолько, что благое дело обернется для народа большим злом. Чтобы не допустить такого разворота событий, мы сегодня должны избрать нового патеси Лагаша. Избрать на эту должность человека всем известного, уважаемого народом. Человека, который почитает богов и заветы наших предков, который не пожалеет своей жизни в борьбе с врагами нашей земли.
Как долго собирался говорить Урукагина, неизвестно, потому что его перебил вскочивший со своего места Унка. Он развел руками и с нарочито недоуменным видом спросил Урукагину:
— О каком человеке ты ведешь речь? Нет, ты определенно нас удивляешь. Неужели ты не понимаешь, что все мы здесь уже сделали свой выбор, когда предоставили тебе возможность сесть в кресло патеси. Или ты думаешь, что при этом мы думали о ком-то другом?
Все одобрительно зашумели, а Унка между тем продолжал:
— Ты сам видишь, что с моими словами согласны все, тем более что жители города не примут никакого другого патеси, кроме тебя.
— Унка говорит правду, — донесся из зала чей-то звонкий голос, перекрывая прочие. — Пускай свое слово скажет Уршанаба!
Многие поддержали такое предложение, и головы всех присутствующих повернулись в сторону верховного жреца. Уршанаба прекрасно понимал всю важность своих слов в этом далеко не простом вопросе. Но для него все давно было решено и происходящее в зале он считал простой формальностью, которая лишь создавала видимость волеизъявления народа. Никто другой кроме Урукагины, обладающий на данный момент реальной властью в городе, претендовать на должность правителя не мог. Это было настолько очевидно, что иначе мог думать лишь человек, не имеющий абсолютно никакого представления о расстановке сил в городе. И если среди собравшихся в зале далеко не все безоговорочно поддерживают Урукагину, здравый смысл заставит их до поры до времени придержать свое мнение при себе.
Слова верховного жреца были краткими, но весомыми. Заметив, что лишь благодаря предопределению богов отстранение Лугальанды от власти произошло без кровопролития, он подошел к Урукагине и простер свои руки над его склоненной головой.
— Урукагина, — торжественным голосом произнес жрец, — ты угоден богам, о чем сегодня мне было видение. Сам Нингирсу благословил тебя на место правителя Лагаша! Твоим заботам предается его народ. Да будет так!
Последние слова жреца захлестнули радостные возгласы собрания, среди которых особенно выделялись голоса друзей нового правителя города. На том предварительная церемония избрания нового патеси была завершена.
Урукагина внешне оставался спокойным, но внутри у него все ликовало: он победил! Но это лишь первый шаг. Со временем он станет царем Лагаша, обязательно станет. Не он будет склонять голову перед другими, а они перед ним. Он молод и впереди еще вся жизнь. Его любит народ и он сделает все, чтобы счастье поселилось даже в лачугах бедняков. Его сердце билось сильными толчками, а голова слегка кружилась от пережитого волнения. Как в тумане он принимал поздравления друзей, говорил им благодарные слова, а сам никак не мог дождаться, когда все разойдутся. Ему хотелось побыть одному, чтобы дать волю чувствам, сдерживать которые уже не доставало сил.
И когда это произошло и рядом с ним остался один Унка, Урукагина наконец смог позволить себе расслабиться. Но прежней радости уже не было, ее вытеснила тревога. Во дворце оставалось не так и много преданных ему воинов, а Лугальанда по-прежнему здесь. Вряд ли он смирился со своим поражением. Вполне может решиться на побег, чтобы собрать верных людей, или даже призвать на помощь царя Киша. Оказывается, что у власти есть иная, довольно неприятная сторона — ее необходимо постоянно защищать от других.
Первая ночь во дворце прошла для Урукагины и его верного товарища Унки в непрерывных хлопотах. Каждый из них в течение ночи много раз выходил наружу, чтобы проверить, как несет службу внешняя охрана дворца. Они подолгу беседовали с воинами, охранявшими Лугальанду и его семью, интересуясь, не предпринимает ли тот попыток покинуть свое необычное узилище.
 Несколько раз Урукагина поднимался на небольшую дворцовую башню и напряженно вслушивался в тишину спящего города. Можно было ожидать, что самые преданные сторонники свергнутого правителя попытаются освободить его и восстановить в прежнем звании. Они должны были хорошо понимать угрозу себе и своему положению, когда вскроются их неблаговидные дела, благодаря которым они стали самыми богатыми людьми Лагаша. Но в городе пока что было спокойно, и Урукагина спускался вниз, надеясь хоть немного поспать. Но сон бежал от его глаз и он снова, уже в который раз, начинал свои обходы.
Утром, едва пылающий диск солнца на локоть отделился от горизонта, толпы горожан стали стекаться в центральную часть квартала гирсу, образуя перед дворцом патеси настоящее человеческое море. Среди них оказалось много общинников из близлежащих поселений, каким-то образом извещенных о вчерашних событиях. Люди уже знали, что новым правителем государства стал сильный воин и благородный человек Урукагина. Всем не терпелось узнать, что принесет каждому из них смена хозяина дворца. Они хотели видеть и слышать нового правителя, и Урукагина не мог обмануть их ожидания.
Его власть еще была настолько эфемерной, что без поддержки толпы кресло патеси могло выскользнуть из-под него с такой же легкостью, как это произошло с Лугальандой. Настало время окончательно утвердить свою власть в сердцах людей. Если подобное произойдет, а в том он почти не сомневался, тогда уже никакие происки алчных приспешников прежнего правителя не смогут причинить ему сколько-нибудь серьезного вреда.
Для разговора с народом Урукагина приказал соорудить вплотную к внутренней стороне дворцовой стены помост из громадных щитов, которыми прикрывают в сражении воинов-копьеносцев их преданные слуги. Приказание было тотчас выполнено, и по щитам-ступеням, удерживаемым дворцовыми рабами, он легко вскочил на своеобразную трибуну.
Толпа встретила его появление радостными криками. Бесчисленное множество поднятых в приветствии рук колыхалось, словно тростниковые заросли под дуновением ветра. Урукагина возвышался над человеческим морем, словно живое воплощение их надежд на лучшую жизнь. И он не мог не оправдать их чаяний. Гипноз единения с толпой захватил его. Нужные слова рвались из груди, зажигая в глазах благодарных слушателей огонь любви и преклонения. А он говорил, почти кричал так громко, как только мог:
— Народ земли Нингирсу! Справедливость, попираемая до сих пор Лугальандой и его прислужниками, сегодня восторжествовала! Отныне и на все времена: свободнорожденные, все, кто имеет земельные участки, позволяющие вам кормить свои семьи, становятся полноправными гражданами нашей страны! Все, чье ремесло кормит не только их, но и других людей, с сегодняшнего дня  обладают теми же правами, что и самые высокородные люди Лагаша! Все земли богов, незаконно отнятые у храмов и присвоенные людьми Лугальанды, возвращаются их прежним владельцам, нашему небесному покровителю Нингирсу, его жене Бау и их сыну!
Последние слова Урукагины потонули в восторженных криках людей, слившихся в могучий рев, который выплеснулся за городские стены и разнесся далеко по окрестным полям, пугая птиц и зверей.
Что бы в дальнейшем ни говорил Урукагина, его слова встречали всеобщее одобрение, окончательно лишая затаившихся врагов малейшей надежды повернуть события вспять. После того, как он пообещал увеличить плату общинникам за работу на землях храмов в два раза и восстановить старую судебную систему по всей стране, всеобщий восторг достиг своего апогея. Победа Урукагины была полной и безоговорочной. Теперь он мог спокойно, не оглядываясь на таких людей, как Энкида и ему подобных, заняться расстановкой верных ему людей в аппарате управления страной. А в нем, естественно, на самых важных постах находились люди Лугальанды.
Самого же смещенного патеси и его семью, по совету друзей, он решил не просто изгнать из города, а отправить на край земли, откуда он уже никогда не сможет возвратиться обратно. От тамкаров, людей, торгующих с другими городами и странами, Урукагина слышал о таких местах. На востоке, на расстоянии многих дней пути по морю, есть страна Малух, а в ней на берегу бескрайнего моря стоит город Лотхол, в котором живут чернокожие люди. Оттуда в Шумер привозят серебро и золото, лазурит и жемчуг, медь и олово. Правитель Малуха не раз просил тамкаров уговорить какую-нибудь знатную семью из Шумера поселиться в его стране, чтобы он смог обновить кровь в жилах своих будущих потомков. Она, к его несказанному горю, с каждым новым поколением становится в его семье все более густой и темной. И вот теперь появилась возможность выполнить его просьбу. И пусть сам Лугальанда для подобных целей не пригоден, зато у него имеются сыновья и дочери.
Чтобы обезопасить себя от неприятных неожиданностей, Урукагина решил сократить в три раза  число тяжеловооруженных воинов, которых набирали в основном из богатых семей. Зато оставшимся, а это были те, кто поддержал его в первый же день переворота, он увеличил жалованье в четыре раза, чем еще сильнее расположил их к себе.
Все первые дни своего пребывания в должности патеси города Урукагина посвятил укреплению своего положения путем принятия новых, популярных среди населения законов, направленных на искоренение воровства и обмана при сборе налогов. Сами налоги были значительно снижены. Он также запретил служилым людям налагать свою руку на имущество низших воинов, вдов и сирот даже в том случае, если те окажутся не способными внести подати в установленный срок. Подобные мероприятия значительно снижали возможные доходы государства, но зато пресекали воровство среди людей, нечистых на руку, что в целом не должно было отразиться на состоянии казны.

               
                ;   ;   ;

Жизнь в Лагаше постепенно входила в спокойное русло. Хлопоты по сбору урожая отодвинули все остальные заботы на задний план. Все были заняты своими делами. Урукагина, который последнее время не знал ни сна, ни отдыха, получил, наконец, возможность заняться личными делами. И вообще он чувствовал, что ему следует хоть немного отдохнуть. Столь бурные события в политической жизни страны потребовали от него такого напряжения духовных и физических сил, что это сказалось даже на его внешности.
Он сильно похудел, с его лица исчез прежний румянец. Щеки немного запали, отчего весь облик приобрел более жесткое выражение, а внушительный нос стал казаться еще большим. Столкнувшись с некоторыми проблемами взаимоотношений между различными людьми, о существовании которых он раньше и не подозревал, Урукагина лишился многих иллюзий, свойственных молодости. Являясь для своего времени довольно высокообразованным человеком, он умел писать, читать и вести счет. Обладая от природы хорошим слухом и довольно приятным и сильным голосом, он неплохо пел и играл практически на всех музыкальных инструментах, используемых в храмовых богослужениях. Да и сами ритуалы таких церемоний он знал достаточно хорошо, даже, может быть, лучше, чем иные жрецы.
Последние события показали его способность принимать ответственные и разумные решения в сложной обстановке, что доступно не всякому мудрецу, убеленному сединами прожитых лет. Вместе с тем в нем до недавних пор жила наивная уверенность, что каждый образованный человек способен правильно воспринимать доводы разума, даже если они не соответствуют его личным интересам. К своему сожалению, в последнее время он смог убедиться в обратном. Многие люди, ослепленные своей кажущейся правотой, не желают слышать ударов грома и видеть блеска молний. И здесь уж ничего не поделаешь — такова природа человека.
К его немалому огорчению, именно последнее сказалось, по-видимому, на его отношениях с некоторыми из прежних друзей. Раньше они всегда находили взаимопонимание и он считал, что так оно будет и вдальнейшем. Но оказывается, что он ошибался. Возможно, причиной тому явилась его чрезмерная занятость, из-за которой он не мог уделять им столько внимания, как прежде. Но почему  тогда Унка, которого он назначил военачальником вместо Энкиды и с которым они видятся каждый день, почему тогда он стал отдаляться все больше и больше? Все это сильно беспокоило Урукагину, и он решил устроить друзьям пир, чтобы восстановить ранее существовавшие отношения, показать им, что, несмотря на свою высокую должность, он ничуть не изменился и остался прежним Урукагиной.
Все хлопоты по организации пиршества были поручены Аги, услугу которого он не забыл и назначил распорядителем всех работ во дворце. И пускай Аги не обладал достаточной образованностью, но писать и тем более считать он умел, что было крайне необходимо для успешного исполнения им своих новых обязанностей. Раньше Аги приходилось часто прислуживать за столом Лугальанды. По этой причине все тонкости организации пиршества были ему хорошо знакомы.
Старые друзья Урукагины, предупрежденные заранее, собрались к назначенному времени в зале дворца, где обычно и раньше устраивались застолья для избранных людей города. Три стола, за которыми свободно могло расположиться более двух десятков человек, были уставлены подносами с бараниной, рыбой всех видов и самыми разнообразными овощами и фруктами. Салаты, сдобренные оливковым маслом и различными специями, источали аппетитные запахи. Высокие узкогорлые кувшины с вином и пивом тускло блестели своими холодными боками в нежарких лучах вечернего солнца, проникающего в зал сквозь узкие оконные проемы.
В отсутствие хозяина никто не прикасался к яствам, выставленным на столах, что разительно отличалось от прежних дружеских пирушек, свободных от каких-либо условностей. Ведь в те, совсем недалекие времена, каждый мог в любое время пригубить кубок, если жажда становилась нестерпимой, или взять со стола еду, если того требовал желудок. Но здесь во дворце патеси сама обстановка предполагала иное поведение и присутствующие хотя и были званы на встречу друзей, тем не менее вели себя совсем не так, как прежде.
Урукагина, всегда отличавшийся точностью, не заставил себя ждать и на этот раз. Он вошел в зал ровно в условленное время, на ходу о чем-то оживленно разговаривая с Унком. Когда все расселись за столами, а прислужник наполнил кубки вином, он поднялся со своего места и поблагодарил друзей за то, что все они откликнулись на его приглашение, как и в прежние добрые времена. Его слова о том, что он надеется на их поддержку и в свою очередь обещает им всегда помнить их дружбу, были встречены одобрительными возгласами, правда, более сдержанными, чем можно было ожидать.
По мере того, как пустели кувшины с вином, разговор за столом становился все более раскованным. И если вначале, когда Урукагина хотел что-то сказать, все сразу же умолкали, то постепенно разговор стал всеобщим. Каждый говорил, когда считал нужным, нисколько не обращая внимания на высокое положение хозяина. Именно того и добивался Урукагина. Ему хотелось почувствовать себя в кругу равных, а не возвышаться над ними, подобно межевому столбу среди полей, всеми почитаемому, но одинокому.
Когда пустые кувшины убрали со столов, а взамен их появились другие, наполненные темно-красным терпким вином, сидящий недалеко от Урукагины Акка, человек с острым языком, похлопал запотелый бок кувшина рукой и весело произнес:
— Давайте, друзья, нальем из этого кувшина, пока вино холодное. Надеюсь, наш Аги из лучших побуждений не разбавил его водой, как теперь принято в Лагаше?
Урукагина, который в этот раз был очень умеренным в питье, уловил в словах Акки какой-то скрытый смысл. Не желая спрашивать товарища, что тот имел в виду, он шутливо заметил:
— Вкус хорошего вина от добавления воды лишь выигрывает.
— Вот, оказывается, почему разбавили благородное вино гирсу водой простонародья, — деланно удивился Акка, опрокидывая неловким движением руки свой кубок. Его голос не был настолько громким, чтобы перекрыть шум застолья. Но он был услышан большинством присутствующих. В зале тотчас воцарилась напряженная тишина. Все головы повернулись в сторону Урукагины в ожидании его реакции. Унка, желая спасти положение, нарочито громко попытался рассказать, как он недавно выпроваживал послов Киша из города. Но его никто не слушал, и он растерянно умолк, застряв взглядом на ярко-красном пятне от пролитого вина, медленно расползающемся по скатерти.
Урукагина, которого слова Акки задели за живое, с недоумением посмотрел поверх стола:
— Так все думают? — тихо спросил он.
Ответа не последовало. Но само молчание его товарищей свидетельствовало об их отношении к высказанному Аккой лучше всяких слов. Даже его верный друг Унка, с которым он не раз обсуждал все, что на первых порах необходимо сделать, чтобы закрепить победу над Лугальандой, даже он, обуреваемый сомнениями, сидел не поднимая взгляда.
— Неужели мы, высокородные люди Лагаша, настолько низко ценим самих себя, что боимся раствориться среди людей низких, если не отгородимся от них особыми правами? — тихим голосом спросил Урукагина, всматриваясь в лица друзей, словно видел их впервые. — Неужели вы, образованные и богатые люди, боитесь, что вас не отличат от владельца поля, которое можно обежать, даже не сбив дыхания? Не вы ли совсем недавно сетовали, что недалек тот день, когда всех мужчин нашего квартала, способных носить оружие, можно будет пересчитать по пальцам, и горцы уже потирают руки в предвкушении легкой добычи? — он снова обвел погрустневшим взглядом лица друзей, затем взял со стола кубок и, не переводя дыхания, осушил его.
— Для отражения врагов можно вооружить простолюдинов и составить из них фаланги не хуже наших, — упрямо заявил Акка.
— Ну, ты сам не знаешь, что говоришь? — наконец, словно очнувшись, набросился на него Унка. — Для того, чтобы простолюдина обучить строю в фаланге, сколько нужно времени? А вооружение? Оно дорого стоит и разве он будет его беречь как свое?
— Дело даже не в этом, — заметил Урукагина, — в сердцах простолюдинов всегда есть место для обиды и зависти по отношению к высокородным. В решающую минуту они способны уклониться от сражения, стать безучастными наблюдателями. Мол, коль обитателям гирсу больше дано, так с них должно и больше причитаться. И потом не забывайте, что до недавних пор в сражениях они защищали Лагаш высокородных, которые позволили им в свое время поселиться рядом с собой. Теперь же, получив равные с нами права, они станут защищать свой город. Теперь число его защитников возросло в десять раз, разве это плохо?
На последние слова Урукагины возражений не последовало. После непродолжительного молчания снова завязался общий разговор, который постепенно переместился, как это обычно бывает в мужских компаниях, с политики на женщин.
Урукагина, голова которого, несмотря на выпитое вино оставалась ясной, понимал, что ему пора покинуть своих бывших друзей. Определение «бывших» возникло в его сознании само собой, наполнив душу горечью обиды на тех, кто покинул его в ту самую минуту, когда он больше всего нуждался в их дружеской поддержке. Он понимал, что они отражают мнение большинства жителей квартала гирсу, которые, не желая поступиться малым, вполне могут потерять все, даже жизнь.
То, что последнее слово осталось за ним, Урукагину нисколько не обнадеживало. Он уловил общее настроение и понял всю бессмысленность своих попыток найти понимание среди большинства высокородных жителей города нововведениям, затрагивающим их привилегии. И все же ему не хотелось чувствовать себя чужаком среди тех, кого он считал своими кровными родственниками и к примирению с которыми стремился всей душой. Возможно, именно это и подсказало ему, в конечном счете, ход, которым он вполне мог достичь желаемого результата, ни на шаг не отступив от задуманного им переустройства жизни всех людей земли Нингирсу.
В последней беседе с верховным жрецом Урукагина услышал от него нечто необычное, над чем он раньше никогда не задумывался. Тогда у них разговор зашел об очередной выдаче зерна беднякам, поскольку в связи с жесточайшей засухой урожай на верхних полях был очень плохим. Его надолго не хватит и придется вновь помогать несчастным. Тогда Уршанаба и поразил его словами, что безвозмездная раздача зерна погубит Лагаш быстрее, чем голод. Заметив удивленный взгляд собеседника, жрец пояснил:
— Если всякий раз давать незаработанное, то кто же станет трудиться? Люди привыкнут к тому, что им помогают и перестанут ходить на пашни. Они станут требовать помощь как должное, не приложив никаких усилий, чтобы самим обеспечить себя пищей.
И вот сегодня в голову Урукагине пришла, на его взгляд, прекрасная мысль предоставить беднякам возможность заработать себе хлеб на строительстве городской стены. За последние годы Лагаш настолько разросся, что старая, полуразрушенная стена оказалась внутри городских кварталов и полностью утратила свое назначение. Обнести же весь город снаружи новой стеной являлось задачей трудновыполнимой. Ее строительство могло растянуться на годы. Вряд ли царь Киша, оскорбленный последними событиями в Лагаше, позволит городу спокойно возводить укрепления, направленные против его отрядов. А в том, что он предпримет попытку восстановить прежнее зависимое положение Лагаша, Урукагина нисколько не сомневался. Нападение врага может случиться в любой день. Где в таком случае укрыться женщинам и детям, если враг подступит к городу? Храм Нингирсу не сможет принять в свои стены и десятой их части. Вот если обнести прочной стеной весь центральный квартал, тогда места окажется достаточно для всех. К тому же в этом случае будут надежно защищены жилища высокородных семей города, что должно в корне изменить их отношение к новому патеси.
Боги всегда почитались в Шумере как создатели всего сущего. По этой причине любое строительство считалось угодным небесам и для людей делом почетным. При закладке новой стены первую корзину глины принес Урукагина. Вслед за ним с тяжелой ношей появились и другие благородные люди. Вскоре бесконечная вереница людей потянулась к центральной части города от того места, где землекопы мотыгами рыхлили грунт и загружали его в тростниковые корзины. Носильщики сбрасывали свой груз в неглубокие, но очень длинные ямы, вырытые вдоль будущей стены. Затем туда налили воду и оставили все на двое суток. В течение этого времени глина набухала, после чего тысячи человеческих ног принялись месить ее до состояния густого теста. Вслед за тем появились десятки колесниц, груженных соломой, что оставалась на полях после уборки урожая. Ее разостлали толстым слоем поверх глиняного раствора и загнали в ямы быков, которые своими острыми копытами окончательно перемешали содержимое ям, преобразуя его в густую и вязкую массу. Из такого материала и сооружалась стена. Высушенная ветром и солнцем, она на глазах превращалась в прочный монолит, способный стать труднопреодолимой преградой для врагов.
Дело спорилось. Урукагине было приятно видеть рядом с собой дружно работающих людей. Их смуглые тела, перепачканные глиной, смотрелись все одинаково, и трудно было отличить высокородного от простого ремесленника. И это наблюдение подсказало Урукагине простую в своей очевидности мысль: «Не боги делят людей на «высоких» и «низких», а такими они становятся сами среди себе подобных. Все рождаются похожими друг на друга, беспомощными и жалкими, такими же и умирают».
Шло время. Строительство стены близилось к завершению, когда тамкары привезли дурные вести из Уммы, извечного противника Лагаша. Там послы Киша подбивали правителя Уммы Лугальзаггиси отомстить Лагашу за прежние обиды. Они обещают ему оказать помощь своими отрядами, если он восстановит там прежние порядки и уничтожит самозванца Урукагину. Но пока что Лугальзаггиси, зная коварство царя Киша, медлит с принятием окончательного решения. Как долго будут длиться его раздумья, неизвестно.
Такие вести сильно встревожили Урукагину. Обучение новых воинов, набранных Унком по его приказу, еще далеко не завершено. И хотя их численность уже составляет более тысячи человек, пока они вряд ли смогут выстоять против опытных воинов Уммы. Требовалось что-то срочно предпринять, но что? И снова, в который уже раз, ему на помощь пришел Уршанаба. Он известил Урукагину о том, что супруга Лугальзаггиси после неудачных родов находится в очень тяжелом положении и вряд ли правитель Уммы, опасаясь гнева богов, решится в ближайшее время напасть на Лагаш. Но в любом случае следует немедленно послать в Умму верного человека, желательно из простолюдинов. Там он должен будет отыскать одного из жрецов храма, посвященного богу Луны, имя которого и его приметы укажет посланнику сам Уршанаба. Тот человек многим обязан ему и хорошо осведомлен обо всем, что происходит во дворце правителя Уммы. Он все расскажет посланнику, если тот предъявит ему условный знак от верховного жреца Нингирсу в виде деревянной фигурки священного быка.
Осведомленность о планах врага стоит многого и Урукагина с радостью принял предложение своего мудрого советчика. Думать над тем, кого отправить в Умму, ему долго не пришлось. Преданный Дунази был самой подходящей кандидатурой. Кто обратит внимание на бедняка, нанявшегося в услужение к тамкарам и вместе с ними прибывшего в чужой город? Ведь какими бы ни были отношения между правителями, торговля страдать не должна. Такое правило свято блюлось во всех землях, расположенных между Тиглатом  и Фором (Евфратом).
Чтобы не привлекать лишнего внимания к Дунази, Урукагина не стал приглашать его к себе во дворец, где всегда бывает много посторонних глаз. На второй день после весеннего равноденствия, ближе к заходу солнца, он отправился в сопровождении двух темнокожих слуг-телохранителей к себе домой, где появлялся теперь не часто. Сюда же он решил пригласить и Дунази, послав за ним одного из домашних прислужников.
Улица уже была полупустой. Редкие прохожие, завидев впереди трех мужчин, спешили пройти мимо, не слишком обращая внимание на их лица. И хотя в городе было относительно спокойно, все же встреча с неизвестными людьми в позднее время могла сулить неприятности. Поэтому большинство горожан торопились закончить свои дела засветло и быстрее укрыться под крышей своего жилища. Как раз на это и рассчитывал молодой патеси, когда выбирал время встречи с Дунази.
Урукагина почти подходил к ограде своей усадьбы, когда неожиданно увидел впереди стройную фигурку молодой женщины, идущей ему навстречу. Ярко-синяя ткань легкой накидки свободно ниспадала с ее плеч, оставляя открытыми руки и округлые припухлости груди. Ее сандалии неслышно ступали по тверди улицы, и казалось, что она плывет над землей, совсем ее не касаясь.
 Урукагина невольно замедлил шаг. Еще не различая лица женщины, он уже знал, что это Нинсун. Его сердце забилось сильно и часто. Горячая волна прихлынула к лицу, ударила в голову. Ему непроизвольно захотелось протянуть к ней руку, чтобы вновь, как прежде, ощутить упругость ее тела, упиться глазами нежностью ее лица, бездонной глубиной ее томных глаз. В его груди сжался комок боли, когда они, поравнявшись, встретились взглядами. Это была она, его прежняя Нинсун, такая манящая и близкая. Но нет! Горечь обиды и презрения вновь всколыхнулись в глубинах его души, заслоняя собой все остальное. Он прошел мимо, повторяя как молитву: «Это чужая женщина. Она глупа и жестока. Она недостойна его чувств. Пусть уходит прочь навсегда».
Проинструктировав Дунази, с готовностью согласившегося выполнить необычное поручение правителя города, Урукагина не захотел по темноте возвращаться обратно и остался ночевать под родным кровом, где обитали многочисленные духи предков. Его личный дух, который выступал посредником между ним и богами, также нашептывал ему, чтобы он оставался ночевать дома. Противиться ему Урукагина не мог.
Всю ночь во сне его посещали видения. Но утром, когда слуга разбудил его вместе с восходом солнца, в памяти у него сохранился лишь образ Нинсун. Он как будто воочию видел ее, сидящей на ступеньках какого-то громадного храма и с грустной улыбкой протягивающей к нему руки. А он все бежит к ней по ступеням бесконечной лестницы и никак не может приблизиться, чтобы коснуться ее.
Утром он возвратился во дворец, где Аги доложил ему, что ночью какие-то люди пытались проникнуть в его покои, но замеченные стражей, быстро скрылись. И еще на ступенях храма Нингирсу жрецы обнаружили молодую женщину по имени Нинсун с кинжалом в груди. Убийца не пойман и никто не имеет ни малейшего представления, чьих рук это дело. Но кинжал, которым она убита, сделан из неизвестного в Шумере металла, оставляющего на лезвии бронзового меча зазубрины, словно на дереве.


                ;   ;   ;

Дунази шел позади последнего осла, груженного двумя большими тюками разноцветной ткани. Она пользовалась большим спросом во всех городах Шумера. Нигде, кроме Лагаша, не умели придать ее окраске такую яркость и устойчивость. Сколько бы ни мочили платья из такой ткани в воде, краски не теряли своей свежести, радующей глаза людей, особенно женщин. Оба тюка тамкар хотел обменять в Умме на священные маслобойки, спрос на которые в Лагаше был очень высок.
В обязанности Дунази входило наблюдение за поклажей на спинах ослов, чтобы не ослабло крепление вьюков и они не свалились в дорожную пыль. Если потребуется, то он должен будет остановить караван, предупредив о том владельца товара. Сам хозяин ехал впереди на самом крупном осле, и все равно его ноги почти цеплялись за землю, такими длинными они были. Высокая и тощая фигура купца никак не вязалась со званием тамкара, имеющего, как правило, довольно внушительный подбородок и живот.
Дунази брел неторопливым шагом человека, привычного к частым и длительным переходам под жарким летним солнцем. Глухой перестук ослиных копыт по дороге был для него, привыкшего с утра до ночи ковырять землю мотыгой, подобен музыке праздничного богослужения. На сердце было легко и радостно в предвкушении хорошей награды за выполнение столь важного поручения правителя. Если все сложится удачно, то он, пожалуй, сможет прикупить немного земли и присоединить к своему участку соседский. Его хозяин недавно ушел в царство мертвых и одинокой старухе не по силам справляться с землей.  Дунази надеялся, что она уступит ему свою землю за умеренную плату.
Умма уже была недалеко. Ее высокие глинобитные стены вырастали с каждым шагом, постепенно заслоняя собой все. Небольшой караван приближался к восточным воротам города, обе створки которых были гостеприимно распахнуты, впуская всех желающих внутрь. Два воина-стражника, вооруженные лишь короткими копьями, стояли снаружи, прислонясь спиной к стене, и лениво наблюдали за путниками. Заметив караван, они оживились и подошли ближе друг к другу, выражая всем своим видом служебное рвение.
Тощий хозяин каравана слез со своего осла и почтительно подошел к ним. О чем он говорил с воинами, Дунази не слышал. Но он хорошо знал, что без подношений дело не обойдется, иначе можно остаться на всю ночь вне стен города и вообще лишиться всего товара. Но по всему было видно, что тамкар человек опытный, поскольку после небольшой заминки караван тронулся дальше, а стражники со скучающим видом вновь заняли прежнее положение.
Город встретил путников шумом и суетой, обычной для всех мест с большим скоплением народа. Но помимо всего в его сутолоке присутствовало нечто тревожное и даже мрачное. Как будто какая-то тень опустилась на лица людей, хотя солнце сияло по-прежнему на безоблачном небе.
Остановив караван возле невысокой кирпичной стены, отгораживающей просторный двор от улицы, тамкар зашел внутрь ограды и пробыл там довольно долго. Когда он возвратился обратно, его лицо было озабоченным.
—Заводите ослов внутрь, — приказал он старшему из слуг. — Придется несколько дней переждать здесь. На два дня всякую торговлю в городе запретили — умерла жена Лугальзаггиси.
Когда хлопоты с караваном были завершены, ослы загнаны в стойла, а товары заперты в одном из помещений дома путников, Дунази оказался предоставленным самому себе. Подобное положение дел устраивало его как нельзя лучше, и он тут же отправился на поиски нужного ему человека.
Хотя город Умма располагался совсем недалеко от Лагаша, Дунази был здесь впервые. Отыскать храм, посвященный богу Луны, оказалось для него делом не слишком трудным. Ведь он всегда располагался рядом с зиккуратом, священной горой, построенной людьми для того, чтобы на ней можно было вести беседу с обитателями небес. Она была хорошо видна с любой из радиальных улиц города, которые тянулись к ее подножию, словно лучи солнца к своему светилу.
Еще не доходя до храма, Дунази был вынужден остановиться, прижавшись спиной к стене какого-то здания. Навстречу ему с громкими рыданиями и воплями двигалась толпа людей, одетых в рубище. Их расцарапанные ногтями окровавленные лица излучали величайшее горе. Это были родственники супруги правителя, возвращающиеся из храма, где они просили божество быть милостивым к покойной и замолвить за нее слово в царстве мертвых. Уже два дня они ходят с такой просьбой по всем храмам города. Завтра должны состояться похороны и горе их не знало предела. Сам Лугальзаггиси денно и нощно просит богов за свою супругу, которая ушла навсегда, так и не подарив ему сына-наследника.
Пропустив стенающих людей мимо себя, Дунази, угнетенный видом такого горя, медленно побрел дальше. Жилище жреца он отыскал довольно быстро, но того дома не оказалось. Как объяснил ему один из слуг, жрец уже вторые сутки находился в храме, вымаливая милость к усопшей и одновременно готовясь к обряду захоронения. Пока тело супруги правителя не будет предано земле, он не смеет общаться ни с кем из людей по делам, не относящимся к предстоящей церемонии.
Дунази не оставалось ничего другого, как ждать. Чтобы убить время, он решил побродить по городу и совершенно случайно оказался вблизи дворца правителя Уммы. Он показался ему совсем невзрачным в сравнении с дворцом в его родном городе. Дунази также знал, что усыпальницы правителей и их семей обычно располагаются рядом с их жилищем, чтобы и после смерти семьи оставались вместе. В подобных же случаях люди более простого звания хоронили своих родственников прямо под полом жилища, что было очень удобно, когда требовалось обратиться за помощью к духам предков в том или ином деле.
Дунази никогда еще не видел, как хоронят столь знатных особ, как супругу самого правителя города. Заметив колесницу, груженную кирпичом и направлявшуюся сквозь широкий пролом в стене ограды дворца, он решил, что не иначе этот кирпич везут к будущей усыпальнице. Не долго думая, он пошел вслед за повозкой и вскоре действительно оказался возле громадной ямы, имевшей в длину около сорока локтей, в ширину же приблизительно вполовину меньше. В нее вел пологий спуск, по которому туда могла съехать колесница. Влево от спуска, в дальнем углу, виднелась почти готовая кирпичная усыпальница, в которую должны будут поместить тело покойной.
Вокруг все были заняты делом, и Дунази не осмелился оставаться там дольше, чтобы не привлекать к себе внимания. Но он решил, что завтра обязательно придет сюда пораньше и посмотрит всю  траурную церемонию, о которой потом можно будет рассказать дома.
Но из его замысла ничего не получилось. Как он ни старался опередить других и занять место ближе к гробнице, оказалось, что проход внутрь ограды охраняют хмурые воины, облаченные в темные кожаные плащи и сверкающие медью шлемы. В руках они держали тяжелые копья с широкими бронзовыми лезвиями, которым опытный воин мог пронзить насквозь двух человек сразу. За ограду они пропускали лишь людей высокородных, близких правителю Уммы.
Простым людям не оставалось ничего иного, как попытаться увидеть траурный кортеж, когда он будет проходить мимо. Множество народа выстроилось вдоль обеих сторон улицы. Ожидание затянулось, и ноги даже привычного ко всему Дунази порядочно устали, прежде чем со стороны храмовой площади послышались пронзительные звуки труб и ритмичные удары священных барабанов. Все это говорило о том, что траурная процессия двинулась к месту захоронения. Через некоторое время она приблизилась, и вскоре Дунази смог различить сквозь громкие звуки музыкальных инструментов заунывное песнопение жрецов, выступающих в темных и длинных балахонах из грубой ткани впереди кортежа. Они шли со сложенными перед грудью ладонями, устремив взгляд кверху, исполняя заупокойные гимны, возносящие к небу их просьбу – быть снисходительным к идущим в царство мертвых.
Сразу вслед за жрецами два белых быка везли колесницу, на которой стояли носилки с телом покойной. Они были засыпаны ворохом цветов, многие из которых падали наземь, прямо под ноги идущим вслед за колесницей девушкам-рабыням. Все они были облачены в одинаковые небесно-голубые платья. Пальцы их рук перебирали струны арф, и мелодичные звуки этих музыкальных инструментов вплетались в общую симфонию похоронной процессии. Девушки должны были сопровождать свою повелительницу в царство мертвых, чтобы прислуживать ей и там. Они хорошо знали свою участь. Их лица были бледными, а у некоторых мокрыми от слез.
Вслед за ними шло семь слуг, вся одежда которых состояла лишь из набедренных повязок. Каждый из них держал в руках небольшой кувшин с напитком Эрешкигаль, который должны  выпить все, кто ступит ногой на дно могилы после того, как тело покойной займет свое место в гробнице.
Шествие обреченных замыкали двадцать воинов, отобранных по жребию. Они обязаны были проследить за тем, чтобы все исполнили свой долг, как того требует обычай. Рабыни должны будут опуститься на дно могилы вдоль наружных стен усыпальницы и играть на арфах до тех пор, пока те не выпадут у них из рук, а сами они не уснут навсегда под воздействием смертельного напитка.
Затем в могилу опустят туши жертвенных быков, которых воины уложат так, чтобы те встречали своими позолоченными рогами всякого, кто попытается проникнуть в гробницу. Исполнив предназначенное, они в свою очередь  выпьют напиток смерти и каждый из них займет отведенное ему место. После того, как их дыхание замрет, земля навечно скроет всех, кто отправился провожать повелительницу туда, откуда никто не возвращается.
Дунази знал об этом ужасном ритуале сопровождения, но никогда ничего подобного не видел. Он всматривался в лица людей, обреченных на скорую смерть, и в его душу стал закрадываться ужас. Он живо представил себя на месте одного из слуг, несущего свою смерть в собственных руках, и постепенно мелкий озноб стал сотрясать его тело. Он как будто сам ощутил прикосновение холодной земли, укрывающий его навсегда от солнечного света, от ласкового дуновения ветерка, от шелеста листьев на фруктовых деревьях. Его нервы не выдержали и он стал медленно пробираться сквозь окружающих его людей к ближайшему переулку, чтобы как можно быстрее оказаться подальше от этого страшного места, где вскоре десятки человеческих жизней прервутся по воле предков и богов.
По истечении пяти дней, вполне успешно выполнив поручение Урукагины, Дунази возвратился домой. Ему не пришлось беспокоиться о приобретении соседского земельного надела.  Молодой патеси проявил неслыханную щедрость и за хорошие вести подарил ему участок прекрасной земли на нижних полях из собственных владений. По мнению Урукагины, известия из Уммы того стоили. Жрец, с которым там встретился Дунази, заверял, что Лугальзаггиси воздержится от похода против Лагаша еще как минимум год. Так велят ему звезды. Пока он не обзаведется наследником, они не обещают ему удачи в сражениях. По этой причине все мысли правителя Уммы сегодня заняты выбором новой жены, которая сможет, наконец, осчастливить его сыном.


                ;   ;   ;

Уршанаба наблюдал с высоты прожитых лет за деятельностью Урукагины, и сердце его радовалось, что он не ошибся в нем. Молодой патеси был очень честолюбив, но его стремление первенствовать не имело ничего общего с желанием возвыситься над толпой, попирая ее ради этого ногами. Наоборот, он мечтал сделать Лагаш могущественным и тем самым возвыситься самому вместе с ним. Сила же любого города заключается в его гражданах, в их способности объединиться вокруг правителя, чистого сердцем и помыслами, способного увлечь за собой и простолюдина, и высокомерного обитателя гирсу.
И все же на сердце верховного жреца было неспокойно. Его сильно тревожило поведение не только Лугальзаггиси, но и кое-кого из «сильных людей» других городов, особенно Ларсы и Урука. Туда постоянно доходили слухи о нововведениях Урукагины, позволяющие простым людям не склонять покорно голову перед несправедливостью высокородных и богатых, а искать защиту в судах. Поговаривали, что довольно часто суд в Лагаше становится на их сторону. Это было невероятно, прежде никогда и нигде неслыханно и это вызывало беспокойство в умах многих и в первую очередь у людей знатных.
В дополнение ко всему, правители других городов не хотели признавать Урукагину равным себе, считая, что коль на должность патеси его назначил не царь Киша, а избрали сами жители города, он всего лишь обыкновенный самозванец. Подобное их отношение к носителю высшей власти в Лагаше могло дорого обойтись городу и даже поставить под сомнение авторитет бога Нингирсу, что в свою очередь имело бы катастрофические последствия для храма и его служителей. Естественно, что допустить такого развития событий верховный жрец не мог. Тем более, что в его сознании  царь Киша всегда оставался врагом, которого приходилось терпеть лишь в силу сложившихся обстоятельств. Но сегодня этому приходит конец и самое время навсегда отвергнуть притязания Киша на контроль за верховной властью в Лагаше. У них должен быть свой царь, вознесенный над остальными людьми волею богов.
К подобному заключению Уршанаба пришел в результате длительных раздумий, но лишь сейчас обстоятельства сложились таким образом, что задуманное, таиящееся в тайниках его души, стало возможно воплотить в жизнь. Пусть землей Нингирсу управляет царь Урукагина, который в свою очередь будет направляться верховным жрецом. Но о последнем ему знать совсем не обязательно.
Предложение Уршанабы принять царский сан Урукагина внешне воспринял  спокойно. Но если судить по восторженному блеску, промелькнувшему в его глазах, то подобный поворот в его судьбе был превыше всех мечтаний молодого человека. И все же, как бы колеблясь, он спросил Уршанабу:
— А как отнесутся боги к моему столь быстрому возвышению?
— Это будет делом угодным как им, так и жителям Лагаша, — успокоил его жрец и, немного подумав, добавил: — Медлить больше нельзя, можно опоздать. На днях мне стало известно, что Энкида посылал верных ему людей к  Лугальзаггиси. О чем они сговариваются, догадаться не сложно.
— Я изгоню его из города! — вспыхнул Урукагина.
— Ты не сможешь исполнить сказанное, пока не станешь царем. Иначе тебе придется изгонять вслед за Энкидой всех его родственников и друзей, а это далеко не безопасно. Они ведь считают себя ничуть не ниже Урукагины, и то, что безропотно примут от царя, никогда не позволят совершить патеси.
— Как сложно все, — вздохнул Урукагина, потирая рукою лоб. — Но раз ты считаешь, что так будет правильно, я готов.
— В таком случае, не будем тянуть время и прямо с сегодняшнего дня станем готовиться к церемонии посвящения тебя на царство, — решительно произнес Уршанаба, как бы подводя итог всему разговору.
Вся жизнь Шумера определялась богами, которые всегда были рядом, и от глаз которых ничто не могло укрыться. Люди руководствовались их предписаниями во всем  даже при строительстве нового дома, не говоря уже о храме или городе. Ими же был строго регламентирован и ритуал посвящения на царство, после  которого особа царя становилась священной, охраняемой богами. Для совершения столь важной церемонии  требовались новые ритуальные барабан и труба, а также первая струна арфы эну. Изготавливались они из шкуры и рогов священного быка.
Через два дня после разговора Уршанабы с Урукагиной низшие служители Нингирсу привели с храмовых пастбищ громадного черного быка, которого предстояло принести в жертву ради изготовления требующихся музыкальных инструментов. Перед тем, как вести его в город, быку подмешали в питье сок болотного растения элхи, который вселяет в души людей и животных покорность своей участи, предопределенной свыше.
Жертвенное животное завели в ограду храма через черный ход, которым пользовались для хозяйственных нужд. Жрец-эну совершил над ним от имени Бога обряд освящения, чтобы могущество быка передалось затем инструментам, звуки которых и будут его голосом, вещающим волю богов. После совершения обряда эну отступил в сторону, а к быку подошел другой жрец в темно-красном плаще с острым бронзовым клином в одной руке и увесистым молотом в другой.
Бык, не обращая ни малейшего внимания на людей, спокойно обнюхивал разостланную перед ним специальную скатерть, окропленную благовониями. Жрец наставил клин в «ямку жизни» позади рогов животного и, медленно подняв молот над головой, обрушил его на клин. Тяжело выдохнув, животное завалилось на левый бок, судорожно загребая копытами.
Прошло немного времени и часть шкуры, снятой с правого плеча быка, завернули в красную ткань и унесли в мастерскую. Туда же были отправлены и сухожилия с передней правой ноги, а также рога. Затем тело животного умастили благовониями и, завернув в красные одеяла, с пением гимнов опустили в заранее подготовленную могилу. При этом жрец в красном плаще, стоя перед ямой на коленях, повторял скорбным голосом: «Не я тебя убил, боги тебя убили», что являлось для него обязательной формулой очищения.
Урукагина между тем велел лучшему мастеру города изготовить свою деревянную статую высотой в два локтя, чтобы затем поставить ее в храме. Она должна будет в случае его отсутствия участвовать в богослужениях, олицетворяя собой самого правителя, дух которого в такие дни переселится в нее. Так поступают во всем Шумере люди, которым по каким-либо причинам приходится часто отлучаться из города.
Прошло не меньше месяца, пока удалось завершить все подготовительные мероприятия и назначить день предстоящей церемонии. Рано утром в первый день после наступления полнолуния Уршанаба и все высшие жрецы храма поднялись по ступеням лестницы зиккурата на его верхнюю площадку, чтобы узнать окончательную волю богов. Урукагина должен был присутствовать при этом, оставаясь на предпоследней ступеньке лестницы, ведущей на вершину «священной горы».
Он стоял один, облаченный в светло-синий плащ патеси, который ему предстояло сменить на пурпурную накидку царя. Спиной он ощущал взгляды людей, собравшихся на террасах зиккурата и на площади у его подножья. Они были разными, эти взгляды. Одни вонзались ему в спину, словно шипы злых кустарников, другие же грели теплотой доверия, одновременно как бы подталкивая его все выше и выше.
Уршанаба, облаченный во все белое, стоял с молитвенно сложенными руками впереди всех жрецов, ожидая появления солнца. Оно должно будет возвестить им, как относятся боги к возвеличению человека земного перед прочими людьми. И вот солнце показалось над горизонтом, окрашивая город и его окрестности в розовый цвет. Диск светила стал медленно подниматься кверху, оставаясь незамутненным. Ни одно даже самое крохотное облачко ни на мгновение не омрачило солнечный лик, возвещая людям, что боги благосклонны к Урукагине и людям Лагаша. Когда солнце совсем оторвалось от линии горизонта, Уршанаба, а вслед за ним и все остальные жрецы повернулись лицом к Урукагине.
— Боги радуются вместе с нами, благословляя тебя на царство, — громко возвестил Уршанаба. — Сегодня ты подойдешь под руку Нингирсу и сделаешься царем Лагаша.
Слова верховного жреца услышали все, даже и те, кто находился на площади. Их встретили восторженными возгласами, среди которых как бы растворились хмурые лица Энкиды и некоторых других высокородных людей города, теряющих последнюю надежду  восстановить свое прежнее высокое положение при дворце правителя.

Громадина здания храма Нингирсу была наполнена светом множества светильников, заправленных свежим пальмовым маслом. И все же его арочные своды терялись в таинственном полумраке, который не смогли бы рассеять даже лучи солнца, происходи таинство в дневное время. Но по установлению свыше у человека, над которым совершают обряд посвящения, открывается новое зрение и при выходе из храма он должен увидеть день будущий, начало которого возвещают первые лучи солнца.
Всем действием распоряжался лично верховный жрец Уршанаба. Присутствующие почтительно толпились вблизи обновленной статуи Нингирсу, не смея переступить черту невидимого круга, внутри которого мог находится помимо верховного жреца и посвящаемого  лишь один из низших жрецов, задействованный в предстоящем ритуале.
После вознесения молитвы преданности и любви в адрес всех пятидесяти пар богов Шумера отдельно восславили Нингирсу за его доброту и заботу о благополучии города. Звукам песнопений, подхваченных всеми, кто находился внутри храма, с невольным трепетом внимало собрание народа, столпившегося на храмовой площади. Хорошо поставленные голоса жрецов вели за собой огромный хор, потрясая его мощью высокие своды храма.
Когда славословие в адрес небожителей закончилось, Уршанаба подал условный знак и низший жрец, стоявший все это время с белым ягненком-сосунком на руках, подошел к жертвенному столу и положил на его мраморную поверхность агнца. Животное сделало слабую попытку освободиться, но придавленное к плите рукою человека, вскоре замерло, покорно запрокинув голову к спине.
— Урукагина! — торжественным голосом обратился Уршанаба к посвящаемому, — возложи руки на агнца! Очисти перед Богом свою душу и тело! Пусть кровь искупительной жертвы возвысит тебя пред людьми.
Урукагина, одетый в легкий светло-синий плащ, молча приблизился к столу и опустил обе ладони на вздрагивающее тело ягненка, крепко прижав его к поверхности стола, освобождая тем самым руки жрецу. Нашептывая полагающуюся в таких случаях молитву, тот перешел на другую сторону алтаря, взял в правую руку бронзовый нож, сильно напоминающий собою серп, а левой прихватил ягненка под челюсть. Мгновение — и кровь бедного животного брызнула на руки и одежду Урукагины. Храмовые прислужники тут же подали ему большой медный таз с водой и он омыл в нем лицо и руки, повторяя при этом вслед за Уршанабой:
— Да буду чист я, да буду здрав я, да достигну я моих желаний. Да восславлю твою божественность, отец земли нашей, Нингирсу. Будь благословен всеми богами Вселенной и меня благослови на царство в земле твоей!
Сбросив с плеч окровавленный плащ, Урукагина в одной набедренной повязке, смиренно опустив долу глаза, направился вслед за Уршанабой к статуе Нингирсу. Подойдя под ее позолоченную руку, простертую для благословения, он по велению жреца замер на месте, с душевным трепетом ожидая окончательного решения своей участи.
Все, кто находился в храме, затаили дыхание. Бог должен будет подать знак, возвестить таким образом свою волю. Клубы дыма от благовоний, зажженных жрецами в небольших медных сосудах по обе стороны от статуи, потянулись вверх, наполняя храм ароматом ладана. Тягучие звуки гимна, исполняемые лишь жрецами, витали среди дыма, вселяя в души людей трепет перед таинством общения с Богом. Когда атмосфера всеобщего ожидания достигла такого предела,  что, казалось, все слышали стук сердец друг друга, а дымовая завеса из благовоний совсем скрыли статую, глухой низкий голос пророкотал под сводами храма: «Да будет славен!». При этом дуновение легкого ветерка пронеслось над головами людей, унося вместе с собой дым.
Урукагина, бледный от пережитого волнения, стоял на прежнем месте, сжимая в руке свою бронзовую печать, которая после такой церемонии приобрела силу заклятия. Его сознание было как бы в тумане и он, по-видимому, не совсем отчетливо представлял себе, где теперь находится. По другую сторону статуи его ожидали Уршанаба и жрец-эну, держащий в руках пурпурную мантию царя. Урукагине оставалось сделать всего лишь два шага, чтобы она опустилась на его плечи. Чувствуя дрожь во всем теле, он шагнул вперед и через мгновение сделался царем Лагаша, что в тот же день было запечатлено на глиняной табличке, которая пронесла известие об этом сквозь тысячелетия.




                Глава восьмая

Барма возвратился домой спустя сутки. На берегу Изумрудного озера никого не было, и он подумал вначале, что его товарищи задержались где-то по неотложным делам и ему придется до их возвращения коротать время одному. Но, подойдя к апартаментам Феба, он обнаружил некоторую вибрацию их стен – верное свидетельство пребывания в жилище хозяина. По-видимому, изрядно уставший Феб, хорошо зная, что сонные рулады в их компании не приветствуются, включил поглотитель звуков, но почему-то позабыл об антивибраторах.
Барма и сам был не прочь немного отдохнуть, но едва успел подумать о том, как заметил на противоположном берегу озера возле отвесной скалы Варуну, который что-то писал на ее поверхности большими буквами. Любопытствуя, Барма совсем было собрался приблизиться к нему, но тот, по-видимому, угадав намерение товарища, сделал предупреждающий жест рукой, мол, погоди. Через некоторое время, задернув скалу плотным туманным покрывалом, он поспешил к поджидающему его товарищу.
—Что ты там изобразил? — поинтересовался тот.
— Не торопись, всему свое время, — рассмеялся Варуна. — Хочу сделать вам сюрприз, пусть только проснется Многорукий.
Как будто услышав его слова, на пороге своего жилища неожиданно появился Феб. Выглядел он свежим, как молодой месяц на безоблачном небе. Торжествующая улыбка на его лице испускала легкое сияние, наполняя окрестности оптимизмом. Увидев друзей, он радостно помахал им рукой и направился в их сторону.
— Как рад я вас видеть, друзья мои! — восклицал он, направляясь к ним. — Мне прямо не терпится поделиться с вами. Все получилось как нельзя лучше. Примчался, а здесь никого. Вот и прилег немного отдохнуть.
Обнимая друзей за плечи, Феб радостно всматривался в их лица, как будто не видел их целую вечность, хотя с момента расставания прошло чуть больше космических суток.
— Ну, давайте, рассказывайте.  Как у нас дела? Что видели? Что слышали? — продолжал он, хотя по нему было заметно, что желание  рассказать о своем успехе, и как можно быстрее, прямо-таки распирало его.
Хорошо зная характер товарища, Барма и Варуна понимали, что пока Феб не выговорится, он не успокоится. Поэтому лучше всего с самого начала предоставить ему такую возможность.
— Наш рассказ будет долгий и, наверно, довольно скучный, — улыбаясь, заметил Варуна. — Так что лучше начинай ты. Расскажи, как там в Шумере? Освети, так сказать, проблему изнутри.
Феб не стал долго противиться и начал темпераментно рассказывать о том, как успешно он справился с поставленной задачей и в течение двух земных лет возвел Урукагину в царское достоинство.
— При том заметьте, — с некоторым самодовольством закончил он повествование, — ни единого раза мне не пришлось напрямую вмешиваться в жизнь людей. Лишь дважды в обличье деревянного идола Нингирсу я посетил во сне  Урукагину и Уршанабу.
— Странно,— удивился Варуна. — А кто же тогда обратил в пепел некоего Энги?
— Э-э, дорогие мои, вы явно недооцениваете жреческое сословие. Они уже способны организовать и более сложные фокусы. А здесь всего лишь немного пальмового масла и винного спирта. Полыхнет – будь здоров. Особенно если вовремя опрокинуть горящий светильник.
— Ну, а Нинсун что, тоже жрецы? — поинтересовался Варуна.
— Слушай, но ты же сам все знаешь. Что тебе рассказывать? — неподдельно удивился Феб.
— Да откуда мне все знать? Я ведь мимолетом заглянул в Двуречье, думал застать тебя. Но оказалось, что там и след твой простыл. А вникать в прошедшие события, терять попусту время не захотелось.
— Ну, коллега, ты вроде бы подозреваешь меня в преднамеренном вмешательстве в действие кармических законов? — слегка раздражаясь, повысил голос Феб. — А Нинсун, к твоему сведению, убил сынок Лугальанды – Зуэн. Правитель Лотхола оставил у себя лишь дочерей Лугальанды и его младшего сына. Всех же остальных отправил за ненадобностью обратно в Шумер, для чего даже выделил им собственный корабль. Они поселились у родственников в Уруке. Потом отец послал сына в Лагаш для встречи с Энкидой, а тот  столкнулся в городе с Нинсун, которая, естественно, его узнала. Вот Зуэн и убил ее, опасаясь, что она его выдаст. И кстати, убил стальным ножом, который стащил из храма в Лотхоле. Довольно-таки пакостный молодой человек.
— Вот оно как, — успокоился Варуна, — а я-то думал…— он не стал продолжать дальше, заметив на лице товарища некоторое напряжение. Зная вспыльчивый характер Феба, предпочел не обострять разговор.
— Так все же, как твоя миссия, успешна или не очень? — вступил в разговор Барма, хранивший до сих пор молчание.
— Как тебе сказать, — на мгновение задумался Феб, — по крайней мере, все условия для почвления соответствующего нашим целям общества в Лагаше, на мой взгляд, созданы. Урукагина настроен в нужном направлении. Власть у него в руках, так что все должно получиться, как мы и планировали.
— Да, дорогой наш коллега, твоими бы устами да пить амброзию, — неожиданно развеселился Варуна, который, как оказалось, все это время еле сдерживал себя, чтобы не расхохотаться. — Смотри! — и с этими словами он жестом руки смахнул туманное покрывало со скалы, возле которой минуту назад его видел Барма.
На темной каменной поверхности ярко светился красными буквами текст: «Люди Уммы, разрушив Лагаш, совершили преступление против бога Нингирсу. Мощь, которая пришла к ним, будет у них отнята. Вины Урукагины, царя Гирсу, нет. Что касается Лугальзаггиси, то пусть богиня Нисамба отметит на челе его это преступление».
Прочитав эти огненные строки, Феб растерянно посмотрел на Барму, затем перевел взгляд на Варуна.
— Как это понимать? — недоуменно спросил он.
— А все очень просто: Лугальзаггиси совместно с Уруком поколотили твоего протеже и заперли его за городскими стенами, — весело пояснил Варуна. — За время твоего отдыха шустрый правитель Уммы прибрал к рукам почти все Двуречье, в том числе и славный город Киш. Вот так-то.
— Да, господа демиурги, итог в обоих случаях один и тот же, — грустно заметил Барма. — Что в Египте, что в Шумере животная потребность властвовать оказалась у людей сильнее разумного начала. Придется нам решать проблему несколько иным способом.
Феб, свергнутый в мгновение ока с пьедестала успеха, стал мрачнее тучи. Его лицо потемнело, наливаясь гневом. В глазах засветились отблески молний. По нему было видно, что он воспринял неудачу близко к сердцу. Увидев это, Барма попытался отвлечь его, шутливо заметив, что иногда время работает и против них.
— Кстати, о времени, — тут же подхватил Варуна, — мы, коллеги, живем с вами по космическому времени и наш год равен трем тысячам шестисот земным. Получается, что наши сутки соответствуют почти десяти земным годам. Согласитесь, что это не совсем удобно при восстановлении хронологии земных событий. По-моему, нам следует перейти на земное время, пока мы не завершим эксперимент.
— А что примем за точку отсчета? — заинтересовался Феб, отвлекаясь от мрачных мыслей. — Может, момент сотворения людей?
После длительного и бурного обсуждения решили, что не следует углубляться в столь отдаленные времена, а следует принять за первый день человеческой эры на Земле  день сотворения мира между сушей и водой. В конечном счете именно это предложение Бармы получило поддержку товарищей. По общему признанию, предшествующий потопу период можно было считать неисторическим из-за хаоса в отношениях духа и материи. Когда обсуждение столь щекотливого вопроса закончилось, Феб, всегда отличавшийся быстротой реакции, возвестил:
— Итак, друзья, сегодня у нас год три тысячи сто сорок пятый от сотворения мира, месяц седьмой от дня весеннего равноденствия. Я сейчас запечатлею эту дату на каменных скрижалях.
Феб совсем было направился к скале, на которой пламенели буквы, начертанные рукою Варуна, но, что-то вспомнив, хлопнул себя рукою по лбу и обратился к Барме:
— Слушай, уважаемый мой коллега, по-моему, в Шумере среди людей мутит воду змей по имени Наг.
— Есть такой, — подтвердил Барма.— Я ему под горячую руку чуть башку не оторвал, но потом решил: пусть пока ползает. Возможно, кое в чем может оказаться полезным.
— Вот-вот! — захохотал Феб, настроение которого постепенно стало улучшаться. — Он там в Двуречье внушил людям, что число тринадцать несчастливое и пользоваться им в серьезном деле не следует. Так они с испугу даже год разделили на двенадцать месяцев, а не на тринадцать, хотя последнее было и точнее, и соответствовало бы лунному календарю.
— Это мелочи, — подключился к разговору Варуна, — зато двенадцать красивее и кратное другим числам. К тому же его легко разделить по числу сезонов года хоть на три, хоть на четыре.
— А на три-то зачем? — удивился Барма. — Насколько мне известно, до сих пор на Земле наблюдалось четыре времени года или, если брать экваториальную область, два, но уж никак не три.
— Все относительно, друг мой, — с улыбкой превосходства заметил Варуна. — В Египте, да будет тебе известно, люди признают именно три времени года: разлив, посев и жатву.
— Вот ты о чем, — развел руками Барма, — тогда молчу.
Пока они вели свой схоластический диспут, мыслями Феб вновь возвратился в Лагаш. Он хорошо понимал, что нельзя повернуть ход событий вспять без того, чтобы не вступить в конфликт с кармой не только отдельного человека, но и целого народа. И все же у демиурга всегда оставалась возможность обойти подобное препятствие и поставить любого человека перед свободой выбора, что нисколько не противоречило существующим во Вселенной «правилам игры». Он должен наказать зазнавшегося правителя Уммы, который умудрился спутать ему все карты. И хотя народы Двуречья уже вступили на очередной этап своего развития, совсем необязательно, чтобы поводырем у них был Лугальзаггиси.
Окинув проницательным взглядом недавно оставленную им территорию, Феб сразу обратил внимание на Саргона, молодого и очень энергичного человека, служившего до недавних пор вначале садовником, а затем виночерпием у царя Киша Урзабабы. После смерти своего патрона и во исполнение его последней воли Саргон неожиданно для всех стал правителем небольшого городка Аккад. Собственно говоря, можно утверждать, что именно он и основал этот город на месте крохотного селения, что размещалось на землях возле Евфрата, которые Урзабаба, по-видимому, под воздействием винных паров подарил своему расторопному виночерпию.
Подкидыш, а именно так называли Саргона высокомерные сыновья царя, хорошо понимал, что за свою «кость» надо уметь постоять, чтобы другие хищники ее не отняли. Пользуясь тем, что наследники Урзабабы, преступив волю отца, устроили между собой кровавую потасовку, он призвал к себе в Аккад воинственных кочевников амореев, которым давно опротивело скитаться со своими стадами по засушливым степям. К тому времени, когда Лугальзаггиси во главе шести тысяч своих профессиональных воинов-головорезов появился в Кише и навел в нем кладбищенский порядок, Саргон уже имел под рукой около трех тысяч воинов, что позволило ему защитить стены Аккад. Разумеется, что сил у него было недостаточно, чтобы противостоять Лугальзаггиси продолжительный период времени. Но и правитель Уммы, перенесший свою ставку в Урук, также не мог длительное время находиться под стенами Аккад.
 На юге созданного им государства было неспокойно. Разбитый, но не побежденный Урукагина по-прежнему отсиживался с остатками своих отрядов за стенами гирсу. Предательство Энкиды и некоторых друзей не сломило дух молодого правителя Лагаша, но лишило его значительной части наиболее опытных воинов. Противостоять Лугальзаггиси в открытом сражении он не мог, и все же не терял надежды. Но как долго он сможет удерживать стены центральной части Лагаша, Урукагина не знал и сам. Все зависело от воли богов и запасов продовольствия.
Оценив обстановку, Феб понял, что без прямого своего вмешательства в ход событий помочь Урукагине он не сможет. А вот с правителем Аккад дело обстояло совсем иным образом. Вместе с амореями в его город пришло и небольшое племя хуритов, прирожденных охотников, использующих в своем промысле лук и стрелы.
В Шумере при военных столкновениях  для поражения противника на расстоянии  широко использовались дротики и короткие копья, которые, естественно, по дальности поражающего действия не могли идти ни в какое сравнение со стрелами, выпущенными опытной рукой из тугого лука. На этом и решил сыграть Феб, подбросив Саргону идею использовать лучников в сражении против отрядов Лугальзаггиси.
К тому времени, когда Варуна и Барма завершили свои прения по временам года, Феб окончательно расставил точки над «i» в своих отношениях с правителями городов Двуречья. Злорадно потирая руки, он некоторое время еще наблюдал, как лихо Саргон расправляется с отрядами Лугальзаггиси и как после окончательной победы над ними, захватив в плен злокозненного царя Уммы,  принес его в жертву богам.
— Так-то, — удовлетворенно хмыкнул про себя Феб, наблюдая, как корчится тело Лугальзаггиси на жертвенном алтаре главного храма Ниппура.
Чтобы не привлекать внимания друзей к своей расправе над Лугальзаггиси, Феб тут же включился в разговор Бармы и Варуна.
— Послушай, Барма, что это мы все о Двуречье да о Двуречье? У тебя-то как обстоят дела с потомством  Ману?
— Дела — как сажа бела, — немного натянуто заулыбался Барма. — Понимаете, какая штука произошла, Акша, мягко говоря, не совсем удачно определил своих подопечных на новое местожительство. Уж больно на бойком месте они оказались.
— Поясни, что-то я не совсем понимаю, — заинтересовался разговором и Варуна.
— Да все просто. Вы знаете, что Великая степь — рай для кочевых племен, живущих лишь за счет своего скота. А известно, что чем примитивнее народ и труднее условия его жизни, тем выше у него естественная рождаемость, что биологически предопределено высокой смертностью подрастающего поколения. Так вот, при наступлении более или менее продолжительного периода с благоприятными климатическими условиями численность населения некоторых народов стремительно возрастает и им приходится расселяться на другие территории. В данном случае они и расселяются из центральной Азии во все стороны. Но на востоке, в земле Хуа, своего населения переизбыток. На юг не пойдешь — горы, на север — непроходимая для скота тайга. Остается один путь — на запад. А тут еще исключительно притягательное действие фактора чужих рук.
— Это еще что за штука? — не понял Феб.
— Понимаете, уж так устроен любой, достаточно высокоразвитый биологический организм, что ему кажется, что у соседа кусок пищи всегда лучше. Вот и норовят люди ухватить чужое. А в нашем случае применительно к степи, чем дальше на запад, тем более благоприятны условия для жизни и тем богаче народ. Вот и толкает элементарная зависть на умыкание чужого. Ведь как просто можно устроить свою жизнь – подобраться поближе к соседу, да и вырвать у него из рук кусок послаще.
— Это похоже на выравнивание концентрации растворов, — расхохотался Варуна. — Притяжение людей к центру богатства и тем самым снижение его концентрации в одних руках. Похоже на законы материи.
— Пусть будет так, — согласился Барма. — Одним словом, получается, что результирующая движения кочевых народов степи направлена с востока на запад. Народ марьяни, так стали называть себя потомки Ману, оказался как раз на пути движения кочевников и не сегодня так завтра его обязательно сметут с лица земли, если не принять соответствующие меры.
— А какие меры необходимы? — снова спросил Феб, довольный собой, что так ловко отвел внимание друзей от событий в Двуречье.
— Я думаю, что необходимо через вождя их основного рода внушить этим людям мысль о смене местожительства, — немного смущенно, как бы заранее оправдываясь, начал излагать друзьям свое видение проблемы Барма. — Им следует разойтись на все четыре стороны и поискать более спокойных мест. Да вы сами посмотрите – по-другому поступить просто невозможно, если мы не хотим  погубить это племя.
Излагая подобным образом положение дел в степях Причерноморья, Барма немного лукавил. Его самолюбие было уязвлено тем, что люди, у которых превалировала кровь Реда и Бети, сильно отстали в своем развитии от других народов. Именно по этой причине Барма и предлагал расселить потомков Ману по всей Евразии. Тем самым он предоставил бы им возможность позаимствовать культурные достижения других народов, чтобы занять среди них если и не первое, то, во всяком случае, достойное место. Но естественно, Барма не мог рассказать об этом друзьям, чтобы не вызвать с их стороны нарекания в свой адрес.
— Коллеги, давайте не будем спешить и подождем немного, — задумчиво произнес Варуна, как бы чувствуя несколько иную подоплеку в предложении Бармы.
— Не будем, так не будем, — согласился тот. — Но, думаю, что через месяц-другой мы все равно должны будем возвратиться к этой теме. На этом я буду настаивать.
Через космический месяц положение племени Ману настолько ухудшилось, что демиурги, не возвращаясь больше к обсуждению этого вопроса, согласились с предложением Бармы. К тому же они были заняты более важными делами – обезвреживали несколько довольно крупных комет, посланных каким-то шутником из молодых демиургов в сторону Земли. Получив согласие товарищей, Барма тут же приступил к выполнению своего замысла.




                Глава девятая

Лето 2058 года до нового летоисчисления на западе Великой степи было сырым и холодным. Почти ежедневно шли дожди. Солнце редко показывало свой лик из-за серых, набухших водою туч, которые гряда за грядой надвигались с Запада. Человеческое жилье пропиталось сыростью, от которой ломило суставы не только у стариков, но и у молодых. Люди, изнуренные длительной непогодой, жались к кострам даже в дневное время.
Старому Арью становилось все хуже и хуже. Вождь народа, что возродился к жизни в благодатных степях, раскинувшихся на север от Южного моря, медленно умирал. Он понимал, что до осени ему  не дожить. Но смерть сама по себе не страшила его, потому что недостойно мужчины бояться предопределенного. Он и так пожил на свете достаточно долго, пожалуй, намного дольше, чем его дед, не говоря уже об отце. Тот погиб совсем еще молодым в схватке с дикими кимрами, которые все чаще стали тревожить народ марьяни.
Собственно говоря, отца Арья помнил плохо, а вот дед был для него самым близким человеком. У него была светлая голова и он надежно хранил в своей памяти заветы предков, которые передал ему в свое время его отец, или иначе, прадед Арьи, которого также  звали Арья. Так, собственно говоря, называли всех старших сыновей в их роду. Дед использовал свои знания всякий раз, когда приходилось разбирать тяжбы между соплеменниками, и его решение было решением самого Ману, который в незапамятные времена спас народ марьяни от гибели во время потопа. Давно ушел в жилище света Великий Ману. Скоро и ему, Арье, придется предстать пред беспредельным временем, отчитаться за свои земные дела.
Сильно разрослось семейство Вайвасвата Ману. Сколько теперь среди его народа мужчин – трудно и перечесть. У самого Арьи было семь сыновей и столько же дочерей, да и у двух младших братьев остались дети, которые после смерти своих отцов откочевали от рода Арья в ближнюю степь. А сколько у него внуков и правнуков, он давно уже сбился со счета. Их больше, чем кобылиц в хорошем табуне. Хорошо живет народ марьяни, дружно. Даже племянники Арьи, которые хоть и отделились от его рода, часто наведываются к нему, чтобы испросить у него совета по тому или иному вопросу. В случае опасности они все будут заодно, а потому диким людям, что бродят в глубине лесов, не удается отнять ни имущество у потомков Ману, ни их женщин. Но видит старый вождь, что недолго так будет. Пойдут раздоры после его смерти среди братьев и их людей, потому что многие хотят принять власть над народом из слабеющих рук вождя, но не многие понимают, насколько тяжело бремя ответственности за народ. Потому тяжелые думы и омрачали последние дни Арьи.
Войлочный полог, закрывающий вход в жилище вождя, приоткрылся, и в проеме появилась голова второго сына Арьи Даро. Он стал всматриваться в полумрак жилища, свет в которое попадал лишь через центральное отверстие в камышовой кровле, густо обмазанной снизу глиной. Заметив, что глаза отца открыты и его взор направлен вверх в просвет приподнятого над кровлей навеса, перекрывающего центральное отверстие от  дождя, Даро осторожно вошел.
Он был очень высок и силен, его второй сын. Арья всегда отличал его от других детей, хотя старшинство в роду, безусловно, принадлежало старшему сыну, носившему в соответствии с традицией имя отца. Но он давно погиб  в походе против приморских людей, диких и свирепых, предпочитающих кровь своего врага любому другому напитку. И вот теперь старшим в роду остается Даро, на которого и лягут все хлопоты по устройству жизни народа после смерти отца. Несмотря на седую голову, Даро был по-юношески горяч и резок, что не раз приводило к распрям между братьями и племянниками. Арья понимал, что после его ухода в иной мир трудно придется всем из-за необузданности характера Даро, но ничего сделать уже не мог.
— Отец наш, ты спишь? — вполголоса спросил Даро, соблюдая сыновью почтительность, хотя хорошо видел, что взгляд отца устремился в его сторону.
— Говори, сын, что еще стряслось меж  людьми? — еле слышно промолвил Арья, по-прежнему оставаясь недвижимый телом.
— Все твои сыновья, внуки и правнуки собрались возле Большого дома, они просят тебя разрешить им повидаться с тобой, проститься, если произойдет предопределенное каждому человеку, — все также вполголоса произнес Даро, с грустью всматриваясь в лицо умирающего отца. Он видел, что печать смерти уже прикоснулась к нему, и его лик приобрел неземное, отрешенное от всего выражение.
После таких слов Даро в жилище наступила гнетущая тишина. Даже снаружи, сквозь прочные стены, сплетенные из толстых ивовых ветвей, обмазанных с двух сторон глиной, не проникало ни звука. Лишь откуда-то издали доносилось ржание кобылицы, подзывающей к себе жеребенка.
Арья лежал на стопе войлока, прикрытый тонким шерстяным одеялом, разукрашенным причудливым орнаментом. Его дыхание было еле заметным и если бы не живой блеск светло-голубых глаз, можно было подумать, что он умер. «Ну вот, настало и мое время», — подумал старый вождь и, немного приподняв руку, лежащую поверх одеяла, шевельнул пальцем, приглашая Даро подойти ближе. Тот повиновался и осторожно, боясь потревожить резким движением отца, опустился перед его ложем на колени, готовясь слушать.
— Сын мой, принеси мне кубок суры и всыпь в него истолченный корень жизни, весь. Я хочу говорить с моим народом в последний раз.
— Отец, не нужно, ведь это окончательно убьет тебя, — несмело возразил Даро.
— Смерть и так уже склонилась над моим изголовьем. Я хочу дать своим детям последнее напутствие, прежде чем покинуть вас навсегда. Так мне велит сам Ману.
Не смея больше противиться воле отца, Даро вышел из помещения наружу и вскоре возвратился обратно, сопровождаемый братьями. На их глазах он всыпал в кубок с сурой белый порошок корня жизни, привезенный из-за моря торгующими людьми, и, размешав его маленькой костяной лопаткой, подошел к отцу. Просунув руку ему под спину, Даро помог старцу приподняться и поднес к его губам серебряный кубок с напитком. Маленькими глотками Арья принялся пить снадобье, способное вернуть на время ему силу и ясность речи.
Выпив напиток, вождь откинулся на подушки, внутренне прислушиваясь к чему-то невидимому, что происходило с ним. Через какое-то время он повернул голову в сторону сыновей:
— Идите, — еле слышно произнес он, — соберите мужчин нашего рода в Большом доме. Зажгите ритуальные светильники, откройте ваши глаза и уши, ждите меня. Я приду сам проститься с моим народом и возвестить ему волю Великого. Так повелевает мне Ману.
Произнеся такие слова, Арья снова устремил свой взгляд в просвет в крыше жилища и, казалось, позабыл обо всех. Сыновья молча повиновались и, тихо ступая, один за другим вышли наружу.
Большой дом, как и дом вождя, стоял на возвышенном месте правого берега реки Танаис. Вокруг него концентрическими кольцами размещались другие дома селений марьяни. В малом круге располагались жилища шести сыновей Арьи и одного из его внуков – Рамы, оставшегося старшим мужчиной в семье после гибели своего отца, первого сына вождя. В следующем круге находились хижины прочих членов рода, удаленность которых от Большого дома определялась степенью родства их обитателей с главой рода. На самых окраинах селенья беспорядочно сгрудились лачуги земледельцев, что пристали к марьяни и отдались под их защиту. Лишь благодаря тяжелому труду «земляных людей», так звали их марьяни, род Арьи не испытывал нужды в хлебе, который выращивали в пойме реки землепашцы, взрыхляя тучную землю тяжелыми мотыгами с острыми наконечниками из рога. Эти люди, в отличие от своих покровителей, не являлись членами рода, а потому события последних дней их не слишком беспокоили. «Умрет один вождь, его место займет другой. Какая нам разница? — рассуждали они. — Добывать пищу все равно легче не станет».
Даро, выйдя последним из жилища отца, обратился к обступившим его людям:
— Отец наш велел всем мужчинам в возрасте от десяти лет и старше собраться в Большом доме и ждать его. Перед тем, как покинуть нас навсегда, он хочет объявить нам волю Великого Ману.
Произнеся такие слова, Даро первым направился к Большому дому. Вслед за ним туда же поспешили и пятеро его братьев, а затем их сыновья и внуки. Дом, каким бы большим он ни был, не мог вместить всех прямых потомков Арьи, и многие из них были вынуждены оставаться у входа, образуя там довольно многочисленную толпу. Люди с тревогой ожидали появления старца, который вот уже второй месяц не покидал своего жилья.
Легкий говор, стоявший над толпой, мгновенно утих, лишь белая голова старца появилась в дверном проеме его жилища. Все сразу заметили, что высокая сухая фигура вождя, по-старчески сутулая уже многие годы, пригнулась к земле еще сильнее. И все же голову Арья пытался держать высоко, насколько ему позволяли это сделать груз прожитых лет и болезнь. Обведя тусклым взглядом собравшихся людей, Арья пошел, осторожно ступая нетвердыми ногами, по направлению к Большому дому. Посох, который он держал в правой руке, ковылял впереди него, как бы увлекая своего хозяина вслед за собой.
Толпа расступилась перед ним, образуя коридор из притихших людей, каждый из которых по мере того, как престарелый вождь приближался к нему, внимательно вглядывался в его лицо, пытаясь прочесть на нем свое будущее, открытое, как им думалось, старцу перед смертью самим Дьяушпитара, Лучезарным Отцом. Но лицо Арьи было непроницаемо спокойным и светлым. Он скользил взглядом по лицам людей, своих потомков, не задерживая его ни на одном из них. И лишь один раз на лице старца появился отблеск ласковой улыбки, когда он проходил мимо Анитты, одного из своих многочисленных правнуков. Этого шустрого и смышленого мальчонку, внука его сына Неси, он по неведомой причине отличал от всех других ребят. Возможно, потому, что тот сильно походил и лицом, и повадками на него самого в незапамятном детстве, и Арья как бы видел в нем самого себя.
Старый вождь вошел в Большой дом, внутри которого было светло почти как на улице. Помимо тусклого дневного света, льющегося из отверстий в крыше, десяток масляных светильников, расставленных вдоль неровных, обмазанных белой глиной стен, не оставляли места для тьмы. Внутри здания находились больше сотни человек, его прямых потомков по мужской линии. Сыновья и внуки вождя не ограничивались одной женой и, кроме того, забирали к себе в дом всех детей мужского пола, родившихся от их рабынь и наложниц. И это поощрялось самим вождем, потому что род Арьи не должен уступать по численности воинов соседним родам и племенам.
При появлении патриарха все разговоры прекратились и в помещении установилась выжидательная тишина, еще более подчеркиваемая шаркающими шагами старого человека. Арья медленно прошел к противоположной от входа стене помещения и с трудом опустился на стопу войлока, покрытого заморской накидкой, искрящейся радужностью красок. Вслед за ним опустились на пол и все присутствующие, каждый там, где стоял. Впереди  перед отцом полукругом сидели сыновья старого вождя: Даро в центре, по обе стороны его расположились темноволосые Мина, Неси, светлокудрые Один, Вотан, Сворог, а также старший сын их погибшего брата Рама. За спинами братьев расположились их сыновья и внуки, а за ними самые доблестные воины рода Арьи, которым посчастливилось попасть внутрь Большого дома.
               

                ;   ;   ;

Ярко пылали светильники, распространяя в помещении вместе со светом запах благовоний, которые время от времени подсыпали в их пламя люди, служители божественного Агни. Лицо вождя, бледное, изрезанное морщинами – следами прожитых лет – постепенно стало оживать, наполняясь краской. Его глаза, до сих пор серые и тусклые, приобрели блеск и взгляд их стал острым, пронизывающим все далеко за пределами помещения. Чудо временного воскрешения полумертвого старца, происходившее на глазах у всех, вызвало в душах людей невольный трепет перед властью богов, по воле которых человек возрождался и умирал.
— Дети мои! — сильным, немного дребезжащим голосом обратился Арья к собранию. — Подошло время, когда я должен оставить вас и предстать перед Отцом Величия. Но прежде я обязан завершить свои земные дела и позаботиться обо всех, кому дал жизнь. Моим глазам открыто то, что для вас еще сокрыто завесой времени и расстоянием многих дней пути самого быстрого из коней. Клянетесь ли вы, что исполните мою последнюю волю даже в том случае, если она на первый  взгляд покажется вам не только непонятной, но и даже безрассудной?
Произнеся такие слова, Арья обвел взглядом лица сыновей, сидящих прямо перед ним, внуков, видневшихся за спинами отцов, и всех собравшихся, слушающих его с напряженным вниманием. Затем он снова перевел взгляд на старшего сына Даро, как бы ожидая ответа именно от него.
— Клянемся, отец! Никто из нас никогда не преступит твою волю! — громко произнес Даро,  оглядываясь назад, как бы в ожидании подтверждения своих слов всем остальным собранием.
— Клянемся! — немного вразнобой прогудел за ним зал, выплескивая клятву за стены Большого дома.
— Клянемся! — подхватили ее снаружи, хотя большинство из стоящих там людей слабо представляли, в чем они клянутся.
— Тогда откройте как можно шире ваши уши для моих слов, — продолжил Арья. — И пусть они надолго застрянут в ваших головах.
Собрание, наэлектризованное подобными словами вождя, замерло, ожидая судьбоносного откровения старца, которому их будущее открылось самим Зерваном, повелителем времени и пространства.
— Дети мои, — снова заговорил после непродолжительной паузы Арья, — когда Великий Ману привел наших предков сюда, земля была пустынна, и места на ней хватало для всех людей. За прошедшие годы народы приумножились числом, и им стало тесно в тех местах, где они жили прежде многие сотни лет. Не все из них чтят добродетели, которые завещал нам Ману, а потому многие устремляют свои жадные глаза на имущество соседей, на их скот, на их женщин. По причине этого не стало спокойствия между людьми, гонят их с насиженных мест жадность и злоба, трусость и зависть. Сколько раз на моей памяти нам приходилось отражать нападения диких людей, которые появляются из-за Большой Восточной реки? И не будет этому конца никогда.
Большую степь на востоке поразила большая беда – великая сушь. Реки в тех краях мелеют и пересыхают, нет травы, и скот гибнет. Люди мучаются неведомой хворью, от которой жар наполняет их головы, а суставы невыносимой болью. Тела многих покрываются кровавыми язвами и они умирают в ужасных мучениях. Многочисленные племена кимров, спасаясь от бедствий и в поисках богатых пастбищ, перешли Восточную реку и подходят все ближе и ближе к нашим краям. Вслед за ними движутся другие народы, убегая от голода и гнева небес. Еще более дикие и жадные к чужому имуществу, они не остановятся ни перед чем, пока не будут повержены наземь самой смертью. Не будет больше мира на нашей земле никогда, потому что просторна и благодатна она и притягивает к себе взоры многих народов. В бесконечных сражениях люди марьяни истощат свои силы и, в конце концов, когда-нибудь придет более сильный народ и наденет на наших жен и детей ярмо рабства. Хотите ли вы этого? — последние слова Арья выкрикнул громким голосом, каким он прежде призывал своих сыновей на битву с врагом. Его щеки запылали румянцем, а глаза засверкали огнем отваги, испепелявшим в прежние времена души врагов прежде, чем копье Арьи успевало пронзить их тела.
— Нет! — громогласно отозвался зал, — не бывать тому! Скорее мы умрем, чем сделаемся рабами дикарей!
При этом многие из присутствующих вскочили со своих мест, сжимая в гневе кулаки, бросая вокруг свирепые взгляды, как бы в поисках тех, кто угрожал им рабством. Арья повелительно поднял вверх руку:
— Успокойтесь, дети мои, займите ваши места, — велел он голосом, ослушаться которого не мог никто. — Сегодня врагов здесь нет, — продолжил он, — но завтра они обязательно придут. Отец Света через своего прекрасноликого сына Агни поведал мне, что небеса не хотят унижения народа марьяни и тем более они не желают его исчезновения с лика земли. Наоборот, наш народ должен стать самым многочисленным, а значит, и самым сильным во всех земных пределах, потому что мы свято чтим добродетели, которые завещал нам Великий Ману, — произнеся такие слова, старец неожиданно бодро поднялся со своего места и повелительным движением руки заставил подняться всех. — Повторяйте вслед за мной, что вы никогда не преступите в отношениях между собой заветов Ману!
— Никогда! — выдохнули все как один человек, захваченный страстными словами вождя.
— Кто проявит смирение – будьте с ними милостивыми! — торжественным голосом возвестил Арья. — Воздавайте добром за зло, и число ваших врагов не умножится, а сократится! Обуздывайте свои страсти и гнев, и ваши мысли потекут по пути справедливости! Будьте честными, и вам воздастся тем же! Поклоняйтесь истине, и она не приведет вас во тьму зла! Оставайтесь целомудренными даже в мыслях, думая о небесном! Стремитесь к познанию высшей души, обитающей на небесах, помните священные предания предков, и Отец Мудрости не оставит вас!
Закончив перечисление заветов Ману, Арья спокойно опустился на свое место, приглашая жестом руки проделать то же самое и всех присутствующих. Все словно загипнотизированные молча опустились на земляной пол, не сводя глаз с вождя. В данный момент люди видели в нем как бы живого Бога и готовы были повиноваться любому его приказанию. Если бы в этот момент вождь велел кому-либо вонзить  кинжал в собственную грудь, его повеление было бы тотчас же исполнено, настолько велика была его власть над сознанием присутствующих в Большом доме.
На непродолжительное время в помещении установилась тишина. Арья сидел молча, всматриваясь поверх голов людей в грядущее, открытое лишь одному ему силой всезнающего и всевидящего разума, поднятого действием снадобья на такую высоту, с которой виделись деяния самого Зервана. Оставаться долго в подобном состоянии  Арья не мог, как и не мог теперь возвратиться обратно к размеренному бытию простого человека. Расплата за могучий всплеск духа была неизбежна, и вождь хорошо это осознавал, потому и спешил.
— Сыны мои, Даро, Мина и Сворог! — голос вождя снова зазвучал твердо и уверенно. — Вы, все трое с вашими людьми и малыми детьми своих братьев, должны оставаться здесь, чтобы охранять могилы наших предков и оберегать корни народа марьяни от врагов так долго, сколько сможете. Когда же число пришельцев из дикой степи умножится настолько, что противостоять им будет равнозначно гибели всего мужского населения, вы сравняете могилы предков с землей и уйдете по следам ваших братьев в другие земли.
Все три брата, перечисленные вождем, встали со своих мест, молча поклонились отцу и также молча вновь опустились  на землю. Могучий Даро, стройный и быстрый Мина и кряжистый Сворог, все с заметной сединой в волосах, хотя и были озадачены словами отца, но ни один из них не задал ему вопрос, который напрашивался сам собой. Коль они должны  остаться, то значит, младшие братья должны будут уйти. Куда и зачем? Среди остальных сыновей и внуков Арьи прошло легкое движение, но они также удержались от преждевременного вопроса, полагая, что старец скоро объяснит все сам. Их догадка тут же подтвердилась.
— Один и Вотан, — продолжил вождь, — ровно через год после моей смерти вы со своими людьми уйдете в сторону заходящего летнего солнца к холодному морю, что скрывается от нас за дремучими лесами. Там вы постараетесь отыскать землю, способную принять народ марьяни, о чем вы должны будете известить своих старших братьев Даро, Мину и Сворога.
При упоминании своих имен Один и Вотан, братья-близнецы, похожие друг на друга как две капли воды, также поднялись и поклонились отцу. Оба они были белокурые и голубоглазые, с могучими руками, способными, ухватив за рога трехлетнего быка, одним резким движением свалить его наземь. Их абсолютное сходство еще сильнее подчеркивала одежда — одинаковые куртки из козьей шкуры и войлочные шапки, по форме похожие на укороченные горшки, в которых женщины готовят пищу. После того, как братья опустились на прежние места, Арья остановил свой взгляд на Неси.
По старшинству Неси был шестым и, предчувствуя, что отец должен будет теперь назвать его имя, он заранее встал, при этом не слишком возвышаясь своей черноволосой головой над сидящим рядом с ним Даро. В отличие от старшего брата, Неси был невысок ростом, но в ширине плеч нисколько ему не уступал и потому казался почти квадратным. Сидящий позади него сын Анитта, темноволосый и загорелый лицом, несмотря на ненастное лето, намного превосходил своего отца ростом, но всегда с уважением посматривал на его могучие руки, сильно смахивающие своей толщиной на ляжки годовалого жеребенка.
— Неси, — произнес Арья, всматриваясь в лицо сына.
Голос старца к этому времени уже немного потускнел и в нем снова появились дребезжащие звуки. По-видимому, время действия снадобья подходило к концу, и Арья торопился.
— Ты со своим народом, — продолжил старец, — пойдешь по берегу нашего моря на восход солнца, а затем, когда с левой стороны подступят горы, повернешь вдоль его берега на полдень. Этим путем когда-то Великий Ману вел наших предков сюда после того, как воды смерти ушли обратно. С тех пор мы считаем эту землю своей родиной, но она никогда не была родиной самого  Ману. Ты попытаешься отыскать землю наших предков, землю, где жил когда-то первый человек Ред и наша праматерь Бети. Если по пути ты отыщешь хорошую страну для народа марьяни, остановись и дай знать Даро и твоим братьям, а затем, если будут силы, продолжи свои поиски.
Выслушав отца, Неси, точно так же, как перед тем поступили его братья, молча поклонился и опустился наземь.
— Теперь подошла и твоя очередь, мой старший внук Рама, — Арья перевел свой взгляд на поднявшегося стройного русоволосого Раму, смотревшего на деда с немым восхищением.
В свои тридцать три года Рама был не по возрасту рассудителен и настойчив в исполнении задуманного. Легкий характером, он тем не менее проявлял исключительную твердость духа в любой ситуации. От природы любознательный, он часто расспрашивал деда о том, как устроен мир и как постичь Великую истину, что правит на земле, и почему случился потоп. Два его брата-близнеца Йима и Яма, младше его всего лишь на полтора года, были в сравнении с ним еще безрассудными сорванцами, способными увлечься личным соперничеством, лишь бы доказать, кто из них старший.
Дело в том, что при рождении близнецов бабка-повитуха, принимавшая роды, хлебнула на радостях изрядно суры, по-видимому, немного больше того, чем следовало бы. В результате, завернув новорожденных в одинаковые куски полотна, она сама запуталась, кто из близнецов родился раньше. Хотя Йима и Яма не являлись старшими детьми в семье Арьи-младшего и по этой причине их первородство особой роли не играло, тем не менее соперничество братьев по поводу старшинства началось, можно сказать, с пеленок. Оно продолжалось постоянно, толкая их иной раз на безрассудные поступки во время сражений или при схватке с могучим туром. Оба они были храбрыми воинами и, следуя обычаям предков, почитали своего старшего брата Раму вместо отца, хотя иной раз им и казалось, что по доблести и храбрости они его даже превосходят. Но это было, скорее всего, из-за чрезмерного самомнения, присущего молодости, чем на самом деле. Старый вождь не без основания надеялся, что с годами они превратятся в мудрых отцов для своих сыновей.
— Ты хороший воин и не по годам рассудительный муж, — продолжил между тем Арья. — Надеюсь, Рама, что твоя молодость не станет для тебя помехой на твоем трудном пути в полуденные земли. Ты со своими людьми вначале присоединишься к людям Неси и пройдешь вместе с ними вдоль моря до предгорий. Но в горы ты не вступишь, а пойдешь по их окраине в направлении восходящего солнца. Через какое-то время путь  тебе преградит еще одно море, по берегу которого ты и направишься, как и люди Неси, на полдень. Через много дней пути берег моря снова повернет на восток. Ты последуешь за ним до того места, где он обратится в направлении полуденной тени. Там ты должен будешь оставить берег и повернуть от него в горы. Путь твой будет нелегок и опасен. Множество суровых испытаний выпадет на вашу долю, потому что края те суровы, а люди, живущие там, воинственны и кровожадны. Но цель вашего пути – не захват их жилищ и жен, а поиски утраченной родины нашего народа, места, где люди марьяни могли бы жить спокойно, не подвергаясь постоянной опасности со стороны пришлых народов, вереница которых протянется сквозь столетия. Помни об этом, Рама.
Голос старого Арьи заметно ослабел, силы оставляли его и он устало прикрыл глаза, склонив голову к груди. Легкий шум возник среди присутствующих, и это как бы вернуло на какое-то время силы старцу. Он поднял голову и печальная улыбка прощания появилась на его лице.
— Я сказал вам, дети мои, все, что должен был сказать. Вы поклялись исполнить мою волю, так знайте, что с вами моими устами говорил не я, а сами небеса. Ослушаться их, значит впасть в великий грех. А мой земной путь теперь завершен. Когда мой дух оставит это тело, похороните его согласно нашим обычаям в степи возле священной рощи Ману и насыпьте над могилой курган, как и подобает поступать детям, когда умирает отец. Возлейте на его вершине в пламя жертвенного костра благословенную сому, и пусть мантран своими заклинаниями облегчит мне путь к Отцу Света.
После таких слов силы окончательно оставили старого вождя и он еле заметным движением руки дал знать, что хочет вернуться в свое жилище. Даро и Мина вскочили со своих мест и бросились к отцу. Взяв его под руки, они попытались увести старца из Большого дома. Но Арья уже не мог сделать ни шага, и сыновьям пришлось нести его на руках.


                ;   ;   ;

Старый Арья умер следующей ночью. Проститься с ним прибыли старейшины и вожди всех родов народа марьяни. К священной роще покойного провожала огромная процессия скорбящих людей. Для них старый вождь являлся символом мудрого и заботливого правителя, жестко пресекавшего малейшие раздоры среди соплеменников, которые, как он не без основания считал, опаснее степных пожаров, что губят все на своем пути. Могилу вождя, устроенную в катакомбах внутри кургана, окропили кровью жертвенных животных и возлили священную сому на костер, что горел над ней три дня и три ночи. По истечении этого срока во главе народа марьяни, согласно обычаям предков, встал Даро, сделавшись вместо отца всем своим братьям и племянникам. Род Арьи возглавил Рама, у которого уже подрастал старший сын, и которого, чтобы не прерывать традицию, также назвали Арья.
После смерти старого вождя следующий год в Великой степи прошел спокойно. Холодное и влажное лето дало роздых земле и поредевшим табунам кочевников. Кимры почти все время оставались в пределах своих кочевий и как будто не помышляли двигаться дальше на юго-запад. О других народах, что кочевали за Большой Восточной рекой, пока никаких новых известий не поступало. Даро очень хотел верить, что старый Арья в своих пророчествах ошибался, когда предсказывал приход чужих племен на землю народа марьяни. И все же клятва, которой связал всех покойный вождь, заставила его в начале лета 2057 до нового летоисчисления призвать в селение Большого дома всех старейшин родов племени марьяни, чтобы в последний раз обсудить совместно все, что предстояло сделать перед началом походов. Вотан, Один, Неси и Рама обязаны были исполнить волю небес, которую возвестил всем умерший вождь.
Перед днем назначенного съезда старейшин родов совершенно неожиданно для всех скоропостижно скончался никогда не жаловавшийся на здоровье Мина. Вечером он как обычно ушел к себе в походную кибитку, крытую от дождя поверх войлока тонкими телячьими кожами, чтобы утром встать пораньше и поехать в Большой дом. Но к завтраку он не вышел, и встревоженная его отсутствием супруга послала младшего сына Эола разбудить заспавшегося отца. Эол нашел его бездыханным, а тело совсем остывшим. По-видимому, Мина умер еще ночью. В стойбище поднялся переполох. И хотя насильственная смерть главы рода исключалась, все были сильно обеспокоены, предполагая гнев неба, ниспосланный на отца за неведомую провинность. Само собой разумеется, что в Большой дом пришлось ехать старшему сыну Мины Ахию, который и привез туда это печальное известие. Он попросил отложить собрание старейшин рода до похорон отца, которые требуют его личного участия как нового главы рода.
Выразив свою скорбь по умершему брату, собравшиеся старейшины тем не менее не сочли возможным отложить обсуждение неотложных дел, связанных с предстоящими походами, даже на три дня. Этим Даро как глава племени нанес тяжелую обиду племяннику, горячо любившему своего отца. И хотя он, как того требовал обычай, подчинился всем решениям собрания старейшин родов народа марьяни, все же в его душе появилась неприязнь ко всем и особенно к Даро. Он считал, что тот мог бы в знак уважения  к памяти брата повременить немного с обсуждением дел, даже не терпящих отлагательства. Хуже того, поведение Даро обозлило Ахия, поскольку он видел, что тот никогда не испытывал родственных чувств по отношению к своим племянникам, сыновьям Мины. Проведя половину дня вместе со всеми старейшинами в Большом доме, сразу после обеда Ахий уехал в свое кочевье, сославшись на необходимость его личного участия в похоронах отца, что было встречено всеми с пониманием.
После съезда старейшин Ближняя степь пришла в движение. Старики и женщины с малолетними детьми из родов Одина, Вотана, Неси и Арьи оставляли свои кочевья и вместе с большей частью скота и рабами перебирались в кочевья Даро,  Сворога и Ахия. К людям, уходившим в дальний и неизвестный путь, с согласия старейшин родов присоединились молодые воины из других родов народа марьяни, жаждущие испытать себя в походах и битвах. Но ни один из сыновей Мины не отпустил от себя ни одного воина, сославшись на необходимость защищать могилы предков от пришельцев, как  и завещал умерший Арья. Точно так же поступил и Даро.
За одну луну до того дня, когда солнце должно было достигнуть самой большой высоты на небосводе, а длина тени взрослого человека сравняться в полдень с ростом пятилетнего ребенка, Один и Вотан дали сигнал своим отрядам двинуться в путь на запад по берегу пресного моря Меотиды. В дальнейшем они должны будут повернуть вдоль русла реки Борисфена на север и пойти вверх по ее течению до тех пор, пока она не станет уклоняться на восток. Как идти дальше на запад к холодному морю, они не знали и сами, но надеялись, что живущие там люди помогут им отыскать верный путь. На границе степи они оставили весь скот людям Сворога, пообещав его забрать, если доведется вернуться обратно, а сами растворились в дремучих лесах, служивших надежным убежищем от опасностей многим небольшим племенам.
На следующий день тронулись в путь люди Неси и Рамы. Переправившись вместе через Танаис, Рама неожиданно для Неси повернул своих людей на север и пошел к месту впадения в Танаис реки Мана. Объясняя свое решение Неси, Рама поведал ему, что к Восточному морю существует другой, более легкий путь, чем тот, что указал им старый вождь.  О нем он узнал от одного из своих рабов, когда-то жившего вблизи белоснежных вершин высоких гор и затем оказавшегося в плену у кимров. Рама пообещал рабу, что отпустит его на свободу, если он поможет пройти его людям к Восточному морю. Чтобы не попасть в западню, если язык раба окажется лживым, молодой, но предусмотрительный глава рода Арьи послал десяток человек вместе с рабом разведать дорогу. Раб не соврал и на вторую луну посланные вернулись обратно, оставив следы своих ног на песчаном берегу моря. Путь туда лежал вначале вдоль реки Мана, а затем мимо многочисленных соленых и пресных озер и оказался он не слишком трудным.
Объяснения Рамы удовлетворили многоопытного Неси и он подивился такой предусмотрительности своего племянника, сумевшего хранить в тайне целых полгода свое намерение, чтобы заранее не привлечь врагов навстречу себе. Сам же Неси, строго следуя указаниям покойного отца, прошел по берегу Южного моря, огибая его до того места, где в него с южной стороны впадала бурная река. В ее устье он задержался надолго, разведывая дальнейший путь на юг, в страну Хатти.
Его сыновья Куссара и Цалапа, а также троюродный племянник Лува, рвались в бой, убеждая Неси выступить против главного большого поселения народа хатти — Хаттатуса. Но Неси осторожничал, не решаясь сразу вступить в сражение с народом, намного превосходящим по численности его людей. Он решил выжидать благоприятного момента, а пока приказал своим сыновьям и племяннику строить укрепленные поселения, такие же, как у народа хатти, чтобы можно было укрыться в них в случае нападения более многочисленного врага. Сыновья, зная тяжелую руку отца, беспрекословно повиновались, и, с согласия правителя Хаттатуси, которому они преподнесли богатые дары, построили свои жилища в местах удобных, окружив их небольшими стенами из камня. Племянник Неси Лува основал свое поселение немного юго-западнее того места, где остановились Куссара и Цалапа.
Шло время, а Неси все никак не мог решиться пойти дальше на юг, опасаясь множества сильных врагов, что могли повстречаться на их пути. И когда до его ушей дошли слухи о могуществе народа Аккад и жителей страны Кеме, которые преграждали дальнейший путь на юг, он окончательно понял, что исполнить волю отца – отыскать землю Вайвасвата Ману – ему не по силам. Нужно было устраиваться жить в том месте, которого они достигли. А это, учитывая всю сложность отношений с народом хатти, являлось делом далеко не простым.
После смерти Неси  род непродолжительное время возглавлял  его сын Куссара, также вскоре погибший в стычке с врагами. Лишь внуку Неси Анитте удалось окончательно закрепиться на новом месте, победив в кровавой битве воинов хатти и разрушив их город Хаттатуса. Но не по возрасту мудрый Анитта понимал, что дальнейшая вражда с людьми хатти в конечном счете настолько ослабит его немногочисленный род, что рано или поздно он растворится среди бесчисленных племен южной земли и  о нем позабудут, как уже позабыты другие, некогда многочисленные народы. По этой причине Анитта дважды посылал вестников на реку Танаис, чтобы известить народ марьяни о том, что он отыскал прекрасную землю и призывает их к себе. Но оба вестника исчезли в пути, так и не доставив по назначению слов Анитты. Не надеясь больше на поддержку своего далекого народа, Анитта принял решение помириться с соседями, женив своего сына Таборна на дочери последнего правителя города Хаттатуса – прекрасной ликом Тасии.
               

                ;   ;   ;

Рама после того, как отделился от рода Неси, успешно провел своих людей до южного берега Восточного моря. Лавируя среди чужих народов, многочисленных, но постоянно враждующих друг с другом, устрашая одних оружием, а других  задабривая подарками, он на всем пути не потерял в сражениях ни одного человека из людей марьяни. Но, успешно избежав опасностей среди людей чужих и зачастую враждебных к пришельцам, Рама не смог предотвратить раздора со своими братьями Йимой и Ямой. Тем не всегда нравилось поведение их старшего брата, прокладывающего себе путь больше хитростью, чем силой оружия.
— Страх должен бежать впереди нас и расчищать нам дорогу быстрее и надежнее, чем подарки, — в один голос заявляли братья, осуждая мирные переговоры старшего брата с очередным вождем небольшого племени, через земли которого им требовалось пройти.
— Но страх, бегущий впереди нас, может сплотить разных людей для битвы с нами, и мы прольем кровь наших воинов там, где вполне можно обойтись и небольшими подарками, — благоразумно возражал им Рама. — Путь наш долог и мы должны беречь своих людей.
Рама и Йима с Ямой были братьями лишь по отцу, имея разных матерей. Вполне вероятно, что раздоры среди рода Арьи появились именно после ссоры по какому-то малозначительному поводу Вачи, матери Рамы, и Анахиты, матери близнецов Йимы и Ямы. Естественно, что родственники Вачи из семьи Деви приняли ее сторону, ополчившись на ахуров, родственников Анахиты. Люди из других родов, принимавшие участие в походе, волей-неволей втягивались в это противостояние, еще более накаляя обстановку. Положение особенно обострилось, когда после перехода через благоухающие земли южного берега моря они вступили в края суровые и бесплодные, в которых вода ценилась превыше пищи.
После долгих и бесплодных попыток Рамы установить с братьями взаимопонимание, он принял неожиданное для всех решение  разделить род на две части, и призвал всех, кто хочет исполнить завет покойного отца рода Арьи, идти с ним дальше. Остальным же он предложил оставаться с Йимой и Ямой и поступать, как им заблагорассудится.
Большая часть людей рода приняла сторону Рамы, и последовала за ним в юго-восточном направлении в надежде отыскать землю предков Ману. Остальные остались с Йимой и Ямой, которые, не ожидая подобного поворота событий, растерялись и потому около года оставались на прежнем месте в бездействии. Но жизнь в суровой стране была трудной и на их долю выпали тяжелые лишения, которые, в конечном счете, поставили всех перед необходимостью выбора: возвратиться обратно на южный берег Восточного моря или пойти вслед за Рамой. Последний вариант абсолютно не устраивал самолюбивых братьев.  Но и возвратиться обратно, нарушив тем самым клятву, данную покойному вождю, они также не могли. По этой причине по предложению Йимы было принято промежуточное решение: двигаться на восток, оставляя по правой руке соленые земли пустыни. На избранном пути их ожидали еще более тяжелые испытания, чем прежде. Чтобы отвести обвинения в свой адрес, Йима с Ямой возложили ответственность за все свои бедына старшего брата, Раму. Со временем они и сами поверили в это. В итоге, вражда людей на земле перебросилась и на небеса, разделив богов, которым эти люди поклонялись, на прямо противоположные группы.

               
                ;   ;   ;

После суматохи, вызванной уходом четырех родов, среди народа марьяни на два года воцарилось спокойствие. Хотя кимры и появились уже на левом берегу Танаиса, переправляться на правый берег они не спешили. На это у них не было ни сил, ни особого желания. Теснимые с востока другими народами, а еще больше неизвестной болезнью, кимры отошли от своих старых кочевий на юго-запад и заняли всю степь, по которой когда-то Рама уводил свой род к берегам Восточного моря. Кимры вышли также на берег Южного моря у самых предгорий и, возможно, именно по этой причине всякая связь народа марьяни с ушедшими родами Неси и Рамы была прервана.
Даро пока не слишком опасался военной силы кимров. Куда более его страшила неизвестная болезнь, которая шла вместе с ними и уже появилась на правом берегу Танаиса. От ушедших на север Вотана и Одина вначале приходили известия, что они благополучно достигли берега Северного моря, затем о том, что они разделились и решили обойти море с двух сторон, после чего связь с ними прервалась. Непроходимые топи и дремучие леса, заселенные дикими людьми, носившими вместо одежды звериные шкуры, являлись непреодолимым препятствием для малочисленных гонцов, которых отправляли братья к своим старым кочевьям.
Род Мины, разделившийся после смерти отца на три части, кочевал теперь ближе к берегу Южного моря, где было достаточно пастбища для скота, а вморе изобилие рыбы. Помимо того, в устье Борисфена имелось очень много соли, которую люди Ахия научились с большой выгодой для себя обменивать у людей Сворога, получая от них взамен шкурки лесных зверей и мед диких пчел. Кочевья рода Сворога располагались прямо на границе степи и лесов, что давало возможность его людям беспрепятственно пользоваться богатствами леса.
Напряженные отношения Даро со своими племянниками Ахием, Ионам и Эолом сохранялись, несмотря на то, что разделяющие их расстояния были довольно значительными. Противостояние между главами родов еще более усилилось после того, как Даро узнал, что братья думают откочевать еще дальше на запад, прельстившись рассказами людей моря о далеких и богатых землях, где никогда не бывает зимы.
Особенно поразили братьев слова одного человека, выброшенного на берег волнами вместе с остатками громадного челна. Тот утверждал, что его предки жили раньше на большом острове среди бескрайнего моря и были могущественны почти как боги, с которыми они иногда даже вступали в спор. Из его слов выходило, что все люди на земле, которые жили вблизи воды, раньше им подчинялись и дарили плоды своих трудов, чтобы умилостивить белых колдунов, так они их называли. Но однажды огонь и вода поглотили их родину и в живых остались лишь те, кто в это время находился вдали от нее. Теперь их осталось совсем немного и они живут в тех местах, где их настигло известие о гибели родной земли.
Подобные рассказы так покорили Ахия, что ему захотелось немедленно пойти на край земли и увидеть все собственными глазами. О своем желании он поведал своим братьям, и вполне возможно, что его слова достигли ушей Даро, потому что тот рассердился на Ахия еще пуще и сказал, что скоро сам изгонит строптивого племянника из земли марьяни, чтобы он не волновал зря народ всякими россказнями. Такие слова вождя достигли кочевьев Ахия и его братьев, и они неожиданно для всех, преступив завещание умершего вождя, снялись со своих мест и ушли на юго-запад со всем своим скотом, женщинами и рабами.



               
                Глава десятая

Сверкающая в лучах солнца медная голова быка, укрепленная  на носу корабля критского царя Астерия, повернула от берега. По команде кормчего весла дружно вспенили воду. Судно стало быстро удаляться от земли, увозя дочь правителя Сидона. Похищение красавицы Европы состоялось. Астерий ликовал. Усыпленные вином и богатыми дарами сидонцы вряд ли скоро хватятся, что дочь их царя до сих пор не возвратилась с прогулки у моря. Европа сама, околдованная речами и обворожительной предупредительностью царя Крита, взошла на его корабль, чтобы полюбоваться со стороны моря на родной Сидон. Отведав сладостей, которыми настойчиво потчевал ее Астерий, она на какое-то время позабыла обо всем: и о том, что дома, по-видимому, заждались ее и родители, скорее всего, уже отправили слуг на поиски, и что корабль Астерия почему-то слишком далеко отплыл от сидонской гавани, и что вместо непродолжительной прогулки по морю она с каждым новым взмахом весел удаляется все дальше и дальше от родного города.  Пока берег не скрылся из глаз, Астерий ни на мгновение не покидал палатку, которую поставили по его приказанию для Европы на помосте судна. Усыпив осторожность молодой и неопытной девушки рассказами о чудесах своего дворца, о сказочном богатстве Крита, он совсем околдовал ее, предлагая вниманию красавицы все новые и новые украшения, вид которых вскружил бы голову не только молодой девушки, но и царицы Египта. А берег между тем удалялся все дальше и дальше, пока совсем не скрылась из виду.
Все складывалось для похитителей как нельзя более удачно. На море царил полный штиль, и по этой причине поднимать парус не стали. Гребцы дружно работали веслами и корабль быстро плыл по гладкой поверхности вод, держа курс на далекий Крит. Многоопытный царский кормчий, способный находить правильный путь при помощи солнца и звезд, был спокоен и уверен. Ни один из кораблей сидонцев не способен тягаться в быстроходности с двадцативесельной триерой царя Крита. Тем более, что скоро они должны будут войти в полосу ветра, дующего из пустыней Египта в сторону полярной звезды, и тогда можно будет поставить парус. Увлекаемые ветром, они поплывут и ночью, давая возможность усталым гребцам отдохнуть. Триера царя Крита растворится в морских просторах и никто, кроме самого Посейдона, не сможет остановить ее быстрый бег.
Все получилось так, как и рассчитывал кормчий. Ночь прошла спокойно и корабль быстро рассекал волны, слегка покачиваясь на них, очерчивая высокой мачтой из каштана созвездия на темном небосводе. После восхода солнца ветер ослабел, а затем утих окончательно. Гребцам снова пришлось взяться за тяжелые весла. Небо оставалось синим,  безоблачным, и лишь далеко у горизонта в той стороне, где находился далекий Египет, еле заметно темнело небольшое облачко. Оно было совсем маленьким и походило на вершину какой-то горы, что приподнималась из морской синевы. Но время шло и постепенно облачко стало подниматься все выше и выше к зениту, одновременно увеличиваясь в размерах и набухая зловещим темно-фиолетовым цветом. Оно постоянно меняло свои очертания и в неуклонном движении являло взору людей то фигуры диковинных животных, то могучих великанов, чей облик был грозен и вселял в души мореплавателей невольный трепет.
Когда туча достигла солнца, вокруг сразу потемнело. Дохнул горячий ветер. Сверкающая улыбка моря тут же исчезла, и лик его стал хмурым и тревожным. Воздух наполнился непонятным жужжанием, которое нарастало с каждым мгновением. Кормчий, то и дело оглядываясь в сторону надвигающейся бури,  резким, словно удар бича, голосом  подгонял гребцов. Он надеялся достичь ближайшего островка и укрыться там до того, как непогода настигнет их. По его расчетам земля была где-то рядом. В очередной раз бросив взгляд в сторону Ливии, он пришел в ужас – черная колона смерча, соединяя небо и воду, стремительно мчалась по поверхности моря, поднимая короткие и злые волны. Они были похожими на быстрых скакунов, увенчанных белыми гривами. Разворачивая корабль навстречу ветру, кормчий испуганно воскликнул:
— Царь! Гнев Посейдона настигает нас!
Астерий выглянул из палатки и увидел, что море, лишь недавно податливо расступавшееся под веслами гребцов, вскипело и превратилось в бурлящий котел. Через мгновение корабль завертело в этом котле, словно щепку в бурном потоке, ломая длинные весла, захлестывая водой гребцов. Очередным порывом ветра палатку сорвало с помоста, и Астерий еле успел подхватить в свои объятия испуганную Европу. Ее неминуемо бы унесло за борт, не подоспей он на помощь. Казалось, что для всех настал последний час, и для спутников Астерия так оно и было. Гонимое ураганом судно неслось на север. Время остановилось, день смешался с ночью. Мгла из водных брызг и обрывков туч заполнила все вокруг.
Сколько так длилось? День или целую вечность? На это никто не смог бы ответить. Люди изнемогали от ужаса и усталости. И когда впереди в сумерках бури показались остроконечные скалы, все поняли, что их жизненный путь подошел к своему пределу. Корабль, поднятый громадной волной высоко в небо, в следующее мгновение рухнул с ее гребня на черный клык скалы, выглянувший из белопенного кипения воды. На берег каким-то чудом удалось выбраться лишь Астерию и Европе, которую при падении в воду он снова успел подхватить на руки.
Громадные волны сотрясали утесы и вселяли ужас своей дикой яростью. Немного придя в себя, Астерий увлек за руку перепуганную до смерти девушку вглубь суши, подальше от беснующегося моря. Они прошли совсем немного, как неожиданно им открылась небольшая укромная бухточка, защищенная от ветра скалами. В ней они увидели шестивесельную ладью, по внешнему виду финикийскую. Напротив нее на берегу стояли две палатки, а немного подальше дымился костер, возле которого сидели люди. По их внешнему облику Астерий понял, что это были «люди моря», совершающие время от времени набеги на прибрежные селения. Иногда и торговые суда становились их добычей, хотя боевые триеры Крита  преследовали разбойников повсюду, где только могли. Даже на расстоянии среди сидящих у костра несложно было признать в широкоплечем чернобородом воине их предводителя. Весь вид этого человека свидетельствовал, что он привык к безусловному подчинению со стороны своих спутников.
Не так давно по неизвестным причинам Мавлух, а именно так звали чернобородого предводителя, бежал из города Мери, что на Евфрате, где он, скорее всего, занимал достаточно высокое положение среди местных жителей. Его появление в Угарите, откуда и были родом все члены этой маленькой команды, совпало с большими междоусобицами среди людей Ямхади. Прошло совсем немного времени и Мавлух, отличаясь силой и храбростью, сочетаемыми с недюжинным умом, возглавил отряд морских бродяг – людей отчаянных, рискующих уходить далеко в море на утлых суденышках.
Заметив Астерия и Европу, угаритцы насторожились, и, не выказывая ни удивления, ни дурных намерений, красноречивыми жестами пригласили их к своему костру. От подобного приглашения отказаться было невозможно, и Астерию не оставалось ничего иного, как вместе с Европой подойти к стану морских разбойников. Царь одного из самых могущественных государств по воле рока превратился в слабого, беззащитного человека, которого мог обидеть любой, достаточно сильный воин, имеющий в своем распоряжении копье или меч. Отогрев и накормив нежданных гостей, люди моря принялись расспрашивать их, кто они и как очутились на этом уединенном острове.
Астерий, понимая всю безвыходность своего положения, решил довериться угаритцам и поведал им, что он владетель Кносса. Собственно говоря, иного выбора у него и не было. Заметив, как от подобного известия заблестели у них глаза, он тут же добавил, что щедро наградит каждого, кто поможет ему добраться домой. Мавлух, не веря своей удаче и еще не зная сам, как ему поступить, решил не торопить события и в течение ночи хорошенько обдумать создавшееся положение. А пока он предложил царю и его спутнице отдохнуть в своей палатке, куда те вскоре и удалились. Сам же предводитель остался коротать ночь у костра, обдумывая неожиданное обыте, которое сулило ему и его людям большую выгоду.
Утром ничто не напоминало о том, что лишь вчера море грозно дробило свои волны о прибрежные скалы, наполняя сердца людей трепетом перед могуществом Посейдона. Солнце мягко освещало землю, пробиваясь сквозь утреннюю дымку горизонта. Когда Астерий вышел из палатки, Мавлух и большинство его людей еще мирно спали у давно угасшего костра. Лишь один воин небольшого отряда угаритцев наблюдал за окрестностями, задумчиво опираясь на копье. Заметив Астерия, он тут же подошел к предводителю и тронул его за плечо:
— Наш гость проснулся, — тихо промолвил он, когда Мавлух приподнял голову.
Тот сразу же вскочил на ноги. Окинув взглядом обе палатки и обнаружив, что Астерий наблюдает за ним, предводитель направился в его сторону, разминая на ходу затекшие члены.
— Желаю тебе здравствовать, царь Кносса, — почтительно произнес он, приближаясь к Астерию. — Как спалось? Надеюсь, мои люди не слишком мешали своими разговорами?
— Спасибо, славный воин, — ответил Астерий. — Благодаря тебе мы не только обсушились после вынужденного купания, но и прекрасно выспались.
Мавлух принял эти слова благодарности как должное. Лишь еле заметная улыбка превосходства скользнула по его лицу и тут же исчезла. Хотя язык пеласгов, на котором разговаривал Астерий, и не был схож с языком народов ямхади, но длительное общение с лелегами давало возможность жителям Угарита хорошо понимать и пеласгов.
— Мои братья,  — между тем продолжал Мавлух, — считают, что мы не будем достойны звания мужей, если оставим тебя, царь, здесь в таком трудном положении. Поэтому мы решили доставить тебя с супругой на Крит, где заодно проведаем и наших дальних родственников, которые там живут. Более того, если ты позволишь, мы готовы послужить тебе своими мечами и копьями.
— Спасибо, Мавлух! Моя благодарность тебе после нашего возращения в Кносс будет соответствовать проявленному тобою благородству. А если вы пожелаете служить мне, то, зная отвагу угаритских воинов, я поставлю тебя во главе одного из моих отрядов.
Много дней небольшой челн угаритцев, подгоняемый шестью парами весел, пробирался от острова к острову в направлении Крита. Когда случался попутный ветер,  ставили небольшой парус и тогда плыли даже ночью. Путь им указывали звезды, с которыми Астерий был так же дружен, как и его погибший кормчий. Но в основном, ночевать приходилось на берегу. И лишь утренняя заря слегка золотила облака, они снова трогались в путь. И вот, наконец, из моря стали подниматься вершины двух гор – Иды и Дикти, вслед за которыми появилась и темная полоска самого острова Крит. Когда судно угаритцев поравнялось с небольшим островком, за которым виднелась большая гавань с множеством стоящих в ней кораблей, навстречу ему из маленькой бухты стремительно вылетели два челна морской стражи, в каждом из которых сидело по десять человек.
Стражники были обязаны оповещать жителей Крита о появлении чужеземцев. Медные, ярко сияющие на солнце шлемы воинов, вооруженных бронзовыми мечами и короткими копьями с острыми бронзовыми наконечниками свидетельствовали о серьезности их намерений. Приблизившись к неизвестной им ладье, воины с изумлением узнали в человеке, стоящем на носу чужого судна, Астерия. На некоторое время они замерли, недоуменно переглядываясь, затем, вскинув вверх правую руку, радостными криками приветствовали своего царя. Оба челна тут же повернули обратно. Один из них снова скрылся в бухте, а второй  помчался в сторону близкой гавани, возле которой скучались городские строения.
К тому времени, когда ладья угаритцев приблизилась к берегу, у причала уже собралась небольшая толпа людей, оповещенных о прибытии своего правителя. Мавлух, стоя позади Астерия, с интересом наблюдал, как встречают жители острова царя Кносса. Не успело судно угаритцев пристать к берегу, как к нему тут же устремилось около десятка мужчин, вся одежда которых состояла из одних передников, обильно разукрашенных орнаментами. Приблизившись к сошедшему на берег Астерию, каждый из встречающих, преклонив колено на белый прибрежный песок и прижав правую руку к груди, склонил голову в почтительном, но совсем не раболепном поклоне, что сразу же было подмечено Мавлухом.
— О, великий царь! — обратился один из них к Астерию, — Мы приветствуем тебя и в твоем лице могущественное небо, дающее нам свет и тепло. Но мы не ожидали увидеть тебя на корабле чужеземцев. Почему ты один и где твои люди? Не случилось ли с тобой несчастье по вине финикийцев?
Астерий милостиво выслушал взволнованную речь своего приближенного, а по его поведению несложно было догадаться, что обратился к нему именно приближенный, а не какой-нибудь слуга. Не повышая голоса, хотя расстояние между ними было не меньше пятнадцати шагов, Астерий сказал:
— Благодаря нашему отцу, всевидящему Солнцу, мне удалось избежать гнева Посейдона, в жертву которому сегодня же мы принесем черного быка. Вот эти славные воины, — и Астерий указал рукой на угаритцев, безмолвно столпившихся за спиной своего предводителя, — помогли мне благополучно завершить свой путь и добраться домой. Поблагодарите этих достойных людей и знайте, что с сегодняшнего дня они будут служить мне в качестве воинов-копьеносцев, а их предводитель Мавлух возглавит один из наших воинских отрядов.
Услышав повеление своего правителя, все десять человек немедленно поднялись с колен и дружно склонили головы к груди в поклоне угаритцам, но сделали они его иначе, совсем не так, как кланялись перед тем царю.
— Благодарим вас, храбрые воины, что вы дали нам возможность снова видеть нашего царя, источника божественной благодати для всех жителей острова, — промолвил все тот же человек, по-видимому, старший по своему положению и возрасту.
Мавлух, а вслед за ним и все остальные угаритцы, слегка склонили головы, принимая слова благодарности от царского сановника.
Постепенно, узнав о прибытии царя, из домов городка, примыкающих к гавани, стали появляться люди. Вскоре они образовали довольно многочисленную толпу, почтительно замершую в отдалении, не смеющую переступить невидимую черту запрета на приближение к царю без его дозволения. На дороге, ведущей от гавани мимо скопища домов вглубь острова, показалась группа быстро приближающихся людей, несущих пару ярко раскрашенных носилок. Впереди бежал смуглый, атлетически сложенный воин с гладко выбритым лицом и длинными темными волосами, стянутыми на затылке красной тесемкой. На бегу пучок волос мотался у него по спине наподобие хвоста у степной лошади, что вызвало невольную улыбку у Мавлуха и его товарищей. В правой руке бегущего было короткое копье, которым он расчищал себе путь. Не добежав до Астерия шагов двадцать, атлет сделал рукою жест носильщикам остановиться, а сам преклонил колени, припадая лбом к дорожной пыли. И хотя он при этом не произнес ни слова, всем было понятно, что царский слуга ожидает от своего повелителя приказаний.
Правитель Кносса окинул взглядом склоненную перед ним фигуру слуги и улыбка удовлетворения появилась на его губах. Наконец он был дома и теперь ничто не должно больше нарушать порядок, раз и навсегда заведенный им в своем дворце. По-прежнему не произнося ни слова, Астерий жестом пригласил Европу следовать за ним, и пошел к носилкам, закрытым со всех сторон легкими занавесками с изображенными на них фигурами грифонов, предназначенных охранять царя в пути. После того как Европа, а вслед за нею и царь заняли места в носилках, слуги, повинуясь незаметной со стороны команде, дружно подняли их и пошли быстрым шагом в сторону Кносса, расположенного в глубине острова.


                ;   ;   ;
               
Главный город Крита соединялся с гаванью прекрасной дорогой, по которой свободно могли передвигаться не только пешеходы, но и громоздкие повозки с большими сплошными колесами, на которых перевозились товары между гаванью и городом. Сановник Астерия дал знак Мавлуху и его людям следовать за собой. Сам он поспешил вслед за быстро удаляющимися царскими носилками.
Мавлух шагал вслед за группой царских сановников и с нескрываемым любопытством осматривался вокруг. Пока дорога проходила сквозь город, расположенный по берегу моря у гавани, он видел по сторонам лишь стены небольших одноэтажных домиков, сложенных из кирпича-сырца и отштукатуренных каким-то розовым раствором. Навстречу им попадались редкие группы мужчин и женщин, неторопливо идущих по дороге вслед за громоздкими четырехколесными повозками, каждую их которых тащили ленивой поступью по два вола.
Повозки были нагружены самыми различными товарами. Чаще всего на них виднелась ярко разукрашенная глиняная посуда, начиная от маленьких кувшинчиков и кончая громадными пифонами для хранения продуктов. Иногда попадались длинные своеобразные телеги, состоящие из двух пар колес, к оси которых сверху были прикреплены по два кипарисовых бревна, предназначенных для отправки в Египет. На других повозках, которые приходилось обгонять царскому кортежу, в столицу везли большие корзины с рыбой, укрытые от солнца и мух влажной травой. Каждый из идущих по дороге людей также нес на плечах или голове поклажу, начиная от тюка льняного полотна и кончая маленькими кувшинами, заполненными специями с острым и приятным запахом.
Одежда встречающихся людей не отличалась особым разнообразием. Мужчин украшали все те же набедренные повязки и передники, а женщины были одеты в длинные юбки, из-под которых мелькали их босые ноги. Верхняя часть тела смуглолицых критянок укрывалась яркими кофточками, не имеющими рукавов и с глубоким вырезом впереди, что оставляло их грудь открытой.
Вскоре город, называемый, как узнал потом Мавлух, Амнисом, остался позади и дорога пошла вдоль берега небольшой реки Кайрат. Ее долина, насколько она просматривалась с высоты дороги, была густо испещрена прямоугольниками возделанных полей, перемежающихся с густо-зелеными рощами олив. Большие и плоские их кроны укрывали, словно большие зонтики, работающих под ними людей от горячих лучей солнца. Шпалеры виноградников и большое количество апельсиновых деревьев свидетельствовали о благодатном климате острова. Об этом же говорили и пышнокудрые кроны финиковых пальм, что подступали почти к самому морю по левому берегу Кайрата.
 Впереди и справа на синеве горизонта отчетливо виднелась двойная вершина горы Ида, священного места для всех жителей острова. Когда-то в далекие времена именно на ее вершину спустился с небес Сатур. Он показал людям, как нужно обрабатывать землю, чтобы она приносила пищу. Помимо того, он собственноручно посадил два священных дерева – оливу и каштан, основу благополучия народа Крита. Сатур являлся отцом для всех людей и дал им первого царя, который основал город Кносс. Обо всем этом Мавлуху поведал Саунон, самый молодой из придворных царя Астерия, которому поручили опекать чужеземцев. Саунон приотстал от основной группы сановников и шел теперь рядом с угаритцем, отвечая на его расспросы.
Шли долго. Дорога то прижималась к подошве гор, укрываясь на некоторое время под густым шатром дубрав, то выбегала к реке, радуя глаза людей яркостью красок полей и лугов. Солнце уже почти завершило свой дневной путь по небосводу, когда в очередной раз, вынырнув из сумрачности густого леса, дорога устремилась к странному холму, совсем не похожему на те, мимо которых они проходили до сих пор. На вопрос Мавлуха: «Что это такое?»,  Саунон с улыбкой ответил:
— Дом двойной секиры, дворец царя.
Пораженный его словами, угаритец не стал больше ничего спрашивать, хотя он так и не понял, как это может холм являться жилищем царя. Но с каждым шагом, приближающим путников к необычному холму, их глазам постепенно стал открываться весь город Кносс, среди которого вблизи реки возвышалась громада царского дворца. Сам Кносс состоял из бесчисленного множества небольших прямоугольных домиков с плоскими крышами, разделенных между собой кривыми, путаными улочками. Среди них кое-где возвышались двухэтажные дома знатных и богатых людей города. Издали это скопление домов было схоже с множеством скатившихся с горы камней самой разной величины, самой же горой представлялся царский дворец.
За время всего дальнейшего пути Мавлух больше не задал Саунону ни одного вопроса. Сам город Кносс его нисколько не удивил. Он, конечно, был несравненно большим, чем его Угарит или даже Мери, но все же дома во всех этих городах были похожими, сложенными из кирпича, а улицы неровными и узкими. А вот дворец… Ничего подобного в своей жизни угаритец не видел.
Грандиозное строение подавляло не только своими размерами, но и бесчисленным множеством окон, колоннад, лестниц, многоступенчатостью крыш, неповторимой игрой красок, теней и света. Вблизи было видно, что основание дворца сложено из известняковых и гипсовых блоков, выглядевших в солнечном свете ослепительно белыми. Сами стены многочисленных зданий, из которых как бы состоял весь дворцовый комплекс, возводились из сырцового кирпича, связанного деревянными балками. Это было заметно на западной стороне наружной дворцовой стены, штукатурка на которой вблизи угла отпала и обнажила кладку.
По штукатурке, окрашенной в светлые тона, были нанесены красной и синей краской изображения различных растений и животных, обитающих как на суше, так и в море. Бесчисленные портики, террасы, а также кровли одноэтажных зданий, примыкающих к двух- и трехэтажным, придавали всему сооружению как бы устремленность вверх. Это впечатление еще более усиливалось от вида широких каменных лестниц, ведущих, казалось, на самое небо, как бы подпираемое многочисленными круглыми колоннами.
Когда царский кортеж приблизился к юго-западной части дворцового комплекса, Саунон жестом руки предложил угаритцам следовать за собой и повернул налево к узкому проходу внутрь здания, в то время как царские носилки свернули направо и проследовали мимо почтительно застывших чернокожих воинов под широкую арку, открывающую путь во внутренний двор жилища царя.
По узким и длинным коридорам с большим количеством дверных проемов Саунон привел Мавлуха и его людей в большое, почти квадратное помещение, разделенное небольшой перегородкой на две части. В ее передней половине возле длинного и низкого стола на двух небольших скамейках сидели два человека и ели жаренную на оливковом масле рыбу. Повелительным жестом руки Саунон подозвал одного из сидящих к себе и приказал ему голосом, не терпящим возражений:
— Эти чужеземцы будут царскими воинами. Покажи им, где можно умыться и накорми их. Потом за ними придут.
Произнося эти слова, Саунон даже не удостоил взгляда того, кому они были адресованы. Повернувшись к Мавлуху, он жестом предложил ему следовать за собой и пошел к выходу. Тот молча повиновался. Уже на выходе из помещения Мавлух оглянулся назад — его товарищи тесной группой стояли на том же месте, растерянно осматриваясь. Слуги в свою очередь с плохо скрываемым любопытством разглядывали их.
Шагая полутемными коридорами вслед за Сауноном, Мавлух давно потерял чувство направления, куда они шли. Он ощущал свою полную беспомощность внутри этого рукотворного холма и теперь полагался лишь на своего проводника. Несколько раз им пришлось подниматься и вновь спускаться по узким лестницам, пока они не очутились в небольшой, но достаточно просторной комнате, освещенной лучами солнца, проникающими в нее сквозь широкое окно.
— Это твое временное жилище, — с улыбкой пояснил Саунон угаритцу, заметив некоторую его растерянность. — Если тебе что-то понадобится, — продолжил он, — хлопни в ладоши, — и Саунон дважды продемонстрировал, как это делается.
К несказанному удивлению Мавлуха, как будто прямо из стены в комнате появился темнокожий человек и, сверкая белозубой улыбкой, почтительно произнес:
— Зейнан ожидает приказаний.
— Зейнан, — Саунон строго посмотрел на улыбчивого негра, — Мавлух твой господин, он будет здесь жить. Позаботься о нем, — затем, обращаясь уже к угаритцу, дружелюбно добавил:  — Перед тем, как солнце достигнет Иды, царь приказал принести жертву Посейдону. Ты должен будешь присутствовать, так велит царь. Отдохни и будь готов, за тобой придут.
Произнеся эти слова, Саунон повернулся и вышел из помещения. Проводив его взглядом, Мавлух остался стоять на прежнем месте, не зная, что ему предпринять дальше. Выручил его негр, который с доброжелательной улыбкой тут же спросил его:
— Господин после столь длительного пути желает привести себя в порядок, умыться?
Поняв, что Мавлух не имеет ничего против такого предложения, Зейнан стал показывать своему новому господину его новое жилье.
Удивлению Мавлуха не было предела, когда он узнал, что во дворце царя по специальным желобам и трубам, изготовленным из дерева и обожженной глины, течет речная вода, которая используется не только для умывания и приготовления пищи, но и уносит прочь отходы. До сих пор ничего подобного он себе и представить не мог. Не меньше его поразила и роспись стен комнаты, на которую вначале, перегруженный впечатлениями, он не обратил внимания. Всматриваясь в настенные изображения, он почувствовал себя как бы на дне моря. Чередующиеся желтые и голубые волны света и воды пронизывались всплывающими кверху пузырьками воздуха. Водоросли, которые он видел много раз выброшенными на берег морскими волнами, тянулись по штукатурке стен к невидимому солнцу, изгибаясь в токах воды. Два маленьких осьминога с распущенными щупальцами застыли возле окна, бесстрастно вглядываясь вглубь помещения своими умными глазами.
От обильного обеда, состоявшего из пшеничных лепешек и жареной баранины, сдобренной специями, Мавлуха потянуло на сон. Возможно, сказывалось напряжение последних дней. Выпив большой кубок холодной воды, немного подкрашенной вином, он стал осматриваться, где бы ему прилечь. Зейнан, предугадав состояние хозяина, провел его в соседнюю небольшую комнату, в которой стояли две узкие койки, деревянная рама которых вместо матрасов была затянута переплетенными кожаными ремнями.


                *     *      *

На момент описываемых событий царь Кносса Астерий был уже довольно пожилым человеком, ему недавно исполнилось сорок пять лет. Год назад его жена Пенелопа умерла после тяжелой болезни. Она так и не смогла родить ему сына, который бы мог унаследовать царскую власть после того, как закончится земной путь Астерия. Его предок Сатур, с которым царь беседовал раз в девять лет в пещере горы Ида, велел ему взять себе в жены девушку из Сидона, которая родит ему сына, достойного стать царем Крита. Повинуясь его указанию, Астерий и предпринял свой поход в Сидон на самом быстроходном корабле, чтобы взять в жены дочь сидонского царя, о красоте которой ему неоднократно рассказывали торговые гости. Но правитель Сидона оказался человеком несговорчивым, считая, что его юная дочь вполне заслуживает того, чтобы стать женой самого египетского фараона. Чтобы исполнить повеление Сатура, Астерию пришлось прибегнуть к похищению Европы. И хотя такой поступок со стороны царя Крита его совсем не украшал, тем не менее Астерий об этом нисколько не сожалел – красота Европы превзошла все его ожидания.
Царь настолько устал от событий последних дней, что хотя и являлся верховным жрецом, приказал принести жертву Посейдону без своего участия. Утром он поднялся как всегда до восхода солнца и, освежившись после сна в прохладной воде бассейна, вышел на восточную террасу дворца, чтобы приветствовать появление своего отца, Лучезарного владыки. Голову царя в соответствии с установленным ритуалом украшал золотой обруч – знак Солнца. Впереди на нем были видны два стилизованных рога – символ оплодотворяющей мощи божественного пахаря в образе быка.
Небо на востоке левее темнеющей на его фоне вершины горы Дикти все сильнее наливалось красками будущего дня. Астерий повернулся в ту сторону и замер, устремив взгляд в точку горизонта, где должно будет появиться солнце. Поймав тот момент, когда краешек светила выглянул из темной полоски, соединяющей небо и землю, Астерий воздел руки кверху, приветствуя появление своего отца словами хвалебного гимна. Затем он опустил руки ниже, прижав их ладонями к груди и замер с полуприкрытыми глазами в ожидании, когда весь диск солнца появится из-за горизонта. Этот ритуал встречи светила являлся прямой обязанностью царя Кносса во время его нахождения во дворце. И ничто – ни государственные дела, ни даже болезнь  не должны помешать ему исполнить свой долг перед народом и предками. От этого зависело благополучие всех жителей острова.
Наконец, между солнцем и землей появился просвет и, прошептав заключительные слова благодарственной молитвы, Астерий возвратился в свои покои. Сняв с головы золотой обруч, он спрятал его в большой черный ларец, инкрустированный серебряными звездами, символизирующими ночной дом солнца. После завтрака предстояло выполнить множество дел, накопившихся за время его отсутствия и требующих личного вмешательства царя. Но в первую очередь было необходимо проведать Европу, которую вчера после возвращения в свои покои он больше не видел, передав ее в заботливые руки многочисленных служанок.
Свежий утренний ветерок, врывающийся в окна, холодил тело, и Астерий набросил на плечи  легкую тунику из мягкого льняного полотна, разукрашенную орнаментом в виде переплетающихся лоз винограда. Поправив на плече серебряную застежку, он подошел к большому бронзовому зеркалу, прикрепленному к стене между двумя оконными проемами. Начищенный до солнечного блеска металл отразил в себе еще не старого, но уже слегка располневшего мужчину с немного расплывшимися чертами лица и уже наметившимся вторым подбородком. Темно-карие глаза смотрели из-под прямых полосок черных бровей строго и немного брезгливо.
Перед мысленным взором Астерия возникло лицо юной Европы и, сравнивая ее с собой, он видел, как старость все ближе и ближе подступает к нему. Недовольно поморщившись, он отошел от зеркала. Некоторое время постоял в раздумье, а затем, встряхнув головой, как бы отгоняя от себя грустные мысли, громко хлопнул в ладоши. В комнате тут же появился смуглый атлет, который вчера встречал царя с паланкином.
— Завтракать, — коротко бросил Астерий.
Пока царь завтракал в специально отведенной для этого комнате, дворец стал постепенно наполняться движением. Многочисленные его обитатели не могли дольше оставаться на ложе, поскольку в любой момент их мог потребовать к себе царь. Нижний этаж дворца, где помещались слуги и мастеровые люди, давно уже проснулся и жил повседневной жизнью, всегда готовый обеспечить обитателей верхних этажей всем необходимым. Так было заведено с тех пор, когда на холме много веков тому назад появилось первое здание царского жилища.
Солнце поднялось над вершиной горы Дикти и наступило время решения государственных дел. Астерий успел уже побывать на женской половине дворца. Европа, окруженная новыми, незнакомыми ей людьми, встретила его с радостью на лице, как встречают близкого человека. Это наполнило душу Астерия нежностью к этому юному существу, по сути дела еще ребенку, оказавшемуся по воле рока вдали от отчего дома. Побеседовав с ней о предстоящем свадебном пире, Астерий под конец спросил ее:
— Мне понятно, что ты печалишься о своих родителях и подругах. Скажи, что я должен сделать, чтобы ты почувствовала себя в моем дворце, как дома?
Европа вначале растерялась, но, быстро придя в себя, попросила Астерия тихим, наполненным грустью голосом:
— Царь, вокруг меня чужие люди. Ваши обычаи и даже одежда совсем не те, что у нас. Но я думаю, что в твоем городе есть люди из Финикии, живущие здесь постоянно. Вели отыскать кого-либо из них и пусть они побудут некоторое время рядом со мной, пока я привыкну.
Кротость, с которой Европа изложила свою просьбу, еще более умилила душу Астерия и он пообещал, что ее пожелание будет обязательно исполнено.
Подошло время идти в малый тронный зал, где его уже должны были ожидать самые близкие ему геронты, советы которых были искренними и мудрыми. Во дворце было два тронных зала – большой и малый. В большом зале, расположенном на первом этаже дворца, царь принимал послов других стран и городов, а также проводил торжественные ритуалы в честь знаменательных в жизни народа событий. Малый же зал предназначался для повседневной работы царя и бывали в нем лишь те из сановников, которым Астерий всецело доверял. Размещался он на втором этаже и представлял собой большую продолговатую комнату, в которой возле длинной южной стены стоял царский трон, изготовленный искусной рукою мастера из древесины каштана. Он являлся точной копией главного трона, высеченного из цельного камня. Высокая спинка с волнистыми краями напоминала собой громадный лист морского растения, а небольшие подлокотники имели форму священных змей с приоткрытыми пастями и горящими красными глазами.
Напротив трона возле небольшого парапета поднимались к потолку черные полированные колонны из стволов дуба. Более тонкие в своей нижней части и постепенно утолщающиеся кверху, они поддерживали собой ярко расписанный потолок. Прямые лучи солнца в зал не попадали. Свет в него проникал сквозь небольшие прямоугольные отверстия, устроенные высоко под потолком, и в помещении царил легкий полумрак. Все в тронном зале было окрашено в яркие тона, начиная от розового мраморного пола и кончая кольцевыми орнаментами потолка. Особенно контрастно смотрелись черные стволы колонн с позолоченными основаниями и пестро раскрашенные вверху. На стене, возле которой стоял трон, наряду с изображениями удивительных растений высоко подняли головы два грифона, священных зверя с туловищем леопарда и головой  птицы, украшенной длинным хохолком. Они охраняли сидящего на троне царя от возможного действия злых сил. Для этих же целей предназначались и две живые змеи, живущие в специальных сосудах, которые находились в небольшом углублении пола за парапетом.
Вдоль шеренги колонн протянулась низкая скамья для приближенных царя. Когда Астерий вошел в зал через царский вход, расположенный в восточной стене помещения, возле скамьи  уже находились все приглашенные члены Малого совета во главе с Пелопсом. При появлении царя они, преклонив одно колено, низко склонили головы, приветствуя своего повелителя и одновременно выражая ему свою преданность. Астерий окинул их строгим взглядом – все ли званые здесь, и,  милостиво кивнув головой, прошел к трону. После того, как он занял свое место, все присутствующие молча расселись на скамье.
Обсуждению Малого совета подлежали три вопроса, по которым царь хотел знать мнение своих приближенных. Первый из них был связан с его женитьбой на Европе, которая, став царицей, одновременно должна будет принять сан Верховной жрицы Богини-Матери. Не вызовет ли кривотолков или даже волнений в народе то обстоятельство, что Верховной жрицей станет чужестранка? Вопрос был очень важным, потому что от правильных действий Верховной жрицы зависело в стране очень многое и в особенности плодородие земли. Ведь не каждый раз брошенные в землю семена дают хороший урожай. Все зависит от милости Богини-Матери, ее благосклонного отношения к приносимым жертвам. Примет ли она жертвы от Европы, если та станет Верховной жрицей?
Вторым не менее важным вопросом, беспокоящим в последнее время Кносс, являлось самоуправство Яситона, дяди Астерия, правящего от его имени в Кидоне. Два месяца назад он послал без разрешения Астерия две многовесельные галеры в Трою, чтобы установить торговые отношения с ее правителем, дальним родственником Сатуров. Когда-то еще в древние времена двоюродный брат Сатура спасся на Крите после ужасной волны, которую обрушил на их город Посейдон. Но он не захотел смириться с главенствующим положением своего родственника на Крите. Не имея возможности противостоять ему, он покинул остров и уплыл с некоторыми своими друзьями и их домочадцами на двух больших ладьях в направлении восходящего солнца. После длительных скитаний вдоль западного побережья Азии они поселились возле узкого пролива, соединяющего два моря. Со временем их селенье превратилось в богатый и могучий город Трою, жители которой всегда относились враждебно к потомкам Сатура. И вот теперь Яситон задумал искать с Троей примирения. Зачем? Это сильно обеспокоило Астерия. Он имел все основания предполагать, что Яситон мог решиться провозгласить независимость Кидона от Кносса, как это было раньше, еще до царствования деда Астерия, мудрого Радоманта.
Последней должны были обсудить проблему строительства дороги между Кноссом и Фестом. До недавнего времени в Фесте правил от имени Астерия второй его дядя Надомант, который никогда особенно не стремился к власти и был благодушным стариком, больше беспокоящимся о собственном желудке, чем о делах города. После его смерти Астерий не стал назначать туда постоянного правителя, а посылал раз в полгода нового человека, потому что Фест был очень важным городом, по богатству мало в чем уступающим самому Кноссу. Сохранять над ним полный контроль для царя Крита было жизненно необходимым. Ведь недалеко от Феста на берегу залива имелась единственная на южном побережье обжитая гавань, из которой было удобно отправлять корабли в Ливию и финикийские города. До настоящего времени дорога между Кноссом и Фестом годилась лишь для передвижения по ней вьючных ослов, что создавало определенные трудности в торговых делах. Давно следовало соединить оба города хорошей дорогой, такой же, как между Кноссом и Амнисом.
Обсуждение дел велось спокойно. Царь выслушивал мнение каждого из присутствующих, ничем не выдавая своего отношения к словам говорящего. Люди должны высказывать то, что думают, а не то, что желает слышать царь. Это полностью соответствовало установлениям Радоманта для правителей, которые хотят царствовать в мире с богами и своим народом. Но что бы ни говорили его сановники, решение по всем вопросам будет принимать он, и все последствия от такого решения время возложит на его плечи.
Выслушав всех, Астерий задумался. Перед его глазами снова встал образ прекрасной Европы, которая завладела не только его сердцем, но и мыслями. Ему очень хотелось, чтобы она стала Верховной жрицей, но он также понимал и правоту слов Пелопса, который заявил, что в случае неурожая в этом году народ обвинит во всем жрицу-чужестранку. Необходимо дождаться более благоприятных условий. Пусть временно Верховной жрицей остается Касиопа, младшая сестра его покойной жены. Мысленно приняв решения по всем вопросам, царь тут же отдал распоряжения своим приближенным:
— К Яситону послать три корабля с воинами, что должно образумить его. Поручаю это важное дело тебе, Пелопс, — Астерий жестко взглянул на своего старейшего сановника, почтительно склонившего голову перед ним. — Если потребуется, позволяю использовать силу и привезти его сюда. Теперь в отношении строительства дороги, — Астерий перевел взгляд на самого молодого своего советника, — ты, Саунон, — продолжил царь, — потребуешь от всех старейшин-геронтов селений, расположенных между Кноссом и Фестом, назначить для работ нужное количество людей. Возьмешь все необходимые припасы из кладовых дворца. Для их учета захвати с собой двух писцов и свитки папируса. Потом, когда завершите работу, пусть они перенесут все свои записи на глиняные таблички, чтобы хранить их, сколько потребуется. Все.
— А как, царь, ты решил поступить с Верховной жрицей? — напомнил Пелопс.
— Верховной жрицей пусть пока остается Касиопа, — ответил Астерий, поднимаясь со своего места. — Но священных змей отныне станет кормить Европа.


                ;   ;   ;

После принесения жертвы Посейдону, которое происходило во внутреннем храме дворца, Мавлух смог, благодаря своей хорошей зрительной памяти, самостоятельно добраться до своего жилья, чем сильно удивил Зейнана.
— Господин, я живу здесь уже около года, но не всегда могу так быстро добраться от кладовых обратно, — сверкая белозубой улыбкой, польстил он угаритцу.
— А каким образом ты оказался здесь? — поинтересовался Мавлух, не желая показать вида, что слова Зейнана ему приятны.
— Меня подарил Саунону мой прежний господин, купец из Сидона. А в Сидон я попал из Египта. Меня обменяли на белого коня. А в Египте я оказался…
— Обожди, — прервал словоохотливого слугу Мавлух, — ты расскажешь об этом мне в следующий раз. А теперь лучше объясни мне, кто тот человек, что с головой быка плясал сегодня у жертвенника?
— О, господин, — сразу изменился в лице Зейнан, — это тот, кто исполняет повеления царя. Его имени никто не знает, а лицо всегда скрывается под маской священного быка. Он окропляет кровью жертвенный стол и его вид наводит ужас на всех.
На следующий день, мучаясь от безделья, Мавлух собирался обстоятельно расспросить своего слугу об обитателях дворца и в первую очередь о Сауноне, с которым ему пришлось общаться дольше всех. Но едва он успел подумать о нем, как тот появился сам. Внутренне Мавлух даже вздрогнул от такого совпадения, хотя лицо его оставалось невозмутимым. Поприветствовав легким наклоном головы угаритца, Саунон объявил, что царь желает его видеть. «Наконец-то», — обрадовался Мавлух, польщенный тем, что несмотря на вероятное обилие дел Астерий вспомнил о нем так быстро. Следуя за Сауноном по коридорам дворца, он старался запомнить пройденный путь, что было делом в высшей степени сложным из-за обилия поворотов, лестниц и небольших квадратных комнат, из которых были выходы на все четыре стороны.
Астерий находился на западной террасе. Он стоял у самого парапета и, о чем-то задумавшись, смотрел в сторону священной горы Иды. Его лицо излучало спокойствие и уверенность, хотя в душе закипал гнев. Причиной тому послужило сообщение одного из слуг, которому было поручено следить за всем, что происходит во дворце и извещать о том царя. И вот сегодня после заседания совета слуга попросил позволения видеть своего господина. Выслушав его, Астерий пришел в ярость, сдержать которую ему удалось с трудом. Оставаться всегда невозмутимым и проявлять свой гнев лишь в виде немедленно исполняемых приказаний царю было также необходимо, как и выполнение других ритуальных действий. Основной же целью всякого правителя всегда было и будет –  ввергнуть в трепет души людей перед всепостигающим могуществом небес и царя Крита.
Слуга известил Астерия, что за время его отсутствия Мерион, начальник дворцовой стражи, неоднократно употреблял неразбавленное водой вино, после чего впадал в невменяемое состояние и произносил кощунственные речи в адрес священного быка. Это видели и слышали некоторые воины из числа стражей дворца, что могло плохо повлиять на несение ими своей службы. Оставить подобный проступок безнаказанным Астерий не мог. Больше всего царя потрясло не само кощунство, а то, что совершил его человек, которому он абсолютно доверял и который неоднократно доказывал ему свою преданность в военных походах.
За кощунство полагалась немедленная смерть, но что-то сдерживало Астерия, и он медлил. Нельзя сказать чтобы он не доверял слуге, нет. Тот не мог говорить неправду, потому что в таком случае его ждала бы немедленная и мучительная смерть на жертвенном столе, о чем он хорошо знал. Мешало Астерию нечто другое. В глубине души он питал чувство глубочайшей привязанности к Мериону, с которым они вместе росли и мужали. Но и оставлять его проступок безнаказанным Астерий не мог. То, что Мерион не должен больше исполнять важную и почетную обязанность начальника дворцовой стражи, было само собой разумеющимся. А вот какое избрать наказание для кощунствующего против божественных установлений предков, Астерий еще не знал и сам.
Когда Мавлух в сопровождении Саунона вошел на террасу, царь слегка повернул голову на звук их шагов, и доброжелательная улыбка появилась на его лице. Угаритец поклонился Астерию и растерянно остановился, не зная, что ему в такой ситуации делать дальше. Но царь сам подошел к нему вплотную и, положив руку на его плечо, внимательно посмотрел в темно-серые глаза Мавлуха.
— Надеюсь, что мой дворец понравился тебе, — промолвил он все с той же располагающей улыбкой.
— О да, царь, ничего подобного я в своей жизни не видел, — с искренним восхищением ответил Мавлух. — Но у твоего жилища есть один серьезный недостаток, здесь очень легко заблудиться.
— Ну, это явное преувеличение, — довольно рассмеялся Астерий. — Ведь вчера  ты дорогу в свои покои нашел самостоятельно.
«По-видимому, здесь невозможно сделать ни одного шага, чтобы об этом не стало известно царю», — промелькнуло в голове у Мавлуха, между тем как сам он, смущенно улыбаясь, отвечал на замечание царя:
— Это мне удалось лишь потому, что когда меня вели к храму, я старался запомнить свой путь, опасаясь, что в толпе обо мне позабудут.
— Напрасно ты думаешь, мой славный угаритец, что Астерий что-то забывает. Как видишь, я помню обо всем, потому и послал за тобою, — с этими словами царь медленно отошел на свое прежнее место у парапета. — Да, Саунон, ты еще здесь?
Астерий как будто лишь теперь заметил Саунона, стоящего у самого входа на террасу. Наморщив лоб, царь попытался что-то вспомнить, но это, по-видимому, ему так и не удалось, потому что он, в конце концов, махнул рукой:
— Ладно, потом. Ты можешь идти. Больше я не стану тебя отвлекать от твоих забот по строительству дороги на Фест. О Мавлухе я позабочусь сам.
Получив разрешение удалиться, Саунон дружески кивнул угаритцу и даже незаметно для царя подмигнул ему, мол, все будет хорошо, и тут же скрылся в глубине коридора. Мавлух остался стоять рядом с входом на террасу, с любопытством наблюдая за Астерием, вид которого совершенно преобразился и мало чем походил на того мокрого и дрожащего от холода человека, которого он встретил на островке после кораблекрушения. «Узнать бы, о чем он сейчас думает», — промелькнуло в голове угоритца, заметившего, как тень каких-то забот омрачила лицо царя.
А подумать Астерию было над чем. Хотя он по-своему и любил Мериона, но доверять ему охрану дворца и дальше было бы верхом неосторожности. Для замены начальника стражи Астерий, разумеется, располагал большим выбором. Ведь для многих его приближенных подобное назначение было бы высокой честью. Но Астерий не хотел усиления при своем дворе ни одной из групп людей, связанных между собой кровными узами. Помимо того, сложно ожидать беспристрастности от человека, исполняющего столь важные обязанности по отношению к близким ему людям. Не скроет ли он при этом чей-либо проступок от царя? И потом очень важно, чтобы начальник стражи, осведомленность которого о жизни дворца, возможно, даже большая, чем у царя, умел крепко держать язык за зубами, что по силам далеко не каждому.
Сегодня, когда Астерий вспомнил об угаритце, у него невольно возникла мысль: «А не назначить ли Мавлуха на место Мериона?». На его абсолютную преданность царь вполне мог рассчитывать по двум причинам. Во-первых, он сам недавно был в полной власти у Мавлуха, но тот не воспользовался беспомощным положением царя, хотя вполне мог бы захватить его в плен, чтобы потом потребовать за него богатый выкуп. Вместо этого он не только помог царю добраться домой, но и предложил ему свой меч. Почему? Корысть должна была толкнуть его совсем на другой путь. Скорее всего, он не захотел ссориться с могучим царем Крита, от руки которого трудно спрятаться даже в самом Египте. Следовательно, можно ожидать, что он станет служить не за страх, а за совесть. Второй причиной, побуждавшей Астерия к принятию подобного  решения, являлось происхождение Мавлуха. Он был чужеземцем, не имеющим на острове родственников. Следовательно, самым близким для него человеком на Крите будет сам Астерий. Исходя из таких рассуждений, вполне можно было рассчитывать на личную преданность угаритца.
Закончив подобные размышления, Астерий искоса глянул на Мавлуха. Тот спокойно стоял на прежнем месте, с интересом рассматривая мозаичные узоры стены террасы, в которых угадывались щупальца громадного спрута, затаившегося в дальнем углу. Чернобородое его лицо излучало детское любопытство. Весь вид этого человека, начиная от грубого шерстяного плаща, в котором ему определенно было душно, и кончая спокойной уверенностью лица, внушал Астерию доверие. К тому же следовало учесть, что Угарит располагался не слишком далеко от Сидона и в нем постоянно проживало довольно много финикийцев. Надо думать, что Европе будет приятно хоть изредка видеть рядом с собой человека, свободно разговаривающего на ее родном языке.
Подобные соображения окончательно утвердили Астерия в его намерении назначить Мавлуха вместо Мериона. Повернувшись к угаритцу и внимательно посмотрев ему в глаза, Астерий сказал:
— Мавлух, там, на острове после кораблекрушения, я говорил тебе, что благодарность моя будет большой. Сегодня ты можешь убедиться, что мои слова не оказались пустыми. Я хочу предложить тебе должность начальника охраны моего дома.
Мавлух, который ожидал чего угодно, но только не столь неожиданного предложения, растерянно поднял глаза на царя — не насмехается ли тот над ним? Обнаружив, что лицо Астерия серьезно, неуверенно ответил:
— Царь, я приму от тебя любое предложение, но смогу ли я быть начальником стражей? Ведь мне совсем незнаком ни дворец, ни люди, живущие в нем, ни существующие у тебя порядки?
Ответ Мавлуха понравился Астерию. Это был ответ рассудительного мужа, не любящего принимать необдуманных решений.
— Хорошо, я не тороплю тебя, — промолвил Астерий. — Можешь обдумывать мое предложение в течение двух-трех дней, после чего дашь мне окончательный ответ. За это время, надеюсь, ты сможешь хорошо ознакомиться с дворцом и порядками, которые в нем заведены. Пока живи на прежнем месте у Саунона. Позже я назначу тебе другое жилище. А теперь постарайся самостоятельно добраться к себе, как ты сделал это вчера.
Произнеся эти слова, Астерий поощрительно улыбнулся Мавлуху и жестом руки разрешил ему удалиться.


                ;   ;   ;

Верховная жрица Богини-Матери Касиопа по просьбе царя должна была как можно быстрее узнать у божества день свадебного пира, на котором небеса благословят бракосочетание царя с Европой. Подобное поручение царя было в высшей степени ответственным, поскольку от этого зависело рождение у него сына, будущего наследника власти на Крите. В назначенный день с самого утра в покоях Верховной жрицы все пришло в движение. Священное действо должно было происходить за городом, и Касиопа готовилась вместе с младшими жрицами покинуть дворец, чтобы вовремя оказаться на священном лугу.
В малом внутреннем дворе участниц предстоящей церемонии  уже поджидали паланкины и два десятка темнокожих воинов, в обязанности которых входила охрана жриц от любопытствующих зевак. Таинство не должны видеть посторонние, особенно мужчины, присутствие которых способно нарушить церемонию.
Священный луг на берегу Кайрата пестрел яркими весенними цветами. Все здесь напоминало человеку о силе любви Богини-Матери, ежегодно возрождающей жизнь на земле. Но без своевременной просьбы Верховной жрицы о ниспослании милости всем живущим на Земле Богиня может позабыть явиться в установленный срок, и тогда нарушится обычный ход смены времен года. Семена, брошенные рукою человека в землю, не дадут всходов, а из отложенных птицами яиц не вылупятся птенцы. Большая беда придет тогда на Землю. Потому и не было еще ни одного случая, чтобы Верховная жрица не исполнила свой долг перед людьми и природой и не побудила ритуальной пляской у священной оливы Богиню-Мать, Великую Ма, явить свой лик в день весеннего равноденствия.
Весенний танец был исполнен Касиопой в свое время, и Богиня-Мать не обманула ожидания людей. Священная олива, посаженная еще рукою великого Сатура и возраст которой не одна тысяча лет, цвела как никогда обильно, предвещая урожайный год. Сегодня же у Касиопы иная забота. Ей предстоит попросить Великую Ма указать наиболее благоприятный день свадебного пира царя Астерия и Европы. После смерти своей старшей сестры Касиопа надеялась занять ее место на ложе царя. Но боги решили по-другому, и вот теперь ей приходится выполнять просьбу-приказ царя, хотя ее сердце обливается кровью, а черная зависть к чужестранке туманит глаза.
Опустив паланкин Верховной жрицы на землю, воины молча повернулись и ушли к своим товарищам, которые к этому времени уже оцепили луг, чтобы не допустить появления на нем посторонних. Никто не должен видеть священного танца, кроме участвующих в нем женщин, потому и стоят воины в отдалении, повернувшись к ним спиной.
Касиопа, а вслед за нею и все остальные женщины, сняли кофточки и остались в длинных, достигающих травы юбках, украшенных по подолу нашитыми воланами, оборками и спиралевидными орнаментами. Они смотрелись, словно весенний луг, усыпанный желтыми, голубыми и розовыми цветами. Оставив кофточки и сандалии у паланкина, все направились вслед за Касиопой к ровной площадке в центре лужайки, на которой трава более низкая и не столь густая, как на остальном лугу. Это было место, где совершаются ритуальные танцы. В правую руку каждая из участниц обряда взяла по пустой раковине, внутри которой помещен камушек. При встряхивании раковины она издает звук, тон которого можно менять положением пальцев рук на этом своеобразном музыкальном инструменте. Сама Касиопа взяла в правую руку заранее приготовленный букет цветов.
Потряхивая кистями рук, танцовщицы задают начальный ритм танца, одновременно передвигаясь мелкими шажками по кругу, в центре которого оказывается Верховная жрица. Она также начинает кружиться в танце, воздев правую руку с букетом кверху, а левую опустив вниз и в сторону. Постепенно ритм танца ускоряется и Касиопа кружится, запрокинув голову и устремив взгляд в небесную синеву. Там должен появиться знак Богини-Матери, по которому жрица должна будет определить день окончательного крушения своих  надежд – царицей Крита станет другая. Выпитый перед началом ритуальной пляски священный напиток пробуждает в женщинах энергию, способную вознести их, словно крылья птиц, к самому солнцу. «О если бы Великая Ма отвергла этот брак, — с горечью думает Касиопа, — тогда бы царь не посмел противиться року и... Но что это?». Над головами танцующих уже в вихревом темпе женщин появились две ласточки. В стремительном полете птицы описывают над ними два круга и уносятся дальше. Не заметить их невозможно. Это Богиня-Мать подала знак, что свадебный пир царя должен состояться через два дня.
— Вижу! — жалобно вскрикнула Касиопа и обессиленно упала на траву. Ей хотелось рыдать, биться головой о землю, но она не может позволить себе быть просто женщиной – она Верховная жрица.
— Богиня-Мать благословляет Астерия и Европу на свадебный пир через два дня! — радостно закричали остальные участницы священного танца, также опускаясь на траву.


                ;   ;   ;

Мавлух, предоставленный самому себе, с утра до вечера бродил по дворцу, изучая его ходы и выходы. Вначале его бородатое лицо не вызывало особого интереса у обитателей дома двойной секиры. Но по мере того, как слух о его положении при дворе царя достигал все большего количества ушей, любопытство к нему со стороны придворных стало возрастать. Даже темнокожие стражники, охранявшие все без исключения входы в дом царя, также каким-то образом узнали, что этот рослый угаритец в скором времени может оказаться их начальником, и от расположения которого в их дальнейшей жизни будет зависеть очень многое. При его появлении копья в их руках вздрагивали как бы сами собой, демонстрируя бдительность стражи, готовой пустить оружие в дело против каждого, кто захочет проникнуть в дом царя незваным.
На женской половине дворца Мавлух дважды мельком встречался взглядом с Европой, которая оба раза шла ему навстречу в сопровождении двух женщин, одна из которых, как определил он по внешнему виду, была финикийка. Первый раз взгляд Европы скользнул по лицу угаритца с полным безразличием, как будто ей повстречался какой-то неодушевленный предмет. Во второй раз она узнала его издали и, как ему показалась, даже слегка наклонила голову, отвечая на его низкий поклон.
Что Европа была красивой девушкой, Мавлух рассмотрел еще во время их совместного морского путешествия. Но тогда он не придал этому никакого значения, думая больше о той выгоде, которую ему сулила встреча с царем Крита. Но сегодня, когда он в душе уже готов был принять предложение царя стать начальником его дворцовой стражи, Мавлух смотрел на все несколько иными глазами. Теперь Европа показалась ему красавицей не только по своей внешности, но и по тому положению, которое она вскоре должна будет занять во дворце царя. Очарование царицы намного сильнее, чем обыкновенной женщины, пусть даже та и превосходит красотой своего лица первую.
Но родители не обделили и женской красотой Европу. Гибкая, грациозная фигурка девушки, уже не ребенка, но еще и не женщины, своим изяществом была схожа в чем-то с молодой газелью, которую Мавлуху неоднократно приходилось видеть на родине. Смуглое продолговатое лицо девушки обрамляли волнистые темные волосы с небрежными завитками на чистой выпуклости лба. Аккуратные черные брови, чуть-чуть расширяющиеся к середине и сужающиеся к вискам наподобие крыльев ласточки, оттеняли детскую доверчивость ее темно-карих глаз, в глубине таивших уже женскую проницательность. Прямой аккуратный нос, лишь чуть округло-приподнятый у самого окончания, и небольшая, слегка опушенная ямочка над верхней губой, придавали лицу Европы милое очарование, еще сильнее подчеркиваемое небольшой темной родинкой на уровне уголка рта как раз на самом переломе овала левой щеки. Довершали прелесть этого лица мягкое изящество подбородка и слегка припухлые и вместе с тем четко очерченные губы. Неуловимо  капризные, они были само совершенство в своем розовом изгибе.
Если бы кто попросил Мавлуха описать детали лица Европы, он, обладая даже талантом ваятеля, не смог бы этого сделать, потому что видел саму красоту, которую невозможно описать, подобно деталям мозаичных украшений дворца. Единственное, что он, пожалуй, смог бы отобразить, так это матово-блестящую жемчужную подвеску, распростершуюся на груди Европы как раз в том месте, где должна была находиться ямочка между ключицами, слегка проступающими сквозь нежность ее кожи. Бусинки-жемчужины подвески огибали смуглую шею девушки, скрываясь под шаловливыми прядями темных волос, небрежно разметавшихся по ее обнаженным плечам. Такой Европу Мавлух увидел впервые.
Свадебный пир царя состоялся в определенное Верховной жрицей время. Мавлуха, который  еще формально никакой должности при дворце не занимал, на него не пригласили. Он, собственно говоря, не придал этому особого значения, хотя в его душе невольно появилось чувство некоторой обиды, поскольку он считал себя как бы немного причастным к этому бракосочетанию. Не зная распорядка торжеств, он совершенно случайно оказался на центральном дворе царского дома как раз в тот момент, когда там по приказу Астерия готовились к праздничным играм с участием быков.
Террасы второго этажа, выходящие во внутренний двор, заполнялись дамами в нарядных платьях и причудливых прическах, поверх которых возлежали небольшие венки из полевых цветов. Живыми цветами украсились не только женщины, но и мужчины, к тому же нарядившиеся по случаю торжественной церемонии в короткие светлые тоги с серебряными и золотыми застежками на левом плече. Повсюду то и дело солнечными искрами вспыхивали кольца и браслеты на руках присутствующих. Волосы Европы украшала небольшая диадема, сверкающая драгоценными камнями, а на ее смуглой шее матово блестело жемчужное ожерелье, подаренное ей Астерием. Сам царь возложил на голову серебряный шлем Верховного жреца, украшенный внизу по ободу цветками лилии, а на вершине пучком павлиньих перьев, ниспадающих назад на его черные, с редкими искорками седины, волосы.
Когда все заняли свои места, слуги подали Астерию массивный ритон из стеатита, по форме напоминающий голову свирепого быка с золотыми рогами и белыми от бешенства глазами. Астерий поднял его обеими руками и выплеснул из него вниз красное вино, растекшееся по белым плитам двора, словно кровь. Это был ритуальный знак к началу представления, в котором ловкость и храбрость человека должны будут соревноваться со свирепой мощью быка. Его утробное мычание уже слышалось в северо-восточной части двора. Вслед за тем с тяжелым топотом, широко раздувая ноздри, во внутреннем дворе появился и он сам, громадный коричневый бык с большим белым пятном на широком лбу. Доведенный до бешенства уколами специальных небольших копий, которыми его награждали слуги, пока он пробегал по длинному и узкому проходу, соединяющему его стойло с двором, бык готов был броситься на каждого, кто попадется ему на глаза.
Зрители встретили его появление аплодисментами, хотя, возможно, они относились к двум девушкам и одному юноше, появившимся в тот же момент на противоположной стороне своеобразной арены. Вся их одежда состояла из красных набедренных повязок, поверх которых их талии стягивали широкие блестящие ремни. На ногах у всех троих была высокая шнурованная обувь. Длинные черные волосы собраны на затылке в тугой жгут, стянутый темно-синей тесьмой. Они не должны мешать атлетам, игры которых с быком в любой момент могут завершиться для них трагически.
Заметив вблизи себя людей, бык встряхнул массивной головой, как бы не веря своим глазам, что наконец перед ним оказался противник, и бросился в атаку. Пригнув к земле голову, он нацелил длинные и острые рога, кончики которых сверкали золотом, прямо на юношу, который в этот момент выступил вперед, как бы приманивая быка к себе. Обе девушки в это время немного отдалились от юноши в разные стороны, но бык уже не обращал на них никакого внимания. Он видел перед собой лишь одного человека, в которого через мгновение должен вонзить рога и растоптать его копытами. Но дальше произошло нечто невероятное. Мавлух, детство которого прошло в степи, где стада бесчисленны, а быки такие же громадные и грозные, как и этот, никогда не видел, чтобы люди так отчаянно играли со смертью. Когда расстояние между юношей и кончиками бычьих рогов оказалось не больше полутора шагов, юноша неожиданно рванулся  ему навстречу и немного в сторону. Животное не успело так резко изменить направление движения и промчалось мимо, но тут же остановилось, затормозив всеми четырьмя копытами. В тот же момент одна из девушек прыгнула со стороны навстречу быку и, оказавшись прямо перед его мордой, ухватилась обеими руками за  рога. Бык резко мотнул головой вверх, и девушка ласточкой взлетела в воздух. В последующем падении она коснулась руками спины животного и, перевернувшись через голову, с удивительной ловкостью спрыгнула на каменный пол арены прямо перед протянутыми ей навстречу руками юноши.
Бык стремительно развернулся на месте и снова рванулся к трем атлетам, которые уже дожидались его в центре двора. Через мгновение все повторилось сначала, только теперь полет через спину быка совершила вторая девушка, после чего все трое скрылись в боковом входе первого этажа дворца. На противоположной стороне двора им на смену появилась другая тройка атлетов, и все повторилось снова.
Зрелище было удивительным, и вначале Мавлух подумал, что этот бык совсем не так расторопен, как его степные сородичи. Но что это совсем не так, он смог убедиться, когда в составе четвертой тройки на арену вышли два юноши и мужчина. Из слов стоящих рядом людей, по внешнему виду явно не относящихся к слугам, Мавлух понял, что этот мужчина не кто иной, как Мерион, которого царь не захотел за его проступок отправлять на жертвенный стол человека-быка, а назначил ему высший суд. Пускай брат Солнца, властелин подземного царства, через своего священного быка выразит свою волю преступнику, покарает его или помилует.
Мерион, хорошо сложенный, но уже несколько отяжелевший от возраста мужчина, был бледен, но не испуган. Он стоял крайним слева, и его глаза были устремлены прямо на позолоченные концы бычьих рогов, которые могли через мгновение пронзить его насквозь. Когда все повторилось, как и в прошлый раз, перед мордой быка возникла уже не девушка, а Мерион. Ухватив мускулистыми руками животное за рога, он попытался резким движением на себя и в сторону свалить его с ног, но бык устоял и с грозным мычанием мотнул головой, отрывая челоаека от земли. Еще одно резкое движение лобастой головы животного, и Мерион взлетел вверх. По-видимому, ему в последний момент все же удалось оттолкнуться от рогов, потому что подброшенный, он упал вниз не на встречающие его два позолоченных копья, а на холку быка.
Все зрители, в том числе и Астерий, вскочили со своих мест и наклонились вниз, чтобы лучше рассмотреть, что будет дальше. Бык молниеносно крутанулся на месте и вонзил рог в бедро еще не успевшего подняться на ноги человека. Брызнула кровь, от цвета и запаха которой бык озверел окончательно. Но юноши, которые вышли на арену вместе с Мерионом, не растерялись, и один из них, рискуя получить удар рогами в живот, с громким криком дернул быка за ухо и тут же отпрянул к его хвосту. Животное бросилось вслед за ним, но ему навстречу уже выбежали другие юноши. Их мелькающие перед глазами зверя розовые набедренные повязки сбили быка с толку и он замер на месте, свирепо мотая головой, как бы отпугивая от себя столь многочисленных врагов.
За это время слуги успели унести Мериона с арены, присыпав песком его кровь на известковых плитах. Божий суд свершился, Мерион понес наказание, но, к видимому удовлетворению большинства присутствующих, остался жив. Астерий довольный, что правосудие свершилось, бросил вниз цветок анемона, знак окончания священной игры с быком. Тотчас же жалобно зазвучали флейты и рабы, ухаживающие за священным животным, высыпали на арену и, ударяя в бронзовые тарелки, с громкими криками погнали окончательно растерявшееся от шума животное обратно в стойло. Все присутствующие на зрелище подождав, пока Астерий и Европа удалятся, также стали покидать террасы, шумно обсуждая ловкость и храбрость атлетов.


                ;   ;   ;

Со времени свадебного пира царя прошло три года. Брак Астерия оказался на редкость удачным. После рождения первого сына, названного Миносом, Европа родила ему еще двух сыновей – Радоманта и Сарпедона. Счастью Астерия не было предела. Его род не прекратится вместе с ним, а будет править Критом всегда. Царь благословлял тот день, когда Европа впервые ступила на землю острова. Теперь его красавица-жена, ставшая к этому времени и Верховной жрицей Богини-Ма, любима не только им, Астерием, но и всеми жителями Крита. Ведь благодаря ей, Верховной жрице, последние два года земля давала необычно богатые урожаи. Мир и благоденствие воцарились на острове.
Даже Кидония, к которой в Кноссе всегда относились с большой настороженностью, после смерти своего правителя Яситона утихомирилась. Кидонцы так и не дождались возвращения своих кораблей из Трои. Они навсегда исчезли среди народов моря, не брезгующих копьем и мечом добывать себе серебро и рабов. Особенно усердствовали в этом отношении ахейцы, пришедшие в Аттику и на близлежащие территории неизвестно откуда. По-видимому, они решили поселиться там навсегда, потому что вблизи бывших поселений пеласгов заложили свои города, население которых быстро росло. Иногда ахейцы с торговыми кораблями приплывали на Крит и их грубая речь вплеталась в многоголосый говор портовых городов, а глаза алчно загорались от вида богатства страны, города которой не имели даже крепостных стен для защиты от врагов.
Мавлух к этому времени уже хорошо освоился в должности начальника дворцовой стражи и по своему внешнему виду теперь ничем не отличался от других жителей Кносса. Для этого ему пришлось не только сменить одежду, но и сбрить бороду. Теперь он почти ежедневно встречался и беседовал с Астерием по вопросам, касающимся жизни громадного царского дома. Иногда царь даже приглашал его на Малый совет, когда желал услышать непредвзятое мнение по поводу взаимоотношений между некоторыми придворными сановниками.
Мавлуху теперь довольно часто приходилось бывать на женской половине дворца и видеться с семьей царя. Астерия умиляло отношение угаритца к его старшему сыну Миносу, которому он позволял забираться на колени и таскать себя за бороду. Европа также привыкла к этим посещениям и охотно разрешала Мавлуху поиграть с Миносом, украдкой любуясь, с какой осторожностью прикасались его сильные и грубые пальцы к нежной детской ручонке, когда она чересчур энергично начинала дергать бороду начальника дворцовой стражи. Вполне возможно, что именно по этой причине ему и пришлось с ней расстаться.
Иногда Мавлух украдкой бросал осторожный взгляд на Европу, и тогда в нем можно было заметить восхищение и невыразимую нежность, что могло сказать бы многое постороннему наблюдателю, окажись он в этот момент рядом. Сама Европа, когда случайно ловила на себе эти взгляды, отворачивалась с безразличным видом, но сердце в ее груди трепетно вздрагивало, а кровь приливала к лицу, и она под любым надуманным предлогом старалась тут же выпроводить угаритца из помещения . Но такие минуты, когда они могли остаться без присутствия других людей, случались редко, и Европа, обремененная многочисленными обязанностями царицы и Верховной жрицы, постоянно находилась в окружении придворных дам и слуг.
В преддверии дня осеннего равноденствия 1529 года до нового летоисчисления в малом тронном зале дворца вновь собрался совет из лиц ближайшего царского окружения, выделяющихся среди прочих придворных своей мудростью и правдивостью речей. В этот раз на него был приглашен и Мавлух. Появление на таком важном собрании выскочки-чужестранца неприятно царапнуло самолюбие даже Саунона, не говоря уже о Пелопсе и других более старых вельможах. Разумеется, что никто из них не подал вида, что присутствие угаритца не совсем им понравилось. Наоборот, каждый из сановников счел своим долгом дружески прикоснуться к руке начальника дворцовой стражи.
Но сам Мавлух не слишком обольщался на этот счет. Оказавшись по воле случая в самой гуще дворцовых интриг, он очень быстро освоился и, обладая от природы пытливым умом, вскоре постиг все тайны отношений, связывающие между собой окружение царя. Не в малой степени этому содействовала и информация Зейнана, с которым он по-прежнему поддерживал дружеские отношения, несмотря на громадную разницу их положений. Единственным человеком во дворце, которому угаритец всецело доверял, был Саунон, хотя иногда Мавлуху казалось, что и тот не всегда бывает с ним искренним.
Сегодня Астерий пожелал услышать мнение своих советников по поводу усиления ахейских городов Микен, Тиринфа и Афин. Послы Микен недавно побывали на острове и обратились к нему с просьбой прислать к ним критских мастеров, чтобы возвести внутри их города, укрепленного грубыми каменными стенами,  дворец для их царя и его приближенных. Они хотели бы иметь жилища, похожие на те, что возводились в Кноссе и Фесте. Сами ахейцы, недавние кочевники, еще плохо разбирались в искусстве обработки камня, в чем давно преуспели критские зодчие. Астерий не знал, как ему поступить. Ведь, с одной стороны, помогать своим опасным соседям становиться еще более сильными неразумно. Но с другой стороны, коль уж ахейцы укрепились на захваченных землях, то придется смириться с этим и налаживать с ними дружеские отношения. Вступать в кровопролитную борьбу с многочисленным врагом на суше, вдали от своих кораблей, противоречило сложившимся традициям народа, который привык добиваться своего, господствуя на море. Здесь критским мореходам не было равных. Ни египтяне, ни вездесущие финикийцы не могли тягаться с ними в искусстве морских сражений.
Озадачив своих советников таким вопросом и предоставив им время подумать,  Астерий устремился мыслями в тот недалекий день, когда его мужество должно в очередной раз подвергнуться испытанию. Скоро исполнится ровно девять лет, как он последний раз беседовал в священной пещере, глубоко сокрытой в недрах горы Ида, с Богом, своим далеким предком Сатуром. Теперь ему опять предстояло побывать там, чтобы узнать отношение Бога к своим земным делам, которые он, Астерий, совершил за последние девять лет. Этот ритуал он будет совершать уже четвертый раз, и тем не менее в душу царя заранее вселялся невольный трепет перед зримым могуществом богов, сотрясающим недра горы громоподобными голосами. Они исходили из бездонной пропасти, которой заканчивается пещера и откуда веет смертельным холодом. Всякий раз, когда Астерий с факелом в руке подходил к ее краю, как и предписывалось установлением самого Сатура, его сердце невольно сжималось, а разум отказывался повиноваться. Ведь в любой момент боги могли призвать его к себе, как они сделали  это с его дедом, который не возвратился из пещеры, а вознесся прямо из нее на небо. Что ожидает его?
Тряхнув головой, Астерий отбросил тревожные мысли о будущем, и вопросительно посмотрел на Пелопса, старейшего члена совета:
— Что ты посоветуешь нам, Пелопс?
— Царь, — с готовностью ответил тот, давно привыкший, что его спрашивают первым, — коль мы не в силах помешать ахейцам обживать свои города и крепости, то, я думаю, нужно им оказать в этом деле помощь. Тем самым мы не только приобретем их расположение, но и будем знать все слабые места их укреплений. Возможно, это нам пригодится в будущем.
— Твое мнение мне понятно, —  невозмутимо заметил Астерий, не выражая своего отношения к высказанному. — Что ты нам посоветуешь, Ридон? — и он перевел взгляд на сидящего рядом с Пелопсом довольно толстого и лысого мужчину, страдающего одышкой.
— Царь, — начал Ридон, но продолжить не успел.
За парапетом в углублении пола, где находились священные змеи, раздалось громкое шипение и все, мгновенно вскочив со своих мест, наклонились в ту сторону, пытаясь понять, что происходит там. Первым сообразил Саунон:
— Царь! — воскликнул он: — Священные змеи покинули свои сосуды! Они ищут другого укрытия! Быть беде! Бык подземного царства нацелил свои рога на землю. Нужно, пока не поздно, покинуть дворец! Скорее наружу!
От его слов все на мгновение оцепенели. Первым пришел в себя Мавлух. Громадными прыжками он бросился к выходу из зала. Вслед за ним побежали и все остальные. Когда Астерий, запыхавшись от быстрого бега, спустился по каменным ступеням широкой юго-восточной лестницы вниз, земля под его ногами содрогнулась, и, как ему показалось, весь дворец заходил ходуном. Отдельные его портики и балюстрады рухнули, поднимая облако пыли. После повторного сотрясения земли в той стороне дворца, где находились женские покои, раздался громкий треск дерева и вслед за ним грохот рушащихся стен. Расползающаяся понизу туча пыли закрыла собой все крыло дворца. Оттуда доносились крики боли и ужаса.
— Мои дети! — страшным голосом вскричал Астерий, порываясь броситься обратно.
Но его удержали цепкие руки Саунона:
— Царь, туда нельзя! — решительно воспротивился он. — Будем надеяться, что боги милостивы к тебе.
— Смотрите! — хриплым голосом закричал Пелопс. — Воистину небеса любят тебя, царь!
На самом верху широкой лестницы сквозь рыжую пыль показалась фигура человека, прижимающего к себе левой рукой мальчишку, а правой увлекающего вниз по лестнице женщину с двумя маленькими детьми на руках. Это были Мавлух, несущий Миноса, и Европа, которую угаритец почти тащил вслед за собой. Саунон тут же бросился ему на помощь, и вместе они быстро спустили на землю перепуганных до смерти детей и Европу.
— Мавлух, сами боги послали мне тебя! — воскликнул Астерий, принимая из рук угаритца плачущего Миноса.
Европу тут же подхватили под руки неизвестно откуда появившиеся служанки и усадили на обломок каменной плиты. Постепенно все стали приходить в себя. Земля содрогалась еще несколько раз, но уже не так сильно. Жители Крита давно привыкли к гневу подземного бога и потому воспринимали сотрясение земли как неизбежное, часто повторяющееся зло.


                ;   ;   ;

После землетрясения душевное равновесие Астерия нарушилось, и он находился в состоянии тихой паники. Плохие предчувствия томили его душу и он с содроганием ожидал тот день, когда должен будет идти в пещеру Сатура, чтобы выслушать там его волю. Но уклониться от этой обязанности царей Крита он не имел права, потому что подобный поступок запятнал бы его в глазах всего народа и оставаться дольше царем он бы не смог. Серп луны с каждым новым ее восходом неумолимо становился все уже и уже, и Астерий обреченно ждал новолуния.
В соответствии с традицией перед тем, как отправиться в священную пещеру богов, царь собрал в Большом тронном зале всех своих приближенных, родственников и геронтов наиболее крупных городов острова, таких как Фест, Кидония, Антары, Гурия и некоторых других. Они должны будут засвидетельствовать перед всеми волю царя на тот случай, если Сатур призовет его к себе.
Главный тронный зал представлял собою большую продолговатую комнату, стены которой были выкрашены в багровый цвет с несколькими ярко-белыми двойными линиями, опоясывающими все помещение. Каменный трон царя стоял возле глухой стены на невысоком желтовато-белом постаменте, который одновременно служил и подставкой для ног сидящего на троне. На некотором расстоянии слева и справа от трона вдоль стен тянулись низкие каменные скамьи, покрытые по всей длине узкими кусками плотной темно-синей ткани. В углублении сидения трона лежала такого же цвета небольшая подушка, набитая сухой морской травой. Внизу по штукатурке стен были изображены грифоны, возлежащие на белом песке среди редких стеблей высокой травы, вознесшей свои соцветия на высоту человеческого роста.                Своеобразная церемония публичного завещания была недолгой, но впечатляющей, и оставила в душах на ней присутствовавших людей глубокий след. Астерий, одетый в пурпурную тунику, расшитую сверкающими золотом спиралевидными орнаментами, был бледнее обычного, но держался со спокойной торжественностью, как и подобает царю и Верховному жрецу. От золотого обруча солнца, который он возложил на свою голову, исходило сияние, подчеркивающее близость царя к своему отцу-светилу, дающему жизнь всему на Земле.
Слева и справа от Астерия, вдоль той же стены, возле которой находился и его трон, на скамьях расположились семья и ближайшие родственники царя, а также некоторые из старейших придворных. Ближе всех к повелителю Крита по его левую руку сидел трехлетний Минос, еще не понимающий, что происходит. Он беспокойно вертел головой, посматривая то на отца, то на сидящую рядом мать и маленьких братьев, которых та держала на руках. Все остальные, кто находился в зале, были обязаны выслушать волю царя стоя. На церемонии присутствовали около сотни человек, и в зале стоял легкий гул мужских голосов, хотя на вид и не было заметно, чтобы кто-то разговаривал друг с другом. Но вот Астерий поднял руку, призывая всех к вниманию, и в зале мгновенно установилась тишина.
— Славные мужи Крита, — сказал царь, окидывая взглядом стоящих впереди геронтов городов Тилисса и Антары, — я хочу, чтобы вы узнали мою волю перед тем, как я покину вас, чтобы говорить с Сатуром. Никому неведома воля богов, а потому каждый из нас должен быть готовым предстать перед ними в любое время дня и ночи. И чтобы на нашей земле не воцарилась смута, если мне больше не придется увидеться с вами, я оставляю вместо себя своего старшего сына Миноса.
С этими словами Астерий встал и взял на руки сразу притихшего Миноса. Высоко подняв сына над собой, чтобы все присутствующие его видели, он громко крикнул:
— Вот будущий царь Крита. Он завтра, как я сегодня!
После чего, поцеловав ребенка в лоб, Астерий усадил его на прежнее место. По тронному залу прокатился легкий шум и все склонили головы, тем самым засвидетельствовав, что они восприняли повеление царя и будут верны его сыну, как и ему самому.
Из дальнейших распоряжений Астерия стало ясно, что на время его отсутствия  Европа должна будет неотлучно находиться возле своего старшего сына и от его имени следить за соблюдением всеми жителями острова установленных законов и обычаев. Помогать ей в этом должны будут Пелопс и Мавлух.
Пелопс, стоявший справа от трона, молча сделал шаг вперед, поклонился царю и снова возвратился на прежнее место. Мавлух, который находился возле одной из колонн, поддерживающей потолок, услышав свое имя, также вышел вперед и отвесил низкий поклон царю. Поднимая после поклона голову, он встретился глазами с Астерием, и царя поразил острый блеск его серых глаз, проникший Астерию в самое сердце, отчего оно вначале как бы замерло, а затем сильными толчками погнало кровь к голове, наполняя ее шумом и непонятной тяжестью. Все это продолжалось одно мгновение и тут же прошло. Астерий непроизвольно потер левой рукой висок, как бы стараясь нащупать там нечто такое, что объяснило бы ему происходящее. Но его мысли тут же отвлеклись на другое и он, отдаваясь текущим делам, вскоре забыл о Мавлухе и его неприятном взгляде. В течение остатка дня, который царь посвятил подготовке к предстоящему ритуальному посещению пещеры богов, он больше ни разу не вспомнил о Мавлухе, а тот в свою очередь ни разу не оказался у него на глазах.
Согласно обычаю путь на гору Ида царь обязан совершить верхом на осле и в сопровождении всего лишь девяти воинов, в чьей личной преданности он был абсолютно уверен. Возглавлял воинов Саунон, которому в последнее время Астерий доверял самые ответственные поручения. После полудня маленький караван из двух ослов и десяти человек вступил на тропу, ведущую на седловину двурогой горы Ида. На переднем осле ехал Астерий, через спину второго были переброшены два мешка с едой. Впереди всех шел Саунон, осторожно ступая толстыми подошвами сандалий по каменистой тропе, петляющей по склонам холмов в направлении Иды. Ее вершина постепенно становилась все выше и выше, заслоняя небо в той стороне, куда уходило на отдых солнце.
Вскоре стало сумрачно. Тень от вершины горы наползла на тропу, а по обе стороны ее встали громадные стволы кипарисов и вековых дубов. Двигались молча. Астерий, погруженный мыслями в предстоящее, не замечал вокруг ничего: ни своих спутников, ни великолепия кипарисовых рощ, ни звонких птичьих голосов.
Когда до седловины оставалось совсем немного, царь приказал Саунону остановиться у огромного дуба, возле которого, несмотря на окончательно наступившие сумерки, еще можно было различить остатки старых кострищ. Под этим деревом останавливались на ночлег все, кто желал хоть раз в жизни встретить восход солнца на вершине священной Иды, чтобы среди неба хоть на мгновение приблизиться к моменту божественного зачатия нового дня. Здесь, на вершине горы, боги были так близки к человеку, как нигде более. Их присутствие исцеляло человеческие сердца и души. Но путь на вершину был труден и опасен, и не так уж много находилось  чистых помыслами паломников, которым бы жрецы позволяли подняться к обители богов. А без очистительной жертвы жрецов невозможно благополучно достичь вершины Иды.
На ровной площадке у дуба разбили временный лагерь и разожгли костер, чтобы приготовить пищу. Здесь Астерий должен будет провести ночь и с первыми лучами солнца отправиться в священную пещеру, вход в которую кроме царя был известен лишь немногим. Теперь в числе посвященных окажется и Саунон, который должен будет дожидаться царя у входа в пещеру в течение трех дней. Если в указанный срок Астерий не возвратится, это будет означать, что Сатур призвал владыку острова к себе. Лишь по истечении трех дней Саунону разрешалось войти внутрь горы и убедиться, что царя призвал к себе Сатур.
Астерий, для которого была поставлена небольшая палатка, не сомкнул глаз всю ночь. Сердце в его груди то замирало, как будто останавливаясь, то начинало биться так быстро и сильно, что виски наполнялись тупой болью, а в ушах появлялся звон. Несколько раз за ночь он выходил из палатки и смотрел в сторону вершины горы, на которой должны появиться первые лучи солнца, давая знать, что его время наступило.
Воин, который охранял маленький лагерь, с беспокойством смотрел на царя, думая, что тот проверяет, не уснул ли он на посту. Когда угольная чернота неба стала постепенно бледнеть, а бесчисленные звезды исчезать в невидимых лучах солнца, Астерия охватило какое-то странное оцепенение души, безразличие ко всему, в том числе и к самому себе. Он стоял под дубом, опираясь плечом о его шершавый ствол, и ждал. И вот наконец  рога священной горы окрасились розовым цветом, возвещая начало нового дня. Нужно было идти.
В этот раз первым шел сам Астерий. Плохо различаемая козья тропа петляла среди камней и отвесных скал, то немного спускаясь вниз, то поднимаясь обратно вверх. Саунон и два воина, вооруженные короткими бронзовыми мечами, следовали за ним, внимательно осматриваясь вокруг, стараясь запомнить свой путь на тот случай, если им придется возвращаться обратно без царя. Шли они не слишком долго и вскоре оказались у небольшого белого утеса, густо увитого зеленью, среди которой неровным темным пятном виднелось отверстие.
Жестом руки Астерий остановил своих спутников, а сам, приблизившись к входу в подземелье, опустился перед ним на колени, смиренно испрашивая у небожителей позволения войти внутрь горы. По-видимому, оно было дано, и царь подозвал к себе Саунона. Он взял у него два факела, один из которых, зажженный еще от костра и прикрытый медным колпачком, слабо дымился. Сняв колпачок, царь круговым движением руки раздул факел до появления пламени и, бросив с высоты прощальный взгляд в сторону далекого Кносса, вошел в гору.
Ноги Астерия ступали по белому крупнозернистому песку пола пещеры, и звуки его шагов резко и неприятно отдавались внутри подземелья громким шуршанием и скрипом песчинок. В колеблющемся свете факела впереди показались огромные зубы каменного дракона, охраняющего пещеру от появления в ней непрошеных гостей. Острые белые клыки, каждый в рост человека, нацеленные с потолка и пола пещеры навстречу друг другу, способны были пронзить насквозь самого крупного быка, окажись он здесь. Человек в этой каменной пасти чудовища казался крохотным и беспомощным. Это впечатление еще более усиливалось красными бликами света факела, отражающимися от потолка и стен пещеры. Осторожно преодолев ряд белых каменных клыков Астерий, преклонив вновь колени на холодную твердь пола, громко воскликнул:
— О, Великий Бог, я исполнил все, что ты мне велел, и пришел вновь к тебе, чтобы узнать твою волю! Разреши мне войти в твое жилище.
Произнеся такие слова, Астерий стал внимательно вслушиваться в тишину, царящую в подземелье, среди которой его прерывистое дыхание и потрескивание горящего факела были единственными звуками. Но вот из темноты, что клубилась впереди, отчетливо послышался вздох и вслед за тем еле различимое протяжное: «Жду-у-у». Астерий поднялся с колен и, ступая с еще большей осторожностью, пошел дальше. С каждым его шагом все слышнее становились звуки журчащей воды, которые иногда прерывались громкими вздохами. Астерий еще больше замедлил шаг и опустил факел ниже – где-то рядом находился край земли, переступить который обыкновенный смертный мог лишь с разрешения или по зову небожителей. Мрак впереди становился все более густым, непроницаемым для слабого света факела. Казалось, что не Астерий шел вперед, а сама ночь ползла ему навстречу, резкой чертой отделяя небольшой освещенный участок пола пещеры перед ним от бездны пропасти. Теперь шум падающей воды доносился снизу и, опустив факел, Астерий осветил край скалы, за которым была черная пустота. Там, внизу, в подземном царстве собрались боги, чтобы судить его земные дела. Дыхание Астерия участилось и он вновь опустился на колени на краю пропасти, вслушиваясь в доносящиеся снизу звуки.
Хрустальный смех Богини-Матери перемежался с грубыми возгласами брата Солнца, владыки подземного царства. Иногда всех заглушал плеск воды и голос Посейдона, когда он вступал в разговор с богами. Не было слышно лишь самого Сатура, который и должен определить дальнейшую судьбу царя Крита. Астерий должен будет оставаться на коленях столько, сколько потребуется Великому Богу для изъявления своей воли.
От напряжения, с которым царь вслушивался в глухую и совсем непонятную для смертных людей речь небожителей, у него стала кружиться голова, а в глазах появились плавающие искорки, которые все время медленно опускались куда-то вниз. Но стоило лишь на мгновение смежить веки, как они тут же снова оказывались вверху, чтобы начать опять свой медленный и бесконечный спуск в черноту. Своим беспрестанным движением они как бы увлекали за собой и Астерия. Время для него замерло, и определить, как долго он находится в подземелье, было невозможно.
Речь богов становилась все более громкой и отчетливой, и несколько раз Астерий хорошо слышал свое имя, произнесенное знакомым голосом. Он никак не мог вспомнить,  чей был этот голос и непроизвольно стал перебирать в памяти всех, с кем ему пришлось встречаться в последние дни. «Мавлух!» — внезапно осенило царя и в то же мгновение он отчетливо увидел среди угольной черноты пещеры прямо перед собой глаза Мавлуха, глядящие на него из неведомой глубины жестко и требовательно. Его взгляд подавлял волю и требовал: «Иди вперед, Сатур давно тебя ждет!». Подчиняясь неведомой силе, Астерий поднялся с колен и шагнул в пустоту.
На четвертый день, обыскав с воинами священную пещеру, Саунон нашел у края пропасти лишь один факел, которым никто не пользовался. Астерия нигде не было, он присоединился к своему отцу и стал Богом. С такой вестью молодой придворный возвратился в Кносс.


                ;   ;   ;

Прошло девять лет с тех пор, как отец Миноса Астерий был призван богами к себе. За прошедшие годы трехлетний малыш превратился в высокого, немного худощавого мальчишку с густой копной темных волос на голове. Его карие, слегка навыкате глаза, смотрели на мир с недетской серьезностью. Узкие розовые полоски твердых губ и  уже четко очерченный угловатый  подбородок свидетельствовали о будущей властности характера нового царя. Даже в таком возрасте во всем облике Миноса чувствовалась порода Сатуров, владык, привыкших самовластно распоряжаться судьбами многих людей.
На землях, подвластных Криту, царили мир и спокойствие. Лишь изредка оно нарушалось дерзкими выходками пиратов, которые не так давно посмели остановить и ограбить возле огнедышащего острова Ферра торговый корабль, следовавший на Крит из Аттики. Это известие неприятно поразило малолетнего царя. Ему до сих пор казалось, что царю Крита подвластно все, и он спросил мать: «Почему эти морские разбойники не боятся гнева царя?». На что Европа, ласково погладив Миноса по вихрастой голове, ответила:
— Сын мой, вот когда тебе исполнится восемнадцать лет и ты станешь сильным и мудрым, как твой отец, и будешь обходиться в управлении Критом без помощи твоей матери, ты поймаешь всех морских разбойников и никто тогда не посмеет нападать на наши корабли. Сегодня же мы пока не в силах справиться с ними, потому что число их велико, как и островов на море, которые и служат для пиратов пристанищем.
— Так нужно сегодня же послать наши корабли к этим островам и поймать пиратов, — не согласился с матерью Минос. — Поймать и отдать их человеку-быку, чтобы тот пролил кровь разбойников на жертвенном столе Лабриса.
— Сынок, это не так просто сделать, потому что их ряды постоянно пополняются ахейцами, что поселились на Пелопоннессе и Аттике. А люди эти многочисленны и воинственны. Справиться с ними нелегко.
В тот раз Минос впервые осознал, что земля очень большая и не все на ней признают власть критского царя. Но это его лишь раззадорило. «Вот вырасту большим, — подумал он, — я накажу не только пиратов, но и ахейцев. Все должны бояться царя Крита».
Мавлух, который наряду с матерью опекал малолетнего царя, в последнее время приобрел среди обитателей дворца большую власть. После смерти старого Пелопса его влияние на Миноса стало безраздельным. Почти ежедневно угаритец подолгу беседовал с ним, обучая царственного отпрыска не только счету и письму, но и многому другому, начиная от предсказания судьбы по расположению звезд и кончая гаданием по печени жертвенного животного. Всему этому  Мавлух научился у жрецов Египта во время своего длительного пребывания в их стране с посольством Крита.
Мудрость и многознание этих людей поражали Мавлуха. Но вместе с тем все, чему они учили, он как будто уже знал и прежде и, слушая жрецов, как бы вспоминал лишь давно забытое. Но больше всего поразило его в тот раз, и что он никак не мог понять,  почему они, обладая такими знаниями обо всем, в том числе и о будущем каждого человека, не способны предугадать свою собственную судьбу? В Египте все было подвластно воле фараона и жизненный путь любого человека там мог прерваться в любой момент, когда того пожелает правитель страны. Получалось, что Богом, определяющим судьбы людей, там являлся сам фараон. Но вот каким образом земной человек еще при жизни становился Богом, этого Мавлух понять не мог.
Иногда во сне он оказывался снова в Египте и, встречаясь там с фараоном, он задавал ему этот вопрос. Но тот вместо ответа лишь загадочно улыбался и грозил ему пальцем. Вообще в последнее время Мавлуха стали часто посещать необычные сны, в которых он видел и чувствовал себя не человеком, а всезнающим змеем, бесстрастно взирающим с высоты своей мудрости на суетящихся далеко внизу маленьких и смешных людей. Он ощущал, что при желании мог бы легко проникнуть в мысли любого человека, но не делал этого лишь потому, что заранее знал, чем забиты головы каждого из них. Кроме забот о пище и удовольствиях, ничто другое людей не занимало, и это вызывало в Мавлухе-змее по отношению к ним чувство жалости, смешанной с презрением.
Просыпаясь после таких снов, он с замиранием сердца еще долго оставался неподвижным, опасаясь шевельнуть рукою и ногою из-за боязни, что их не окажется, и он в самом деле является змеем. В конце концов, пересиливая себя, он подносил к глазам руку и испытывал огромное счастье оттого, что сон оставался лишь сном, а он по-прежнему был Мавлухом, начальником дворцовой стражи царя Крита. Но иногда чувство какого-то внутреннего презрения к людям и самому себе посещало его и днем, и тогда его взгляд становился бесстрастным и холодным. В такие минуты никто из людей не мог долго оставаться рядом с ним, чтобы не почувствовать себя угнетенным и даже беспомощным в своих мыслях. Но об этом его странно-леденящем взгляде люди тотчас забывали, стоило лишь Мавлуху хоть на мгновение отвлечься от собеседника.
Беседуя с Миносом, Мавлух часто рассказывал ему об его великом предке, царе Радоманте, который и должен был стать примером для подражания всем другим правителям на Земле. Ведь он установил среди людей разумный порядок, определив каждому человеку его место под солнцем. Поставив во главе семьи мужчину, он тем самым избавил людей от мелочных женских распрей, которые раньше отравляли жизнь всем и часто служили поводом для вражды даже между семьями внутри рода. О Радоманте Мавлух также узнал из бесед с египетскими жрецами, которые превозносили его мудрость и считали, что он являлся потомком древних египетских фараонов, покинувших по неизвестной причине страну в незапамятные времена. Но как бы там не было на самом деле, установления древнего законодателя продолжали действовать вот уже многие сотни лет и угаритец, рассказывая об этом, видел, как восторженно загорались глаза Миноса, как будто он лично был причастен к составлению таких мудрых законов.
Европа часто присутствовала при таких беседах Мавлуха с ее сыном. Оставшаяся по воле богов в расцвете своей женственности без мужской заботы и ласки, она, сама того не заметив, сильно привязалась к Мавлуху. Более того, некоторые придворные дамы стали замечать, как загорались ее глаза при виде молодцеватой фигуры начальника дворцовой стражи. Это давало им основание предполагать, что отношения царицы и Мавлуха стали значительно более близкими, чем позволялось дворцовым этикетом. Слух об этом, естественно, стал распространяться среди обитателей царского дома и вскоре достиг ушей старых членов Малого совета, вызывая у них гнев против нарушения святости брака со стороны Верховной жрицы.
Саунон, узнав обо всем от Зейнана, несмотря на дружеское расположение к Мавлуху, готов был броситься на него с мечом. Его удерживала от этого лишь вера, что высший суд непременно свершится и боги обязательно накажут святотатцев, если они осмелились осквернить брачное ложе царя. Но пока ничего подобного не происходило и он подыскивал в уме различные доводы, которые бы смогли объяснить появление во дворце подобных слухов чьими-то интригами, чем угодно, но только не любовной страстью матери молодого царя к угаритцу.
На юного Миноса придворные смотрели с нескрываемой жалостью, но никто не решался и даже не помышлял рассказать ему обо всем, не без основания полагая, что в конечном счете все может обернуться против них же самих. Ведь Минос еще находился в таком возрасте, когда любовь к матери сочеталась в нем с полным к ней доверием, и не трудно было предположить, что за поисками истины он побежит в первую очередь именно к ней. Опасаясь подобного развития событий, все до поры до времени, беседуя с Миносом,стерегались бросить даже малейшую тень на отношение Европы к Мавлуху. Достойным противовесом любви сына к матери могла оказаться лишь его любовь к другой женщине, когда в мальчишке проснется мужчина.
После разрушительного землетрясения 1529 года и чудесного спасения семьи Астерия почитание священных змей на Крите достигло такой степени, что ни один культовый обряд, совершаемый Верховной жрицей и ее помощницами, не обходился без них. Змея становилась живым символом мудрости и связи мира настоящего с миром потусторонним, где правит брат Солнца, Колебатель земли. Ведь только змей он посвящает в свои замыслы, когда по неизвестной причине его гнев готовится в очередной раз вспыхнуть ярким заревом огнедышащей горы или вырваться наружу страшным грохотом сотрясающихся утесов. И опекая змей, внимательно наблюдая за ними, можно попытаться умилостивить  всесильного Колебателя земли, заранее узнать о времени проявления его гнева. По этой причине уход за священными змеями, их кормление стало на Крите привилегией особо доверенных и благочестивых девушек из окружения царицы.
Ночь была душная. Даже в каменных глубинах дворца спалось плохо. Вероятно, по этой причине с самого утра царица пребывала в меланхоличном настроении и, чтобы развеяться, она поднялась на плоскую крышу юго-восточной части дворца. Там, в сооружении, напоминающем небольшую башню, открытую широкими окнами всем ветрам, она любила иной раз уединиться, чтобы отдохнуть от суетливой услужливости рабынь и пустословия придворных, от бесчисленных государственных забот, от всезнающих глаз Мавлуха.
Из башни поверх каменных плит, окаймлявших плоскую крышу, открывался изумительный вид на город, копошащийся у ног гиганта-дворца, на равнину, вплотную подступающую к городским окраинам с маленькими прямоугольными домишками бедняков, на синеющую вдали вершину горы Дикти. Рядом внизу отсвечивала золотом утреннего неба живая лента Кайрата, вправленная в изумрудную зелень берегов. Всюду царили спокойствие и умиротворенность. Лишь силуэт Дикти, освещенный с восточной стороны солнцем и угрюмо темнеющий на фоне светлого неба западным склоном, как бы напоминал людям, что радость утра неизбежно должна будет уступить место грусти прощания еще с одним днем своей жизни.
«Быстротечные дни неотвратимо увлекают время в пучину прошлого, откуда нет возврата ни людям, ни богам. Давно ли Европа, так неожиданно оторванная от семьи, от родного дома, с замирающим сердцем спускалась с ладьи Мавлуха на критскую землю. Все было, кажется, лишь вчера, а сколько уже воды унес светлоструйный Кайрат в синее море. Давно нет с ними Астерия и скоро их старшему сыну исполнится восемнадцать лет, а она по-прежнему чувствует себя молодой девушкой, только еще начинающей свой жизненный путь.
Хотя нет, ведь она Верховная жрица многочисленного и сильного народа. Она мать будущего царя и привыкла, что все здесь подчиняется ее воле. Даже священные змеи покорно склоняют перед нею головы, когда иной раз она приходит, чтобы покормить их из собственных рук. Нисколько не опасаясь, берет их Европа нежными руками и легонько поглаживает гибкие тела. Змеи податливо склоняют под ее пальцами свои треугольные головы книзу, плавно сворачивая и вновь разворачивая пестрые живые кольца.
Совсем иначе ведут они себя с другими людьми — всегда настороженные, готовые в мгновение ока вонзить острые, как бронзовые иглы, зубы в неосторожную руку. Лишь один Мавлух имеет над ними власть еще большую, чем она, Европа. В его присутствии змеи замирают, делаются как будто неживые, и тела их твердеют, словно каменные изваяния. Сколько бы времени Мавлух ни находился в священной комнате, столько остаются они недвижимыми и беззвучными. Но стоит угаритцу удалиться, как они тут же прячутся в священные сосуды и надолго остаются в них, ничем не выдавая своего присутствия. Большая и непонятная власть у Мавлуха над божественными тварями. По этой причине иной раз Европе делается не по себе, когда его жесткая рука прикасается к ней.
Храбрый и сильный воин Мавлух. Не будь его, тяжело пришлось бы Европе после ухода Астерия к небожителям. Но хвала богам, угаритец с тех пор никогда не оставлял Европу надолго, и в трудную минуту всегда можно рассчитывать на его поддержку и помощь. Да и к детям ее Мавлух относится, словно к родным, и они в свою очередь отвечают ему привязанностью. Даже своенравный Минос не скрывает своего расположения к Мавлуху, выделяя его из прочих царских сановников.
Через неделю ее сын Минос сделается взрослым и станет править Критом самостоятельно. Как сложатся в будущем у него отношения с младшими братьями, со своей матерью?».
Размышления царицы были прерваны еле различимым шорохом чьих-то шагов. Европа недовольно повернула голову в сторону лестницы и увидела, что к ней приближается почтительно склоненная фигура ее любимой рабыни, чернокожей Эйни.
— Что стряслось? — недовольно спросила она рабыню. — Почему ты явилась без зова?
— Госпожа, — Эйни еще ниже склонила голову, всем своим видом выражая покорность и мольбу не гневаться, — твой старший сын Минос просит тебя отвлечься от созерцания неба и удостоить его разговором.
— О чем он хочет говорить со мной? — удивилась Европа. — Мы виделись с ним вчера после полудня. Что могло произойти за это время?
Последний вопрос был адресован ею самой себе. По лицу царицы промелькнула тень беспокойства. Она тотчас же вышла из башни и подошла вплотную к Эйни, которая с приближением госпожи подняла ей навстречу голову. Требовательно посмотрев в глаза рабыни, как бы ожидая отыскать в них ответ, царица требовательно произнесла:
— Говори, ну!
— Я ничего не знаю, госпожа, — еле слышно прошептала Эйни, снова опуская голову и принимая позу смиренного ожидания.
Не произнося больше ни слова, Европа порывисто, покачивая на ходу темно-синей юбкой-колоколом, поспешила к лестнице.
В просторной комнате, служившей царице местом официального приема должностных лиц государства, кроме Миноса никого не было. Лицо юноши, утонченностью черт схожее с лицом отца, было красным и обеспокоенным. Большими шагами он ходил от одной стены комнаты к другой, беззвучно ступая мягкими коричневыми сандалиями по толстому ковру, укрывающему весь пол помещения.
— Что случилось, сын мой? — обеспокоенная Европа подошла вплотную к Миносу и снизу вверх заглянула в его темные, как ночь, глаза.
Лицо юноши дрогнуло и покраснело еще сильнее. Он смущенно опустил глаза книзу и еле слышно пробормотал:
— Матушка, через семь дней мне исполнится восемнадцать лет и этот день я должен буду встретить в…
— Я все знаю и понимаю, сынок, — Европа нежным прикосновением руки прикрыла сыну рот. — Ничего больше не говори, я все знаю сама, ведь я твоя мать и никто больше меня не побеспокоится о твоей судьбе.
— Матушка, я видел дурной сон… — снова заговорил Минос.
— Молчи, молчи! — воскликнула Европа, увлекая сына к дивану. — Садись и послушай меня.
Минос потупил голову и обреченно опустился на диван. Его глаза предательски блестели. Он еле сдерживал рвущиеся наружу рыдания. Царица присела рядом с ним и, обняв его за плечи, стала что-то нашептывать сыну, почти прикасаясь губами к его уху. Минос внимательно слушал ее и постепенно тревога, а вместе с нею и краска, стали покидать его лицо. Глаза ожили, и взгляд сделался уверенным и почти веселым.
Никто не слышал и почти никто не видел этого разговора сына с матерью. Разве только верная Эйни. Но рабыня была душой и телом предана своей повелительнице и если бы что-то и поняла из всего происшедшего, она бы не сказала об этом никому даже под угрозой смерти.


                ;   ;   ;

Прошло три дня с тех пор, как Минос в сопровождении Саунона и небольшого отряда чернокожих воинов отправился в священную пещеру, чтобы выслушать в ней волю богов. Жизнь во дворце замерла. Все с тревогою и одновременно надеждой ожидали известий с Иды. Даже бесстрастный и в последнее время чересчур самоуверенный Мавлух нет-нет да и посматривал с явным беспокойством в сторону рогатой горы. На фоне общего тревожного ожидания спокойствие Европы выглядело несколько странным. Но это было действительно так. Она как будто была абсолютно уверена, что боги не могут причинить  вреда ее сыну и он вернется в Кносс царем Крита.
Ночью, на четвертые сутки по покоям дворца разнеслась весть — Минос возвращается. И хотя обычно с наступлением темноты жизнь во дворце замирала, все отходили ко сну, в этот раз никто как будто даже не прикасался головой к подушкам. Едва забрезжил рассвет, как по широким коридорам и лестницам дворца засуетились слуги и придворные, распространяя радостную весть: «Минос возвращается! Наконец Крит вновь обрел царя!».
Ближе к полудню все царедворцы во главе с Европой устремились на берег Кайрата, на священный луг, чтобы там встретить царя. По такому торжественному случаю все облачились в длинные праздничные одежды, обильно украшенные вышивками, воланами и драгоценностями. Лучи солнца слепили глаза, отражаясь от многочисленных серебряных и золотых браслетов на запястьях не только женщин, но и мужчин. Ожерелья из разноцветных камушков и жемчуга украшали изящные шеи кносских красавиц. Их пышные прически сверкали всеми цветами радуги от обилия драгоценных украшений, золотых и серебряных проволок, удерживающих эти прически от шаловливого ветерка, что изредка пробегал над лугом.
Но вот среди густой зелени каштановой рощи, что на противоположном берегу подступала почти к самой воде, раздались пронзительные голоса труб Посейдона, изготовленных из больших раковин. Вслед за ними протяжные голоса флейт взлетели над пологом леса и затем прянули вниз к подножьям могучих дубов. Малый барабан забился в ритме торжественного гимна, как бы отсчитывая шаги невидимой процессии в направлении Холма Господина. Музыканты все вместе спешили донести жителям Кносса, обитателям всех городов Крита, радостную весть — перед мраком ночи люди не останутся без защиты богов. Отныне Минос станет свидетельствовать перед небожителями за свой народ и солнце по-прежнему будет дарить тепло и свет всему живому.
Через какое-то время из темной зелени рощи на берег Кайрата вышла небольшая процессия, возглавляемая Сауноном. Вслед за ним на темно-сером осле ехал Минос, облаченный в пурпурный плащ. Его темноволосую голову венчал рогатый золотой венец Верховного жреца. Солнечные лучи отражались слепящими искрами от драгоценных камней, украшавших венец, от его магических рогов, символизирующих неразрывную связь молодого царя со своим отцом-Солнцем. Завершали эту маленькую процессию девять чернокожих воинов в ярко-красных набедренных повязках с бронзовыми мечами в руках. Позади них шла группа музыкантов, наполняя окрестности звуками торжественного гимна Солнцу.
Шум многочисленных голосов, царивший до сих пор на лугу, мгновенно затих. Все повернулись навстречу царю и замерли в ожидании. Европа, мать царя и Верховная жрица Богини-Ма, облаченная в пышные праздничные одежды, направилась сквозь притихшую толпу придворных к берегу Кайрата. Присутствующие расступались перед ней и тотчас  смыкались позади, едва она проходила мимо них.
Встав на плоский камень у самой воды так, что носки ее желтых узорчатых туфель почти касались светлых струй реки, Европа протянула обе руки в сторону приближающегося сына. Саунон, который в это время также вышел на противоположный берег Кайрата, остановился и, повернувшись навстречу Миносу, взял под узду его осла. Музыканты умолкли и слова Европы, обращенные к сыну, услышали все:
— О, сын могучего Солнца, что несешь ты жителям нашей земли?
Минос молча сошел с осла, подошел в свою очередь к кромке воды, остановился напротив матери.
— Великая жрица, — звонким голосом произнес юноша, — передай Богине-Ма, что Бог Астерий выслушал меня благосклонно. Он велел  встречать утром его появление на небосводе, как это делали испокон веков потомки Великого Сатура. И еще передай ей и всем жителям нашего острова, что повеление Бога Астерия – сохранять нашу землю через справедливость и силу всегда будет перед глазами моими и на устах моих.
Произнеся последние слова, Минос прижал правую руку вначале к сердцу, а затем к устам и низко поклонился матери. Выпрямившись, он обвел взглядом молчаливую толпу придворных на противоположном берегу и замер в ожидании слов Верховной жрицы Ма.
Выслушав Миноса, Европа воздела руки кверху и, запрокинув голову к небу, стала вглядываться в его бездонную голубизну. Она хотела увидеть там знак, подтверждающий расположение богов к ее сыну. Вслед за ней все присутствующие также стали всматриваться в полуденное небо, втайне надеясь первыми заметить неведомый знак, посредством которого боги выразят свое отношение к происходящему.
Но небо было чистым, ни облачко, ни птица не нарушали своим появлением его прозрачной голубизны. Даже стремительные ласточки, обычно снующие над рекой, исчезли и Европа оказалась в затруднительном положении. Но в тот момент, когда напряжение ожидания, казалось, достигло предела, сам Колебатель земли пришел на помощь Верховной жрице. Земля под ногами людей слегка содрогнулась, на струящейся глади реки возникла легкая рябь. Толпа заволновалась, не зная, как расценивать такое знамение. Но Верховная жрица тут же овладела положением.
— Люди! — громко вскричала она. — Это добрый знак! Слова Миноса угодны Богине-Матери! Небеса благосклонны к нашей земле. Она и впредь обещает дарить нам обильные урожаи ячменя и олив, а скот наш будет тучным и здоровым!
Эти слова Европы присутствующие встретили одобрительными возгласами. Напряжение спало, и все наперебой спешили засвидетельствовать перед глазами других свою радость по поводу благополучного завершения столь важного в жизни народа события – обретения защитника от темных сил зла в лице Верховного жреца и царя одновременно.



                ;   ;   ;

Первые дни царствования Миноса проходили в пышных торжествах, посвященных Богу Астерию  и Богине-Матери. Молодой царь, вынужденный строго следовать церемониалу, установленному еще в глубокой древности самим Радомантом, крепился, хотя все его существо требовало немедленного действия. Ведь теперь он мог покарать и дерзких пиратов, продолжающих грабить торговые корабли Крита на их пути в Аттику и Кипр, и пронырливых финикийцев, которые, пользуясь своим родством с Европой, становились все более назойливыми и оттесняли торговых людей Крита с богатых рынков Египта и Ливии. Теперь Минос может все. Юношеское нетерпение даже при всей видимой невозмутимости молодого царя прорывалось наружу горячим блеском его темных глаз и слегка ироничной складкой в уголке тонкогубого рта. Телом он присутствовал на всех, подобающих такому случаю церемониях, а мыслями странствовал в эти бесконечно долгие дни по всей ойкумене, о которой так много ему рассказывал Мавлух. Со временем он обязательно побывает и в древних храмах и пирамидах Египта, и на Сикинии, где Колебатель земли изливает наружу целые реки огня. Посетит и дикие берега Аттики, и благоухающую Ливию. И повсюду его будут встречать как повелителя народов, над жизнями которых он будет властен.
Честолюбивые мысли заставляли стучать сердце Миноса с удвоенной силой, а пальцы его рук сами собой сжимали подлокотники малого трона так сильно, будто они были рукоятками бронзовых мечей, устрашающих своим блеском души врагов и друзей. Но пока он с нарочито невозмутимым видом выслушивал напутствия жриц и наиболее уважаемых старейшин среди геронтов, наставления матери и приветствия правителей других стран, которые ему зачитывал с глиняных табличек и свитков папируса дворцовый хранитель слов Алтемен.
Саунон и Мавлух на некоторое время оказались оттесненными от царя толпою гостей и придворных, которые спешили засвидетельствовать ему свое почтение и даже любовь. Но все когда-нибудь заканчивается, завершились и торжества. Наступили будни, а с ними подошло и время, когда царю пришлось заняться повседневными делами, требующими для своего разрешения слова правителя. Без мудрых и преданных советников ни один властелин народов не способен обеспечить справедливость и спокойствие своей стране. Минос, хорошо понимая это, призвал в малый тронный зал Саунона, Мавлуха и Алтемена, чтобы выслушать их мнения по наиболее важным проблемам.
Саунон, превратившийся к этому времени в плотного мужчину, в длинных и темных волосах которого появились первые проблески седины, явился первым. Войдя в зал, он поприветствовал царя низким наклоном головы, отчего его волосы, стянутые на лбу серебряной витой нитью, двумя темными волнами перебросились на его широкую грудь. Отбросив их назад резким движением головы, Саунон подошел вплотную к трону и, повинуясь молчаливому приказу взгляда царя, не произнося ни слова, опустился на низкую скамью слева. От всего облика придворного веяло надежностью. Белое полотно хитона контрастно оттеняло его бронзовое лицо, излучавшее почтительную уверенность сильного человека.
«На него я могу положиться, как на самого себя, — подумал Минос. — Не зря в свое время отец выделил его из многих».
— Саунон, — обратился царь к своему вельможе, — пока мы одни, я хотел бы услышать твое мнение о наиболее важных государственных делах и в первую очередь о нашей способности противостоять врагу, вздумай он явиться к нам на многих кораблях.
— Царь, я тоже об этом часто думаю, — не замедлил с ответом Саунон, будто заранее зная, о чем пойдет речь. — Пираты пока не представляют для нас угрозы, потому что они хоть многочисленны, но действуют разрозненно. Но если среди них отыщется достойный вождь, который сможет объединить их в один кулак, то защититься от них нам будет очень трудно.
— Почему?
— За последние десять-пятнадцать лет мы очень мало строили судов. За это время старые корабли постепенно пришли в негодность, а некоторые погибли в море. Но даже не это главное, — Саунон твердо посмотрел в лицо царю, отчего Минос, смотревший до сих пор в глаза своего придворного, на какое-то мгновение смешался и отвел свой взгляд. — Главное даже не в этом, — снова повторил Саунон, — главное в людях. Наши воины далеко не те, что были когда-то. В прежние времена им часто приходилось обнажать оружие. Теперь же они  изнежились и предпочитают красный цвет вина цвету крови врага.
— Но ведь у нас чрезмерное употребление виноградного напитка карается законами предков, — прервал своего придворного Минос.
— Да, царь. Это так, — согласился Саунон. — Но для того, чтобы законы действовали, нужно, чтобы их блюстители сами им следовали.
— Ты хочешь сказать, что законы нарушаются в моем доме?
— Последним был наказан за пьянство Мерион, товарищ твоего отца по детским играм, — уклонился от ответа на поставленный Миносом вопрос царедворец.
— Мерион? — наморщил лоб Минос, пытаясь вспомнить владельца этого имени.
— Нет, царь, ты его не помнишь, — заметив усилия царя, промолвил Саунон. — Он погиб еще до твоего рождения во время путешествия на Сицилию. Говорят, упал ночью за борт, потому что вино оказалось сильнее его.
Беседа Миноса и Саунона прервалась с приходом Алтемена и Мавлуха. Поприветствовав царя, они заняли указанные им места рядом с Сауноном
После того как новоприбывшие расселись, Минос еще некоторое время  молчал, блуждая отсутствующим взглядом по залу, как бы пытаясь там отыскать ответ  на беспокоящие его вопросы. Затем он порывисто поднялся, удерживая одновременно жестом руки присутствующих, попытавшихся так же подняться со своих мест. Беззвучно ступая по толстому ковру, молодой царь пошел вдоль невысокого парапета, соединяющего между собой основания колонн. Придворные молча следили за ним взглядом, ожидая объяснений по поводу первого Малого совета Миноса. «А он совсем как его отец в молодости, – подумал Алтемен, которому не так давно исполнилось шестьдесят семь лет и он хорошо помнил молодого Астерия. – Впрочем, нет, отец был какой-то более степенный, что ли. А этот…». Размышления Алтемена были прерваны Миносом:
—Я собрал вас здесь как людей многоопытных для того, чтобы узнать ваше мнение по вопросам важным, решение которых не терпит дальнейшего отлагательства. Вы знаете, — продолжил Минос, возвращаясь на свое место, — что в последнее время народы, которые живут по берегам нашего моря, ведут себя беспокойно. Если мы и дальше будем оставаться в бездействии, боги отвернутся от нас как от людей ленивых и беспечных.
Голос молодого царя был по-юношески резким, но слова, слетающие с его уст, были словами зрелого мужа, достойными опытного правителя. Придворные, слушая царя, изумлялись не только содержанию его речи, но и твердой решительности, с которой он говорил.
— Прежде чем собирать геронтов городов и выносить, согласно обычаю, на их суд наши предложения, мне хотелось бы обсудить их с вами… — Минос на мгновение замолчал, по-видимому, задумавшись над чем-то очень для себя важным, а затем, встряхнув головой, как бы отгоняя прочь сомнения, стал излагать то, ради чего он собрал советников.
Из речи царя придворные поняли, что молодой царь желает, чтобы море, которое население Крита всегда считало своим, оставалось таковым и дальше. Чтобы на его просторах слово царя Крита было для всех законом, который никто не осмелился бы нарушить. Не менее важным считал правитель Кносса и необходимость улучшения некоторых законов Радоманта, чтобы огородить народ от пьянства и беспечности, от зависти и злословия, которые подтачивают устои государства, словно морские волны нетвердые породы, обрушивая их в пучину забвения.
— Это на сегодня самое главное, — завершил свою довольно длинную речь Минос. — Остальное мы обсудим потом, когда того потребует дело. Не спешите  высказывать свое мнение. Хорошо обдумайте мои слова, чтобы потом не пожалеть о своих.
Закончив говорить, он отошел в противоположную сторону зала и встал у колонны, поддерживающей потолок. Запрокинув голову вверх, Минос принялся рассматривать синюю капитель колонны, как будто видел ее впервые. Но может быть, он смотрел на яркий прямоугольник светового колодца, через который его отец освещал сыну трудный путь правителя, трудный не только в делах, но и в речах, потому что всегда вначале бывает слово.
Придворные, потупив головы, задумались. Слова Миноса со всей определенностью свидетельствовали, что спокойная жизнь на острове подошла к концу. Как все  воспримут люди? Не скажутся ли перемены, которые готовит молодой царь, на судьбе каждого их них? Им было над чем подумать. Минос стоял к придворным спиной и, кажется, совсем позабыл об их присутствии.
Саунон, который в силу предыдущего разговора оказался готовым ответить царю раньше всех, повернул голову в его сторону, выказывая всем своим видом, что он готов говорить. И Минос, как бы почувствовав его взгляд, резко повернулся и направился к трону.
— Царь, — заговорил Саунон…
— Нет! — остановил его Минос, ты будешь говорить последним, потому что другие, — он окинул взглядом Мавлуха и Алтемена, — примут твои слова за мои.
Саунон, обескураженный такой предусмотрительностью юноши, растерянно умолк.
— Говори ты, Алтемен, как самый старший из присутствующих. Ты ведь знаешь все, что было когда-то. Возможно, прошлое возвестит нам о будущем.
— Царь, — заговорил низким, немного дребезжащим голосом, хранитель прошлого, — когда-то, в очень далекие времена на нашем острове жили разные люди. У многих из них были свои боги и свои законы. По этой причине они часто воевали друг с другом, отстаивая свою правду, правду своих богов. Но потом пришел Радомант и дал всем одни и те же законы, благодаря которым на нашей земле воцарилось спокойствие и человеческая кровь перестала проливаться на камни безрассудства. Потому, я считаю, нам нужно и впредь строго следовать установлениям Радоманта, как это делали твой отец и твой дед, ничего не забывая, но ничего и не меняя. В этом уже многие столетия заключается сила нашего народа.
— Хорошо, Алтемен, — прервал своего сановника Минос, — забывать ничего нельзя — это ты сказал правильно. Но в те далекие времена даже бронзовый меч был далеко не у каждого воина. А теперь, говорят, у некоторых народов появились мечи, которые во много раз сильнее и острее бронзовых. Раньше лишь наши люди владели искусством далекого плавания по морю, теперь же этому научились и другие. Так могут ли охранить нас старые законы от новых мечей, если мы сами не вооружимся такими же? — произнеся такие слова, Минос требовательно обвел взглядом своих придворных, как бы ожидая от каждого из них ответа на заданный Алтемену вопрос.
— Нет, царь! — громко воскликнул Саунон. — Мы не должны замыкаться на своем острове, как это призывает Радомант. Народ, который лишь защищает стены своего дома, оставляет остальной мир врагу и рано или поздно он окажется побежденным этим врагом.
— Твое мнение, Саунон, мне понятно, — спокойно заметил Минос и перевел взгляд на Мавлуха. — А ты как думаешь? — спросил он его.
— Саунон прав, — уверенно ответил тот. — Ребенок рождается слабым и беспомощным, и потому требует постоянной опеки от других. Но со временем он превращается в мужчину и способен не только защитить себя и свой дом, но и оказать помощь всем, кто в ней нуждается. Так могут ли одни и те же законы определять судьбу ребенка и мужчины? Нет. Так и государство. Оно рождается, мужает, а вместе с ним должны совершенствоваться и законы.
— Ты хорошо сказал, Мавлух, — одобрил слова придворного молодой царь, и улыбка удовлетворения появилась на его лице. — Надеюсь, что вы с Сауноном предложите нам, что необходимо сделать в первую очередь, сделать сегодня и завтра, и чтобы наши намерения получили поддержку не только у геронтов, но и у всего народа Крита. А ты, Алтемен, — Минос перевел взгляд на «хранителя времени», — станешь находить изъяны в этих предложениях, опираясь на мудрость прошлого. Таким образом, нам, возможно, удастся избежать ошибок в своих действиях и тем самым не навлечь на свои головы гнева небес.
Такое не по возрасту мудрое решение Миноса примирило придворных, уже готовых было вступить в словесную перепалку, отстаивая свою правоту. Даже Алтемен, которому прожитые годы не позволяли свернуть в сторону с проторенного предками пути, воспринял слова царя с полным удовлетворением. Совет продолжался.
Из дальнейшей беседы выяснилось, что самой большой опасностью для государства по единодушному мнению всех являлся не столько недостаток вооружений и сильных воинов, сколько безразличное отношение к доблести и славе у людей благородных, с которых всегда берут пример люди простые. Знать погрязла в интригах и роскоши. Обильная пища, украшения и драгоценности сделались для них наипервейшей заботой. Мало кто из них помнил слова Радоманта, говорившего когда-то, что роскошь недостойна мужа, пекущегося о своем народе. Ведь богатство развращает душу и губит тело, приманивает к себе людей завистливых и подлых, которые слетаются на его блеск, словно мухи на падаль.
Но вместе с тем как отказаться от тех благ, которые принесло богатство, подаренное людям богами? Как отказаться от прохладной ванны в полуденную жару? А украшения? Разве можно заставить женщин позабыть о блеске драгоценных камней, поспорить с которым способен лишь блеск их удивительных глаз? Нет. К тому же на стороне женщин великая Богиня-Ма. Она может не услышать обращенные к ней слова жрицы, волосы которой не скреплены серебряной проволокой в подобающую случаю прическу, а беспорядочно разбросаны по плечам. Она не заметит и самой жрицы, если та не привлечет ее внимания блеском браслетов и драгоценностей, отражающих солнечные лучи к самому небу. Как отыскать ту грань, разделяющую божественную необходимость и человеческое тщеславие? Все это было чрезвычайно сложно, и действовать молодому царю следовало с величайшей осторожностью, дабы не возбудить ропот среди людей сильных и знатных.
К тому времени, когда Минос стал царем Крита, царская власть на острове сильно ослабла. Причин тому было несколько. Но главной из них являлось иноземное происхождение царицы-матери. Хотя к этому времени все имущество и богатство семьи передавалось по наследству от отца сыну, кровным по-прежнему считалось родство по материнской линии. По этой причине довольно многие из жителей острова, особенно его западной части, считали сыновей Европы не совсем законными наследниками царской власти. Подобные настроения подогревали и родственники Миноса по отцовской линии, которые считали себя более достойными занимать холм господина в Кноссе. На это обратил внимание присутствующих Алтемен, что навело членов совета на мысль о необходимости Миносу породниться с семьей, ведущей свой род по женской линии от Сатуров.
Совет длился долго, но обсудить все жизненно важные вопросы все равно не смогли, слишком много их накопилось за это время. Минос устал как никогда и возвращался в свои покои, ощущая на плечах гнетущую тяжесть ответственности за все, что было и будет происходить в его стране. Но эта ответственность не охладила его пыл, а наоборот, вдохнула в душу молодого человека еще большую жажду деятельности. Ему хотелось предпринять прямо сейчас нечто такое, чтобы все сразу пришло в движение, подобно бурлящей воде, гонимой вдоль бортов триеры дружным напором весел. «Да, Крит – это корабль и он, кормчий, заставит этот корабль плыть в день будущий, освященный волею божественных предков», — так думал Минос, шагая по коридорам и лестницам дворца двойной секиры.
В полумраке широкого коридора, ведущего к царским покоям, молодого правителя поджидал «человек опахала», который, смиренно прижав руки к груди, попросил господина выслушать его. Это был Ридон, слуга и преданный товарищ Миноса, с которым они вместе росли и часто в детских играх переступали ту грань, которая отделяет слугу от господина. Вот и теперь, несмотря на смиренную позу, бронзовое лицо слуги выражало радостное нетерпение сообщить господину нечто важное, что тут же было подмечено Миносом.
— Что тебе, Ридон? — спросил царь слугу, слегка сбавляя шаг.
— Господин, — заспешил вслед за ним слуга, — твоя матушка просила тебя заглянуть к ней в «прохладные покои», она там ожидает тебя.
— Случилось что? — приостановился Минос, оглядываясь на идущего вслед за ним Ридона.
— Нет, царь. Насколько мне известно, во дворце ничего особенного не произошло. По-видимому, твоя матушка соскучилась и просто хочет тебя видеть.
— Ты думаешь? — недоверчиво хмыкнул Минос. — Ладно, я пошел к ней, а ты призови старшего писца, что ведет счет в делах корабельных. Вернусь — буду с ним говорить.
— Хорошо, мой господин, — тряхнул головой Ридон, изображая поклон, и тут же скрылся в боковом ответвлении коридора.

               


                ;   ;   ;
               
Европа наслаждалась благоухающей свежестью воздуха, который невидимыми струями вливался в большую, почти квадратную комнату, из отверстий, расположенных под самым потолком. Они были почти незаметны среди разноцветных рыб, застывших в зеленоватых морских волнах, изображенных на стенах комнаты мастерами с таким искусством, что, казалось, будто слышен их мягкий плеск при столкновении с подводными утесами, что виднелись по углам помещения. Воздух, охлажденный в скальной глубине холма, прежде чем попасть в комнату, проходил над специальной камерой, в которой слуги дворцового лекаря возжигали благовония, изгоняющие своими ароматами не только усталость, но и болезни.
Европа сидела, откинувшись на пологую спинку кипарисового кресла и, кажется, дремала. Но это была всего лишь видимость покоя. Даже теперь, когда Минос правил страной самостоятельно, заботы не оставляли его мать ни днем, ни ночью. Ведь Минос был хоть и первым, но все же не единственным ее сыном. Младшие Радомант и Сарпедон были ей также дороги, как и первенец. Дальнейшая судьба младших братьев Миноса была неопределенной, и это тревожило Европу. Она хорошо понимала, что страной должен править один царь, но что в таком случае станется с ее младшими сыновьями? Через несколько лет они оба достигнут возраста зрелости, и что будет потом, Европа не знала. Назначить их правителями других городов Крита? Но она помнила, сколько беспокойства доставляли ее мужу Астерию его ближайшие родственники, правившие в Кидоне и других городах. Как в душе радовался Астерий, когда ему принесли весть о смерти его дяди Яситона. Тогда он заметил, что наконец Крит обрел одну голову и нет больше причин для смуты в стране.
В то время Европа радовалась вместе с мужем, понимая, что у страны, как и у человека, должна быть одна голова, которая направляет ноги в нужную сторону. «Горе тому живому существу, которое имеет много голов. Никогда они не найдут между собой согласия и не будет знать правая рука, что делает левая. А вот теперь получается, что…», — додумать до конца она не успела. В комнату, уверенно ступая, вошел Минос. Европа открыла глаза и посмотрела на сына. Что-то в его облике поразило ее. Внешний вид Миноса оставался прежним, знакомым и любимым ею каждой своей черточкой. И вместе с тем в его облике появилось нечто новое, жесткое и непреклонное.
— Матушка, ты заболела? — обеспокоенно спросил он, подойдя к креслу Европы и опускаясь на рядом стоящую скамью.
— Нет-нет, сын мой, я здорова, ты не волнуйся, — Европа повернулась к нему и, протянув руку, нежно прикоснулась тыльной стороной пальцев к щеке сына. — Все у меня хорошо, сынок, — вновь повторила она.
Минос, почувствовав на своей щеке прикосновение ее руки, слегка отклонился в сторону и краска смущения проступила на его загорелом лице.
— Не нужно, мама, — произнес он немного громче, чем следовало бы. — Я слушаю. Что ты хотела мне сказать?
— Сын, — встрепенулась Европа, — ты всегда будешь для меня сыном, а уж потом царем.
— Ну, хорошо, мама. Пусть будет так. Но все же, зачем ты меня звала?
— Я хочу поговорить с тобой о тебе и твоих братьях, — Европа медленно поднялась с кресла и пересела на скамью, на которой сидел Минос. — Начнем с тебя, — немного помолчав, напряженным голосом заявила она. — Тебе необходимо срочно обзавестись женой и я знаю, кто тебе подойдет.
— Вот как? — удивился юноша, смущенно отводя глаза в сторону. — И кто же это?
— Пасифая, внучка Яситона. Она по материнской линии дочь Касиопы, которая в свою очередь являлась дочерью Яситона и Климены. А, как тебе известно, Яситон и Климена по материнским линиям восходят к самому Сатуру.
— Мы тоже Сатуры, — решительно заявил Минос, но, взглянув на мать, тут же умолк.
— Да, сынок. Ты потомок великого Сатура, но по отцовской линии. Твой брак с Пасифаей заставит сразу же умолкнуть злые языки, — дальше продолжать Европа не стала.
Некоторое время сидели молча. Минос в ожидании, что мать продолжит разговор дальше, а Европа не зная, как подступиться ко второй части задуманной ею беседы с царем. Да, именно не с сыном, а с царем, потому что дело касалось не только их семьи, но и всего народа.
Первым не выдержал Минос. Возможно, догадываясь, о чем пойдет речь, он не хотел именно сегодня обсуждать судьбу своих братьев, поскольку ему самому в этом деле было все настолько неясным, что он не знал, как ему быть и что сказать матери. Поэтому, делая вид, что теперь они обсуждают лишь его брак, Минос торопливо произнес:
— Хорошо, мама, раз ты считаешь, что Пасифая укрепит наш дом, пусть будет по-твоему.
— Другого ответа от царя я и не ожидала, — благодарно улыбнулась Европа, снова прикасаясь рукой к плечу сына. — Теперь поговорим о твоих братьях.
— Они что, набедокурили? — проявил наигранную заинтересованность Минос.
Но его уловка успеха не имела. Мать тут же вернула разговор в надлежащее русло:
— Нет, сын мой, я не об этом, — с терпеливой настойчивостью произнесла она. — Ты ведь знаешь, что рано или поздно, но тебе придется решать судьбу твоих братьев.
— Мама, давай оставим этот разговор. У меня сегодня был трудный день, и я устал, — решительно заявил Минос, поднимаясь со скамьи.
В той твердости, с которой он произнес эти слова, Европа уловила нечто такое, что заставило больно сжаться ее сердце.
— Сынок, — попыталась она удержать его, — ты ведь теперь для них вместо отца. Помни об этом.
— Я помню, мама, — все с той же твердостью в голосе ответил Минос, направляясь к выходу.
Европа осталась сидеть на скамье, безвольно опустив руки. Она понимала, что опоздала со своим разговором как минимум на год. Теперь у Миноса помимо нее есть и другие советчики. Что они ему насоветуют? Ее глаза затуманились скорбью, как бы в предчувствии непоправимого, что ожидало их семью.
— О боги, помогите моему сыну быть сильным и справедливым, — громко прошептала она. Но услышат ли ее боги?


                ;   ;   ;
               
Лето второго года правления Миноса выдалось на редкость жарким и одновременно влажным. Каждый новый день рождался при безоблачном небе, по которому раскаленный добела диск солнца беспрепятственно достигал зенита, наполняя воздух жаркими испарениями земли и моря. Во второй половине дня, как правило, по краю неба у самого горизонта, со стороны далекой Сикинии, всплывали легкие пушинки облаков. По мере приближения они становились все большими и большими, разрастаясь в своей верхней части, наливаясь чернотой, среди которой то и дело вспыхивали желтым светом молнии. Раскаты грома следовали один за другим, сотрясая землю и небо. По-видимому, они отворяли небесные затворы, потому что целые потоки дождя тут же устремлялись вниз, принося на остров свежесть прохлады.
Жители Кносса с благодарностью посматривали на небо, воздавая хвалу богам, за проявляемую ими заботу о земле, которая сулила в этом году необыкновенно богатый урожай. Сердца людей наполнялись радостью ожидания.
Не меньший восторг вызывал у населения Крита, а особенно у жителей Кносса, предстоящий праздник бракосочетания Миноса и Пасифаи, в честь которого по приказу царя устраивались гимнастические игры для всех желающих. Никто, правда, толком еще не знал, что они будут собой представлять, но само их проведение вызывало заранее всеобщий интерес. К назначенному дню гимнастических игр в Кносс должны будут прибыть не только жители близлежащих селений и городов, но и богатые люди Феста и даже далекой Антары, откуда и была родом невеста царя.
Свадебный пир должен будет проходить во дворце Господина, и попасть на него смогут лишь люди приглашенные. Иное дело гимнастические игры. Для их проведения специально подготовили на берегу Кайрата широкую лужайку, очистив ее от камней и засыпав землей даже самые маленькие ямки. Выбранная площадка размерами сто шагов в длину и столько же в ширину одной стороной примыкала к холму, на котором предполагалось разместить зрителей.
Место для проведения соревнований подобрал Саунон, назначенный царем в качестве распорядителя игр. Хотя дело это было хлопотное и незнакомое, придворный принялся за него с большим рвением, которое было присуще ему во всем. Широким шагом он сам размерил на лугу дорожку для бега, место для кулачных боев, а подальше от холма — сектор, где должны будут соревноваться метатели дротиков и дисков. Двое слуг, неотступно следовавших за ним с кольями, выкрашенными в красный и синий цвета, забивали эти колья в землю в указанном месте, обозначая таким образом границы площадок. На склоне холма по приказу Саунона для зрителей установили деревянные скамейки так, чтобы сидящие внизу не загораживали зрелище тем, кто будет находиться за их спинами.
В играх мог принять участие каждый желающий, заявив об этом за день до начала соревнований Саунону, который тут же приказывал писцу занести имя будущего участника игр на специальный папирус. При этом от кандидата требовалось соблюдение обязательного условия — он не имел права ограничиться лишь одним видом соревнований, а обязан был участвовать еще в двух. Если кто желал соревноваться в беге, то обязан был принять участие в метании дротика или копья, а также в прыжках в длину с места, удерживая при этом в руках груз весом в одну пятую таланта. Если кто хотел попытать счастья в кулачном бою, то он обязан был участвовать в беге на одну или двадцать стадий по своему выбору, а также метнуть бронзовый диск весом также в одну пятую таланта.
Для соревнующихся в кулачном бою устанавливались жесткие ограничения: бить противника можно было лишь в голову и только кулаком, обмотанным длинным и мягким ремешком.  Бой должен продолжаться до тех пор, пока один из противников не запросит пощады или, упав на землю, не сможет уже подняться самостоятельно.
Наградой для победителей являлся венок из ветвей олив и право участвовать в свадебном пиру царя наравне с самыми знатными людьми Крита. Помимо того, в течение следующего года каждый житель страны при встрече с победителем игр обязан будет приветствовать его первым, оказывая тем самым ему величайшую честь. Это установление не распространялось лишь на членов царской семьи и жриц Богини-Ма. Дополнительно, как бы невзначай в разговоре с придворными, Минос заметил, что он выберет из победителей людей достойных и поставит их во главе отрядов воинов, которые скоро должны будут отправиться на вновь построенных быстроходных триерах на борьбу с пиратами.
Приготовления к играм длились почти две луны и завершились к назначенному дню, когда солнце, достигнув в своем ежегодном пути высшей точки небосвода, вот-вот должно было повернуть в обратный путь. В этот день все жители Кносса и множество людей из других городов и селений устремились на берег Кайрата. Люди знатные заняли места на скамейках, а простой народ толпился по склону холма, откуда также было прекрасно видно все, что происходило внизу. На лугу же собрались лишь одни участники соревнований и люди, которым Саунон поручил быть в этом деле судьями, и их помощники.
Минос и все члены его семьи заняли места на краю нижней скамьи, откуда при желании можно было легко дотянуться рукой до красного колышка, отмечающего конец дистанции в беге на сто шагов. Этим самым молодой царь как бы хотел показать народу, что он сам будет наблюдать за тем, чтобы игры не были омрачены подозрениями о предвзятости людей, назначенных быть судьями между гимнастами.
Многотысячная толпа зевак заполняла холм еще задолго до начала соревнований и покидала его лишь с наступлением темноты. Даже когда гимнасты удалялись на отдых, зрители не расходились, обсуждая между собой все перипетии борьбы между участниками игр. Особый восторг у болельщиков вызвала победа в кулачном бою Пелопса из Амниса, человека среднего телосложения, над Саяписом из Кидона, мужем звероподобным, с тяжелыми кулаками и широченной грудью, сплошь покрытой темным волосом.
Пелопс был ловок и быстр, и кулаки Саяписа постоянно месили воздух, что приводило их обладателя в неописуемую ярость. Он гонялся за противником, с которым свел его жребий, по всей площадке, то и дело натыкаясь на резкие ответные удары, почти всегда достигавшие цели. Окончательно рассвирепев, Саяпис в какой-то момент настиг Пелопса и, развернувшись, чтобы с плеча нанести ему сокрушительный удар, от которого тот вылетел бы за пределы площадки, словно камень из пращи, вдруг совершенно неожиданно получил два сильнейших удара в нос и затем в челюсть. Как все произошло, не уследили даже зрители. Пелопс, которому, как казалось всем, уже деваться было некуда, неожиданно для противника поднырнул под его тяжелый кулак и тут же нос Саяписа был сокрушен резким и сильным ударом. Вслед за тем второй удар в подбородок опрокинул богатыря на землю, которая моментально окрасилась в красный цвет. Поверженный великан очумело мотал головой, захлебываясь собственной кровью, а толпа болельщиков разразилась криками восторга и бурей оваций. Победителю аплодировали все, даже те, кто с самого начала болел за Саяписа. Под рукоплескание зрителей победа была присуждена Пелопсу. Его ловкость и умение владеть своим телом победили грубую силу.
Этот бой показал, на что способен человек, постоянно и длительное время упражняющийся в том или ином виде боевого искусства. Многие из зрителей, которые по различным причинам не смогли принять участие в играх гимнастов, загорелись желанием показать и свое умение в этом деле. По окончании игр они окружили Саунона, желая узнать, когда соревнования будут проводиться вновь. Услышав от него, что по приказу царя они будут организованы на этом же месте через два года, самые нетерпеливые из них приуныли, полагая, что это слишком длительный промежуток времени. На что Саунон насмешливо заметил:
— Зато у вас будет достаточно времени, чтобы потренировать не только тело, но и голову.
— А при чем здесь голова? — не понял кто-то из обступивших его людей.
— А чтобы быстрее соображать, — засмеялся Саунон, настроение которого в связи с успешным выполнением поручения царя было прекрасным. — Если бы соображали немного быстрее, то вполне возможно, мы оказались бы с вами за одним столом на свадебном пиру царя. Ведь он лично пригласил на него всех победителей игр.

               
                ;   ;   ;
               
Женитьба Миноса на Пасифае была принята богами благосклонно. С этого дня все начинания Миноса как бы получали поддержку на небесах. Направленные в море для борьбы с пиратами три десятка вновь построенных триер действовали весьма успешно. Время от времени они возвращались на остров, доставляя всякий раз отобранные у морских разбойников товары и оружие. Самих пиратов по приказу царя казнили прямо на месте, сбрасывая их продырявленные тела в море. Слухи о жестокости воинов Миноса вскоре достигли всех городов, расположенных на побережье, удерживая тем самым любителей легкой наживы на берегу.
Финикийские купцы, которые раньше не брезговали приобретать у пиратов награбленное, теперь, сталкиваясь с кораблями Миноса, предупредительно спускали парус и осушали весла. На их темно-коричневых хитроглазых лицах появлялась подобострастная улыбка, и они согласно кивали головами на требование критских воинов освободить рабов из числа кефтиу. Так издавна называли жителей Крита египтяне и финикийцы. Освобожденные рабы получали право возвратиться на Крит или взять в руки копье, чтобы стать воинами.
Постоянное преследование пиратов боевыми триерами Миноса освободило море от морских разбойников. Теперь если и случалось нападение на торговые корабли, то происходило это лишь возле самого побережья Азии, где грабители после дерзкого ограбления тут же скрывались в глубине суши, оставляя на своих судах под видом рыбаков стариков и даже женщин.
Теперь торговые суда Крита могли снова спокойно плавать по всему морю, доставляя на остров товары из Египта и Аттики, Сидона и Сицилии. Никто, даже грубые правители Микен, защищенные толстыми стенами, не чувствовали себя в безопасности от копий и стрел вездесущих воинов Миноса, возглавляемых Сауноном, Мавлухом и Пелопсом. Что это именно так, было наглядно продемонстрировано всем на примере города Пинеи, который размещался в устье одноименной реки на западном побережье Пелопоннесса. Город был сожжен дотла по приказу критского царя после того, как его правитель отказался выдать на суд Миноса своего вспыльчивого брата, убившего по неизвестной причине купца из Гурнии. Жестокая расправа над жителями Пиней, большинство которых погибли, защищая стены своего города, надолго отбила охоту у правителей других городов противиться воле царя Крита.
Непосвященным сложно было понять, каким образом удалось Миносу так быстро утвердить свою власть на просторах бескрайнего моря. Между тем все оказалось довольно просто. Быстрое возвышение людей достойных, и достойных не по происхождению от благородных предков, а в первую очередь по уму и доблести, пробудило честолюбие даже у тех, у кого, казалось, его никогда и не было. Во время совместных трапез, введенных Миносом и называемых андриями, любой свободнорожденный водонос мог оказаться за столом рядом с самим царем Крита. Но для этого необходимо было проявить многие качества, возвышающие человека во время сражений, и избавиться от всего того, что унижало тело и душу, от трусости и ей сопутствующей лжи. Судьями в этом деле являлись люди, которым Минос всецело доверял и которые неоднократно доказывали свою храбрость и мужество в многочисленных битвах. К ним в первую очередь относились Саунон, Мавлух, старый Алтемен и неожиданно быстро возвысившийся Пелопс. Все жители острова и даже рабы были обязаны почитать богов и подкреплять правдивость своих слов клятвою, призывая их в свидетели. Святотатство, так же как и лживая клятва, считались преступлением, очищение от которого было лишь одно — красный жертвенный стол человека-быка.
Андрии, на которых все были равны, и простой камнетес мог сидеть рядом с геронтом и вкушать ту же пищу, но проявляя при этом умеренность, сближали людей, делая их как бы членами одной семьи. И такое чувство родства накладывало свой отпечаток на поведение каждого человека даже в мирное время, не говоря уже о военных походах.

               
               

                ;   ;   ;

Пасифая оказалась хорошей супругой и уже через год после свадьбы родила Миносу наследника, которого назвали по предложению Европы Андрогеем. Все, кто видел мальчишку, в один голос заявляли, что он вылитый Минос, привнося этими словами большую радость в сердца его родителей. На следующий год Пасифая родила дочь, названную Сатурией, еще через год на свет появился Катрий, второй сын Миноса. Затем последовали еще две дочери. На этом прибавления в семействе правителя Крита прекратились, чему, по-видимому, содействовал довольно откровенный разговор Европы со своим старшим сыном. Она напомнила Миносу, что он до настоящего времени так и не определил судьбу своих братьев, и теперь, с появлением собственных детей, проблема становится прямо-таки неразрешимой. Он царь, и поэтому должен беспокоиться не только о своей семье, но и о будущем всей страны.
Итогом такого разговора стало некоторое охлаждение в отношениях Миноса и Пасифаи, что, в конечном счете, возбудило в последней вполне понятные чувства к царице-матери. Вероятно, это была обыкновенная ревность из-за того, что ей, супруге царя, приходилось делить место в сердце мужа с его матерью. Но, возможно, она интуитивно почувствовала в Европе угрозу своему положению во дворце двойной секиры. Напряжение в отношениях между двумя женщинами еще более возросло после того, как мать царя стала подолгу проводить время в детских покоях своих внуков, давая указания слугам, ухаживающими за ними, абсолютно не учитывая при этом пожелания невестки. 
Как бы там ни было, но окажись Европа более внимательной, она непременно бы заметила, что невестка временами смотрит на нее с плохо скрываемой ненавистью, настолько отчетливо отражались чувства Пасифаи на ее лице. Имея характер целеустремленный и страстный, она была способна как на великую любовь, так и на ослепляющую ненависть. Во всех чертах ее лица, начиная от немного длинноватого, с небольшой горбинкой носа, как бы продолжавшего линию покатого лба, и кончая волевым изгибом подбородка, чувствовалась порода людей, привыкших повелевать. Возможно, по этой причине ее серые глаза, оттененные густыми черными ресницами, как бы излучали из-под скобок тонких бровей свет внутреннего огня. Если же учесть, что Пасифая всегда носила замысловатую высокую прическу, из которой выбивались черные локоны волос и, змеисто изгибаясь, ниспадали на обнаженные плечи, то впечатление, производимое внешностью этой женщины, было непростым. С одной стороны, в ней чувствовалась какая-то страстность, притягивающая к себе, но с другой стороны, она вызывала опасливую настороженность. Такой была Пасифая.
 Уязвленная гордость женщины, в жилах которой струилась кровь Сатуров, не позволяла Пасифаи смириться с второстепенным своим положением во дворце и призывала ее к действию. Она должна была раз и навсегда избавиться от опеки Европы и стать полноправной госпожой в своем собственном доме. Если же учесть, что Европа по-прежнему оставалась Верховной жрицей Богини-Матери, не собираясь уступать эту очень важную обязанность своей невестке, то легко себе представить, какие чувства испытывала Пасифая к своей свекрови.
Женская ненависть в большинстве случаев уподобляется капле воды, которая источает камень. Пасифая хоть и была человеком вспыльчивым, тем не менее понимала, что громкий конфликт с Европой по какому-либо пустяшному поводу окажется в конечном счете не в ее пользу. Она должна отыскать нечто такое, чтобы раз и навсегда уничтожить эту финикийку, неизвестно каким образом оказавшуюся так близко к трону царей Крита. И вскоре такой случай ей представился.
Пенелопа, супруга Нодоманта, царского надсмотрщика за работой золотых дел мастеров, появилась по какому-то делу в покоях Европы в обычный, то есть не праздничный день, нацепив себе на шею целых два ожерелья из золотых узорчатых бляшек. Это было прямым нарушением приказания царя, запретившего в будние дни приходить во дворец в праздничных украшениях. Этим самым Минос пытался лишить своих придворных возможности кичиться собственным богатством. Ведь если драгоценностями невозможно похвастаться перед другими людьми и они остаются лежать дома в ларце, то зачем тогда они нужны вообще? Таким методом царь хотел постепенно извести ненужную роскошь, чтобы не возбуждать в простых людях недобрую зависть к людям высокородным и богатым. И первым шагом на этом длительном пути стало его желание принизить значение золота и драгоценностей, которыми невозможно будет пользоваться постоянно.
Европа не меньше других женщин любила драгоценности. Но понимая устремления сына, она строго соблюдала его указание, и в тот раз помимо серебряных браслетов Верховной жрицы Богини-Ма на ней никаких украшений не было. Заметив на шее Пенелопы ожерелья, на пластинках которого мастера с большим искусством изобразили крохотных осьминогов, приносящих людям удачу, она вначале с восхищением принялась рассматривать искусную работу мастеров, но затем, опомнившись, отчитала Пенелопу и велела ей немедленно снять ожерелья и покинуть дворец.
Все это происходило в присутствии слуг, лица которых хотя и сохраняли бесстрастность, но в глазах кое-кого из них Пенелопа заметила злорадные искорки, что обидело ее больше всего. «Да, она нарушила приказ, чтобы показать ожерелье Европе, — с  яростью и стыдом одновременно думала Пенелопа, убегая длинным коридором из покоев царицы-матери. — Но как осмелились слуги, скверные и низкие люди, смеяться над ней? Над той, в чьих жилах присутствует благородная кровь Сатуров? И как посмела Европа разговаривать с ней в таком тоне?».
Именно в это время и оказалась на ее пути Пасифая. Заметив, в каком состоянии находится Пенелопа, она удержала ее вопросом:
— Милая, что это с тобой? На тебе прямо лица нет. Кто тебя так обидел?
— Никто, царица! — только и смогла произнести Пенелопа и плечи ее затряслись в рыданиях.
Любопытство Пасифаи разгорелось еще сильнее и она увлекла вяло сопротивляющуюся Пенелопу в свои покои. Там придворная дама, смертельно обиженная, как ей казалось, нетактичным поведением царицы-матери, излила все, что накопилось у нее на душе, выставив Европу злой и развратной чужестранкой. Пасифая, долго прожившая вдали от Кносса, не могла знать всех дворцовых сплетен, поэтому откровения Пенелопы стали для нее открытием, дающим в ее руки неотразимое оружие против ненавистной свекрови.


                ;   ;   ;

Приближался день созревания ячменя и чтобы жатва прошла удачно, по древнему обычаю следовало принести  жертву Богине-Ма на алтаре у Вечного дерева и просить ее закрыть на время небесные затворы для дождя. В назначенное время, когда солнце еще не успело пройти и одной четверти своего дневного пути по небу, носилки Верховной жрицы, украшенные гирляндами полевых цветов, направились в сопровождении прислужниц Европы и семи воинов в сторону небольшого ячменного поля, посвященного Богине-Ма. Весной его взрыхлили дворцовые рабы, но засевал собственной рукою сам царь. Совершая такой ритуальный посев, он тем самым свидетельствовал Великой Ма, что все на земле по-прежнему почитают ее власть и просят быть благосклонной ко всему живому. И хотя земель, пригодных для пашни, на острове было не так много и основным занятием простого народа являлось разведение коз, овец и быков, тем не менее возделывание ячменя, пшеницы и проса занимало очень важное место в жизни людей. А разве возможно обойтись без выращивания льна, дающего прекрасное волокно для изготовления праздничных одежд? А что уж говорить об оливах и винограде, без которых жизнь просто невозможна.
Поэтому исполнение священных гимнов с одновременным возжиганием оливкового масла и возложением на алтарь Богини-Ма ячменных лепешек, обильно политых вином, являлось очень ответственным делом. Европа понимала все это и относилась к исполнению обязанностей Верховной жрицы с душевным трепетом. Ведь не в малой степени зависело и от нее, примет или отвергнет Ма жертву, ниспошлет солнечные дни на время жатвы ячменя или пригонит дождевые тучи.
В тот же день Минос, совершив обычный обряд встречи бога Солнце, сразу же после завтрака пригласил в малый тронный зал Мавлуха, чтобы поговорить с ним о своем старшем сыне Андрогее. Мальчишке исполнилось семь лет и его воспитанием теперь должны будут заняться мужчины, чтобы подготовить его к исполнению в будущем обязанностей воина и правителя страны. Мавлух, который за свою жизнь повидал многие страны и овладел знаниями не только жрецов Египта, но и таинственных халдеев, как никто другой подходил на роль воспитателя Андрогея. Тем более, что о том же Миносу говорила и Европа. Да и сам Минос, питавший еще с детских лет привязанность к угаритцу, склонялся к подобному решению. Правда, старый Алтемен, услышав об этом, сердито заметил, что не должны воспитывать будущего царя Крита люди другой крови. Но Минос не придал значения его словам, посчитав их за обычное брюзжание старого человека, который всегда недоволен тем, что предлагает молодежь.
Минос встретил Мавлуха доброжелательной улыбкой и, пригласив его сесть на скамью, сам опустился рядом, как когда-то в детстве.
— Мавлух, я пригласил тебя сюда, чтобы посоветоваться с тобой в отношении дальнейшего воспитания Андрогея, — сказал он, одновременно вглядываясь в темное лицо своего начальника дворцовой стражи, который давно уже лишь числился таковым, став фактически первым и самым доверенным советником вначале Европы, а затем и ее сына. Прожитые годы наложили на это лицо свой отпечаток сетью пока еще не слишком глубоких морщинок и легкой сединой на висках. Но глаза Мавлуха по-прежнему оставались молодыми, с какими-то зеленоватыми искорками в зрачках, отчего казалось, что их обладатель проникал в чужие мысли прежде, чем уста успевали их озвучить.
— Царь, что ты хочешь услышать от меня? — спокойно спросил угаритец. — Нового я ничего не скажу. Думаю, что Андрогея следует воспитывать точно так же, как воспитывали и тебя.
— Это так, но… — неожиданно замялся Минос, немного обескураженный словами своего советника. — Но теперь ведь время совершенно другое, — продолжил он. — И потом, меня воспитывали мой отец и другие люди, в том числе и ты, и все вы побывали к тому времени в других странах и познали мудрость других народов. Я же никогда не покидал Крита и знаю обо всем лишь от вас. Так смогу ли … — окончательно запутавшись, Минос умолк, насупив брови.
— Пожалуй, твои сомнения справедливы, — согласился Мавлух. — Чтобы противостоять врагу, нужно его хорошо знать. Чтобы править народом, знать его необходимо еще лучше.
— Вот видишь, — оживился Минос. — Поэтому я и хотел бы, чтобы Андрогея воспитывали совместно ты и Алтемен.
— Но, царь, ведь мы с Алтеменом будем учить противоположному.
— Так это же хорошо, — довольно рассмеялся Минос. — Вспомни, ты сам когда-то говорил мне, что древние халдеи находили в одном тепло и холод, сухость и сырость. Так пусть ваши знания окажутся в одном Андрогее.
Разговор между царем и Мавлухом продолжался долго. И постепенно им обоим пришлось признать простую в своей очевидности мысль: чтобы ученье оказалось успешным, необходимо, чтобы сам Андрогей пожелал учиться. А для этого он должен убедиться, что мир не ограничивается лишь стенами детских покоев дворца или улицами даже такого большого города, как Кносс. Он должен понять, что мир огромен и живет в нем множество народов, управляют которыми сильные люди, постигшие мудрость не только людей, но и богов. Тогда Андрогей сам поймет: чтобы управлять миром людей, необходимо стать первым среди них, первым не только по рождению, но и по устремлениям к совершенству во всем.
В результате оба собеседника пришли к выводу, что старший сын царя обязательно должен посетить близлежащие страны, чтобы увидеть и понять, как велик мир и вместе с тем как похожи люди друг на друга, даже если и живут по разную сторону моря. И начинать знакомство с другими странами следует с самого простого, с посещения быстрорастущих городов  Афин и Коринфа, построенных ахейцами вблизи морского побережья. Лишь затем можно будет побывать в храмах Египта, послушать мудрые речи их жрецов. Чтобы исключить всякие неожиданности, Минос решил, что Андрогей поплывет в Аттику на торговом судне под видом сына купца. Но сразу вслед за ним туда прибудут несколько быстроходных триер во главе с Мавлухом. На том беседа царя со своим ближайшим советником завершилась.
Этот ничем в общем-то не примечательный  летний день стал отправной точкой многих событий, которые с этого момента разворачивались с неудержимой стремительностью, подобно желтым водам Нила во время его разлива, устремляющимся на иссушенные зноем клетки полей. На следующий день после жертвоприношения Богине-Ма сверкавшее ночью бесчисленным множеством звезд небо к утру заполонили тяжелые и мрачные облака. Гряда за грядою их пригонял северный ветер. Солнце так и не смогло пробиться сквозь их плотные стада и рассвет был тусклым и длительным. Вскоре посыпал мелкий и нудный дождь, свидетельствующий, что Богиня-Ма отвергла жертву и по какой-то причине гневается на людей.


                ;   ;   ;

Из-за ненастной погоды Миносу пришлось отложить свою поездку в Апис, где завершилась постройка очередных двух триер, быстроходность которых, по утверждению Саунона, должна оказаться намного выше, чем любого другого судна, которое когда-либо плавало по морю. Изменение планов на предстоящий день предоставило царю возможность посетить детей, которых он искренне любил, и побыть с ними некоторое время, что случалось довольно редко. Особенно радовалось его сердце при виде Сатурии, светлокудрой и сероглазой. Лицом, как ему казалось, она сильно походила на Европу, такая же обаятельная и улыбчивая. Вот разве нос у нее был не такой изящный, как у бабушки, немного великоват. Да и глаза были явно Пасифаи. Но все равно Минос любил ее больше других детей, что она, несмотря на шестилетний возраст, по-видимому, чувствовала и беззастенчиво этим пользовалась. В старшем своем сыне Андрогее Минос узнавал себя в детстве, но вот характер сына был несколько иным. Вспыльчивый и не по возрасту заносчивый, он, по-видимому, многое взял от матери, что явилось, наверно, следствием прибавления в его жилах крови Сатуров. «Но ничего, — думал про себя Минос, — повзрослеет — поумнеет». Второй сын, Катрий, и его младшие сестры были еще слишком малы и постоянно находились в окружении женщин. И Минос лишь изредка брал к себе на колени сынишку, также похожего на отца, но более мягкого и шаловливого, и, всматриваясь в его карие глаза, с тревогой вспоминал своих братьев Сарпедона и Радоманта. Вчера он, наконец, внимая просьбам матери, решился направить первого в Закрос, а второго в Гурнию, чтобы они управляли этими городами от имени царя Крита.
В детских покоях стоял шум, сквозь который еле пробивались детский плач и испуганные возгласы служанок. Разгневанная Пасифая отчитывала одну из них за то, что та, следуя указаниям Европы, собралась уложить обеих младших девочек спать, а те капризничали и тянули ручки к матери, прося у нее защиты.
Поморщившись от шума, Минос прошел в соседнюю комнату, где находился его старший сын Андрогей. Мальчик забавлялся в это время деревянным мечом, которым он бесстрашно сносил головы морским чудовищам, изготовленным для него искусными мастерами. Увидев отца, Андрогей с еще большим усердием принялся размахивать своим оружием, повергая «врагов» на пол. Минос собирался поговорить с ним о предстоящем путешествии в Афины. Но не успел он присесть на низенькую детскую скамейку, как в комнату вошла Пасифая. Ее продолговатое лицо было побито красными пятнами гнева, а глаза сверкали еле сдерживаемой яростью.
— Царь! — прямо от входа почти закричала она. — Я так больше не могу. Это мои дети или твоей матери? Почему она… — дальше говорить Пасифая не смогла. Крупные слезы хлынули из ее глаз и, закрыв лицо руками, она обессиленно опустилась на скамью у противоположной стены.
Андрогей, увидев плачущую мать, опустил свой меч и сумрачно глянул на отца:
— Почему бабушка обижает нашу маму? — спросил он сердитым голосом.
— Никто маму не обижает, сынок, — попытался улыбнуться Минос. — Ты иди в другую комнату, поиграй там. Нам нужно с мамой поговорить.
Разговор между супругами был бурным и долгим. В гневе Пасифая высказала Миносу все, что она думала о его матери. Она поставила ей в вину и засуху прошлых лет, и неудачное вчерашнее жертвоприношение, и ее вмешательство в их семейную жизнь, и еще многое другое. Но самое главное обвинение она приберегла к концу разговора, когда Минос уже собрался уходить.
— Твоя матушка, царь, была плохой женой для твоего отца и она не имеет права больше оставаться Верховной жрицей Ма, — с нескрываемым презрением в голосе заявила Пасифая, вместе с тем с опаской ожидая реакции мужа на свои слова.
— Ты о чем? — невольно остановился у самого выхода Минос.
— Об очень странных ее взаимоотношениях с твоим начальником дворцовой стражи.
— С Мавлухом?
— А у тебя имеется еще и другой? — с кривой улыбкой на лице в свою очередь поинтересовалась Пасифая.
Теперь уже лицо Миноса приобрело багровый цвет и он, сжимая в гневе кулаки, но все же еще сдерживая себя, подошел вплотную к супруге:
— Ну, говори! — приказал он голосом, не сулящим ей ничего хорошего. — Если  твои слова лживы, ты очень близко подойдешь к жертвенному столу человека-быка. Если же они правдивы, то… — дальше он продолжать не стал, а губы его задрожали, в глазах метнулся огонь, который мог бы испепелить Пасифаю, вырвись он наружу.
Возможно, Пасифая к тому времени и пожалела, что затеяла этот разговор. Но теперь отступать было поздно, и она со всеми подробностями пересказала мужу все, что ей поведала Пенелопа. Пока она говорила, Минос стоял не шелохнувшись. Его лицо поочередно то бледнело, то снова наливалось краснотой, а кулаки сжимались так, что казалось, внутри них не оставалось ни единой кровинки. Выслушав супругу, он молча повернулся и расслабленной походкой побрел по бесконечным коридорам дворца к себе. Его голова наполнилась жаром, а тело сотрясалось мелкой дрожью. Никогда в своей жизни он не испытывал ничего подобного. Все медленно плыло перед его глазами, а сердце сжалось в груди, наполнив ее острой болью. «Матушка… нет! Это змея-Пенелопа. Ей отрубят голову. А Пасифая, мать его детей, как она могла в такое поверить? Она ненавидит всех, потому что считает себя более других достойной трона Сатуров! О чем это я? Она же женщина. О, боги! Откройте мне правду, чтобы я мог совершить праведный суд. А что, если все это правда? — подобная мысль показалась Миносу настолько кощунственной, что он испуганно оглянулся: «Не слышит ли кто его? Может, он, сам того не замечая, кричит?». Его дыхание сделалось учащенным, как будто ему не хватало воздуха. Он вышел на первый же попавшийся балкон и остановился там, облокотившись о перила и обхватив голову руками.
По-видимому, Минос был угоден богам, потому что в следующую минуту, когда его страдания достигли нечеловеческой остроты, а на рассудок готова была опуститься черная пелена, вокруг все содрогнулось и со стен дворца вниз посыпалась отставшая штукатурка. Две известняковые плиты с прорезями в середине, символизирующими круто загнутые рога быка, сорвались с крыши дворца и стремительно промелькнули вниз, чуть не задев балкон, на котором находился Минос. Ударившись о камни, обе плиты раскололись на части, превращаясь в бесформенное белое крошево.
Минос отшатнулся от перил балкона и, приходя в себя, бросился к выходу. Землетрясение продолжалось недолго, но все же нанесло значительный ущерб некоторым строениям, особенно старым и ветхим. Все обитатели дворца собрались внизу, подальше от его стен, с опаской поглядывая на небо, как будто угроза исходила именно оттуда, а не от земли. Дождь, моросивший до сих пор, неожиданно прекратился, и сквозь пока еще небольшие разрывы в тучах стало проглядывать небо, как бы давая понять людям, что все самое страшное уже позади.
На следующее утро Минос не хотел никого видеть. По дворцу стали распространяться слухи о разрыве между царем и его супругой, обрастая при этом невероятными подробностями. Пасифая также не появлялась из своих покоев и была необычно молчаливой и, можно даже сказать, какой-то безразличной ко всему происходящему. Слух о странном поведении царственных супругов дошел и до Европы, которая тут же захотела поговорить с сыном. Но в этом ей было отказано по причине его недомогания. На следующее утро не на шутку обеспокоенная болезнью сына она, отстранив слуг, без дозволения вошла в покои царя как раз в тот момент, когда он, сняв с головы золотой обруч, собирался положить его в ларец. Увидев мать, Минос вначале побледнел, но затем его лицо вспыхнуло краской то ли смущения, то ли гнева, и он тут же отвернулся от матери в сторону выхода на балкон, на котором он каждое утро встречал восход солнца, как это делали его отец и прадед.
— Сын мой, что произошло? Почему ты отворачиваешься от своей матери? — обратилась к нему Европа, окончательно сбитая с толку столь странным поведением сына. — Насколько мне известно, — продолжила она, — твои дети здоровы и веселы, а в нашей стране царят мир и послушание. Может, ты получил дурные вести с моря? — произнося последние слова, она подошла к Миносу и прикоснулась рукой к его плечу. От этого прикосновения он вздрогнул как от удара хлыста, резко отшатнувшись в сторону. Пораженная Европа замерла с протянутой рукой, совершенно не понимая, что происходит, почему сын не хочет ее видеть. Побледнев, она вновь спросила Миноса:
— Что с тобой, сынок? Почему ты отстраняешься от меня, словно я прокаженная? Разве я не твоя матушка, вскормившая тебя своей грудью?
Последние слова Европы прозвучали и гневно, и умоляюще одновременно. И Минос не выдержал этой пытки. Он резко повернулся к матери. Лицо его было мертвенно-бледным. На нем живыми оставались лишь глаза. Они пылали и гневом, и мукой сразу.
— Да! Ты моя мать! — хриплым голосом почти закричал он, и, оглядываясь в сторону коридора – нет ли там кого, понизив голос почти до шепота, с надрывом спросил: — А вот кто мой отец? Ответь!
Лицо Европы, обнаженные руки и шея вспыхнули багрянцем, а глаза гневно сузились.
— Как это кто? — воскликнула она. — Твой отец Астерий, царь Крита! И почему ты спрашиваешь?
— А может, мой отец Мавлух? — угрожающе спросил Минос.
— Да как ты можешь?! — Европа прижала руки к груди и медленно отступила от сына. Прислонившись к стене, она застыла там словно изваяние, бледная и безмолвная.
— Значит, правда, — почти спокойно произнес Минос и вновь отвернулся от матери в сторону балкона.
В комнате застыла напряженная тишина, какая бывает лишь перед бурей, грозящей людям гневом богов, который обязательно должен обрушиться на чью-то голову. Ужас неотвратимого сковывает члены и путает мысли. Кто первый осмелится поднять взор, чтобы глянуть в лицо судьбе?
Гнетущую тишину комнаты нарушило появление слуги. Минос оглянулся на звук его шагов и во взгляде царя бедняга увидел нечто такое, что моментально заставило его исчезнуть, словно его и не было здесь вообще.
— Передай всем: первому, кто осмелится явиться ко мне без зова, я прикажу вырвать сердце! — крикнул ему вслед Минос. Его голос был резким и неприятным. Но он подействовал на Европу совершенно иным образом, чем на слугу. В ней пробудилась гордость царицы, привыкшей повелевать. Она встрепенулась, словно раненная птица в последней попытке подняться в воздух. Ее глаза гневно сузились, голос напряженно зазвенел:
— Минос, ты мой сын, и ты не имеешь права судить меня! Я никогда не оскверняла брачное ложе твоего отца! Ты поступил плохо, поверив дурным словам. Я не знаю, кто влил их яд в твои уши, но он дурной человек и плохой советчик. Он желает зла твоему дому.
— Он не может желать зла моему дому, потому что это и его дом! — угрюмо пробормотал Минос. — Мне обо всем рассказала Пасифая.
— Пасифая?
— Да, Пасифая. Она узнала все от Пенелопы.
— О, боги! И она ей поверила? Но почему? — Европа отшатнулась от стены и, преодолев несколько шагов до стоящей рядом скамьи, обессиленно опустилась на нее. — Почему? — снова повторила она словно во сне. — Ведь я сама выбрала ее тебе в жены. Почему она так возненавидела меня?
Минос молчал. В его душе мучительно умирала любовь к матери, которая дала повод для злословия и тем самым поставила под сомнение его право занимать престол царя Крита. Хотя в порыве гнева он и спросил об отце, но сам нисколько не сомневался в том, что его отцом мог быть лишь Астерий. Минос так сильно был похож на него, что даже старый Алтемен несколько раз говорил молодому царю, что иногда он невзначай называет его Астерием, и это слышали многие. А вот у Сарпедона и Радоманта крови больше от матери, и они мало походили на своего старшего брата. Голова Миноса пылала, а сердце разрывалось на части. Он не знал, как ему поступить. Впервые в жизни он на какое-то время пожалел о том, что является царем и не может поступить как просто любящий сын. Но он царь и ему необходимо делать выбор между матерью и будущим своих детей, будущим страны.
Повернув немного голову, Минос искоса взглянул на мать. Она сидела на скамье, безвольно опустив руки на колени. Ее затуманенные слезами глаза невидяще смотрели сквозь зеленоватые владения Посейдона, изображенные на противоположной стене помещения. Что она чувствовала? О чем думала? Чтобы не видеть страдания матери, он снова отвернулся к балкону, вот-вот готовый расплакаться вместе с ней. И Европе, и Миносу было понятно, что в их жизнь неумолимо вмешался рок, противиться которому не могут даже боги. Прежние мир и согласие безвозвратно уходят в прошлое.
— Сынок, — усталым голосом, полным душевного надрыва произнесла Европа, — я понимаю, что тебе трудно сделать выбор между мною и матерью твоих детей, между мною и незыблемостью твоего права на царский трон. Я все понимаю. Ты не мучай себя. В любом доме должна быть одна хозяйка. Я понимала это, но не смогла… — она на мгновение замолчала, судорожно переведя дыхание. Слезы обильно поползли по ее щекам, оставляя на них две мокрые дорожки. — Я ведь хотела, чтобы в нашем доме хорошо было всем, — вновь продолжила она. — А теперь я понимаю, я должна оставить вас навсегда, хотя не знаю, станет ли от этого лучше тебе, — и Европа снова умолкла.
Минос как будто застыл все на том же месте. Лишь его голова опустилась ниже и плечи пригнулись, словно на них взвалили непосильную тяжесть.
— Объяви всем, — снова заговорила Европа голосом смертельно уставшего человека, — я завтра же уеду в Сидон проведать своего отца. Но я не хочу оказаться там в положении изгнанницы. Отправь меня к латинянам или в любую другую страну, в любой город на севере или на востоке, где признают власть критского царя. 
Закончив свою трудную речь и взглянув сквозь слезы на сына, который по-прежнему оставался недвижимым, Европа поднялась со скамьи и, не говоря больше ни слова, пошла к выходу, вытирая платком на ходу глаза и лицо.
После ее ухода на сердце Миноса стало еще тяжелее. Ведь несмотря на то, что он  ничего так и не сказал в ответ на слова матери, своим молчанием он как бы соглашался с нею, одобряя ее намерение покинуть Крит. Его обуревали сомнения. «Возможно, я плохой сын, раз так легко согласился на удаление из своего дома женщины, не только подарившей мне жизнь, но и заступившейся за меня перед богами. Это она смогла упросить их начертать на стене священной пещеры огненные знаки, благословляющие Миноса на царство, тем самым не позволив ему встать на край пропасти, чтобы выслушать волю небожителей. И вот теперь он оставляет без помощи ту, которой обязан в жизни всем. А если злой язык Пенелопы настроил Пасифаю против его матери лишь из-за обиды и ничего того, о чем говорила Пасифая, никогда не было и все является просто вымыслом? Нет, она не осмелилась бы так поступить, потому что жизнь у нее одна, и она дорожит ею. А потом, почему мать так быстро… Нет, — Минос невольно потряс головой, как будто отгоняя прочь ужасные мысли. — Мавлух! Вот кто виновен во всем!». Эта мысль была спасительной и Минос уцепился за нее с отчаянием путника, оступившегося со скалы и в падении цепляющегося за первый попавшийся куст. Гримаса злой обиды сменилась на его лице твердой решимостью — жестоко наказать всех, кто тем или иным образом виновен в страданиях, причиненных ему в эти дни. Приняв решение, Минос вновь обрел почву под ногами, которая в последние два дня казалась ему зыбкой, словно морской песок на берегу. Он вновь почувствовал себя царем могучей страны.
Через день дворец двойной секиры зашумел, словно растревоженный улей. Три события исключительной важности взволновали его обитателей. Самым главным из них оказался совершенно неожиданный отъезд Европы в Сидон. Заболел ее престарелый отец, и она ехала, чтобы повидаться с ним, возможно, в последний раз. Вторым по важности событием явилась довольно странная гибель Мавлуха, начальника дворцовой стражи. Его смерть была необычной, и без вмешательства злого рока здесь явно не обошлось. Сколько раз множество людей проходило мимо надстраиваемой стены одной из многочисленных построек дворца, но тяжелый камень свалился именно на голову угаритца. И это произошло в то время, когда наверху никто не работал и стена была безлюдной. Мнение всех по этому поводу оказалось единодушным: жизненный путь начальника дворцовой стражи прервали боги по причине, которая известна лишь им. Неожиданная опала Нодоманта, которому Минос повелел вместе с семьей отправиться в Аша Триаду, чтобы следить там за постройкой двух новых триер, вызвала меньше разговоров. Кое-кто лишь вскользь заметил, что надсмотрщик за людьми, изготавливающими украшения, мало что смыслит в постройке морских судов. Но коль царь так решил, значит он лучше знает, куда и кого посылать.
Всю правду о происходящем кроме царя знали еще лишь два человека — Саунон и Ридон. Первый по приказу Миноса лично отвез Европу в Ликию, расположенную на морском побережье Азии, на половине пути от Крита до Сидона. Местные жители считали себя одной крови с населением Крита, а потому всегда относились к ним, как к братьям. Они приняли посланца критского царя и его спутницу вполне доброжелательно.  Естественно, что Саунон не поставил даже правителя их города в известность о настоящей причине, заставившей важную даму из Кносса поселиться в этих местах в обществе всего лишь двух прислужниц. Гребцы триеры, по-видимому, также остались в неведении, кого они доставили в Ликию, в страну восходящего солнца.
Но разве можно сохранить тайну, если в нее посвящены хотя бы две женщины? И через некоторое время жители городка и всех окрестных поселений знали со всей достоверностью, что знатная особа, прибывшая из Кносса, никто иная, как мать царя – Европа. Это открытие произвело  на всех сильное впечатление. Жестокость сына, изгнавшего мать из родного дома, не лучшим образом характеризовало Миноса.
Европа, оказавшись в маленьком захолустном городке, вдали от детей и внуков, от бурного кипения жизни дворца, вскоре сильно затосковала. По нескольку раз за день она выходила на берег моря и со слезами на глазах подолгу стояла там, вглядываясь в морскую даль. Она как будто пыталась проникнуть взглядом сквозь бесконечную синеву горизонта в свой дом, где остались ее дети и внуки, где осталось ее сердце. В такие минуты никто не пытался беспокоить ее. Люди лишь понимающе переглядывались: «Она смотрит туда, где пребывает ее душа». Так продолжалось изо дня в день и скоро стало для всех привычным, как сам восход солнца. Теперь, собираясь отплыть на корабле в сторону Крита, ликийцы заявляли, что плывут домой к Европе.
Через полгода Европа, снедаемая тоской, заболела и истаяла в течение одной луны. Захоронили ее прах на высоком морском берегу, откуда ей видно далеко-далеко, возможно, до самого Крита. Ведь зрение у тех, кто оставил этот мир, совсем иное.
Ридону же судьба, а если быть точным, то приказание царя уготовили роль безжалостного исполнителя предначертаний рока — тайно оборвать нить жизни начальника дворцовой стражи, что он и сделал без особых угрызений совести.  Ридон никогда не питал добрых чувств к угаритцу, сердцем чувствуя, что человек он хоть и многознающий, но недобрый. Собственно говоря, верный слуга без раздумий выполнил бы любое другое поручение Миноса, потому что видел в нем не только господина, но и старшего брата, который заменил ему всю семью.
Пасифая восприняла все происшедшие во дворце события с плохо скрываемой радостью, не без основания полагая, что теперь-то Минос будет принадлежать ей безраздельно. Но она сильно просчиталась, потому что после отъезда Европы незримая тень ненавистной свекрови навсегда встала между Миносом и ею, мешая проявлению той искренности чувств, что была между ними прежде. Возможно, проявленная жестокость по отношению к матери мучила молодого царя, и он в поисках оправдания себе вольно или невольно стремился переложить ответственность за все на кого бы там ни было. Само собой разумеется, что Пасифая оказалась как раз тем человеком, которого было проще всего обвинить во всем. И хотя Минос ни единым словом не упрекнул ее, в душе у него возникло сложное чувство, которое и стало причиной его окончательного охлаждения к супруге.



                ;   ;   ;

Как бы ни обстояли дела внутри царского дома, жизнь продолжалась. Торговые суда Крита беспрепятственно доставляли на остров самые разнообразные товары из Египта и Финикии, из земли лелегов и ахейцев, из далеких Сицилии (Сикании) и даже Иберии. Богатство державы Миноса росло, а вместе с ним и ее могущество. Это признал и высокомерный фараон Египта Тутмос III, который прислал в Кносс свое посольство с богатыми дарами. Примеру владыки Египта последовали царьки многих городов, расположенных на побережье морей, доступных боевым триерам Крита. Некоторые из них сами приезжали в Кносс, чтобы не только лицезреть могущественного владыку, но и заручиться его поддержкой в борьбе с многочисленными врагами в виде завистливых соседей или шаек свирепых собратьев, все еще промышляющих разбоем.
Одним из таких царьков являлся Ниса, правитель города-крепости Мегар, расположенного недалеко от быстрорастущих Афин. Вместе с ним прибыла и его дочь Скилла, перезрелая девица, мечтающая вырваться из глухого и мрачного городка, где ей самой, несмотря на царское происхождение, приходилось иногда стирать свои платья и готовить еду. Наслышанная от торговых людей о великолепии дворцов Крита, она упросила отца взять ее с собой, чтобы увидеть все своими глазами.
Минос, которому в 1501 году исполнилось двадцать восемь лет, уже пережил то время, когда всеобщее преклонение кружит голову. За прошедшие годы он возмужал как человек и еще в большей степени как царь. После второй беседы с богами внутри священной Иды уже никто больше не мог сомневаться в его правах на занимаемый им трон Сатуров. Даже младший брат Сарпедон, самый своенравный из всего их семейства, который так и не смог простить Миносу изгнание из Кносса их матушки, и тот, наконец, угомонился в далекой земле карийцев. Совершив попытку возмутить жителей Загроса и близлежащих селений против власти Миноса и потерпев неудачу, он был вынужден смириться и признать первенство старшего брата, его безусловное право на трон и золотой венец жреца Солнца. Понимая, что за попытку возмущения народа против власти царя ему рано или поздно придется расплачиваться, и что царь, жестокий к врагам, вполне способен отправить и родного брата на красный жертвенный стол человека-быка, Сарпедон покинул Крит. Воспользовавшись ненастной осенней погодой, он незаметно пробрался на нескольких кораблях со своими сторонниками из Загроса в страну карийцев, что на западном побережье Азии.
Минос не стал его преследовать и, чтобы избежать подобного сюрприза со стороны второго брата Радоманта, он возвратил его в Кносс, чтобы тот всегда находился на глазах. Понимая, что Радомант, человек не по возрасту рассудительный и справедливый, способен благодаря этим качествам приобрести множество друзей среди высокородных людей Кносса, Минос велел ему заниматься разбирательством тяжб, не нашедших разрешения на местах. Тем самым царь достигал сразу двух целей. Во-первых, в его стране будут строго соблюдаться установления богов и предков, что всегда благо для государства и его правителя. Во-вторых, каждый судья, разбирающий спор двух человек, приобретает в них  для себя одного друга и одного врага. Друг быстро забудет хорошее, а вот враг надолго затаит обиду и будет следить за своим обидчиком лучше, чем десяток соглядатаев.
В день прибытия царя Мегар Минос находился в Амнисе, где осматривал в это время двухпалубную триеру. На ней он собирался вскоре впервые в жизни покинуть Крит, чтобы лично возглавить экспедицию против некоторых ахейских городов, осмеливающихся до сих пор укрывать пиратов. По сведениям, полученным от купцов, Мегары были в числе таких городов, подлежащих суровому наказанию. Поэтому прибытие правителя Мегар на Крит сильно озадачило Миноса. Что можно думать о человеке, который добровольно сует голову в пасть льва, выказывая тем самым ему полное доверие и покорность? Или такой человек действительно ни в чем не виновен, или он очень хитер, рассчитывая своим появлением лишь убедить всех в своей невиновности и тем самым избежать наказания. Хотя может быть и другое: правитель Мегар чересчур уверен, что его преступление до сих пор остается неизвестным владыке морей.
После непродолжительного раздумья Минос решил подыграть хитроумному мегарцу и принять его, как обычно принимал всех прочих царьков, изъявивших ему покорность. «Его глаза и его окружение скажут мне правду, — решил Минос, отдавая распоряжение слугам привести послов Мегар прямо на борт триеры. — Пускай он видит, что мои корабли многочисленны и быстроходны, а Кносс отстоит от его города совсем не так далеко, как он считает», — подумал Минос, оставаясь на палубе судна.
Послы не заставили себя ждать. Первым решительной походкой приближался к триере пожилой широкоплечий воин. Его довольно аккуратная черная борода блестела обильной сединой, а непокрытая голова — двумя внушительными залысинами. Что-то непривычное было в облике ахейского вождя, а что первым шел именно царь Мегар – Ниса, в том у Миноса сомнений не было. Свита мегарца состояла из пяти человек, среди которых была и одна женщина, что также было необычным.
Минос с любопытством наблюдал с высоты палубы судна за ахейцами. «Как они поступят дальше? Останутся  ожидать его на берегу среди строительного хлама или поднимутся наверх, на палубу, по узкому трапу, соединяющему черный просмоленный нос триеры с темно-серым песком берега?».
Подойдя к носу корабля, Ниса на мгновение замешкался и растерянно посмотрел вверх на Миноса. Заметив на его лице насмешливое любопытство, он тут же шагнул на трап и почти бегом поднялся на палубу. «В решительности ему не откажешь», — подумал Минос, изображая на лице снисходительно-приветливую улыбку.
— Любимец богов, царь Крита, я и жители Мегар приветствуем тебя и склоняем голову пред твоей справедливостью и богоподобной мудростью, — низким и сильным голосом произнес Ниса, приветствуя Миноса скорее как хозяина дома, а не как могущественного владыку.
— И я приветствую тебя, сильного мужа среди ахейцев, — ответил Минос, оставаясь стоять на том же месте. — Легок ли был твой путь и что привело тебя к нам? Уж не обидели ли тебя по неосторожности наши воины?
— О нет, царь! Нас никто не обижал, а если бы такое случилось, то мы искали бы справедливости лишь у богов и нашего оружия, — произнося такие слова, Ниса дотронулся рукой до бедра, где у ахейцев всегда находились короткие и быстрые мечи, разящий взмах которых не всегда уловим глазом. Но в этот раз оружия на поясе царя Мегар не было. По давно заведенному обычаю послов охраняли не мечи, а ветви оливы, приносящие людям мир. — А прибыли мы на Крит, — продолжил Ниса, — чтобы засвидетельствовать тебе наше почтение, как первому из всех царей ойкумены. А еще, чтобы с твоего разрешения воочию зрить те чудеса, которыми славится твоя земля. О том меня просила давно дочь моя Скилла, которую я привез с собой. И если, царь, ты позволишь нам быть твоими  гостями, мы окажемся в числе тех, кто разносит повсюду слова похвалы твоей мудрости и справедливости.
Речь правителя Мегар, прямая и мужественная, понравилась Миносу, и по его лицу скользнула доброжелательная улыбка.
— Ну что же, Ниса, — произнес он, приближаясь к ахейцу, — никто и никогда еще не упрекал мой народ в отсутствии гостеприимства. Сегодня ты наш гость и боги станут охранять тебя на нашей земле, если ты не преступишь дозволенного. Слуги проводят тебя и твоих людей в Кносс. Завтра я ожидаю тебя и твою дочь на пир. Там мы и побеседуем с вами обо всем, если на то будет воля богов.
После этих слов Минос сделал жест рукой, как бы разрешая царю Мегар удалиться, и тут же из глубины корабля словно по волшебству возник темнокожий слуга. Он молча поклонился ахейцу, как бы приглашая его поклоном следовать за собой, и скользнул к трапу. Ниса вопросительно взглянул на Миноса и, поняв по его лицу, что на сегодня разговор завершен, последовал за слугой.
Только теперь, когда царь Мегар медленно спускался по трапу вниз, Минос обнаружил, что необычного было в его внешности. На макушке ахейца, желто проступавшей сквозь путаницу темных волос, пурпуром светилась короткая прядь, что сверху было хорошо заметно. Минос недоуменно пожал плечами и повернулся в сторону Саунона, который все это время находился неподалеку в тени мачты корабля.
— Что это значит? — спросил его Минос.
— Ты о чем, царь? — поинтересовался тот, приближаясь.
— Ты заметил на его голове пурпурные волосы? Что это, знак царской власти?
— Нет, царь. Говорят, что у него такой необычный цвет  волос с рождения и будто бы он даже получил оракул, в котором говорится, что смерть станет обходить его стороной, пока эти пурпурные волосы будут оставаться на его макушке.
— А если лишить его тех волос, он что, сразу умрет?
— Не знаю, царь. Думаю, надежнее лишить его самой головы, тогда он умрет наверняка, — мрачно пошутил Саунон.
Утром следующего дня сразу после завтрака правителя Мегар и его дочь пригласили во дворец двойной секиры. Прежде чем проводить их к царю Крита, гостям устроили довольно продолжительную прогулку по дворцу. При этом для Нисы в качестве экскурсовода выступал Саунон, а дочерью мегарца, Скиллой, занималась одна из придворных дам Пасифаи. Естественно, что и видели они разное. Если Скилла, попав на женскую половину дворца, так и не смогла оттуда выбраться, очарованная роскошью убранств покоев, пышностью одежды и блеском драгоценных украшений, то ее отец, равнодушный к подобным вещам, любовался совсем иным.
Правителя Мегар больше заинтересовало само здание, огромное и разумно устроенное. И это несмотря на то, что повсюду еще виднелись следы разрушительного землетрясения в виде обрушенных стен и целой колоннады, подпирающей небо среди беспорядочного скопления обломков, которые прежде были кровлей. Ниса при виде великолепия дворца не всегда мог сохранять невозмутимость лица, подобающую многоопытному человеку, много что повидавшему за свою бурную жизнь. Особенно большое впечатление произвели на него мастерские на первом этаже, где множество людей трудились над изготовлением оружия и доспехов, замысловатых украшений из золота и драгоценных камней и вещей, о назначении которых можно было лишь догадываться. Но чувство прекрасного было, по-видимому, не чуждо ахейцу. Это угадывалось потому, как он долго, с плохо скрываемым восхищением, любовался замысловатым сосудом для жертвоприношений, выточенным из цельного камня. Алебастровые ручки, изогнутые, словно шеи двух лебедей, изящно возвышались над дисковой многоступенчатостью  горлышка кувшина. Особенно поражало большое ярко-розовое пятно среди темных разводов на боку сосуда. Ниса так и не понял, было ли оно нарисовано рукою мастера или являлось природным цветом камня, настолько все было естественно и вместе с тем подчинено единому замыслу, придающему всему изделию неповторимый облик.
День для правителя Мегар и его дочери прошел как одно мгновение. Обилие впечатлений заставило их позабыть обо всем, в том числе и об еде. Хозяева также по неизвестной причине не предложили в свое время гостям отобедать. К моменту, когда им поступило приглашение в зал для пиршеств, и отец, и дочь были голодны как никогда. Но возможно, подобное испытание их желудкам было устроено преднамеренно. Царь Крита не прочь был попотчевать своих гостей хорошим вином на голодный желудок, чтобы их языки стали впереди мыслей. Ведь вино, даже разбавленное водой, а иного на Крите не употребляли, делает людей невоздержанными в словах. В такие минуты даже самое сокровенное не всегда остается в тайне от многоопытного собеседника.
В зале пиршеств за низкими и длинными столами собрались не только мужчины, но и женщины, что было для правителя Мегар удивительным. На его родине привыкли, что значительную часть своей жизни женщины проводят в гинекее и никогда не принимают участия в пирах вместе с мужчинами. Но здесь на Крите Ниса чувствовал себя гостем и потому был вынужден смириться с присутствием своей дочери за пиршественным столом.
Обилие всевозможных яств поразило ахейца. Раньше ему ничего подобного даже  видеть не приходилось. Ведь только из рыбы искусные повара приготовили более десятка разных блюд. А сколько ароматных разного цвета приправ для мясных блюд, один вид которых повергал желудок в трепетную дрожь. Изящество же посуды: потемнелых серебряных кубков, украшенных орнаментами в виде переплетенных лоз винограда, ваз из горного хрусталя с позолоченными ободками поверху, высоких узкогорлых кувшинов для вина с искусно расписанными боками произвели на Нису, уж не говоря о его дочери, ошеломляющее впечатление. А что уж говорить о нарядах женщин, украшения которых завораживали глаза непривычных к подобной роскоши ахейцев. Браслеты, кольца, ожерелья излучали искры света даже внутри помещения, лишенного доступа для прямых лучей солнца.
Особенно поразила гостей неописуемая прелесть украшения на платье супруги Миноса – Пасифаи в виде двух золотых пчелок с трепетно приподнятыми кверху крыльями. Их тела, изогнутые вокруг золотой спирали и венчающим ее шаром, были изображены настолько правдиво, что, казалось, пчелки должны вот-вот отпрянуть друг от друга и взлететь с груди хозяйки. Но их полет сдерживался тремя золотыми дисками-подвесками, обрамленными по краям мелкими жемчужинами, две из которых, прикрепленные золотыми витыми проволочками к крыльям трудолюбивых созданий, удерживали пчелок от полета.
Сама Пасифая ахейцу не очень понравилась. И причиной тому являлась не ее внешность, с этим все как раз обстояло более или менее благополучно. Супруга Миноса смотрелась достаточно привлекательной женщиной. Дело заключалось в ином, скорее всего, в беспричинной переменчивости ее настроения, что всегда настораживает. Она то оживленно поддерживала беседу с присутствующими и глаза ее искрились весельем, то неожиданно умолкала, и ее лицо омрачалось грустью. А иногда, особенно после чьей-нибудь достаточно фривольной шутки, в ее глазах на какое-то мгновение вспыхивало пламя, которое она быстрее старалась загасить в глубине своей страстной натуры.
Некоторое время, пока гости утоляли голод, запивая еду вином, разговор за столами был всеобщим и негромким. Говорили в основном о доброжелательном отношении в этом году Посейдона к мореплавателям, о последних вестях из Мемфиса, привезенных послами из Египта. Но особенно много говорилось о беспокойном характере владыки подземного царства Плутона, который вновь велел разжечь подземный огонь в своей кузнице на острове Ферра. Но вскоре разговоры стали громче и веселее. Волны смеха, вызванные очередной шуткой за одним концом стола, тут же распространялись по всему помещению.
Ниса оказался за столом рядом с Сауноном, который заботливо опекал гостя, то и дело предлагая тому испробовать все новые и новые яства, подсказывая, в какой очередности что употреблять. При этом он не забывал поднимать свой кубок с вином, приглашая ахейца следовать его примеру. Виночерпий, стоявший за их спинами, заботливо наполнял их кубки вином, цвет которого становился все гуще и гуще.
Минос же, занятый беседой со Скиллой, казалось, совершенно позабыл об ее отце. Но это было совсем не так. Ничто, происходящее за столами, не ускользало от внимания царя Крита. Через некоторое время заметив, что лицо ахейца приобрело цвет вина, которого тот изрядно употребил, Минос обратился к своему гостю с вопросом, понравился ли тому дворец двойной секиры.
— О-о, царь, — простодушно воскликнул мегарец, — твое жилище достойно богов! Но оно было бы еще прекраснее, если бы восстановить то, что разрушил Колебатель земли.
— Да, Ниса, ты прав, —  согласился с гостем Минос, — но постепенно мы восстановим все, как было. Наши зодчие люди опытные, с чем согласится, думаю, каждый, кто побывал на Крите, не так ли?
— О да, царь. На Крите хорошие зодчие, но зачем восстанавливать старое? В Афинах я знаю одного человека, искусного мастера во всем, он утверждает…
Потеряв на некоторое время нить разговора, Ниса растерянно умолк, пытаясь, по-видимому, вспомнить, о чем же он хотел говорить. Сказывалось действие выпитого вина. Заметив это, Минос с располагающей улыбкой спросил:
— И что же утверждает тот афинский мастер?
— Так вот Дедал, это имя того человека, говорит, что не следует восстанавливать старое, а необходимо создавать новое. Он очень умный и искусный человек, этот Дедал, потому что… потому что…— не отыскав нужных слов, мегарец опустил глаза на стол и его рука как бы сама по себе потянулась к кубку с вином. Но Минос остановил его очередным вопросом:
— Так все-таки, почему твой афинянин считает, что нужно строить новое даже взамен хорошего старого?
— Новое лучше потому, что оно новое, — упрямо мотнул головой Ниса. — Так говорит Дедал, а он знает, что говорит.
— Афины новый город. Не означает ли это, что они лучше Кносса? — с нескрываемой иронией в голосе вновь поинтересовался у собеседника Минос.
— Так, царь, никто не утверждает, но только в Афинах я не видел ни одного разрушенного храма, хотя Колебатель земли и у нас иногда проявляет свой гнев.
В таком духе разговор продолжался довольно долго и хитроумный владыка Крита узнал от неискушенного в интригах ахейца, утратившего под воздействием винных паров осторожность, многое из того, что его интересовало. Он убедился в справедливости обвинений Мегар в укрывательстве пиратов, которые иногда посещали этот город для обмена награбленного на провиант. Об этом невольно проговорился Ниса, похваляясь толщиной крепостных стен своего города, способных защитить его жителей не только от морских разбойников, но и от более сильного врага.
Через неделю, не нарушая законов гостеприимства и не выказывая своих истинных намерений относительно непокорных Мегар и ее правителя, Минос велел проводить ахейцев в обратный путь, снабдив их всем необходимым и отдарив богатыми подарками.


                ;   ;   ;

Спустя два дня после отбытия правителя Мегар домой, из гавани Амниса в том же направлении отплыли два торговых судна. На одном из них под видом сына купца из Кносса находился Андрогей. В качестве слуг его сопровождали семь лучших воинов из отряда Пелопса под предводительством Апафотона, человека могучего и бесстрашного. На судне Андрогею предстояло доплыть  до Пирей, после чего задержаться в Афинах столько, сколько потребуется для ознакомления с городом и его жителями, их обычаями и нравами. После Афин предполагалось, что он совершит достаточно опасное путешествие в Микены, дружественные Кноссу. Минос хотел, чтобы его сын сам смог убедиться, насколько лучше жить в стране, где все неукоснительно соблюдают установления божественных предков, как у них на Крите, в сравнении с жизнью людей, признающих лишь право сильного. Микены расположены совсем рядом с Тиринфом, где его будет дожидаться второе судно, на котором он и возвратится на Крит.
Погода благоприятствовала и скоро белые паруса обоих кораблей скрылись с глаз провожающих. Минос, проводив сына в далекое путешествие, совместно с Пелопсом и Сауноном занялись подготовкой боевых судов к скорому выходу в море. Правитель Крита спешил, но не потому, что ему не терпелось наказать непослушные ахейские города, это он сделать всегда успеет. Его поспешность диктовалась желанием быть поближе к старшему сыну, чтобы в случае необходимости защитить его от опасности всей мощью своего флота. Первоочередное наказание Мегар скорее было предлогом. Но с другой стороны, его жители после столь дружелюбного приема их царя в Кноссе должны быть беспечны как никогда. Застать их врасплох – значит сохранить много жизней своих воинов. Естественно, что участь жителей Мегар заботила Миноса меньше всего. Хотя с другой стороны, сотня-другая рабов, доставленная на Крит в преддверии большого строительства, будет очень кстати.
На третий день все необходимые приготовления были завершены и, оставив Саунона в Кноссе следить за порядком на острове, Минос взошел на боевую триеру. Вскоре три десятка судов, округлив паруса попутным ветром, дружно устремились в направлении Аттики.
Надежда Миноса на неожиданность своего появления под Мегарами не оправдалась. Весть о подходе большого флота минойцев каким-то образом опередила сами корабли и горожане, как и жители окрестных поселений, успели укрыться за крепостными стенами Мегар. Единственные городские ворота, изготовленные из толстых дубовых плах, обитых красной медью, захлопнулись, можно сказать, перед самым носом Пелопса, который во главе сотни воинов, едва первые суда воткнулись носами в прибрежный песок, тут же бросился вслед за убегающими из гавани ахейцами. Многие из беглецов обагрили землю своей кровью, но самые проворные успели проскользнуть в закрывающиеся ворота.
Моментально на крепостных стенах города появилось множество людей, и напасть на город сразу до подхода основных сил Пелопс не решился. С досады он лишь погрозил мегарцам кулаком и, под насмешливое улюлюканье горожан, отвел своих воинов назад, на расстояние полета стрелы. С подходом Миноса во главе многочисленных воинов  насмешливые крики осажденных немного приутихли. Они поняли, что намерения минойцев серьезны и Мегары ожидают трудные времена.
Сам правитель города, многоопытный Ниса, также появился на городской стене. Узнав Пелопса, которого видел на пиру в Кноссе, но не замечая еще самого Миноса, он закричал сверху:
— Зачем ты, царский пес, пришел к нам с мечом? Разве бог войны Арес встал между Мегарами и Кноссом?
— Об этом ты спроси у самого царя, — крикнул ему в ответ оскорбленный Пелопс. — А за пса ты мне заплатишь собственной головой и не поможет тебе никакой пурпурный волос, клянусь богами.
Услышав, что сам царь Крита здесь, Ниса вначале приуныл, но затем, ободренный воинственными возгласами горожан, он презрительно бросил Пелопсу:
— Скажи своему царю, что здесь, под стенами Мегар, его ожидает позор. Мой народ не нарушал мира. Напав на нас, вы сами уподобились разбойникам, которые рыщут повсюду в поисках легкой добычи.
Минос, услыхав такое оскорбительное сравнение, не выдержал и, выступив вперед, крикнул:
— Ниса! Ты думал обмануть меня и, укрывая у себя пиратов, хотел избежать наказания? Лишь вчера я принимал тебя как гостя, думая, что ты обо всем мне расскажешь и выдашь морских разбойников сам. Но ты не сделал этого и тем самым навлек мой гнев и гнев богов на свою голову и на голову жителей твоего города! Открой ворота и повинись! Может быть, я прощу тебя и не стану наказывать слишком строго.
Горожане, услышав высокомерную речь Миноса, оскорбляющую достоинство их царя, возмущенно взвыли, потрясая мечами и копьями. В сторону Миноса полетели стрелы, и от некоторых из них, пущенных сильной рукой из тугого лука, ему пришлось укрываться щитом. Со всего этого следовало, что переговоры закончились безрезультатно и город придется брать приступом. С учетом воинственного настроения горожан и прочности городских стен, дело предстояло не из легких.
Вечером того же дня в палатке, разбитой на небольшом холме вблизи города, Минос собрал на совет всех своих военачальников, желая услышать их мнение по поводу предстоящего сражения. Привычные побеждать врага на море, его воины с опаской посматривали на городские стены Мегар, сложенные из грубообработанных каменных блоков толщиной каждый в два локтя и длиной больше пяти. При строительстве их не скрепляли между собой раствором, а засыпали промежутки между ними глиной вперемешку с мелкими камнями. Плотно утрамбовав эту смесь, получали таким образом почти монолит. По углам крепостных стен и по обеим сторонам ворот возвышались небольшие башни, в которых защитники города могли укрываться от стрел врага, имея возможность самим поражать противника сквозь узкие бойницы. Стена поднималась на высоту более десятка локтей и служила для города достаточно надежной защитой. Все это хорошо понимали командиры сотен, уже успевшие, несмотря на вражеские стрелы, тщательно осмотреть укрепления в поисках уязвимого места.
Окинув взглядом своих опытных воинов, участников многих сражений, Минос заметил в их глазах некоторую неуверенность. Это был тревожный знак. Высказаться первым он предложил Пелопсу.
— Царь, — начал тот, поднимаясь с места, — я считаю, что осадные лестницы и огонь помогут нам быстро проникнуть в город. Огнем мы сожжем ворота, и когда они перестанут быть преградой, мы бросимся на врага со всех сторон, взбираясь по лестницам на стены. Необходимо уверить ахейцев, что мы готовим нападение только через ворота, чтобы они собрали для их защиты как можно больше своих воинов, а мы между тем, тайно изготовив лестницы, обрушимся на них через стены неожиданно, подобно гневу богов.
— Обожди, Пелопс, — остановил горячую речь своего любимца Минос. — Почему ты считаешь, что они позволят нам поддерживать огонь, чтобы сжечь их ворота? У них может быть достаточно воды, чтобы помешать огню.
— Да, царь, они, конечно, так и поступят и тогда окажутся хорошими мишенями для наших стрел. А потом, мы ведь не знаем, достаточно ли в городе воды, надолго ли ее хватит? Умереть от жажды намного мучительнее, чем от острого меча.
— Хорошо, Пелопс, твое предложение мне понятно, — Минос снова обвел взглядом своих военачальников. Лица воинов, красные от постоянного пребывания на солнце, стали спокойнее, слова Пелопса как будто вселили в них уверенность.
— Кто еще хочет сказать? — снова спросил Минос.
— Царь, можно мне? — поднялся со своего места высокий воин в черном кожаном панцире, надетом поверх короткого красного плаща.
— Я слушаю тебя, Атрей, — повернулся к нему Минос.
— Все, что говорил Пелопс, справедливо и мы обязательно овладеем городом. Но при этом прольется кровь многих наших воинов. Хорошо ли это?
Минос, не ожидавший подобного вопроса, недоуменно поднял брови.
— Атрей, ты что говоришь? — воскликнул кто-то из присутствующих в палатке. — Глянь на свой красный плащ воина. Каждый из нас  готов в любой момент, когда это потребуется, пролить свою кровь в борьбе с  врагами.
— Я помню цвет своего плаща, — спокойно ответил на этот возглас Атрей. — Но я знаю и то, что, быть может, завтра нашему царю потребуется еще большее число воинов в другом месте. А Мегары можно взять не только мечом, но и хитростью.
— Вот как? — не скрывая своего удивления, произнес Минос, с любопытством всматриваясь в лицо говорящего. — И что же ты предлагаешь?
— Царь, нам следует внести в души осажденных смятение. Тогда стены города не станут для нас преградой, — все так же спокойно заявил Атрей.
— Дальше, говори дальше, если ты имеешь что сказать, — нетерпеливо потребовал Минос.
— Лучше, царь, чтобы слышал меня только ты, — невозмутимо заявил воин.
Оставшись наедине с Атреем, Минос узнал, что в сумерках воины сотни Атрея схватили женщину, которая пробиралась из города. Допросив ее, Атрей понял, что среди защитников Мегар имеются люди, недовольные своим правителем. Среди них, как это ни странно, оказалась и дочь Нисы Скилла, которая и послала свою служанку в стан минойцев, чтобы известить обо всем царя Крита. Скилла, как поведала служанка, после возвращения из Кносса пыталась упросить своего отца отпустить ее обратно на остров, где она мечтала поселиться навсегда.
Но служанка знала не все и, естественно, она не могла рассказать о том, что Скилла оставила на том острове свое сердце, настолько ей понравился молодой критский царь. Вынужденная жить среди суровой простоты быта ахейских воинов, девушка не могла забыть ту роскошь, которая окружала женщин на Крите. А сам правитель Крита ей казался прекрасным богом, настолько очаровал он ее за время их непродолжительной беседы в пиршественном зале. Тогда Минос заметил это и сам по тому, как терялась Скилла, как загоралось ее лицо, словно утренняя заря, когда его пальцы касались ее руки, что никогда не считалось предосудительным при общении мужчин и женщин на Крите. Но для ахейской затворницы подобное поведение ее собеседника, по-видимому, показалось чуть ли не признанием в любви.
Слушая Атрия и одновременно вспоминая жаждущие любви глаза Скиллы, Минос невольно повел плечами, словно ощутил дыхание горного ветра, несущего зимний холод. «Нет, — подумал он, — довольно с меня в доме и одной женщины, с умом, подвластным лишь любвеобильному Эросу. Но с другой стороны, сама Богиня-Ма вкладывает в мои руки оружие, с помощью которого я без труда овладею непокорным городом. Атрей прав. Прежде чем брать приступом стены, следует попытаться разрушить главную твердыню любой крепости – единство ее защитников, их волю к борьбе».
Окончательно укрепившись в мысли использовать чувства Скиллы в своих целях, Минос велел Атрею привести посланницу к нему, что было незамедлительно исполнено. Подойдя вплотную к женщине, царь уставился пронизывающим взглядом в ее черные, словно сама ночь, глаза, пытаясь прочесть в них правду. Смущенная служанка, если это только действительно была служанка, попыталась опустить голову, но Минос жесткими пальцами вздернул ее подбородок кверху:
— Смотри мне в глаза, — потребовал он. — Запомни, женщина, если в твоих словах имеется хоть капля лжи, ты умрешь жестокой смертью. Но если ты говоришь правду, я награжу тебя, как умеют награждать лишь цари. Ты хорошо меня поняла?
— О да, царь, — пролепетала испуганная посланница Скиллы.
Минос решил написать влюбленной в него дочери правителя Мегар письмо. В нем он собирался потребовать от Скиллы подтвердить свою преданность ему, Миносу, не только словами, но и поступком. Лишь тогда он сможет поверить в искренность ее чувств. То, что Скилла дружна с образами слов, начертанных на папирусе, Минос узнал еще во время ее пребывания в Кноссе. И вот теперь он решил воспользоваться тем преимуществом, которым обладает человек много постигший, человек высокородный, в сравнении с обыкновенным простолюдином. Даже если служанка Скиллы захочет узнать, какое известие ей поручено передать, она все равно не сможет прочесть послание и все сохранится в тайне.
Впрочем, чтобы ни случилось с его посланием, он, Минос, в любом случае останется в выигрыше. Если им задуманное Скилла исполнит, то защитников города, как и его правителя, охватит паника, и справиться с ними для воинов Крита особого труда не составит. Ну, а если на обратном пути служанку схватят враги и, обнаружив письмо, смогут его прочесть, то и в этом случае неприятности ожидают лишь тех, кто находится за городскими стенами. Там все станут подозревать друг друга в измене, и это не укрепит их боевой дух. Рассудив подобным образом, Минос, желая приободрить посланницу, почти ласково похлопал дрожащую девушку по плечу и только теперь обнаружил, что та очень даже недурна собой. Если ее отмыть и приодеть соответствующим образом, она вполне способна украсить своим присутствием даже царские покои.
— Может, ты голодна? — спросил он ее и, не дожидаясь ответа, тут же велел Атрею угостить девушку сладостями, пока он станет писать письмо для  Скиллы.
Возвращение посланницы обратно в город прошло без осложнений. Во мраке ночи Атрей с двумя воинами проводил ее к городской стене, где она по заранее спущенной веревке ловко поднялась наверх и растворилась в узких улочках города.
С восходом солнца в стане минойцев все пришло в движение. Из ближайшего леса одни воины тащили сухие стволы деревьев, чтобы завалить ими ворота крепости и зажечь громадный костер, который испепелит и медь, и дубовые плахи ворот. Другие воины  под руководством корабельщиков, привычных в обращении с веревками, вязали перекладины к длинным и прочным жердям, готовя из них штурмовые лестницы.
Атрей, посвященный в замысел царя, расположился с наиболее зоркими людьми из своего отряда на высоком холме вблизи городской стены. Оттуда, выполняя приказ Миноса, они должны наблюдать за всем, что будет происходить в городе. Но целый день там все было спокойно. Город затаился в ожидании штурма, готовый обрушить на врага стрелы и камни, копья и горящее масло. Когда солнце приблизилось к зубчатой линии горизонта, все приготовления были закончены. Минос, не желая подставлять своих воинов под вражеские стрелы при свете дня, дожидался сумерек. Под их покровом он собирался бросить к городским воротам приготовленные дрова и поджечь их. Одновременно он ждал, что Атрей пришлет ему хорошую весть, свидетельствующую об успешном исполнении Скиллой его просьбы.
Но вот солнце скрылось за горизонтом и сумерки стали быстро поглощать окрестности Мегар, растворяя очертания холмов, деревьев и людей в серой зыбкости. Дольше ожидать было нельзя. Минос, который все последнее время находился в своей палатке, сохраняя, насколько это было возможным, невозмутимый вид, решительно поднялся с походного кресла и кивнул Пелопсу:
— Пора начинать!
Пелопс, чья деятельная натура истомилась в ожидании приказа царя о начале штурма, весело поклонился и, не говоря ни слова, быстрым шагом направился к лесной опушке. Там сосредоточились два отряда, состоящие из сотни человек каждый. Все воины хорошо знали, что предстоит им сделать. Одни должны будут как можно быстрее, бегом приблизиться к воротам города и, осыпая стрелами защитников крепости, не позволять им свободно передвигаться по крепостной стене. Воинам второго отряда была поставлена задача доставить к воротам города заготовленные дрова и поджечь их. Естественно, что в сумерках послать стрелу в плохо различимую цель и попасть в нее довольно сложно. Но если стрелков будет много, некоторые из них все же поразят врага, тем самым заставят остальных соблюдать осторожность.
Все получилось так, как и было задумано. Сухие дрова, обильно политые маслом, вспыхнули от заброшенного в них факела сразу. В считанные мгновения пламя взметнулось выше городской стены, не позволяя осажденным подступиться ближе, чтобы попытаться залить огонь водой. Всю ночь у городских ворот в свете зарева громадного костра стоял шум битвы. Вопли людей, пораженных стрелами, перемежались с треском горящего дерева и воем перепуганных собак. Смерть пока удовлетворялась малым, готовясь к обильной жатве в свете наступающего дня.
Под самое утро дозорные Атрея, расставленные вокруг городских стен, схватили и привели в лагерь минойцев все ту же женщину, которая пробиралась к их палаткам накануне. Атрей встретил ее словно старую знакомую и тут же проводил на холм к царю. Минос, привыкший вставать рано, давно был на ногах, если он вообще ложился в эту ночь. Он ожидал служанку Скиллы, потому  нисколько не удивился ее появлению.
— Ну что? — спросил он, делая шаг ей навстречу.
— Царь, моя госпожа велела передать тебе вот это, — и служанка протянула Миносу маленький сверток из белого холста, перетянутый синей нитью.
Не говоря ни слова, Минос развернул сверток и в колеблющемся свете масляного светильника на белой холстине он увидел пучок пурпурных волос.
— Это волосы Нисы? — сам не зная зачем, спросил он служанку, хотя и так было все понятно.
— Да, царь. Скилла сама срезала эту прядь с головы своего отца.
— А что с ним? Как ей это удалось?
— Царь Ниса мертв, — ответила служанка, потупив глаза.
— Мертв? — удивленно переспросил Минос.
— Да, господин. Кто-то убил царя прямо на его ложе во время сна.
— О, боги! — воскликнул пораженный Минос, торопливо протягивая холст с волосами врага Атрею. — Возьми. Когда станет светло, пошли к городским стенам человека с хорошим голосом, чтобы он оповестил жителей Мегар о гибели их правителя. В подтверждение тому пусть показывает это. Осажденные должны знать, что боги на нашей стороне, и во избежание большой крови пусть они расчистят ворота от завалов и выходят из города без оружия.
— Будет исполнено, царь, — с мрачной готовностью отозвался Атрей. — А что делать с ней? — он кивнул головой в сторону лазутчицы.
— Поместите ее в какую-нибудь палатку и поставьте охрану, — распорядился Минос, даже не удостоив девушку взглядом.
Утром солнце закуталось в пелену серых облаков, как бы не желая касаться своими лучами земли, впитавшей в себя ночью кровь десятков человек. Оно как будто заранее знало, что еще большее количество людей уже несет на своем челе печать смерти, и оно не хотело присутствовать при исполнении предначертанного роком.
После того, как глашатай возвестил жителям Мегар о смерти их правителя, предъявив им его необычного цвета волосы, за городскими стенами, как и предвидели Минос с Атреем, воцарилось смятение. Никто не сомневался, что смерть Нисы была предопределена богами, что сбылось пророчество оракула, так разве можно противиться воле рока? Никто из горожан не знал, что предпринять: то ли защищать стены города, то ли склонить покорно голову перед могуществом царя Крита. Они собирались небольшими группами на узеньких улочках города и яростно спорили, каждый отстаивая свою правоту. Вся эта сутолока внутри крепостных стен не осталась незамеченной соглядатаями Атрея, о чем он немедленно известил Миноса. Выслушав своего военачальника, царь одобрительно кивнул головой:
— Хорошо. Теперь пусть наши мечи помогут им избрать правильное решение.
Момент для штурма городских стен был выбран как нельзя лучше. Пока жители Мегар спорили друг с другом, критские воины по команде Пелопса с многочисленными лестницами в руках молча устремились к стенам крепости. Там им противостояли вначале немногочисленные защитники города, чей боевой дух был подорван ночными событиями во дворце их правителя.
К полудню сражение или, вернее, избиение горожан было закончено. Минос не пожелал входить внутрь захваченного города и велел вывести всех плененных его жителей в качестве царских рабов, мноитов, к подножью холма, на котором стояла его палатка. Сам же город он велел разрушить и сжечь, чтобы одно лишь упоминание его имени вселяло ужас в сердца непокорных. Отдавая такой приказ, царь одновременно велел Атрею, чей черный панцирь был покрыт многочисленными бурыми пятнами засохшей крови, немедленно отыскать Скиллу и доставить ее к нему. Минос еще не знал сам, как поступить ему с дочерью Нисы, предавшей своего отца. И еще он хотел узнать, кто же все-таки убил правителя Мегар. На этот вопрос могла ответить лишь сама Скилла.
День близился к завершению. Царь Крита сидел на походном кресле, установленном снаружи палатки под кроной могучего платана. Отсюда, с вершины холма, он видел, как медленно, но неуклонно увеличивается толпа пленных внизу, состоящая в основном из женщин и детей, как поднимаются к небу черные султаны дыма над покоренным городом, как вместе с этим дымом разносится по окрестностям Мегар весть о могуществе царя Крита. Настроение властителя морей было приподнятым: «Первая военная экспедиция, возглавляемая им лично, завершилась полной победой, достигнутой к тому же его воинами малой кровью. Кто знает, как бы все обернулось, не догадайся он использовать чувства дочери правителя Мегар в своих целях. Возможно, боги осудят его за это, но он обязательно по возвращении на Крит принесет им искупительную жертву».
Эти размышления были прерваны возвращением его слуги Ридона, недавно посланного в гавань узнать, чей корабль только что пристал к берегу. С высоты холма подходы к гавани хорошо просматривались, но затем входящее в нее судно исчезало из вида, скрываясь за городскими строениями. Миноса сразу же поразил вид его слуги,  всегда бодрого и немного озорного. На этот раз он выглядел подавленным, что сразу же бросилось в глаза. Минос вопросительно посмотрел на него, ожидая, что тот поспешит объяснить ему причину такого настроения. Приблизившись почти вплотную, слуга заговорил, но лучше бы он онемел навсегда, настолько ужасной была принесенная им весть.
— Царь, — уставив взгляд в землю, прошептал Ридон, — в Афинах убили Андрогея.
Вначале смысл слов, произнесенных слугою, не дошел до Миноса. Он только уловил в его дрожащем голосе еле сдерживаемые рыдания и уж затем, по прошествии некоторого времени, в сознание ворвалось нечто ужасное – убит его сын.
— Повтори, что ты сказал! — закричал Минос, вскакивая с кресла. — Ну!
— Царь, из Афин возвратилось торговое судно, —  еще ниже склоняя голову и уже не скрывая слез, с трудом выдавил слуга. — На нем привезли тело Андрогея. Его убили афиняне.
Минос, словно сраженный молнией, рухнул обратно в кресло. Его лицо исказила боль и дикая ненависть одновременно:
— Убить! Всех убить ахейских собак! Всех до одного! — сдавленным голосом прорычал он сквозь зубы. Слуга, знавший Миноса с детских лет, еще никогда не видел своего господина таким, и невольно сделал шаг назад, опасаясь за свою жизнь.
Страшная весть быстро разнеслась среди критских воинов. Командиры сотен, понимая, что в любой момент могут понадобиться царю, сами, без чьего-либо приказа, собрались у его палатки и стояли там, понурив головы. Так продолжалось бесконечно долго. Наконец Минос, овладев собой, жестким голосом потребовал:
— Кто привез тело Андрогея, пусть говорит.
Из толпы воинов, собравшихся поодаль, вперед тут же вышел Апафотон, старший из семи воинов, приставленных царем охранять его сына в путешествии по чужим странам. Его голову украшала белая повязка, вся в красных подтеках крови, а правая рука, словно неживая, плетью висела книзу. Он с трудом приблизился к царю и опустился перед ним на колени.
— Говори! — потребовал Минос. — Поведай всем, почему ты жив, а мой сын мертв!
Из рассказа телохранителя Андрогея всем, кто его слышал, стало ясно – сын царя погиб случайно из-за юношеского высокомерия, не привыкшего считаться с чувствами других людей. В Афинах, сопровождаемый слугами-телохранителями, на четвертый день своего пребывания в этом городе он случайно оказался возле храма главного бога ахейцев Зевса. Расспрашивая присутствующих там афинян об их боге, Андрогей под конец беседы высокомерно заметил, что их Зевс является никем иным, как его дедом Астерием, чем и вызвал всеобщее возмущение. Апафотон попытался увести Андрогея из толпы, но тот не подчинился, и на оскорбительные замечания афинян обозвал их рабами. В ответ из толпы тут же полетели камни и первый же из них угодил Андрогею прямо в висок. Апафотон вместе с другими слугами прикрыли юношу своими телами, но было уже поздно. В завязавшейся драке двое телохранителей погибли, остальные были сильно избиты. Толпа разбежалась лишь после того, как кто-то крикнул, что убитый юноша является сыном царя Крита.
Когда о происшествии известили афинского царя Эгея, то он, посыпав голову пеплом скорби, примчался в Пирей на корабль, куда к этому времени уже доставили тело Андрогея. Эгей пообещал разыскать виновных и выдать их на суд царю Крита.
Минос выслушал рассказ телохранителя Андрогея молча, не прерывая его ни единым словом. Лишь желваки на его скулах и побелевшие костяшки пальцев сжатых кулаков свидетельствовали о чувствах, испытываемых им. Когда Апафотон закончил говорить, Минос обвел всех невидящим взглядом и, ни к кому конкретно не обращаясь, ткнул пальцем в сторону телохранителя:
—Этот глупый баран не исполнил свой долг и не заслуживает даже того, чтобы быть обезглавленным. Но я оказываю ему эту милость. Уберите его!
Два воина тут же подхватили Апафотона под руки и увели вниз. Через мгновение его голова отделилась от туловища и скатилась еще ниже по склону холма, туда, где ожидали своей участи плененные жители Мегар.
— Царь, — голосом, полным участия, обратился к Миносу Атрей, — какие будут приказания в отношении Скиллы? Я разыскал ее.
— Скиллы? — Минос с недоумением посмотрел на Атрея, как будто силясь вспомнить, кто же это такая? —  Скилла, — повторил он, и гримаса брезгливости появилась на его лице. — Дочь, которая предала своего отца и свой народ, достойна соответствующей награды. Утопите ее в море, чтобы своим прахом она не оскверняла землю предков. Сильных мужчин из числа пленных приковать к веслам на боевые триеры. Детей и женщин отправить на Крит. Остальных предать мечу. Все! Готовьте корабли к выходу в море. Афины должны дорого заплатить за смерть моего сына.


                ;   ;   ;

Едва забрезжил рассвет, многочисленные суда критян покинули гавань Мегар, затянутую утренним туманом, перемешанным с дымом догорающего города. На фоне уже светлого неба повсюду были видны черные силуэты птиц-смерти, сидящих на вершинах сухих деревьев и с нетерпением поглядывающих оттуда на землю, устланную трупами людей. Обильное пиршество ожидало их.
Но царь Крита ничего этого не видел. Всю ночь он так и не смог сомкнуть глаз, с нетерпением дожидаясь рассвета. Ему хотелось, словно кровожадному зверю, броситься на врага, вонзить острый меч в его горло, в горло всех афинян и глупого их царя, неспособного не только управлять своим народом, но даже не имеющего мужской силы, чтобы оставить на земле после себя сына. Быстрее, быстрее к Афинам. Вода пенилась под напором весел и корабли, словно стая быстрых дельфинов, мчались по глади моря навстречу солнцу.
Но ненависть к убийцам сына не затмила разум молодого царя Крита. Он хорошо представлял всю сложность предстоящей борьбы с жителями такого большого города, как Афины. Взять их неожиданным приступом и разорить, как он поступил с Мегарами, далеко не просто и вряд ли возможно вообще. Для этого ему понадобится втрое больше воинов, чем имеется  на кораблях сейчас. К тому же Афины расположены в глубине суши и для их осады придется оставить суда в Пирее с достаточной охраной, что еще более ослабит его силы. Чем завершится осада города, сказать сложно, и вполне возможно, что ему так и не удастся овладеть им. Но такого развития событий допустить ни в коем случае нельзя. Он, Минос, обязан жестоко наказать царя Эгея, всех жителей Афин. Наказать, предать их всеобщему позору сегодня и на века пред другими народами, перед их собственными детьми, перед внуками их внуков. Он должен действовать наверняка, не полагаясь лишь на расположение к нему богов.
На второй день пути, когда корабли повернули на полуденное солнце, оставляя с правого борта остров Саламин, Минос принял решение, подсказанное ему во сне самим Астерием. Тот как будто вошел к нему в палатку и произнес: «Если ты, сын мой, не можешь сегодня справиться с могучим быком, лиши его пищи и он вскоре ослабеет и упадет к твоим ногам, подобно слабому ягненку». Да, только так и следует поступить. Он не станет посылать своих воинов на крепостные стены Афин. Он поступит так, как советует ему отец – лишит афинян возможности плавать по морю, которое принадлежит ему, царю Крита. Голод смирит их гордыню и они приползут к подножью его трона на коленях.
Внезапно появиться в Пирее и захватить там все находящиеся корабли для боевых триер Миноса трудности не представляло. Суда чужеземцев по велению царя были отпущены домой. Их владельцев предупредили, чтобы вблизи Афин они больше не появлялись. Остальные корабли, принадлежащие афинянам, были отправлены на Крит со всем своим грузом. В тот же день отряды Миноса обложили Афины со всех сторон, но штурмовать городские стены не стали. Выполняя приказ царя, они принялись разорять окрестности города, сжигая дома и посевы, вырубая плодовые деревья и виноградники.
Жители Афин наблюдали за происходящим с городских стен, потрясая в гневе кулаками и посылая проклятия на головы врага. И все же покинуть укрепление и вступить в открытую схватку с воинами Миноса они не решались, опасаясь не только многочисленности  противника, но и какой-то его хитрости. Они не знали, что задумал царь Крита, а потому предпочли оставаться за крепостными стенами, уповая на их неприступность.
Именно на это и рассчитывал Минос, понимая, что городские укрепления хороши лишь для отражения внезапного набега, но одновременно своей кажущейся неприступностью они лишают осажденных инициативы, желания вступить  в схватку с неприятелем в открытом поле. Так продолжалось несколько дней, а затем отряды Миноса к большой радости афинян возвратились на корабли. Высланные из города разведчики, обследовав окрестности Афин, подтвердили это. Царь Эгей, как и все горожане, торжествовал – враг ушел, они победили. Но, как оказалось, их радость была преждевременной. Хотя сам Минос действительно отбыл в Кносс, но он оставил вблизи берегов Аттики достаточное количество боевых триер, чтобы изолировать Пирей и другие окрестные гавани от возможного проникновения в них  любых судов.
Жители Афин очень быстро почувствовали все прелести блокады, устроенной им критскими триерами. В городе, благополучие которого полностью зависело от торговли с другими городами и странами, начались волнения, вызванные недостатком самых необходимых товаров. Скудные поля в окрестностях Афин не могли полностью обеспечить потребности населения в продовольствии. Начался голод и царь Эгей был вынужден отправить послов в Кносс с униженной просьбой о прощении. Царь Крита не принял афинских послов, а через своих придворных  переслал им письмо для Эгея. В нем он потребовал от афинян ответить за смерть его сына жизнями своих детей. «Пришлите в Кносс семь афинских юношей и семь девушек, жизнями которых он, Минос, будет волен распорядиться по своему усмотрению», — так было написано в том письме. И эту позорную дань царь Крита потребовал присылать ему каждые девять лет, до тех пор, пока это будет угодно богам. Помимо того афиняне должны были отправить на Крит своего знаменитого мастера Дедала, слава о котором достигла и Кносса.
Жители Афин, сознавая всю безвыходность своего положения, смирили свою гордость и согласились с требованиями Миноса. На городском форуме они избрали по жребию семь юношей и семь девушек из числа свободных граждан города и после горестных проводов те взошли на корабль минойцев, чтобы отправиться на нем в неизвестность. Ведь никто не знал, что с ними станется в дальнейшем, как поступит царь Крита с детьми афинян, отнявших жизнь его старшего сына. Может быть, они останутся у него всего лишь в качестве заложников. Но может случится и такое, что их жизненный путь пресечется на жертвенном столе ужасного человека в облике быка Миноса.
Второе требование царя Крита – отправить к нему в Кносс знаменитого Дедала – выполнить оказалось намного проще. Дело в том, что к тому времени жители Афин уже осудили этого человека на изгнание из города, подозревая его в убийстве собственного племянника. Многие говорили, что Дедал столкнул его со скалы, опасаясь, что тот своим искусством скоро превзойдет самого Дедала. Насколько все эти слухи соответствовали действительности – неизвестно. Но сама попытка Дедала тайно захоронить племянника  как бы обличала его в убийстве, за что он и был осужден на изгнание. Весть о том, что ему предстоит плыть на Крит, он воспринял без особого сожаления.
Минос принял необычную дань от Афин спокойно. После гибели Андрогея прошло уже достаточно много времени, и боль утраты потеряла свою остроту. Теперь Минос уже не жаждал крови афинян, осознавая, что на все, происшедшее с его сыном, была воля богов и с этим необходимо смириться.
Афинских девушек оставили во дворце для услужения царской семье. Юношей же царь велел распределить среди бездетных семей из числа высокородных людей Кносса. Им предстояло получить достойное воспитание, чтобы впоследствии Крит стал их родиной, за которую они бы не пожалели свою жизнь. Лишь один молодой афинянин по имени Мартил, горячий и безрассудный, лишился жизни на жертвенном столе человека-быка. Он совершил проступок, который не мог остаться безнаказанным. Ведь он, не успев ступить ногой на чужую землю, тут же оскорбил ее царя, обозвав его псом, лакающим чужую кровь. Весть о казни Мартила достигла и Афин, вызвав там множество гневных речей и проклятий в адрес Минотавра. Такое прозвище афиняне дали страшному человеку, никогда не расстающемуся с маской быка и двойной секирой, запятнанной кровью его многочисленных жертв.
Дедала Минос принял у себя приветливо. Зная об его злоключениях на родине, он не без основания рассчитывал, что этот человек станет служить ему не за страх, а за совесть, что в дальнейшем и подтвердилось. Несмотря на своенравный характер, знаменитый мастер был польщен оказанным ему приемом. А когда Минос сам лично провел его по своему дворцу, поясняя, что он хотел бы восстановить, а что построить заново, душа мастера затрепетала. Ведь такого грандиозного строения, оснащенного водотоками и подачей в помещения охлажденного воздуха, он в своей жизни еще не видел. Усовершенствовать его, используя свои знания, значит прославиться в веках. Разве он мог устоять против такого соблазна? Нет. И Дедал с радостью принял предложение царя Крита взять на себя все заботы по обновлению строений царского дворца.


                ;   ;   ;

Со времени первого похода Миноса против городов Аттики прошло почти восемнадцать лет. Все эти годы были заполнены бурными событиями, многое изменившими в жизни Кносса, в жизни всего населения острова. Минос, сердце которого после гибели старшего сына сильно ожесточилось, предпринимал одну военную экспедицию за другой. Он хотел заставить всех, кто жил на берегах его моря, покорно склонять голову при виде знака двойной секиры, олицетворяющего собой силу его державы. За прошедшие годы его воины в совершенстве постигли искусство сражений не только на море, но и на суше. Защитные укрепления городов теперь не являлись для них непреодолимой преградой. Камнеметательные орудия, изготовленные Дедалом, успешно разрушали даже каменные стены, не говоря уже о крепостных воротах. А сосуды с горящим маслом, забрасываемые при их помощи на крыши городских строений, сеяли среди осажденных страх и панику.
Время многому научило и самого Миноса. Приобретя славу жестокосердного царя, он тем самым сохранял жизнь своим воинам. Проявляя показную жестокость по отношению к врагу, оказывающему сопротивление, он не разрешал своим военачальникам увлекаться преследованием тех, кто, бросая оружие,  убегал с поля сражений. Минос пояснял им, что человек, один раз спасший свою жизнь бегством, и в дальнейшем не проявит упорства в битве. Мало того, что он сам  окажется плохим воином, его трусливый пример заразит бегством и других. Царь также считал недопустимым часто ходить походами против одних и тех же городов, чтобы не научить их жителей воинскому искусству. По его мнению, значительно благоразумнее один раз проявить по отношению к ним силу и жестокость, чтобы надолго отбить у непокорных желание браться за оружие вновь.
Но вместе с тем Минос хорошо понимал, что постоянные победы над другими народами развращают людей его страны, приучая их пользоваться чужим имуществом, распоряжаться, словно боги, чужими жизнями. Души многих могут оказаться слабыми против искушения заменить справедливость силой и в собственном доме. Воспрепятствовать этому можно лишь через законы, целью которых являлось бы не простое принуждение поступать в соответствии с их требованиями, а воспитание внутри каждого человека потребности порядка и согласия меж людьми. К сожалению, известно, что главным врагом человека является он сам, его самомнение и зависть. Они толкают многих на поступки нелепые и постыдные, оскверняющие человека в глазах людей и богов. Но очень сложно, а подчас и невозможно победить человеку самого себя. И в этом ему должны помочь разумные законы, добровольное им подчинение со стороны каждого жителя страны. Нарушение же законов должно строго пресекаться, потому что, по сути дела, родителями законов являются несчастия людей.
За годы своего правления Минос ввел множество новшеств в устройство государственной жизни своей страны. Он еще более возвысил значение герусий, привлекая туда людей многоопытных и поощряя среди них многомыслие, но не многословие. Он в корне пресек мздоимство среди людей, исполняющих государственные обязанности, введя смертную казнь для тех, кто принимал подношения. При нем суды стали публичными, но не зависящими от мнения толпы. Под страхом жестокого наказания при вынесении судебного решения никто не имел права склонять судей в пользу того или иного лица.
При Миносе перестали брать пошлину за ввозимые и вывозимые товары, что значительно оживило торговлю. По его указанию в действие был введен закон, по которому каждый покупатель мог в десятидневный срок, при соблюдении определенных условий, возвратить покупку торговцу, для чего последнему не разрешалось покидать страну ранее, чем через десять дней после распродажи своего товара.
Минос еще более ужесточил наказание за употребление свободными гражданами неразбавленного вина. Особо жестокому преследованию подвергались молодые люди, которые перед соитием на брачном ложе употребляли вино. По установлению богов зачатие ребенка не должно происходить в то время, когда тело и душа человека расслаблены вином. Чтобы удержать народ от чрезмерного употребления веселящего напитка, Минос приказал время от времени поить неразбавленным вином царских рабов, мноитов, а затем водить их по многолюдным местам городов, чтобы все видели, в каких животных превращаются люди, злоупотребляющие хмельным напитком.
Не было ни одной стороны жизни народа Крита, которой бы не затронули нововведения молодого царя. Они коснулись даже вопросов общения людей с богами. Обязательные для каждого человека жертвоприношения небожителям Минос велел сильно убавить, не без основания утверждая, что им и так принадлежит все, даже жизнь каждого смертного. Потому они не нуждаются в богатых дарах, а требуют лишь публичного почитания. Тем самым царь как бы лишил преимущества богачей, которые хотели бы расположить богов к себе богатыми жертвами. Теперь же в этом отношении все стали равными.
В семейной жизни Миноса особых изменений за прошедшие годы не произошло. Его отношения с Пасифаей оставались довольно прохладными, хотя иногда прежняя пылкость чувств и приводила супругов на брачное ложе. В результате такого кратковременного сближения между ними на свет появилась еще одна дочь, названная Ариадной. К шестнадцати годам она превратилась во взбалмошное светлокудрое создание, не слишком блистающее красотой, но обладающее живым и веселым нравом, что придавало ей определенную привлекательность.
Появление очередной дочери нисколько не сблизило родителей, а даже наоборот, еще более отдалило их друг от друга, поскольку Минос хотел бы иметь еще одного сына. Из этого не сложно догадаться, что родительского тепла Ариадна не чувствовала. Возможно, по этой причине она сильно привязалась к Дедалу, который почти ежедневно подолгу находился во дворце, присматривая за идущими там работами. Дедал видел прохладное отношение Миноса и Пасифаи к своей дочери, а потому, жалея ее, незаметно привязался к Ариадне и сам, испытывая по отношению к ней почти отцовские чувства.
За эти годы многое изменилось в жизни населения Крита. И особенно это хорошо было заметно на облике дворца двойной секиры, перестройка которого близилась к завершению. В него как бы вдохнули новую жизнь и он потянулся вверх новыми этажами зданий, построенных поверх разрушенных, заиграл свежими красками, наполнился воздухом и светом. Даже старые постройки, в которых тяжесть верхних этажей как бы передавалась и людям через множество массивных колонн, выкрашенных в черный цвет, теперь выглядели не такими мрачными и тяжелыми.
Дедал затратил много времени и сил, подбирая для каждого помещения новое сочетание красок, сюжетов настенных росписей, дополнительных украшений из гипса. И это приносило удивительные плоды, придавая старым покоям совершенно новый облик. Поразительное искусство афинского мастера признали даже самые заядлые скептики из числа местных зодчих. Но деятельность Дедала не ограничивалась лишь перестройкой жилища царя. В его голове постоянно, словно пчелы в улье, теснились самые разные мысли, заставляя его смотреть на окружающий мир совсем по иному, видеть его не таким, каким видят прочие люди. Больше всего в последнее время будоражило его желание подняться в воздух и, подобно птицам, полететь над землею, не опасаясь дурного мнения толпы, ни даже гнева богов.
Втайне от всех Дедал попытался сделать себе крылья, используя перья и особый клей из воска. Но ничего путного из подобной затеи не получилось. У человека просто не доставало сил, чтобы, взмахнув такими крыльями, приподнять себя над землей хотя бы на локоть. Но ведь он видел, как подолгу парят в небесах орлы на широко распростертых крыльях, не делая ими ни единого взмаха. Что держит их в небе? Ветер? По-видимому, он. Размышляя подобным образом, Дедал часто представлял себя птицей и, как она, ощущал всем своим существом упругие потоки воздуха под собою, опираясь на которые крылом-парусом можно подняться вместе с ветром к самому солнцу.
Но предаваясь мечтаниям о небе,  Дедал достаточно прочно стоял на земле. За прошедшие годы он женился на одной из афинских заложниц, которая родила ему сына, названного Икаром. Уделяя много времени его воспитанию, Дедал пытался пробудить в нем интерес к делу, которым занимался он сам. Икар с любопытством наблюдал, как  кусочек серебра превращался в искусных руках отца в прекрасный перстень, или как из куска горного алебастра медленно проступают черты человеческого лица. Но все эти чудесные превращения лишь на время занимали юношу, не затрагивая его душу. Это огорчало Дедала, но он понимал, что 14 лет еще не тот возраст, когда в человеке пробуждается творец, зажигающий глаза светом мысли.
Авторитет афинского мастера как человека, искусного во всем, в глазах царя Крита стал непререкаемым. Минос охотно принял два золотых перстня, изготовленных Дедалом. Работа мастера была настолько великолепной, что царь долго колебался, выбирая из них лучший. Они были похожи, как две капли воды. Желая еще более возвысить мастера в глазах своих придворных, Минос взял себе лишь один перстень, оставив второй в знак своего расположения Дедалу.
Но еще больше поразило всех искусство афинянина, когда он отлил из меди громадного человека высотой более семи локтей. По распоряжению царя его назвали Таласом и установили на берегу гавани в Амнисе, чтобы он встречал входящие в нее корабли и своим видом вселял еще больший трепет в души иностранцев. Талас поражал всех не только своими размерами, но и еще способностью заключать в свои медные объятия человека, приносимого в жертву новым законам Крита. Накаляясь гневным жаром от разведенного под ним костра, медный исполин захватывал несчастного своими громадными руками и прижимал к раскаленному чреву. Душа человека в ужасных муках оставляла свое тело и низвергалась в царство мертвых.
В народе говорили, что по ночам, когда все спят, Талас обегал по морскому берегу весь остров и если замечал вблизи чужой корабль, то хватал громадные камни и швырял их в него, разбивая судно вдребезги. Так ли это было на самом деле, с достоверностью утверждать никто не мог. Но когда волны прибивали к берегу обломки какого-нибудь корабля, все понимали, что это дело рук медного исполина.

               


                ;   ;   ;

После исполнения обязательного ритуала встречи Солнца и легкого завтрака Минос поднялся в башенку на крыше дворца, в которой когда-то так любила отдыхать его матушка. При обсуждении плана перестройки дворца он приказал оставить здесь все, как прежде, и руки мастеровых людей не прикоснулись к этой беседке. В последнее время Минос часто посещал ее, предаваясь размышлениям о прошлом и будущем. Здесь хорошо думалось. Великолепие вида окрестностей Кносса, которые открывались с высоты «холма господина», заставляли его очерствелое сердце ускорять свой ритм, одновременно наполняя душу чувством благодарности богам за то, что определили ему и его народу для жизни такое благодатное место. Нет подобного ему под солнцем ни на севере, ни на юге. Нет и среди бескрайних просторов Азии.
Скоро наступит осень и придут зимние дожди. Об этом уже напоминает легкая желтизна листьев на каштанах и платанах, которые, кажется, еще вчера были по-летнему зеленые, а сегодня… Лишь одни дубравы уберегли свой густо-зеленый наряд, как бы собираясь сохранить его и на зиму. Они, наверно, завидуют рощам кипарисов и олив, но зря надеются. Предопределенное богами свершится непременно. Это человек может загадывать о будущем, но исполнится оно или нет, все во власти богов.
Завтра из Афин прибудет очередная группа юношей и девушек. Черный парус их судна уже видели недалеко от огнедышащего острова Ферра. Последние жители селений, которые были на том острове, покинули беспокойную землю и вчера прибыли в Амнис со всем своим имуществом. Оставаться дольше на прежнем месте стало слишком опасным. Почти ежедневно грозный Плутон сотрясает там землю, а из его горна высоко в небо выбрасываются черные клубы дыма и пепла, а иногда и раскаленные камни. Что задумал владыка подземного царства и можно ли унять его гнев? Следует срочно принести ему в жертву красного быка. И, наверно, нужно попросить Верховную жрицу Пасифаю, чтобы она через Богиню-Ма попыталась умилостивить грозного бога.
Все на просторах Минойского моря и его берегах подвластно царю Крита, но и он сам находится в воле богов, способных в любой момент оборвать нить его жизни. Может быть, по этой причине и нет радости в сердце Миноса. Даже покорность других народов уже не наполняет его душу восторгом, как было прежде. Представляя обреченно склоненные головы афинских заложников, судьбою которых ему предстояло распорядиться завтра, Минос испытывал неведомое ему ранее чувство жалости к несчастным, смешанное с презрением к Эгею и всем афинянам, покорно несущим позорное ярмо, которое он возложил на их шеи.
Утром следующего дня, как и ожидалось, семь афинских юношей и семь девушек были доставлены в Кносс. Чтобы лишний раз подчеркнуть свою власть над народами и таким образом напомнить всем еще раз о могуществе своей державы, Минос решил принять эту необычную дань в главном тронном зале. По такому случаю он призвал в Кносс геронтов всех городов страны, а также наиболее высокородных из своих вельмож. Кроме того, были приглашены и некоторые важные чужеземцы, оказавшиеся в это время на Крите. Они должны будут разнести весть о происходящем по своим странам, тем самым как бы напоминая своим правителям о печальной участи тех, кто посмеет противиться царю Крита.
Тронный зал заполнился мужчинами и женщинами, разодетыми по случаю необычного торжества в праздничные одежды, сверкающие драгоценными украшениями, которыми им приходилось в последнее время пользоваться так редко. На их фоне одежда царя, облаченного в пурпурный хитон без каких-либо украшений, выглядела достаточно скромно. Но золотой венец жреца Солнца на его голове и золотой ритуальный топорик с обушком в виде головы рыси не позволяли никому усомниться в его первенстве.
Слева от трона, на каменной скамье, расположилась вся семья царя: Катрий, Пасифая и три дочери. Последней в этом царственном ряду сидела Ариадна. На правой скамье находился лишь один Радомант, младший брат царя. По его изможденному лицу было заметно, что его мучает какая-то тяжелая болезнь и все происходящее в зале занимает его меньше всего, и присутствие здесь является для него лишь неприятной необходимостью. Высокий лоб Радоманта был испещрен глубокими морщинами, а темные глаза смотрели из-под неровных, кустистых бровей печально и как бы невидяще. Неизвестная болезнь зажгла в его груди костер, поглощая все внимание и силы. Дедал, который также был приглашен в тронный зал, чтобы, как все думали, насладиться позором афинян, в свое время так несправедливо осудивших его на изгнание, оказался в толпе придворных как раз напротив Радоманта. Он с грустью видел, что дни этого благородного человека сочтены, и удивлялся равнодушию, с которым тот принимал жестокость судьбы, уготовившей ему такую раннюю смерть. Что брату царя осталось жить совсем недолго, он узнал от придворного лекаря.  С ним он поддерживал дружеские отношения как с человеком, думающим не только о пище и удовольствиях.
Собрание «сильных» людей Крита, призванное своим блеском еще более подчеркнуть величие державы Миноса, слегка волновалось, подобно морю под легким утренним ветерком. Вельможи и их жены постоянно перетекали из одной группы беседующих в  другую, спеша засвидетельствовать свое почтение людям, стоящим близко к трону или произвести выгодное для себя впечатление перед равными изысканностью своей одежды и украшений. В этом отношении мужчины мало чем отличались от женщин. Разве что цветом лица, обожженного солнцем, да отсутствием пышных причесок. Впрочем, обнаженные груди кносских красавиц производили на чужестранцев куда более сильное впечатление, чем блеск всех их драгоценностей.
Через какое-то время в проходе, соединяющем тронный зал с внутренним двором, послышались шаги многих людей и в дверном проеме появилась молодцеватая фигура Ридона. Бросив оттуда вопросительный взгляд на царя и получив, должно быть, от него определенный знак, Ридон оборотился  и повелительно крикнул:
— Пусть войдут! — после чего отступил в сторону, пропуская мимо себя группу афинских юношей и девушек, облаченных в красного цвета хитоны. Возглавлял эту необычную процессию, состоящую из четырнадцати человек, рослый, атлетически сложенный юноша, можно сказать даже, молодой мужчина. Его гордо поднятую голову украшала черная шапка слегка волнистых волос, коротко подрезанных впереди, что придавало его лицу несколько озорное выражение. Наигранно-ироничная улыбка пряталась в глубине его темных глаз, как бы подчеркивая независимость молодого человека от превратностей судьбы, уготовившей ему печальную участь то ли пленника, то ли заложника.
Вблизи трона афиняне были остановлены повелительным жестом Саунона, выступившего им навстречу.
—Кто вы? И что привело вас к нам? — громким голосом, чтобы слышали все, спросил он. Такой почти ритуальной фразой он уже в третий раз встречал эту необычную дань Афин.
— Мы свободные граждане Афин и прибыли сюда, выполняя волю нашего царя и всего афинского народа, — громко, без малейшей тени смущения ответил на вопрос Саунона атлет, сам при этом пристально вглядываясь в лицо Миноса. Его ответ, в котором невозможно было обнаружить ни малейшего признака страха перед неизвестностью собственного будущего, произвел на всех присутствующих благоприятное впечатление. Легкий шумок одобрения прокатился по залу.
Минос сразу уловил это. Он понял, что задуманное им представление может заиметь совсем не тот результат, на который он рассчитывал. Вместо очередного унижения побежденных он дает возможность молодому ахейцу продемонстрировать свое мужество, мужество всех свободных граждан Афин.
— Чей ты сын и почему говоришь от имени всех? — резко, с плохо скрываемой угрозой, спросил Минос, презрительно всматриваясь в лицо атлета.
— Я сын царя Эгея и зовут меня Тесей, — гордо ответил молодой человек, еще выше поднимая голову и расправляя плечи.
— Сын Эгея? — насмешливо переспросил Минос. — Насколько мне известно, Эгей с самого рождения лишен мужской силы и даже чары Медеи не смогли ему помочь. Откуда же тогда появиться у него сыну?
— Я – приемный сын Эгея, — не реагируя на открытую насмешку Миноса, уточнил Тесей.
— Так вот о чем говорит твое имя. Но кто же все-таки твой настоящий отец? Или ты не знаешь того и являешься обыкновенным подкидышем?
— Царь, насколько мне известно, ты считаешь себя сыном бога Астерия, поэтому тебя не должно удивлять, если я скажу, что моим отцом является сам Посейдон! Да, я сын Посейдона и, думаю, что он обрушит свой гнев на голову каждого, кто посмеет причинить мне зло.
После таких дерзких слов Тесея в тронном зале установилась тишина. Все были уверены, что сейчас царь прикажет проводить несдержанного на слова ахейца к жертвенному столу Минотавра, как он поступил в свое время с Мартилом. Но, к всеобщему удивлению, Минос сдержал свой гнев. Лишь его глаза гневно сузились, а на губах появилась презрительная улыбка.
— Хорошо, Тесей, — спокойно произнес он. — Коль твоим отцом является сам Посейдон, то, думаю, он не оставит в беде своего сына. Завтра я брошу в море свой перстень, — Минос поднял кверху руку, на пальце которой желто сверкнул золотой перстень, изготовленный когда-то Дедалом. — Затем вслед за перстнем в море бросишься и ты. И если Посейдон действительно твой отец, он поможет тебе достать с морского дна мой перстень. Но если ты не сможешь этого сделать и возвратишься  обратно с пустыми руками, то будешь признан лжецом, и твоя кровь обагрит жертвенный стол человека-быка.
Произнося такие слова, Минос ни на мгновение не спускал глаз с Тесея, пытаясь обнаружить на его лице смятение от столь близкого и ужасного конца. Но, к его удивлению, лицо молодого человека оставалось спокойным, как будто завтра его ожидало обыкновенное купание в море и не более того. На слова Миноса он ничего не ответил, лишь склонил голову в знак согласия, чем в очередной раз сильно удивил всех.
— Хорошо ли ты меня понял, Тесей? — на всякий случай спросил Минос.
— Да, царь. Я понял тебя. У меня будет к тебе лишь одна просьба.
— Какая? — улыбнулся Минос, заранее предвкушая,  что ахеец запросит пощады и этой слабостью навсегда запятнает свое имя.
— Мне хотелось бы принести жертву своему отцу, — заявил Тесей, — поэтому вели, царь, чтобы до восхода солнца мне никто не докучал своим присутствием.
— Хорошо, — ответил Минос, разочарованный в своих ожиданиях. — Пусть будет так. Сегодня, но лишь до захода солнца, ты и твои товарищи в пределах дворца будете свободными.
На этом прием закончился. Все стали расходиться, обсуждая между собой предстоящую бесславную гибель дерзкого афинянина, хотя сегодня он держался как герой. Многим было жаль его, но никто не осмелился просить царя о снисхождении к молодости. Наверно, больше всех сочувствовал Тесею Дедал, который признал в нем своего дальнего родственника по материнской линии. Не осталась равнодушной к судьбе молодого героя и дочь Миноса Ариадна. Более того, Тесей понравился ей не только независимостью своего поведения, но и своей внешностью. Афинянин, высокий и сильный, с мускулистыми руками и словно отлитым из меди торсом, был совсем не похож на молодых людей, что окружали девушку в доме ее отца. Нет, критские юноши были совсем не такие. Хотя им также нельзя отказать в мужестве воинов, но оно у них имело совсем иную природу, исходило скорее от воспитания и ума. От Тесея же веяло первозданной силой, способной противостоять даже року, что он и показал в разговоре с ее отцом. Огонек любопытства, смешанного с восхищением, зажегся в сердце Ариадны. Ей захотелось помочь юному герою избежать злой участи, которую для него уготовил ее отец. «Но как ему помочь, если завтра он не сможет поднять с морского дна перстень отца? Как? Нужно спросить совета у Дедала. Он умный и все знает. Он поможет».
Приняв подобное решение, Ариадна, не мешкая, поспешила в то крыло дворца, где еще шли строительные работы и где, скорее всего, мог находиться Дедал. И она не ошиблась в своих предположениях, мастер действительно находился там. Он сидел на лежащей в тени здания  законченной колонне, изготовленной из ствола толстого дуба, и о чем-то думал. Завидев Ариадну, Дедал ласково улыбнулся ей, но остался на месте. Его загорелое лицо было невеселым.
Когда два человека преисполнены одними и теми же желаниями, они способны быстро понять друг друга даже без слов. Не успела Ариадна произнести первую фразу, наполненную горечью сожаления о судьбе Тесея, как лицо Дедала тут же прояснилось.
— Ты славная девушка, Ариадна, — почти весело сказал он. — Я ведь думал о том же, но не знал, как ему помочь, чтобы не навлечь подозрений на себя и на него.
— А теперь знаешь? — поспешила с вопросом девушка.
— Да, моя принцесса, теперь знаю. Твое появление приносит людям счастье, оно озаряет.
— Говори, говори! Что ты придумал? — заулыбалась Ариадна, присаживаясь рядом с мастером на ствол дерева. — Как мы ему поможем?
Осмотревшись вокруг – не наблюдает ли кто за ними – Дедал наклонился почти к самому ее уху и шепотом изложил свой план. А он был прост и надежен. Не так давно мастер изготовил два одинаковых перстня для Миноса. Один из них был возвращен царем ему обратно в качестве своего подарка.  И вот теперь следовало воспользоваться их сходством и передать перстень Дедала Тесею, чтобы тот спрятал его в своей набедренной повязке перед тем, как броситься в море. Он должен будет извлечь перстень оттуда лишь после того, как скроется от глаз людей в морских глубинах. Вынырнув после достаточно длительного пребывания под водой, Тесей возвратит этот перстень царю взамен прежнего. Никто ничего не заподозрит и все подумают, что действительно сам Посейдон помог своему сыну.
Выслушав Дедала, Ариадна чуть не захлопала в ладоши, настолько ей понравилось предложение мастера.
—Только давай перстень Тесею передам я, — заявила она. — Если с ним будешь разговаривать ты, это может вызвать потом подозрение, ведь вы оба афиняне.
— Хорошо, принцесса. Я и сам того же мнения. Вот возьми, — с этими словами Дедал снял с пальца перстень и передал его девушке. — Но будь осторожна, чтобы никто ничего не заметил.
Но Ариадна уже не слышала его. Зажав перстень в кулачок, она упорхнула прочь, окрыленная не только возможностью помочь юному герою, но и прикоснуться к тайне, о которой потом можно будет рассказать сестрам.


                ;   ;   ;

Тесей, занятый мыслями о завтрашнем дне, одиноко бродил по внутреннему двору жилища царя Крита среди снующих по своим делам  людей. Он сильно удивился, когда к нему неожиданно подошла юная светлокудрая девушка, которую он недавно видел в тронном зале. Разговор молодых людей был непродолжительным. Но их глаза за столь малый промежуток времени успели обо всем расспросить друг друга и все высказать. В сердце Тесея затрепетала птица надежды, когда Ариадна, протянув ему свою руку как бы для прощания, вложила в широкую ладонь молодого человека спасительный перстень.
На следующий день после полудня почти все, кто присутствовал при встрече афинских заложников в тронном зале кносского дворца, собрались на скалистом берегу моря вблизи гавани Амниса. Царь стоял немного в отдалении от основной группы своих сановников и с рассеянным видом смотрел на расстилающееся перед ним море. Оно сверкало бесчисленным множеством солнечных бликов и, казалось, радовалось вместе с белокрылыми чайками теплому погожему дню в преддверии скорого ненастья.
Миносу было грустно. Предстоящее посрамление, а затем и гибель дерзкого афинянина совсем не радовали его, а скорее наоборот, пробуждали в нем чувство жалости к молодому человеку, здоровому и сильному, но уже обреченному на скорую смерть. «Всему виною глупое самомнение молодости. Если бы тот вчера вел себя покорно, судьба, возможно, уготовила бы ему совсем иное. Он, Минос, совсем не жаждет крови, как многие считают, а скорее наоборот. Но люди так глупы и упрямы! Они не хотят подчиняться воле богов, требующих от них лишь покорности им и порядка на земле. Когда-то Мавлух говорил ему, что человек способен при помощи своего разума стать вровень с богами. И требуется для этого совсем немного – быть целеустремленным и придерживаться при этом определенного порядка в мыслях и поступках. Но ложное, исходящее от желудка и Эроса, сбивает людей с пути истины, пробуждает в них чувство зависти к себе подобным и даже богам. Все это, в конечном счете, ведет к хаосу и крови. Жаль».
Размышления Миноса были прерваны его верным слугой Ридоном:
— Мой господин, афинянин доставлен и ждет твоих приказаний.
— Хорошо, Ридон, — кивнул Минос, — пускай подведут его ближе.
Вид Тесея поразил царя еще больше, чем вчера. Сегодня, когда смерть приблизилась к нему вплотную, он по-прежнему был спокойным и полным уверенности, как будто все происходящее его абсолютно не касалось. «Неужели он настолько глуп, что надеется на помощь богов? — подумал Минос, всматриваясь в лицо афинянина. — Если боги станут заботиться о каждом земном человеке, то разве у них хватит времени для всех?».
— Ну что, Тесей, ты по-прежнему считаешь себя сыном Посейдона? — громко спросил Минос, не спуская насмешливого взгляда с лица молодого человека.
— Да, царь! И я докажу это, — уверенно воскликнул Тесей, смело выдерживая этот взгляд.
— Прекрасно. Тогда я предоставлю тебе такую возможность, — сурово произнес Минос, снимая с руки перстень и высоко поднимая его, чтобы видели все. — Смотри, глупец, — и, повернувшись снова к морю, царь широким взмахом швырнул подарок Дедала в волны.
Все присутствующие невольно подались вперед, провожая взглядами необычный жребий Тесея. Утес, на котором находились все, был высотой не менее десяти локтей и практически отвесно уходил в темную пучину моря. Перстень, описав плавную дугу, булькнул в воду, даже не подняв брызг, и, сверкнув в последний раз желтым отражением солнца, скрылся под водой. Затаив дыхание, все перевели взгляд на Тесея, лицо которого по-прежнему оставалось невозмутимым.
— Теперь твоя очередь, — повернулся к нему Минос. — Поспеши к своему отцу за помощью. И помни о том, что ждет тебя, если ты возвратишься к нам с пустыми руками. Мы станем ждать тебя два срока, на которые способен задержать свое дыхание наш самый опытный водолаз.
Выслушав царя, Тесей молча снял с себя одежду и остался в одной набедренной повязке. Не говоря ни слова, он окинул взглядом Миноса и его придворных, серебристое море, и, набрав полную грудь воздуха, бросился с разбега в воду. Какое-то время его тело желто просвечивалось из глубины, но затем исчезло, растворяясь среди теней, отбрасываемых на воду утесом.
Не только жители Амниса, но и все, кто присутствовал в тот день на скалистом берегу моря, хорошо знали, как глубоко оно там. Достичь дна в том месте еще не удавалось никому, даже самому опытному ныряльщику. Поэтому никто не сомневался, что если Тесей и вынырнет из морской глубины обратно, то руки его будут пусты. Но лучше бы ему навсегда остаться на морском дне, чем подвергнуться всеобщему осмеянию, а затем и мучительной смерти на столе Минотавра.
Выждав определенное время, все были готовы покинуть берег, но ждали знака царя. А Минос почему-то медлил. Он, по-видимому, решил не оставлять самоуверенному ахейцу ни единого шанса на спасение, окажись тот опытным ныряльщиком, способным выжидать, пока все удалятся, сочтя его погибшим. Что-то удерживало Миноса на месте. Возможно, его заинтриговал чрезмерно самоуверенный вид Тесея, а возможно, какое-то внутреннее беспокойство, вызванное еще неясными опасениями. С чем это было связано, Минос не знал и сам, но он упорно ждал. Вместе с ним ожидали неизвестно чего и все остальные. И в тот момент, когда царь, бросив прощальный взгляд на волны, повернулся к морю спиной, внизу послышался громкий всплеск и затем шумный вдох. Минос резко оборотился и увидел с высоты утеса на воде голову Тесея. Широко раскрытым ртом он жадно хватал воздух.
Всеобщий возглас изумления подтвердил царю, что глаза его не обманули. Тесей благополучно возвратился из морской пучины. Его левая рука была сжата в кулак и он удерживался на поверхности, подгребая воду под себя лишь правой рукой.
— Вот, царь, твой перстень! — крикнул он, приподнимая левую руку над водой и раскрывая ладонь. На ней действительно желтел золотой перстень. Все замерли, изумленные столь необычным событием. «Неужели этот афинянин действительно сын самого Посейдона? Выходит, и правда, отец помог ему отыскать на морском дне перстень Миноса». Первым пришел в себя царь.
— Тот ли это перстень, что был у меня? — как будто немного растерянно воскликнул он. И тут же, взяв себя в руки, повелительно махнул рукой в сторону отлогого берега, — плыви туда. Я сам должен убедиться во всем.
Перстень оказался тот самый. Тщательно осмотрев, царь вновь надел его себе на палец, признавая таким образом правдивость слов Тесея. Настроение Миноса, не привыкшего отказываться от достижения поставленной цели, испортилось. Возможно, впервые в жизни он не знал, как ему поступить в дальнейшем. Ведь, достав перстень со дна  моря, Тесей проявил не только мужество, но силу и ловкость, заслужив тем самым уважение многих. Но разве можно возвеличивать какого-то подкидыша, не уронив одновременно свое собственное достоинство. А в том, что Тесей всего лишь незаконнорожденный сын Этры, дочери ахейского царька Питфея, и никакого отношения к Посейдону не имеет, Минос нисколько не сомневался. Но как ему, царю Крита, известному своей справедливостью во всем, поступить сейчас? «Придется возвратить этому подкидышу свободу и пускай он убирается прочь в свои Афины», — решил Минос и с натянутой улыбкой положил руку на мокрое плечо Тесея:
— Ты прошел серьезное испытание на силу и ловкость, качества, которые почитаются на Крите не меньше, чем даже сама мудрость. Поэтому я дарю тебе свободу. Ты можешь возвратиться домой, — выдавив с трудом эти слова, Минос повернулся и пошел прочь от берега. Но его почти сразу же остановил возглас позади:
— Но, царь, мне не нужна свобода одному!
Минос обернулся. Тесей, стоя по-прежнему у самой кромки воды в одной набедренной повязке, но с видом человека, облаченного, по крайней мере, в царские одежды, между тем продолжил:
— Я прибыл на Крит по собственной воле не для того, чтобы получить от тебя то, чего меня никто и никогда не лишал. Освободи всех, кто приплыл вместе со мной, и Посейдон явит свою благосклонность ко всем жителям вашего острова.
— Ты хочешь, чтобы я отпустил твоих спутников? — иронично спросил Минос, еле сдерживая гнев, охвативший его. Никто и никогда еще не смел требовать чего-либо от царя Крита. Просили многие, но требовать… «Наглец, ты мог сохранить свою жизнь, но теперь заплатишь ею за все», — подумал Минос, но вслух ничего такого не сказал. Наоборот, он даже поощрительно улыбнулся Тесею и почти доброжелательно произнес:
— Я нахожу твои слова вполне справедливыми. Негоже возвращаться домой одному, бросив своих товарищей на произвол судьбы. Но я не могу освободить их, как освободил тебя. Ведь они не являются детьми богов. Но ты можешь освободить их, если выдержишь еще одно испытание. Более того, я освобожу Афины от дани вообще. Ну как? Ты готов?
Тесей, несмотря на всю свою горячность, присущую молодости, задумался. Он понимал, что царь Крита так просто не отступится от своего намерения унизить его и всех афинян, выставив их людьми невежественными и трусливыми. «Но что задумал Минос теперь? Нет, соглашаясь неизвестно на что, легко угодить в западню, из которой окажется лишь один выход – в царство мертвых», — такие мысли промелькнули в голове Тесея подобно мерцающему свету молнии.
— Как я могу, царь, соглашаться, не зная о чем идет речь? — заявил он. — Возможно, ты предложишь мне выполнить то, что по силам одним богам. А я, хоть и сын Посейдона, но все же смертный человек.
— Ну что же, твои слова справедливы, — согласился Минос. — Ты, действительно, всего лишь человек. Но я предлагаю тебе испытание, которое по плечу любому человеку, если он умен и уверен, что боги не оставят его в трудную минуту.
— В таком случае, я согласен! Но поклянись, царь, богами, что ты сдержишь свое слово, если я выдержу очередное испытание.
— Слово царя нерушимо и, тем не менее, я призываю Посейдона в свидетели, что исполню обещанное ранее.



                ;   ;   ;

Второе испытание, которое предложил царь Крита выдержать Тесею, было на самом деле вполне по силам любому человеку, имеющему глаза кошки, память воска и мужество героя. При перестройке царского жилища в Кноссе внизу, в подвалах дворца, образовалась запутанная система помещений, соединенных между собой бесчисленным множеством узких коридоров, по которым человек мог бродить бесконечно долго, не имея ни малейшей надежды выбраться наружу. В подземелье теперь безраздельно властвовал Минотавр, ужасный человек, никогда не расстающийся с маской быка. Последние годы жертвенный стол, на котором принимали смерть осужденные, перенесли в глубину подземелья, чтобы вид и запах крови не осквернял чувств обитателей царского жилища, особенно женщин. Где-то там, в одном из помещений лабиринта, так прозвали эти подземелья жители острова, обитал и сам Минотавр, поднимаясь оттуда к солнцу в особых случаях, когда требовалось принести в жертву небожителям быка.
Суть испытания, предложенного Миносом Тесею, заключалась в том, что ахеец должен будет по узкому коридору спуститься в подземелье, разыскать там ужасного Минотавра и вывести его наружу для беседы с царем. При этом Минос умолчал, что разыскать во мраке лабиринта человека-быка, как и выход обратно, по запутанным проходам  еще не удавалось никому. Все, кто попадал в подземелье, рано или поздно становились жертвами Минотавра. Практически Тесей посылался на верную смерть. Все, кто слышал разговор Миноса с ним, понимали, что, соглашаясь на подобное испытание, он переступает одной ногой порог царства мертвых.
Сам Тесей также понимал, что, несмотря на кажущуюся простоту очередного испытания, оно должно было таить в себе большую опасность. Но в чем она заключалась, он не знал. «Скорее всего, в способности человека-быка неожиданно нападать на свою жертву в кромешной темноте. Если это действительно так, значит, чтобы противостоять противнику, нужен факел и меч. Но где их взять в чужом городе и как потом пронести в подземелье, вход в которое, должно быть, постоянно охраняется? Хорошо бы снова повстречаться с той девушкой, светловолосой нимфой, что уже один раз помогла ему так ловко провести царя. Но кто она? В Афинах он слышал, что точно такой же цвет волос у дочери Миноса – Ариадны. По-видимому, это она. Ведь не могла же обыкновенная женщина, даже и высокородная, сидеть рядом с детьми царя на том приеме в тронном зале, где он увидел ее впервые. Обязательно следует отложить очередное испытание его мужества на день или два, чтобы он смог увидеться с Ариадной». Так размышлял Тесей во время своего возвращения в Кносс, когда неторопливо брел по каменистой дороге, сопровождаемый чернокожими стражниками критского царя.
Во дворце двойной секиры ему, как и в прошлый раз, была предоставлена относительная свобода, а начало очередного испытания было перенесено по его требованию на один день. Но как ему встретиться с Ариадной, Тесей не знал. Во внутренние покои второго этажа его не пропускали. Оставалось надеяться, что дочь царя, как и в прошлый раз,  подойдет к нему сама. Надо полагать, что слух о предстоящем событии уже взбудоражил всех не только во дворце, но и во всем Кноссе.
Надежды Тесея полностью оправдались. На следующий день рано утром, когда сам Минос еще только собирался возложить себе на голову золотой венец для совершения обязательного ритуала встречи Солнца, в полумраке коридоров дворца легкой тенью промелькнула фигура девушки. Это Ариадна, не замеченная никем, спустилась во внутренний двор царского жилища, где на подстилке из сухих морских водорослей, разостланной прямо поверх каменных плит пола, в одиночестве отдыхал Тесей. Девушка наклонилась над спящим молодым человеком, собираясь разбудить его, но тут же распрямилась, встретив его восхищенный взгляд.
— Сама Афродита прислала тебя ко мне, моя спасительница, — благодарно воскликнул Тесей, приподнимаясь на своем жестком ложе.
— Тс-с-с! — прижала палец к губам Ариадна, оглядываясь, — не разговаривай так громко, нас могут услышать.
— Хорошо, богиня. Но что привело тебя сюда в такую рань? Могу ли я снова рассчитывать на твою помощь?
— Именно с этим я и пришла к тебе. Встань и слушай меня. Но будь очень внимательным, потому что от этого будет зависеть твоя жизнь, — произнеся такие слова, Ариадна еще раз окинула взглядом двор и скользнула за колонну, которая поддерживала  снизу галерею. Она хотела остаться незамеченной из окон противоположного здания дворца.
Беседа двух молодых людей продолжалась недолго и вскоре силуэт девушки исчез в темноте дверного проема. Тесей после разговора с Ариадной упал снова на свою постель и уснул крепким и спокойным сном человека, уверенного в своем завтрашнем дне. Ведь перед этим он так и не сомкнул глаз, пытаясь отыскать способ поговорить с Ариадной. И теперь, когда их разговор состоялся, он должен хорошо отдохнуть, чтобы  завтра встретить врага бодрым и сильным.
Очередной день в Кноссе тянулся для афинских заложников необыкновенно долго. Они уже знали, что их судьба находится теперь в руках Тесея, и зависит от того, сможет ли он выполнить необычное поручение царя и вывести из темных глубин лабиринта самого Минотавра. Ведь при встрече с чудовищем кровь застывает в жилах человека и он почти замертво падает наземь. Никто, конечно, не верил, что сыну афинского царя удастся возвратиться из лабиринта живым. Но все же слабая надежда поселилась в сердцах афинян. Ведь смог же Тесей достать из морских глубин перстень царя, значит, сами боги помогают ему.
Тесей, который заглянул к своим соотечественникам якобы с целю проститься, к их несказанному удивлению выглядел бодрым и веселым. Было видно, что предстоящее испытание не пугало его и он с аппетитом сильного человека пообедал, нахваливая поваров Миноса за сытную и вкусную пищу. К концу дня, прежде чем покинуть своих собратьев, он о чем-то долго шептался с Навситой, кормчим корабля, на котором афиняне прибыли на Крит. Тот собирался завтра рано утром возвращаться в Амнис, чтобы подготовить судно к отплытию обратно в Афины, как только на то будет позволение Миноса.
Следующую ночь Тесей проспал до самого восхода солнца. Разбудил его царский слуга Ридон, который пришел в сопровождении двух ливийцев, чтобы отвести его к входу в подземелье. Недовольно ворча, что его вынуждают идти на трудное дело, даже не дав позавтракать, Тесей пошел вслед за Ридоном, потирая на ходу правое плечо и нелестно отзываясь о своей постели. Но долго идти ему не пришлось. Оказавшись снаружи дворца, Ридон прямиком направился к широкой каменной лестнице, что вела на второй этаж. Рядом с ней в стене здания виднелся узкий проем со ступеньками, ведущими вниз.  Возле входа в подземелье стояли два ливийца, вооруженные короткими копьями. По ним было заметно, что они с нетерпением поджидают свою смену, потому что, завидев темнокожих собратьев, оба радостно заулыбались, готовые передать им свой скучный пост.
Подойдя к стражникам почти вплотную, Ридон остановился и отступил в сторону, делая одновременно Тесею жест рукой, мол, следуй дальше, но один. Лицо царского слуги было спокойным и бесстрастным. Он давно уже привык выполнять самые разные поручения своего господина и судьба какого-то афинянина беспокоила его куда меньше, чем докучающий царю сверчок, что затаился где-то в его покоях.
Тесей набросил на плечи грубый шерстяной плащ, который до сих пор он нес в руках и, осторожно ступая по каменным ступеням, стал спускаться вниз. Лестница оказалась пологой и длинной, и когда она закончилась, то светлый прямоугольник входа в лабиринт оказался далеко вверху. Теперь он мог вернуться обратно лишь вместе с Минотавром, живым или мертвым.
Очутившись внизу, Тесей постоял некоторое время неподвижно, пока его глаза привыкали к сумеркам, царящим там. Затем он извлек из плаща бесценный подарок Ариадны – большой клубок нити, которая поможет ему отыскать дорогу обратно. Привязав ее конец за самую нижнюю плиту лестницы, Тесей медленно пошел по длинному коридору вперед, касаясь левой рукой стены. Ему следовало отсчитать десять шагов, затем свернуть влево в очередной проход и отыскать там у его стены, недалеко от входа, камень. Возле него должен лежать меч, лишь вчера положенный туда Дедалом. Мастер пронес его незаметно для стражи. Имея право беспрепятственного входа в любые помещения дворца, он не вызвал у них ни малейшего подозрения, когда вчера под вечер спускался за какой-то надобностью в подземелье.
Проделав все, как ему велела Ариадна, Тесей быстро отыскал нужный камень.
— О, хвала тебе, Зевс! Меч на месте, — прошептал он, нащупав рукой в темноте бронзовое лезвие оружия. После того, как его рука охватила холодную рукоять меча, он почувствовал себя значительно увереннее. Теперь следовало снова возвратиться в тот коридор, по которому он двигался раньше, и пройти еще вперед, может быть, десять, а может, и двадцать шагов, пока путь ему не преградит стена. В том месте проход разделяется на два боковых и оттуда еще немного виден свет от входа в лабиринт. Дальше придется идти в полной темноте, но прежде следует повернуть в правое ответвление коридора. По нему, придерживаясь рукой правой стены, нужно идти вперед до четвертого бокового проема в стене, в который и следует войти. По очередному проходу необходимо двигаться, придерживаясь рукою снова левой стены,  пройти два боковых ответвления и свернуть только в третье. В конце его он должен увидеть слабый свет, проникающий в лабиринт через один из вертикальных колодцев, снабжающих подземелье свежим воздухом.
Дальше все будет проще, потому что Минотавр должен появиться именно там, так говорила Ариадна. Никто, кроме самого Миноса, не знает, что по тайной лестнице, ведущей из глубин лабиринта в одну из комнат второго этажа дворца, Минотавр поднимается наверх. Сняв там с себя маску священного быка, он превращается в обыкновенного человека, ничем не приметного, которого обитатели дворца, возможно, встречают на своем пути по нескольку раз за день. Эту тайну царя рассказал Ариадне Дедал, который невольно проник в нее, изучая дворец при подготовке к строительству новых зданий взамен разрушенных землетрясением. Но он сам никогда не видел того человека с маской быка в руках. Возможно, это просто его догадки.
Тесей строго следовал наставлениям Ариадны и осторожно продвигался вперед. Время шло, клубок нити в его руках становился все меньше, но никакого света впереди он по-прежнему не видел. Где он теперь находится, Тесей не имел ни малейшего представления. Он понимал, что оборвись сейчас нить, и ему придется остаться здесь навсегда или блуждать, выбиваясь из сил, до тех пор, пока не окажется легкой жертвой человека-быка. «Но ведь Ариадна заверяла, — вспоминал Тесей, — что длины нити вполне достаточно, чтобы добраться куда следует. Значит, где-то в пути он совершил ошибку и свернул не в тот проход, в который следовало. Нужно возвращаться обратно и начать все сначала. Всему виною, наверно, меч. Он сильно мешает, занимая одну руку. Нужно закрепить его у пояса, чтобы обе руки оставались свободными».
Не долго думая, Тесей отрезал от плаща полоску ткани, а затем, проткнув одну его полу в нескольких местах, продел в отверстия меч и закрепил его тесьмой возле пояса. И хотя все получилось не совсем удобно, но, по крайней мере, можно выхватить меч из таких ножен достаточно быстро и в темноте.
Наматывая вновь клубок, Тесей шаг за шагом повторил весь обратный путь. Появлению тусклого света в конце коридора он обрадовался ничуть не меньше, чем самому восходу солнца. Только здесь, у первой поперечной стены, разделяющей коридор на два боковых, он почувствовал, как устал. Немного отдохнув, смотал до конца нить и отвязал ее от ступеньки лестницы. Затем принес в конец коридора камень, возле которого Дедал спрятал для него меч, и привязал начало нити к нему, удлинив  ее для себя подобным образом на двадцать или даже больше шагов. Еще более осторожно, чем прежде, многократно проверяя себя, Тесей вновь углубился в лабиринт. Скорее всего, в первый раз он действительно где-то ошибся и свернул не туда, куда следовало, потому что теперь, когда он обнаружил вдали проблеск света, клубок нити в его руках оставался достаточно толстым. Чувство радости наполнило его душу. Ариадна не ошиблась, и хотя Минотавр еще жив и находится неизвестно где, Тесей обязательно убьет его и спасет не только себя, но и своих спутников.
Из слов Ариадны Тесей понял, что она точно не знала, где находится убежище Минотавра. Но, по заверению Дедала, для того, чтобы попасть в свои подземные владения, он обязательно должен пройти через большое прямоугольное помещение, слегка освещенное вертикальным колодцем для воздуха. Именно сюда и указала ему путь дочь царя. И теперь Тесею не оставалось ничего иного, как только ждать появления чудовища, оставаясь при этом как можно дольше необнаруженным. Хорошо, если их встреча произойдет быстро, пока он не растратил сил и осторожности в долгом ожидании.
Тщательно осмотрев все закоулки вокруг центрального помещения, насколько это позволял ему полумрак, Тесей выбрал себе место, откуда можно будет видеть все, самому оставаясь незамеченным. Он затаился у выхода из одного тупикового коридора и стал ждать. Время шло медленно и, несмотря на холод подземелья, его потянуло на сон. Чтобы взбодрить себя, Тесей время от времени принимался растирать руками  шею и даже несколько раз ущипнул себя за мочки ушей. От напряженного ожидания ему порой казалось, что из темных коридоров на него смотрят чьи-то огненные глаза, а ужасные когти вот-вот готовы вцепиться прямо в его сердце. Он прогонял видения, опуская на некоторое время веки, и затем снова смотрел и смотрел. Он ждал Минотавра и, наконец, тот появился.
В глубине коридора слева от себя он услышал негромкий шорох шагов человека, ступающего уверенно, но осторожно. Вслед за тем из полумрака проступил силуэт чудовища. Человек-бык крался мимо него, удерживая на высоте груди за короткую рукоять тяжелую секиру. «Это хорошо, — промелькнуло в голове Тесея, — что он приближается ко мне слева. Для того чтобы нанести удар, ему потребуется развернуться всем корпусом, если он только не левша. А это время, которого ему я не оставлю!». Напрягаясь всем телом, Тесей уже готов был обрушить меч на голову своего противника, как вдруг неожиданно для себя он не увидел, а скорее почувствовал, что секира метнулась в его сторону. Мгновенно Тесей пригнулся, пропуская страшный удар над собой. Бронзовое лезвие секиры просвистело над ним, слегка задев волосы, и звонко впилось в известковую плиту стены. В следующее мгновение, выпрямляясь, Тесей вонзил свой меч снизу вверх под сердце Минотавру и сразу же отпрянул в сторону, готовый отразить новый удар, если он последует. Но его противник судорожно дернулся всем телом и, не проронив ни звука, опрокинулся навзничь.  Медь бычьей головы глухо громыхнула о камень пола и в подземелье снова установилась такая тишина, что Тесей, кажется, слышал звук своего сердца. Оно стучало громко и часто, разгоняя жар по всему телу. Несмотря на промозглый холод подземелья, на лбу у него проступил пот и он вытер его тыльной стороной ладони. Стараясь не спускать глаз с  поверженного врага, Тесей прислонился спиной к стене и облегченно перевел дыхание. Он победил чудовище!
Прошло довольно много времени, прежде чем спокойная уверенность в себе вновь возвратилась к нему. С некоторой опаской окинув взглядом поверженного Минотавра, он наклонился и подобрал его оружие – двойную секиру. Рассматривая, повертел ее в руках, а затем отшвырнул в сторону и вытер ладони о плащ. Ему показалось, что он замарал их прикосновением к рукоятке этого смертоносного оружия, обагренного кровью бесчисленных жертв.
Оставаться дольше в лабиринте ему не имело смысла. «Поручение Миноса вывести из подземелья Минотавра он выполнит в любом случае, несмотря даже на то, что чудовище уже больше никогда не сможет передвигаться самостоятельно. Ведь вины в том Тесея нет, что человек-бык неожиданно напал на него и был убит. Он был вынужден защищаться. Теперь придется тащить его к выходу». Рассудив таким образом, Тесей схватил Минотавра за ноги и потащил его за собой, следуя за путеводной нитью Ариадны.



                ;   ;   ;

Стражники, в обязанности которых входила охрана выхода из подземелья, услышав внизу странный шум, попытались рассмотреть, что там происходит. Но их глаза,  привыкшие к яркому солнечному свету, видели лишь пологую лестницу, уходящую во тьму. Обеспокоенные скрежетом по камням металла, раздающегося оттуда, они подняли тревогу. К ним на помощь тут же примчался сам начальник дворцовой стражи во главе десятка воинов. Толпясь снаружи, они тщетно пытались рассмотреть, что же все-таки происходит в лабиринте. Никто из них не решался даже ступить ногой на лестницу, ведущую во владения ужасного человека-быка.
Но вот из мрака внизу лестницы проступила фигура человека, с усилием волочащего за собой нечто тяжелое. Это был Тесей. Медная голова Минотавра, задевая камни, издавала тот самый скрежет, что так встревожил всех. Выбравшись наверх, Тесей оставил тело Минотавра лежать прямо у входа, а сам отошел в сторону и устало прислонился к горячей стене, наслаждаясь теплом и светом.
Весть о том, что афинянин возвратился из лабиринта живым и невредимым и даже выволок оттуда самого Минотавра, с быстротой молнии облетела «холм господина», так называли жилище царя жители Кносса. Немногие осмелились удостовериться в гибели чудовища собственными глазами. Но все же у входа в подземелье собралась небольшая толпа. Когда Минос, который никак не мог поверить в случившееся, пришел туда, все расступились перед ним и он увидел безжизненное тело человека, увенчанное медной головой быка, с выпученными в бешенстве глазами. Взглянув на него, царь кивнул головой одному из стражников:
— Сними с него бычью голову.
Стражник молча повиновался, хотя при этом его темнокожая физиономия посерела от ужаса. Наклонившись над трупом, он расстегнул на шее Минотавра ремень, который до сих пор не давал медному шлему-маске свалиться, и, ухватив за рога, сдернул его. Перед всеми обнажилось лицо обыкновенного человека, искаженное предсмертными муками. В зрачках его раскрытых глаз застыли боль и ярость безумия одновременно.
Взглянув на него, Минос тотчас отвернулся. Да, сомнений не оставалось. Это был тот самый человек, который беспрекословно исполнял волю царя и богов, кровожадности которого иной раз опасался даже он сам. Сложное чувство растерянности и некоторого облегчения проникли в душу Миноса при виде поверженного человека-чудовища. Отводя взгляд от трупа, он наткнулся им на Тесея, одиноко стоящего в стороне.  «Простому смертному без помощи богов невозможно совершить то, что удалось этому человеку, — подумал Минос. — По-видимому, и правда, они помогают ему. Придется сдержать свое слово». Приняв  решение, Минос громко, чтобы его слова справедливости услышали все, сказал:
— Тесей, ты исполнил все, о чем мы договаривались. Теперь ты можешь возвратиться домой, — и, немного помолчав, добавил: — И спутники твои тоже.
— Боги воздадут тебе, царь, за твою верность слову, — поблагодарил его Тесей. — Мы сегодня же возвратимся на свой корабль и завтра отплывем обратно в Афины.
— Пусть будет так, — согласился Минос и, глянув еще раз на труп Минотавра, пошел к лестнице, ведущей на второй этаж дворца.
Поздно вечером, когда солнце давно уже спряталось за вершину горы Иды, Тесей со своими товарищами добрался до Амниса. На борту судна их радостно встретили кормчий Навситой и его помощник Феак. Выслушав рассказ о победе Тесея над Минотавром, Феак восторженно заявил:
—Тесей, ты достоин царского звания и старому Эгею есть кому передать свой венец. Поспешим  домой, увезем с собой слово Миноса, пока он не передумал.
— Благодарю тебя Феак за совет, — засмеялся Тесей, — но я никогда и ни от кого еще не бегал. Не побегу и от царя Крита, тем более что впереди ночь и плыть в такое время намного опаснее, чем при дневном свете. Отплывем с восходом солнца.
Долго еще на палубе афинского судна слышались радостные голоса и смех людей, избежавших уготованной жребием судьбы. Но к полуночи голоса утихли, все легли отдохнуть. Лишь один Феак остался бодрствовать на носу корабля, охраняя сон своих товарищей. Когда уже близился рассвет и солнце из-за горизонта окрасило в ярко-алый цвет низ темных облаков, наползающих на небо с запада, на берегу он увидел силуэт человека, приближающегося к судну. Заметив на носу афинского судна Феака, незнакомец направился прямо к нему, и вскоре помощник кормчего увидел, что это была девушка. Подойдя ближе, она окликнула его:
— Скажи мне, не это ли корабль Тесея?
— Он самый, — ответил удивленный Феак и тут же в свою очередь спросил: — А что здесь в такую рань делаешь ты, красавица?
— Мне необходимо срочно увидеть Тесея, — нетерпеливо воскликнула незнакомка. — Его жизнь подвергается опасности.
— Что может угрожать такому сильному и храброму воину, как Тесей, — засмеялся Феак, обрадованный возможностью поболтать с девушкой остаток своего дежурства.
Неизвестно, как долго бы продолжался этот разговор, если бы, разбуженный их голосами, на палубе не появился сам Тесей. Увидев на берегу девушку, он узнал в ней Ариадну. Обеспокоенный ее появлением, он тут же спустился по трапу на песок.
— Что случилось, моя волшебница? — спросил Тесей, подбегая к ней.
Из того, что рассказала ему дочь царя, он понял, какая смертельная опасность вновь нависла над ним и его товарищами да и над самой Ариадной. Гибель Минотавра настолько потрясла Миноса, что он долго оставался в своих покоях один, размышляя о событиях последних дней. Неясные подозрения заставляли его снова и снова возвращаться к ним мыслями, не позволяя заняться ничем другим, хотя неотложных дел у него было множество. Наконец, чтобы отвлечься, он пригласил к себе Дедала, с которым давно собирался обсудить вопросы  устройства маяка на старой заброшенной башне, стоявшей неизвестно с каких времен на одном из островков вблизи гавани Амниса. И хотя дело было неспешным, но Минос послал за Дедалом слугу, и тот немедленно явился на зов царя. Как раз в это же время Ариадна также зашла к отцу, чтобы попросить у него позволения на строительство вблизи дворца помоста для священных танцев, которыми она увлекалась со всей пылкостью своей страстной натуры. Завидев входящего Дедала, она даже радостно захлопала в ладоши, надеясь на его помощь в своем деле.
Во время беседы с Дедалом Минос обратил внимание на отсутствие у того на руке перстня, своего подарка. На вопрос, почему он не носит его, Дедал вначале смутился, но затем пояснил, что столь дорогой подарок он не может носить постоянно. Ведь сам царь неодобрительно отзывается о роскошных нарядах своих придворных. На что Минос заметил:
— Подарок царя следует расценивать не в качестве украшений, а как знак отличия, и пренебрегать им непозволительно.
Эти слова еще сильнее смутили Дедала. Пообещав, что завтра перстень обязательно будет у него на руке, он по окончании разговора об устройстве маяка поспешил удалиться. Если бы у Дедала был еще один такой же перстень, то все закончилось бы благополучно. Но завтра утром он снова появится без царского подарка и Минос все поймет.
Можно представить себе его гнев, когда он узнает о прямом участии в этом деле своей дочери. Чем все это закончится, догадаться было несложно. Он возвратит афинских заложников обратно, даже если они и успеют выйти в море. Военные триеры Миноса намного быстроходнее, чем любой из кораблей жителей Аттики. В Кноссе Тесея будет ожидать неминуемая смерть. Да и Ариадна вполне может поплатиться жизнью за содеянное, если вспомнить, как жестоко поступил  когда-то Минос с дочерью правителя Мегар. После краткой беседы с Дедалом, которого Ариадна перехватила при выходе из царских покоев, она решилась бежать. Глубокой ночью с помощью преданной служанки она выбралась из дворца и поспешила в Амнис в надежде еще застать там судно афинян.
Выслушав девушку, Тесей задумался. Для него было абсолютно ясно, что единственным спасением для них было море, возможность затеряться на его просторах. «Но как это сделать, если критские корабли так быстроходны, а шкиперы на них знают все вокруг намного лучше любого афинянина, даже многоопытного Навситоя. Правда, в тот момент в гавани Амниса находились всего лишь две военные триеры, но сколько их бороздит волны вблизи Аттики, о том знает лишь сам Минос. Но как бы там ни было, следует спешно уходить в море. Вскоре взойдет солнце и на дороге из Кносса появятся люди. Вполне может оказаться, что первыми из них будут воины с приказом царя схватить афинян». Окинув еще раз взглядом гавань, Тесей задержал его на военных триерах, которые стояли неподалеку от их судна. И его вдруг осенило, как избежать быстрой погони: «Нужно прорубить у них днища, и тогда они не скоро смогут выйти в море».
—Тесей, нужно быстрее что-то делать, — прервала его размышления Ариадна, кутаясь от морской прохлады в плащ.
— Я уже все придумал, бесценная богиня, ты снова спасаешь мне жизнь, — с этими словами Тесей подхватил Ариадну на руки и взбежал по трапу на корабль.
Отдав распоряжение шкиперу срочно готовиться к выходу в море, соблюдая при этом тишину и осторожность, сам схватил в руки корабельный топор и вместе с тремя наиболее сильными и смелыми афинскими юношами поспешил к военным триерам. На них, как и на всем берегу гавани, не было ни души. Беспечность жителей Крита была вполне объяснимой. Ведь никто не смел противиться воле критского царя даже на отдаленных берегах минойского моря. Так чего же им опасаться у себя на острове?
Звук топора, приглушенный корабельными палубами, был не настолько громким, чтобы прервать утренний сон жителей Амниса. Через некоторое время днища обеих триер оказались прорубленными, и внутрь судов хлынула морская вода. И все же шум на берегу в неурочное время, по-видимому, кого-то обеспокоил и на улице, ведущей в гавань, появились несколько человек. Больше медлить было нельзя, и по знаку Тесея кормчий отдал команду:
— Весла на воду!
Судно вначале медленно, а затем все быстрее и быстрее стало удаляться от берега. После восхода солнца, которое, едва успев выбраться из-за горизонта, тут же нырнуло в плотные облака, подул свежий ветер, который постепенно превратился в бурю. Она подхватила корабль беглецов в свои объятия и унесла его на север.



                ;   ;   ;

Утром во дворце двойной секиры поднялся переполох – исчезла младшая дочь царя Ариадна. Вечером она, как и все, ложилась спать, а утром ее ложе оказалось пустым и холодным. Когда об этом доложили Миносу, он пришел в неописуемую ярость и велел пытать служанок дочери до тех пор, пока они не расскажут все, что знают по этому поводу. Царь был уверен, что исчезновение Ариадны для служанок не могло быть неожиданностью. И он, разумеется, был прав, потому что в любом деле, каким бы тайным оно не было, от глаз и ушей женщин ничто не скроется. Они всегда знают обо всем, даже о том, чего еще не было, но вполне могло быть. Естественно, только неопытность дочери царя позволяла думать, что ее встречи с Тесеем и Дедалом остались никем не замеченными. Под угрозой пыток служанки рассказали все, о чем тут же было доложено царю.
Минос был человеком недюжинного ума и за годы своего правления прекрасно постиг все тонкости человеческих взаимоотношений. По полученным от служанок сведениям ему не составило особого труда восстановить все события, в ходе которых его, царя Крита, обманула вкупе с двумя афинянами его же собственная дочь. Понимая, каким смешным он может оказаться в глазах своих подданных, Минос не стал посвящать во все тонкости дела даже своих ближайших помощников Саунона и Пелопса. Ведь правителю страны всегда лучше прослыть жестоким тираном, чем смешным простаком. Поэтому, вызвав поодиночке к себе обоих своих военачальников, он приказал Саунону немедленно доставить к нему Дедала, а Пелопсу – как можно быстрее поспешить в Амнис, захватив с собой два десятка самых быстрых на ходу воинов, и возвратить Тесея  в Кносс.
Дедал находился дома. Он еще не знал о бегстве Ариадны и что Минос уже обо всем догадался. Многомудрый афинский мастер все утро ломал себе голову, не зная, как
ему быть дальше. «Можно, — размышлял он, — продолжая обман, заявить царю, что свой перстень он где-то потерял, и что, опасаясь царского гнева, он не посмел сказать об этом еще вчера. Но поверит ли ему Минос? Не лучше ли, пока еще не поздно, покинуть дом и тайными тропами пробраться в какой-нибудь порт, чтобы затем на корабле скрыться от царского гнева на просторах Азии или Африки?».
Его раздумья были прерваны приходом Саунона. Доставленному к царю Дедалу не оставалось ничего иного, как сказать об утере перстня. Он стоял на своем несмотря на утверждение царя, что Ариадна уже во всем призналась. Дедал хорошо понимал, что за утерю царского подарка можно подвергнуться лишь опале. А вот за участие в его обмане вполне можно лишиться и головы.
— Мало ли кто мог найти тот перстень, если я обронил его где-то во дворце, — твердил мастер, глядя на царя преданными глазами. В конце концов, его упорство победило.
— Хорошо, Дедал, — заявил наконец Минос, — и хотя я не верю тебе, спешить не стану. Ты будешь находиться под стражей так долго, сколько мне понадобится, но, думаю, не слишком долго. Скоро должны доставить обратно Тесея, вот тогда мы и продолжим наш разговор. А пока, — царь хлопнул в ладони, вызывая стражу, — уведите его! — приказал он. — Да смотрите мне, не спускайте с него глаз ни днем, ни ночью.
Весь остаток дня Минос не находил себе места. Ненастная погода, сильный ветер и мелкий колючий дождь не позволяли ему выйти из дворца, чтобы самому отправиться в Амнис. Он метался по своим покоям, словно разъяренный бык при виде многочисленных врагов, не знающий, на кого из них направить свои смертоносные рога. Царь ждал возвращения Пелопса с афинскими заложниками, чтобы в последний раз глянуть в глаза Тесею перед тем, как из его груди вырвут сердце и бросят его, еще трепещущее, на жертвенник Минотавра. Только такой мог теперь быть конец жизни подлого подкидыша за его дерзость, за обман, за совращение с пути безусловного повиновения родителям Ариадны.
Пелопс возвратился в Кносс лишь под вечер. Афинян с ним не оказалось.
— Мой господин, их судно ушло в море еще до того, как я добежал до Амниса, — доложил он царю.
— Так нужно было догнать их и возвратить обратно! — зарычал Минос, потрясая перед лицом Пелопса кулаками. — Или ты не знаешь, нерадивый, что наши триеры намного быстроходнее, чем их судно?
— Но, мой господин, — забормотал перепуганный Пелопс, пятясь назад, — мы не могли их догнать, потому что у обеих триер оказались прорубленными днища. А другие суда в такую бурю не посмели выходить в море, волны захлестнули бы их сразу. Думаю, господин, что и афинское судно далеко не уплыло, а Тесей и его товарищи отправились гостить к Посейдону.
— Хорошо, если все произошло так, как ты говоришь, — немного остывая, процедил сквозь зубы Минос. — Кстати, не поднималась ли на их корабль какая-нибудь другая женщина, кроме афинянок?
— Царь, никто ничего не видел, потому что они отплыли слишком рано, когда все еще спали.
На том разговор царя с его военачальником закончился. И хотя Минос послал повсюду людей искать свою дочь, в глубине души он был уверен, что она уплыла вместе с Тесеем и, скорее всего, ее постигла та же участь, что и дочь правителя Мегар. Боги не прощают детям их предательство своих родителей. Опасаясь, что хитромудрый Дедал, хорошо зная все закоулки дворца, отыщет способ сбежать из-под стражи, Минос велел, как только позволит погода, отправить его вместе с сыном на тот самый остров вблизи Амниса, где он задумал построить маяк, используя для этих целей имеющуюся там старую башню. «Пускай он находится там, пока я не разберусь во всем как следует, — решил Минос. — Если его вина будет установлена, то он поплатится жизнью, несмотря на все свои заслуги». Вместе с тем, желая использовать искусство Дедала, Минос позаботился, чтобы мастера обеспечили всем необходимым для устройства маяка, как бы подавая этим ему надежду на прощение в будущем.
Сам Дедал, отправляясь вместе с сыном на уединенный остров, понимал, что ничего хорошего его в этом самом будущем не ждет. Не зная о судьбе Ариадны и Тесея, он каждый день ожидал их возвращения в Кносс. Это стало бы для него подтверждением смертного приговора, поскольку Ариадна, естественно, не сможет выдержать допрос отца, и расскажет ему все, как было. Постоянное ожидание близкого и неизбежного конца было настолько мучительным, что Дедал, чем бы он ни занимался, в своих мыслях был далек от того, что делали его руки. Он изыскивал всевозможные способы покинуть свое узилище, чтобы скрыться от гнева и милостей критского царя как можно дальше. Но бдительность охраны и уединенность острова не предоставляли Дедалу ни одного шанса. И все же он не опускал рук.
Сопровождаемый днем бдительным оком стражников, ночью он был свободен от их докучливого внимания, поскольку на это время его запирали вместе с сыном на верхних этажах башни. Это позволяло ему заняться необычным делом – изготовлением крыльев. Нет, не зря Дедал наблюдал раньше за полетом птиц, завидуя их свободе. В то время он как будто предчувствовал, что скоро ему понадобится умение летать, чтобы спасти свою жизнь и жизнь сына. И по вечерам, а иной раз и среди дня он мастерил из парусной ткани маленькие крылья и с подвешенным к ним грузом пускал их с башни вниз, наблюдая за полетом этих маленьких рукотворных птиц. Большинство его игрушек, а именно так расценивали подобное занятие мастера его охранники, падало прямо у подножья башни. Но иной раз некоторые крохотные крылья-парусы подхватывало ветром и уносило так далеко, что они скрывались с глаз. Так продолжалось долго. И все чаще и чаще летучие паруса уносились в морские просторы, вселяя в сердце Дедала надежду на обретение свободы.
Сын Дедала, Икар, внимательно следил за всем, что делал его отец, представляя его занятие некой увлекательной игрой, призванной скрасить их заточение. Но в какой-то момент он понял все и ему захотелось испробовать – удержит ли такое крыло в воздухе его. Услышав об этом, отец лишь ласково потрепал сына по черной шевелюре и сказал:
— Не спеши, сынок. Всему свое время. Поспешность в таком деле стоит жизни.
Незаметно прошли зимние холода и вновь наступила весна. Могло показаться, что Минос совсем позабыл об их существовании, но каждые десять дней на остров регулярно привозили новую охрану. Прежние стражники, не скрывая своей радости, покидали клочок суши, на котором кроме одинокого каштана не имелось никакой зелени. Лишь белый камень да синее море с множеством крикливых чаек над водой – вот и все, что окружало людей в этом месте.
В один жаркий и одновременно ветреный день сразу после полудня чернокожий охранник, караулящий узников снаружи башни, неожиданно заметил на ее вершине человека, удерживающего, как ему показалось, над собой большое серое крыло. Это был Икар. Заметив, что стражник наблюдает за ним, Икар показал ему язык и, оттолкнувшись ногами от края башни, бросился вниз. В следующее мгновение порыв ветра подхватил его под крыло-парус и понес над землей туда, где крохотный кусочек суши обрывался в море отвесными скалами. Икар летел по воздуху, зажав ладонями перед грудью поперечную палку и опираясь всем телом на тонкие веревки, отходящие от краев паруса. Он летел, словно быстрокрылая чайка, уже над водой, поднимаясь вместе с ветром все выше и выше. Пораженный этим зрелищем стражник следил за ним с раскрытым от удивления ртом, даже не помышляя о том, чтобы поднять тревогу. Но когда на краю башни появился Дедал с крылом значительно больших размеров, стражник замахал своим копьем и заорал, как бы пытаясь своим криком остановить его. Бросив презрительный взгляд в его сторону, Дедал, выждав момент, когда новый порыв ветра подхватит его крыло-парус, и точно так же как перед тем Икар, оттолкнулся от края башни и бросился вниз, устремляясь вслед за сыном.
На перепуганные крики стражника из нижнего этажа башни, приспособленного под караульное помещение, выбежали его товарищи. Их взору открылась картина, надолго повергшая их в священный ужас: над морем, словно громадные птицы, в воздухе парили два человека, уносясь от острова все дальше и дальше в сторону густо-зеленого берега Крита. Даже вопли товарища, поясняющего, что таким необычным способом совершили побег их подопечные и что теперь всем им не миновать гнева царя, не смогли вывести стражников из состояния полной прострации. Лишенные способности не только двигаться, но даже и мыслить, темнокожие воины лишь молча следили глазами за полетом колдунов.
Икар, попав, по-видимому, в сильные восходящие токи воздуха, в круговом движении поднимался все выше и выше, одновременно смещаясь в сторону скалистого берега, с которого совсем недавно Тесей бросался в море вслед за перстнем Миноса. На зов отца лететь вместе с ним к берегу, где зелень дубравы спускалась почти к самой воде,  Икар лишь восторженно кричал сверху:
— Отец! Я лечу совсем как птица! Я могу подняться к самому солнцу!
— Глупый мальчишка, не поднимайся так высоко! — кричал ему Дедал. — Руководи своим крылом, как я тебя учил! Лети за мной!
Голоса отца и сына разносились с высоты далеко по окрестностям и были услышаны даже в Амнисе. Там люди недоуменно вертели головами, не понимая, откуда долетают к ним голоса людей.
Дедал уже находился над зелеными кронами дубравы, когда отчаянный крик Икара заставил содрогнуться его сердце. Он непроизвольно оглянулся и, потеряв всего лишь на одно мгновение управление своим крылом-парусом, задел им крону высокого дуба и тут же рухнул вниз, цепляясь за ветви дерева тканью паруса, разрывая ее в клочья. И все же в последнее мгновение перед тем как упасть, он успел увидеть, как его сын, беспорядочно вращаясь вместе со своим крылом-парусом, падал с громадной высоты в море. До ушей несчастного мастера донесся последний крик Икара:
— Оте-е-е-ец!
После того, как Дедал освободился от обрывков своего крыла и спустился по стволу дерева вниз, он тут же бросился обратно к морю. С высоты скалистого берега оно просматривалось до самого островка, с которого они с сыном только что бежали. Над водой кружили лишь белокрылые птицы. Икара нигде не было. Оплакивая участь сына, Дедал долго оставался на берегу, до боли в глазах всматриваясь в волны, на которых виднелись лишь отдыхающие на воде чайки.
С тех пор Дедала на Крите никто не видел. Посланные царем на его поиски люди нашли свисающие с кроны дуба обрывки парусной ткани, опутанные тонкими и прочными веревками. Сам же мастер бесследно исчез, унеся с собой многие тайны Кносса, в том числе, как думал Минос, и тайну исчезновения его дочери Ариадны.



                ;   ;   ;

Между тем, буря пощадила афинское судно и прибила его к острову Диониса, где беглецам оказал гостеприимство главный жрец бога Диониса Энар. Тесей с товарищами гостили у него достаточно долго, пока шкипер с помощником ремонтировали их корабль, сильно потрепанный бурей. Предаваясь вынужденному безделью, молодые люди скрашивали ожидание местным вином, уговорив и Ариадну отведать его. Под воздействием хмельного напитка Тесей и Ариадна стали мужем и женой, что не совершили бы никогда, не замутись их разум. Перед самым отплытием в Афины Тесей, сожалея о бездумном поступке, нашел благовидный предлог, чтобы оставить свою возлюбленную в доме жреца Энара, а сам, пообещав скоро вернуться за ней, уплыл в Афины. При этом в спешке он позабыл заменить на корабле черный парус на белый, чем нечаянно, а может быть, и преднамеренно, погубил своего отца Эгея и занял его место на царском троне Афин.
Оставленная на острове Диониса Ариадна девять месяцев в слезах ждала возвращения своего героя, но так и не дождалась. Умирая во время родов, она уже в беспамятстве звала Тесея, так и не поверив в предательство человека, которому она трижды спасала жизнь и которому доверила свою девичью честь.
Вполне возможно, что судьба Ариадны стала Миносу известной. Во всяком случае, первое время он отправлял на ее поиски своих самых преданных слуг, в том числе и Ридона. Но затем он как будто позабыл о ней, и имя беглянки перестало упоминаться в доме царя. Куда больше его беспокоило исчезновение афинского мастера. Минос был почему-то уверен, что Дедалу удалось покинуть остров на одном из торговых судов. Но вот в каком месте он укрылся, никто не знал. Царь прилагал много усилий, чтобы разыскать беглеца. Вполне может быть, что столь упорные поиски Дедала диктовались не одним лишь желанием Миноса покарать его, а чем-то иным.
Необычные способности афинского зодчего пробудили у царя Крита воспоминания, восходящие к далекому детству, когда его главным воспитателем был Мавлух. Многое из того, что он ему рассказывал в то далекое время, отложилось в глубинах детского сознания, и вот теперь, по прошествии стольких лет, всплыло в памяти. «Мудрость, — говорил Мавлух, — это драгоценный камень, а сила подобна золоту, удерживающему тот камень в перстне. Каждый из них сам по себе представляет большую ценность. Но когда они собраны воедино, их стоимость многократно возрастает». Именно эти слова угаритца после побега Дедала не позволяли Миносу уснуть по ночам. «Он царь могучей державы и сила его велика. Но где тот драгоценный камень, который бы мог украсить его царствование и запечатлеть имя Миноса в веках? Ответ на этот, задаваемый самому себе вопрос, был один — таким «камнем» вполне мог быть Дедал, которому он, Минос, так неосмотрительно предоставил возможность бежать с острова, воспользовавшись своей способностью постигать неведомое. Необходимо, чего бы это ни стоило, разыскать его и вернуть обратно на Крит», — думал Минос, перебирая в памяти недавние события. Такое, можно сказать, навязчивое желание заставляло его не только направлять на поиски Дедала самых опытных соглядатаев, которыми всегда являлись торговые люди, но и пуститься на хитрость.
Устраивая гимнастические игры в память своего брата Радоманта, умершего вскоре после исчезновения Ариадны, Минос предложил участникам игр выполнить необычное задание. Оно заключалось в том, что необходимо было протянуть нить через спиралевидную внутреннюю полость пустой морской раковины. Многие пытались сделать это, но их попытки оказались безуспешными. Тогда Минос пообещал награду в два таланта золота тому, кто найдет способ решения поставленной им задачи. Весть о таком необычном задании царя Крита и еще более необычных размерах награды разнеслась по многим странам. Ведь за два таланта золота можно было приобрести несколько сотен рабов. Но золото по-прежнему оставалось спокойно лежать в кладовых дворца двойной секиры, хотя самые разные попытки протянуть нить сквозь раковину продолжались во многих местах.
Хитрость Миноса заключалась в том, что он был абсолютно уверен в способности Дедала разрешить любую поставленную перед ним задачу. Таким образом, откуда бы ни прислали в Кносс раковину с протянутой сквозь нее нитью, Дедала следовало искать там. И Минос не ошибся. Примерно через полгода из города Камика, что располагался на острове Сицилия, торговое судно доставило на Крит раковину с протянутой сквозь нее нитью. Царь Кокал, который в то время правил на восточном побережье Сицилии, передавал Миносу привет и просил прислать ему два таланта золота, потому что, привязав нить за муравья и заставив того пролезть сквозь раковину, он выполнил условия для получения награды. Уловка сработала, и Минос понял, что премудрый афинянин находится у Кокала, что и подтвердилось в дальнейшем.
Правитель Камика последние годы проявлял в отношениях с Кноссом некоторую строптивость, полагаясь на свою неуязвимость, обусловленную местоположением Сицилии. Минос даже обрадовался тому, что Дедал находился именно там, и теперь царю Крита можно одним военным походам решить сразу две задачи: захватить беглеца и вновь привести к покорности Кокала. Для выполнения задуманного ему было достаточно и половины мощи своего флота. Оставалось лишь подыскать военачальника, который мог бы возглавить поход, но Минос не стал делать этого. По-видимому, вмешался сам рок, и царь решил возглавить поход лично.
Прежде чем расправить паруса своих боевых судов, Минос собрал в тронном зале своего дворца всех геронтов и представителей самых высокородных семей страны. До сих пор он поступал подобным образом лишь перед тем, как отправиться на беседу с богами в священную пещеру Иды. Но теперь как будто кто-то постоянно нашептывал ему, что, оставляя в Кноссе вместо себя Катрия, ему следует поступить подобным же образом.
Тронный зал, как всегда в подобных случаях заполненный до отказа, гудел от множества голосов людей, обрадованных непредвиденной встречей. Многие из присутствующих, приставленные царем к определенному делу, подолгу не бывали в Кноссе. Им было о чем поговорить, тем более в преддверии скорого похода. При появлении в зале Миноса все сразу умолкли, стараясь определить по внешнему виду царя не только его настроение, но и цель настоящего собрания.
Заняв место на троне, Минос молча окинул взглядом зал, как бы проверяя, все ли званые здесь, а затем, поприветствовав присутствующих, обратился к ним с речью:
— Мудрые геронты и сильные мужи, я собрал вас здесь, чтобы известить о военном походе против города Камика, правитель которого проявил неуважение к нам и укрыл у себя человека, давно разыскиваемого нами. Поскольку нам придется помимо того посетить земли этрусков, чтобы и там воцарились мир и согласие, я решил возглавить поход сам. Но враги, которые сегодня являются нашими друзьями лишь по причине могущества нашего оружия, прознав о длительном отсутствии царя в Кноссе, могут возомнить себя свободными от слов покорности, данных ими Миносу. Чтобы подобного не произошло, я оставляю в Кноссе вместо себя Катрия! — с этими словами Минос поднялся с трона и, взяв за руку сына, который, зная о предстоящей церемонии, стоял рядом, громко крикнул: — Вот Минос завтра! Его слово – мое слово, слово Миноса! Минос на троне всегда, где бы он ни находился!
Такая необычная церемония временной передачи власти своему сыну, которого теперь всем предстояло называть Миносом, завершилась клятвой верности, которую потребовал царь от собрания.
Через неделю военные триеры и вспомогательные суда Крита во главе с Миносом отплыли в направлении Сицилии. Но царский трон не пустовал. Катрий под именем Миноса царствовал в Кноссе и на Крите. Он сохранил за собой это имя и тогда, когда из Сицилии пришло ужасное известие о гибели во время бури почти всего критского флота и о последующем предательском умерщвлении Миноса в доме царя Кокала.




                Глава одиннадцатая

— Друзья, у нас появились первые признаки успеха, — такими словами встретил товарищей Барма. Он оказался на берегу Изумрудного озера первым. И на этот раз оно показалось ему еще прекраснее, чем прежде. Успех окрыляет, обостряет все чувства и мысли, отвлекая от второстепенного. Его эйфории подвержены все творческие существа, будь то демиург или человек, или даже обыкновенная ласточка, строящая свое гнездо в укромном месте. О превосходном настроении Бармы было легко догадаться даже издали: его фигуру окутывала розовая аура восторга.
— Рады тебя видеть и поздравить, надо полагать, с успехом, — не сговариваясь, почти в один голос поприветствовали товарища Варуна и Феб, — если все действительно так, как ты говоришь, — с улыбкой тут же поспешил добавить каплю сомнения Варуна.
— Не извольте сомневаться, дорогие друзья, — продолжал изливать волны радости Барма, пожимая протянутые ему руки. — Я только что возвратился из Греции, где имел довольно продолжительную беседу с одним из местных мудрецов по имени Платон.
— Обожди, Барма, — прервал товарища Варуна, — давай спокойнее и не галопируй, пожалуйста. Сначала сядем рядком и потолкуем ладком. И начни с самого начала, в смысле, с того момента, когда мы, по известным тебе причинам, были вынуждены заняться делами внешними, не земными.
— Хорошо, хорошо, — охотно согласился Барма. — Давайте расположимся снова на нашем излюбленном месте, — и он широким жестом, как бы на правах хозяина, указал рукою на обломок скалы, возле которого вода языком волн вела свой бесконечный разговор с земной твердью.
Когда все заняли облюбованные места, Барма начал свой рассказ о событиях, происшедших за время вынужденного отсутствия друзей.
После того, как демиург лично распорядился дальнейшей судьбой своих подопечных потомков Арьи и понудил их оставить беспокойные степи Причерноморья, он окинул взглядом народы, прозябающие в кромешной тьме невежества. Его внимание сразу же привлек остров Крит, где к тому времени образовалось вполне демократическое, в сравнении с Двуречьем или Египтом, государство Сатуров. Оно было в меру централизованным, с хорошо развитым институтом противовесов всевластию царя в виде совета старейшин, так называемых герусий. Основы подобного демократизма зиждились на высоком положении женщины, которая еще не была унижена мужчиной-воином. Мелкие столкновения между родами не вели к большому кровопролитию и рабству побежденных. А ведь именно это явилось определяющим условием для возвышения мужчины над женщиной среди племен Египта и Двуречья.
Но особое внимание Бармы привлекло совершенно необычное для других народов достижение жителей Крита в обустройстве собственного быта. По всему было видно, что они не ждали милостей от богов, а пытались облегчить свою жизнь своими руками, усилиями своего разума. Они не задабривали богов строительством громадных культовых сооружений, как египтяне или жители Месопотамии, а строили водопроводы и дороги, возводили благоустроенные жилища. Это было настолько необычным, что Барма решил попытаться совершить на Крите то, что не совсем удалось сделать его друзьям в Египте и Лагаше. Но методы осуществления своего замысла он избрал несколько иные.
Помня слова Варуна о том, как трудно демиургу оставаться в личине обыкновенного человека среди невежественных людей, чтобы напрямую не вмешаться в их жизнь, Барма решил использовать не только «интерес» к познанию, присущий всякому разуму, но и такие, чисто животные качества человека, как лень и зависть. Он не без основания полагал, что к устройству водопровода жителей Кносса подтолкнул как раз не интерес, а элементарная лень, нежелание помногу раз в день таскать воду из реки в свои жилища. Жителей других селений Крита к тому же могла принудить помимо лени и зависть.
В то время Барма остался на планете один и он не мог себе позволить заниматься лишь обитателями Крита. Вся Земля требовала его постоянного внимания, тем более что в Индии назревали события, вмешаться в которые он просто был обязан. И демиург нашел оригинальное решение – использовать в задуманной им операции Нага. Отыскав его прозябающим в одном из храмов Вавилона, Барма достаточно легко уговорил змея добровольно принять образ человека и получить на время способность творить собственными руками. Вначале Наг даже обрадовался такому предложению. Но после того, как демиург объяснил ему, что на время пребывания в качестве смертного человека он утратит свою мудрость, сохранив лишь изначальную способность к ней, Наг заколебался. Разумеется, Барма мог и не спрашивать согласия змея на подобное превращение, но тогда бы дело значительно усложнилось. Куда лучше, если все происходит по взаимному согласию и нет необходимости контролировать каждый шаг подневольной стороны.
Как бы там ни было, но Наг согласился и скоро в образе Мавлуха был внедрен в жилище царя Крита с вполне определенной задачей. Имея прежнюю способность к познанию, он ощущал себя всего лишь человеком, превосходящим других людей возможностями своей памяти, легко усваивающей доступную в его положении мудрость прошлого, в том числе и таинственные знания жрецов Египта. Став воспитателем Миноса, Мавлух направил свои усилия на внедрение в сознание своего ученика не столько тех знаний, которыми обладал к тому времени сам, сколько его потребности в знаниях вообще. Это и являлось его главной задачей, определенной для него демиургом.
Насколько Мавлух преуспел в своих начинаниях с Миносом, сложно сказать. Но вот младший его брат Радомант оказался учеником куда более прилежным. Свободный от честолюбивых устремлений старшего брата, Радомант жадно впитывал в себя слова Мавлуха, так и оставшись им незамеченным. Уже в зрелом возрасте, занимаясь разбирательством всевозможных тяжб, он записал все, что постиг за свою жизнь, на глиняные таблички, хранительницы застывших слов и мыслей. Слухи о мудрости Радоманта постепенно распространились по всему минойскому миру и даже Египту, вызывая восхищение многих и зависть к его мудрости. После ужасного катаклизма, взрыва вулкана на острове Ферра в 1451 году до нового летоисчисления, таблички Радоманта сохранились в развалинах кносского дворца и были вывезены с Крита потомком Алтемена в Микены. К тому времени микенские цари стали преемниками могущества критской державы на просторах минойского моря.
Таблички мудрости Радоманта были написаны им линейным письмом на минойском языке, который в скором времени оказался полностью вытеснен языком греческим. По прошествии столетий немногие из людей оказались способными прочесть письмена Радоманта. Но тех, кто прочел их, утонченная мудрость прошлого заставила после столетий сплошных сражений, дикости и крови взглянуть на этот мир совершенно иными глазами. Они стали думать не только о куске хлеба, вине и женщинах, они стали искать свое место в мироздании, они научились мыслить.
— Вот такая обстановка, друзья мои, сложилась сегодня на берегах Средиземного моря в местах, где условия жизни человека наиболее благоприятствуют проявлению человеком разумного начала, — подвел итог своего краткого экскурса в недалекое прошлое Барма. — Здесь и только здесь дали всходы семена познания, брошенные тобою, Варуна, и тобою, Феб, в умы людей.
— Пока что ничего подобного из твоего повествования я не обнаружил, — пожал плечами Варуна и перевел недоуменный взгляд на Феба.
— Да  и я тоже, — подтвердил тот. — Да, а что сталось с Нагом?
— А что с ним может статься? — небрежно махнул рукою Барма. — После того, как его в Кноссе изрядно огрели по башке камнем, он возвратился в свое прежнее состояние. Кстати, знаете, что ему больше всего понравилось в его бытности человеком?
— Догадываюсь! — захохотал Феб. — Искушать женщин.
— Правильно, — в свою очередь рассмеялся Барма. — Он и сегодня непрочь вселиться в тело человека, но с условием, что его мудрость останется при нем. Но ладно, шут с ним, с этим Нагом. Он сейчас отдыхает где-то на берегу Мертвого моря, разогревает кровь. А вот теперь я хотел бы показать вам всходы мудрости среди людей, которые вы не изволили заметить.
— Ну что же, давно пора, — одобрил его намерение Варуна. — Мы – само внимание.
— Так вот, только не знаю, с чего бы начать, чтобы вам легче было проследить диалектику мысли.
— Что-что? — удивился Феб, услышав из уст Бармы слово «диалектика».
— Да-да, уважаемые, греки додумались до этого сами, чтобы акцентировать внимание на явлении в его развитии, а не в простой данности, — пояснил друзьям Барма.
— Вот оно как, — покачал головой Варуна. — Я смотрю, они у тебя действительно стали изрядными мудрецами. Это радует.
— Друзья, мы напрасно теряем время, — напомнил нетерпеливый Феб. — Не проще ли нам самим вникнуть в суть происшедшего и не утруждать Барму пересказом минувших событий?
— А ведь правильно, господа демиурги! — обрадовался Барма. — Люди говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я с ними полностью согласен. Проще вам самим окунуться в прошлое лет этак на триста или даже больше. После вашего возвращения и поговорим. А я тем временем гляну, что у меня там Нум делает после очередной головомойки.
— Что-то снова натворил? — поинтересовался Варуна.
— Еще как, — помрачнел лицом Барма. — Благодаря ему теперь Индия для нашего эксперимента потеряна, можно сказать, навсегда. Люди там повторяют наш путь развития мудрости, и, думаю, ничего нового в нее не привнесут. Более того, Нум надоумил человека по имени Сиддхартхе Гаутаме увлечь людей на тупиковый путь отшельничества, посредством которого можно подавить в себе все желания и даже само желание жить, и таким образом избавиться от страданий последующих рождений, преодолеть свою карму. По мнению Будды, так теперь его называют, человек, достигший подобного состояния, становится «просветленным» и по своему могуществу превосходит богов, не более и не менее. Каково, а-а?
— Да-а, фрукт твой сынок еще тот, — поморщился Феб. — Все-таки зря ты его выпустил из заточения. Того и смотри, что настучит на нас в Академию.
— Теперь не сможет, если только не сделал раньше, — раздраженно буркнул Барма. По его внешнему виду было легко определить, что разговор на эту тему ему неприятен.


                ;   ;   ;

Первым из своеобразного путешествия в прошлое возвратился Варуна. Заметив по отсутствующему виду товарищей, что они все еще находятся далеко от Изумрудного озера, он спустился к самой кромке воды и, присев на корточки, принялся гладить рукою волны, набегающие на прибрежную гальку. Все, что он увидел на берегах Средиземного моря, его обрадовало и одновременно вызвало какое-то смутное чувство беспокойства. «Это хорошо, что такие люди как Фалес, Анаксимандр, Пифагор и Алкмеон поднялись в своих попытках осмыслить окружающий мир на такую высоту, с которой его египетский протеже Хуфхор не виден даже вооруженным глазом смертного. Но как различны пути этих мыслителей, которыми они пытаются проникнуть сквозь завесу неизвестности. Как не схожи суждения Анаксимандра с суждениями Пифагора, а Гераклита с Анаксагором. Но может быть, в этом и есть тот путь, на котором человечество ждет успех? Ведь общепризнанная истина является одновременно и великим учителем, и непреодолимым препятствием на пути познания. Все во всем. Из единого, как говорил Анаксимандр, выделяются соединенные в нем противоположности. Но вот что плохо, так это подмена познания словоблудием, чем сильно грешат такие люди, как Протагор и Горгий. Хотя с другой стороны, их искусство риторики заостряет ум, что, несомненно, принесет пользу в дальнейшем».
Но больше всех его поразил Гераклит из Эфеса. И не только поразил, но и заставил призадуматься над давно известным. Ведь с какой простотой и наглядностью он сформулировал понятие относительности: «Морская вода и чистейшая, и грязнейшая: рыбам она питье и спасение, а людям же гибель и отрава». Яснее не скажешь. А вот его понимание цикличности всех процессов в космосе таит в себе загадку: «…космос есть, был и будет вечно живым огнем, мерами разгорающимся и мерами погасающим». Что понимал этот темный Гераклит под словом «мерами»? Меру места, времени или пространства?  А может быть, он имел в виду меру как некую границу, разделяющую два совершенно разных мира, один из которых остается для нас невидимым и непознанным?
Далеко пойдет мысль человеческая, если она сумела за какую-то тысячу лет оторваться от конкретного и воспарить к всеобщему. И пусть пока ум человека с большим трудом постигает то, что является одной из сторон сущности демиургов, процесс познания человеком мироздания начался. Это ничего, что люди, словно слепые котята, тыкаются своим умом во все стороны, пытаясь выбраться из лукошка невежества. В своих попытках они испробуют все пути, в том числе и тот, который заведомо, что известно демиургам, ведет в тупик и где ничего нового отыскать невозможно. А люди, не понимая того, будут искать и там и рано или поздно они отыщут нечто такое, что, возможно, позволит преодолеть неизбежность.
За спиной раздался шорох шагов и Варуна поднял голову: к нему с озабоченным лицом приближался Барма. Заметив, что Варуна наблюдает за ним, он встряхнул головой, как бы отгоняя прочь беспокоящие его мысли, и вопросительно посмотрел на товарища:
— Ну, каково твое впечатление? — спросил он, останавливаясь рядом.
— В целом, я бы сказал, совсем даже неплохо, — улыбнулся ему в ответ Варуна, распрямляясь во весь рост.
— Тоже мне скажешь – неплохо! Получилось все на отлично. Один Платон чего стоит.
— Платон? — Варуна с недоумением глянул на товарища. — Что ты нашел в нем особого?
— Ну как же, разработанная им диалектика понятия или, если хочешь, идеи, является достаточно серьезным инструментом познания. Ведь она позволяет от конкретного, искаженного несовершенством человеческого разума и чувств, переходить к всеобщему. Разве это не серьезная заявка на возможный в будущем прорыв к высотам мудрости?
— Так-то оно так, но разве ты не видишь грозящей человечеству опасности оказаться в тупике схоластики, бесплодного умствования? И потом, не забывай, что его идея прекрасного имеет другое, вполне конкретное значение в виде высшей формы целесообразности или, если точнее, соответствия назначению, состоянию и так далее. Если уж говорить об инструменте познания, то куда более эффективными будут труды Пифагора. Ведь соотношением всего ко всему познается все, в том числе и само мироздание. А его числа и есть зримое воплощение таких соотношений, если, разумеется, оставить в стороне мистику, приписываемую числам. И потом, если ты считаешь Платона последовательным диалектиком, тогда объясни мне, почему же он не применил ее при конструировании своего идеального государства? Почему в данном случае он смотрит в прошлое и берет пример с Ликурга и Миноса?
— Варуна, что с тобой? — с удивлением спросил Барма. — Почему ты так предвзято относишься к Платону? Ведь мы с тобой знаем, что в материальном мире нет ничего совершенного, то есть окончательного. Так зачем требовать от Платона невозможного? Всему свое время.
— Если оно будет, — с нескрываемой тревогой прошептал  Варуна.
— Что ты имеешь в виду? — удивился Барма.
— Вот что, дорогой ты мой коллега, давай мы лучше возвратимся на наше обычное место и там я вам обоим кое-что расскажу. А то смотри, Феб уже забеспокоился и, чего доброго, заподозрит  нас в каком-нибудь сговоре против себя.
И действительно, Феб, возвратившись из путешествия в прошлое и не обнаружив товарищей, поднялся с камня и стал осматриваться. Увидев их возле воды, он собрался присоединиться к ним, но задержался на прежнем месте, заметив, что они сами идут в его сторону.
— О чем вы там беседовали? — поинтересовался он, когда товарищи подошли ближе.
— О жизни, уважаемый, о жизни, — засмеялся Варуна, присаживаясь на скальную глыбу. — О жизни, которая очень скоро может для нас чрезвычайно круто повернуться, и притом в неизвестную сторону. — Посмотрев на недоуменные лица друзей, Варуна хотел улыбнуться, но из этого у него ничего не получилось, потому что нельзя назвать улыбкой скорбную гримасу, которая появилась на его лице.
— Друзья, — почти торжественно продолжил он, — мне кажется, что когда мы были у воды, я слышал внутренний голос вестника Академии господина Меркурия! Возможно, мне просто показалось, но…
— Нет, демиург, тебе не показалось! Я действительно здесь! — неожиданно раздался сверху громкий, немного ироничный голос. Вслед за тем из небольшого облачка вниз скользнула серебристая фигура вездесущего Меркурия, посла по особым поручениям Академии Мудрости.
— Я вас приветствую, господа демиурги, — жизнерадостно поздоровался Меркурий, приземляясь в двух шагах от пораженной троицы. — Вижу, что вы меня совсем не ждали, — довольно засмеялся он, заметив, какое впечатление произвело на демиургов его появление. — А зря. Затеяв такое дело, следовало бы ожидать гостей в любой момент.
—Нужно было предупредить о своем визите, мы бы почетный караул выстроили, — первым пришел в себя Феб.
— Не сомневаюсь, но не хотелось доставлять вам лишнего беспокойства. Да и не привык я к подобным почестям.
—А зря, — тяжело вздохнул Барма. — И кому же мы обязаны твоим посещением? — спросил он, виновато оглядываясь на друзей.
— Ты зря грешишь на Нума, — принимая серьезный вид, заметил Меркурий. — Он здесь абсолютно непричастен. Ади-Будха расшифровал вас самостоятельно и теперь приглашает к себе.
— А там знают? — спросил Варуна, поднимая большой палец кверху.
— Вряд ли такие вещи туда докладывают без серьезной проверки. Во всяком случае, меня Ади-Будха попросил не слишком распространяться на эту тему.
Дальнейшая беседа демиургов приобрела вполне дружеский характер. Ведь Меркурий был также демиургом, но променявшим свободу творчества в глубинке на радости, обуславливаемые близостью к Седьмому небу. Известив присутствующих о том, что ему поручено на неопределенное время затормозить процесс развития разума на планете, Меркурий поинтересовался у Бармы, каким образом ему выполнить такое задание, чтобы причинить как можно меньший ущерб для людей, если вдруг Академия посчитает целесообразным продолжить эксперимент. Его слова вселили в демиургов надежду на благополучный исход при разбирательстве их самовольства в Академии, и они наперебой стали предлагать различные варианты. В итоге Меркурий остановился на предложении Бармы  поручить это дело Нагу, пообещав возвести его в сан демиурга при появлении первой же вакансии. Наг должен будет совершить в умах земных мудрецов подмену диалектики метафизикой и таким образом увлечь их на ложный путь.
— Ты уверен, что этого будет достаточно? —  под конец разговора выразил некоторое сомнение Меркурий.
— Вполне, — убежденно ответил Барма. — Отбросив внутренние противоречия, как основу саморазвития явлений, люди забредут в такое болото, что оттуда  им придется выбираться не одну сотню лет. К тому же следует учесть рвение Нага, который будет готов вылезти из собственной шкуры, лишь бы заполучить сан демиурга.
— Хорошо, Барма, ты меня убедил, — наконец согласился Меркурий. — Можно приступать, но предварительно мне хотелось бы услышать твои разъяснения по некоторым вопросам.
— Пожалуйста, — пожал плечами Барма, всем своим видом изъявляя готовность удовлетворить любопытство посла Академии.
— В таком случае, объясни мне, зачем нужно было уничтожать минойскую цивилизацию на Крите? В ней таилась какая-то опасность для эксперимента?
— Да ничего подобного, господин посол. К ее гибели я не имею ни малейшего отношения. Вот в чем уж не виновен, так не виновен. Взрыв вулкана на острове Ферра для Земли явление хоть и редкое, но случается не впервые. Тектонические процессы внутри планеты достаточно интенсивны, что свидетельствует об ее относительной молодости. Вмешиваться в них без особой нужды считаю нецелесообразным и сегодня. И потом, смею заверить, что минойская цивилизация была обречена в любом случае. Она развилась в тепличных условиях островной изолированности от внешнего мира, не испытывая постоянного давления извне. По этой причине она не выработала достаточно надежной защиты против дарийского вторжения. И потом, их преждевременная самоуглубленность и утонченная самодостаточность стали тормозом в развитии процессов познания. Лично я считаю, что свое предназначение она выполнила полностью, и таблички Радоманта тому наглядное свидетельство. Без них не было бы ни Фалеса, ни Анаксимандра.
— Хорошо, твои слова вполне убедительны, — согласился Меркурий.— Теперь у меня вопрос второй: по какой причине ты уничтожил жителей городов Хараппа и Мохенджо-Даро? Какую опасность представляли они?
— Там, к моему глубокому сожалению, мне действительно пришлось поступить не лучшим образом, — понурил голову Барма. — Но не мог же я допустить возникновение второй Атлантиды. И хорошо, что еще вовремя вмешался, и дело ограничилось лишь двумя городами. После подобного инцидента мне пришлось Нума изолировать окончательно, чтобы не натворил чего-нибудь еще.
— Ладно, демиург, твоими объяснениями я удовлетворен, — с облегчением произнес Меркурий. — Я рад, что твои слова не расходятся с моими выводами и мне не придется извещать Ади-Будху о твоей неискренности. А теперь, господа демиурги, — и посол обвел взглядом хмурого Барму, задумчивого Варуна и неунывающего Феба, — вам пора покинуть Землю и предстать пред светлые очи самого Ади-Будхи. До встречи в Академии, господа!


                ;   ;   ;

Ади-Будха принял провинившихся демиургов в своем кабинете, защищенном от всяких неожиданностей сиянием блеска и мудрости. По-видимому, он уже получил по телепатическому каналу отчет Меркурия о положении дел на Земле, потому что спокойным жестом руки прервал попытку Бармы доложить ему о состоянии дел на вверенной ему планете. По ауре академика, отсвечивающей сине-зелеными тонами, не сложно было догадаться о его настроении. Отсутствие фиолетовых сполохов, прямых признаков гнева, обнадеживало. Все трое стояли перед Ади-Будхой, словно напроказничавшие школьники перед своим учителем, грозным, но справедливым.
Ади-Будха с озабоченным видом ходил по свободному пространству кабинета, пресекая всякий раз суровым взглядом малейшую попытку демиургов высказать что-либо в свое оправдание. Наконец академик остановился против Бармы и, глядя на его напряженно-застывшее лицо, изрек:
— Ты, Барма, как старший из вас троих по возрасту и как инициатор проявленного вами самовольства и непослушания, несешь главную вину за ваш безответственный эксперимент.
Но суровые слова академика не таили в себе гнева, а были произнесены таким тоном, что походили скорее на отеческое увещевание, чем на строгий выговор. Между тем Ади-Будха продолжил:
— Ты заслуживаешь сурового наказания, вплоть до растворения твоей сущности в изначальной адитьи. Но я не хочу выходить с подобным предложением туда, — и Ади-Будха указал рукою вверх. — Я поступлю по-другому. Учитывая твою склонность к прекрасному, я назначаю тебя хранителем сокровищ Лотоса, что находятся в моем филиале Академии.
Слова Ади-Будхи прямо-таки ошарашили Барму и его товарищей. Ведь подобное передвижение по служебной лестнице никаким образом нельзя было отнести к суровому наказанию, а скорее, наоборот.
— Спасибо, гуру, — прошептал Барма, склоняя голову в поклоне. Его мысли путались. Он не знал, что и думать о своем назначении: «Что случилось? Почему вместо наказания его определили на место, о котором можно было только мечтать?».
— Демиург Феб, — взгляд академика переместился с Бармы на его товарища и заискрился лукавой улыбкой, — твоя вина также велика, хотя и несравнима с его, — и Ади-Будха кивнул в сторону Бармы. — А потому, зная о твоем отношении к вопросам любви, данной мне властью, я отрешаю тебя от должности демиурга и назначаю ответственным редактором собрания сочинений о любви как первопричине объединения противоположного, и являющейся, по сути дела, фундаментом мироздания.
Вероятно, неожиданное назначение Бармы позволило и Фебу надеяться на нечто похожее. Во всяком случае, он встретил свое «наказание» с невозмутимым видом и даже тайком подмигнул Варуне, мол, не волнуйся, все обойдется. Но у Варуна все происходящее вызвало совершенно неожиданную реакцию. Когда академик остановил свой взгляд на нем, Варуна шагнул вперед и вежливо, но достаточно настойчиво попросил:
— Гуру, позвольте мне до того, как вы огласите свое решение относительно меня, сказать вам нечто, на мой взгляд, очень важное.
— Говори, — доброжелательным голосом разрешил Ади-Будха, хотя в его ауре появились фиолетовые сполохи.
— Гуру, слова одного любителя мудрости на Земле подтолкнули мои мысли в направлении, которое, как мне кажется, позволит по-новому взглянуть на проблему цикличности проявлений нашей Вселенной.
— Даже так?! — все с той же доброжелательной интонацией в голосе удивился Ади-Будха. — Ну и что же это за направление?
— Проблема черной дыры! — твердо заявил Варуна, выдерживая пронизывающий взгляд академика.
Дальнейшие слова Варуна поразили не только его товарищей, но заставили задуматься и самого Ади-Будху. Варуна предполагал, что наряду с нашим миром существует и другой – его антипод. Оба мира разделяются какой-то пока еще неведомой сущностью. Черная дыра представляет собой не что иное, как окно, соединяющее оба мира в нечто единое. Через это окно материя перетекает из одного мира в другой  и обратно бесчисленное множество раз. Свое предположение Варуна обосновал на примере обыкновенного маятника, в котором потенциальная энергия гравитации превращается в кинетическую энергию. Достигнув низшей точки своего колебательного движения, маятник поднимается на определенную высоту уже за счет кинетической энергии. Получается, что в начале причиной движения вниз была энергия гравитации, а все увеличивающаяся кинетическая энергия являлась всего лишь следствием. На втором этапе движения обе эти энергии изменили свой статус: кинетическая энергия стала причиной движения, а возрастающая потенциальная энергия ее следствием. Таким образом, если рассматривать оба направления движения изолированно друг от друга, то налицо изменение причинно-следственной связи на обратную.
— В нашем мире,— продолжил Варуна, — разум познает все посредством изучения именно причинно-следственных отношений между явлениями. Он не способен объяснить явления, где эта связь нарушается и тем более меняется на обратную. Именно по причине нашей неспособности охватить разумом оба мира сразу мы не можем обнаружить ту грань, которая разделяет эти миры. Отсюда легко предположить, что черные дыры не поглощают в свою бездну материю безвозвратно. Они выбрасывают ее в другой мир в виде новых звезд и галактик. Точно такие же процессы идут и в обратном направлении, рождая новые элементы Вселенной, возможно, в виде галактического ядра в нашем мире. Благодаря черным дырам материя совершает колебательные движения, подтверждая тем самым свою двойственную сущность.
После того, как Варуна закончил свое выступление, в кабинете установилась глубокая тишина. Задумались не только Барма с Фебом, но и сам Ади-Будха. После довольно продолжительного раздумья академик посмотрел на Варуну уже совершенно иным взглядом. В нем светились искорки интереса к молодому творцу, возможно, заслуживающему чего-то большего, чем оставаться просто демиургом. Уважительно покачав головой, Ади-Будха, отвечая на вопросительный взгляд Варуны, произнес:
— Что же, мысль твоя мне понятна, и даже более того, интересна. А теперь, коллеги, я хотел бы закончить нашу встречу. Вы, по-видимому, не ожидали получить вместо заслуженного вами наказания нечто наподобие поощрения, и этим, надо полагать, весьма удивлены, не так ли? — по лицу Ади-Будхи скользнула лукавая улыбка. — Думаю, что для вас чрезвычайно интересно узнать причину столь снисходительного к вам отношения. Так вот, я открою вам сию великую тайну: нам удалось понять суть знака бесконечности в известной вам формуле. — После этих слов академик сделал многозначительную паузу, как бы предполагая вопрос со стороны молодых демиургов.
— И что же  эта бесконечность означает? — не обманул его ожидания нетерпеливый Феб.
— А означает она, мои уважаемые коллеги, всего лишь проявление неограниченного индивидуализма в частицах мудрости, погруженных в материю, и не более того. Таким образом, поставленный вами эксперимент не мог нанести ущерба самой Высшей Мудрости, чего мы так опасались. Из этого следует, что на Земле, если не предпринять определенные меры, разум способен уничтожить не только сам себя, но и все живое на планете. А теперь, друзья мои, прежде чем вы приступите к исполнению своих новых обязанностей, я представляю вам отпуск на сто космических суток. На что вы их употребите – ваше личное дело. С тобою, Варуна, мы продолжим наш разговор позже.
Произнеся столь длительную речь, Ади-Будха отпустил молодых демиургов и сам величественно удалился в Райские Кущи, возможно, поразмышлять там над словами Варуны, которые действительно его сильно заинтересовали.



                ;   ;   ;

 Предоставленные самим себе молодые демиурги с головой окунулись во всевозможные наслаждения, доступные обитателям Седьмого неба. Свобода подхватила их в свои объятия и увлекла вглубь тенистых аллей Райских Кущ, наполненных чарующим пением птиц, нежными звуками арф и мерцающими волнами голубого и розового света, привносящего в души покой и забвение. Но, как всем известно, желаемо лишь то, что считается недоступным. Постепенно время, которое в начале отпуска стремительно уносилось в прошлое, замедлило свой бег и демиурги стали замечать за собой, что им уже не доставляет удовольствия бродить по Райским Кущам в поисках все новых и новых развлечений. Все чаще они стали возвращаться мыслями к голубой планете по имени Земля.
В один из дней, проводя свой досуг на лужайке и развлекаясь метанием крохотных молний в цель, друзья неожиданно увидели Меркурия, спешащего куда-то по неотложному делу. Оставив свое занятие, которое им порядком наскучило, демиурги бросились ему навстречу.
— Господин посланник, как мы рады вас видеть! — закричал Феб, придерживая Меркурия за руку. — Как там у нас на Земле?
— О, господа демиурги, я приветствую вас, — заискрился наигранной радостью Меркурий, мягко освобождая свою руку. — Но прошу меня простить, господа, я очень спешу. А в отношении Земли могу сказать лишь одно – дела там обстоят довольно скверно. Правда, я возвратился оттуда давненько, но не думаю, что там что-либо изменилось за это время. Еще раз извините меня, но лучше встретимся как-нибудь позже. — Последние слова Меркурий прокричал уже издали.
— Ну вот, поговорили, называется, — огорчился Феб. — А так хочется узнать, что там произошло за время нашего отсутствия.
— Да, — тяжело вздохнул Барма, — как они там без нас?
— Господа, что за ахи да охи я слышу? Неужели какая-то дикая планета вам милее Райских Кущ? Опомнитесь, уважаемые! — с этими словами Варуна обнял друзей за плечи, привлекая их к себе.
— Да ну тебя, все шутишь, — отстранился от него Барма. — А мне, между прочим, хоть бы одним глазом взглянуть, что там происходит.
— А кто тебе мешает это сделать? — удивился Варуна, пряча в уголках губ улыбку.
— Как  кто? — с недоумением посмотрел на него Барма. — Что, снова своевольничать? Боюсь, что в случае чего, второй раз нам так просто не отделаться.
— Господа, а действительно, не махнуть ли нам на денек-другой в солнечную систему? — неожиданно предложил Феб. — Насколько мне показалось, Ади-Будха, прощаясь с нами, заявил, что мы вольны распоряжаться предоставленным нам отпуском по своему усмотрению.
— Точно, — поддержал товарища Варуна, — я также обратил на это внимание.
— Господа, неужели?.. Вы полагаете?.. — и счастливая улыбка расцвела на лице Бармы.
— Да-да! Мы отправляемся на Землю и прямо сейчас, — решительно рубанул рукою воздух Феб.



                ;   ;   ;

Первый же день пребывания на Земле после достаточно длительного отсутствия  принес демиургам много неожиданностей, и к тому же не сказать, что приятных. Покидая Землю, они предполагали, что туман ложной мудрости лишь на время затормозит процесс познания человеком мира, и что, возвратившись назад, если на то будет воля академиков, они застанут человечество приблизительно на том же уровне развития, на каком их оставили. Но все произошло совершенно иначе. Лет триста тому назад человеческий разум освободился от влияния ложной мудрости и принялся наверстывать упущенное с невероятной скоростью. В течение последнего столетия человек проник своим умом в атомное ядро и смог выйти в ближний космос. Кладезь его мудрости пополнялся с необыкновенной быстротой, и несложно было предположить, что скоро его познания достигнут высот демиургов.
Вместе с тем расчеты на облагораживающее влияние мудрости на животную сущность человека в значительной степени не оправдались. Сердцем человек во многом остался на уровне своих волосатых пращуров, которые когда-то бродили по непроходимым джунглям Лемурии. Среди народов постоянно рождаются все новые и новые вожди,  такие как Атилла и Тамерлан, Гитлер и Сталин. Но, к сожалению, теперь у человека в руках уже находилась не суковатая дубина, а ядерная бомба, которой он принялся с усердием размахивать над головой сородичей, рискуя обронить ее и на собственную голову. Необходимость срочного вмешательства со стороны демиургов была очевидной. Но что следует предпринять конкретно, они пока не знали. И потом, имели ли они право на подобное вмешательство после того, как посланник академии, исполняя приказ сверху, отстранил их от земных дел? Подобное самоуправство там, наверху, могут теперь расценить как откровенное непослушание со всеми вытекающими последствиями.
22 марта 2005-го года по новому летоисчислению землян демиурги вновь собрались на берегу Изумрудного озера, все на том же месте, чтобы в спокойной обстановке обсудить земные проблемы, прежде чем возвратиться обратно под давящую сень Академии и попытаться встретиться с Ади-Будхой еще раз. Для предстоящего разговора им следовало выработать общую позицию по всем вопросам, касающимся проблем дальнейшего развития Мудрости на земле.
Погода была чудесной, почти такой же, как и в первый день их появления на берегу Изумрудного озера. Легкие облака, похожие на крылья громадных птиц, плавно текли по небесной синеве, лавируя между вершинами гор. Иные из них точно так же, как птицы, устраивались отдохнуть на плечах темных утесов, на время скрывая их угрюмые лики своей белой фатой. Застывшая гладь озера отражала синеву неба и облака на нем, угрюмые силуэты скал. Вокруг царил первозданный покой и ничто не отвлекало демиургов от разрешения стоящих перед ними проблем. Они напряженно мыслили, и аура каждого из них мерцала всеми цветами радуги с преобладанием темно-синих тонов озабоченности. Иногда у кого-то из них в ауру врывались фиолетовые сполохи гнева и тогда все другие цвета начинали тускнеть и даже исчезать совсем. Но такое случалось нечасто и больше всех от этого страдала аура Феба – демиурга горячего и не всегда способного справиться с обуревающими его чувствами. Именно он первым не выдержал столь длительного уединения со своими мыслями:
— Господа, ну что мы повторяем друг друга и ищем решение проблемы каждый по отдельности? Не проще ли будет кому-то из нас сделать на эту тему доклад? Остальные будут внимательно его слушать и подмечать все нюансы вопроса. Так, я думаю, мы отыщем решение гораздо быстрее.
— Пожалуй, Феб прав, — согласился Барма. — Зря все-таки Ади-Будха назначил его всего лишь ответственным редактором книг любви. Он заслуживает гораздо большего, даже должности ученого секретаря Академии. Со своей стороны я предлагаю сделать доклад по текущему вопросу господину Варуне. Он умеет все аккуратно раскладывать по полочкам, не теряя при этом связующей нити явлений.
— Ох и молодцы у меня друзья! Как говорят люди – без меня меня женили. Но в принципе я не возражаю, — согласился с таким предложением Варуна. — Но только прошу вас быть внимательными и не ехидничать, если вдруг появятся канцеляризмы, и не слишком заострять свое внимание на стиле, а больше вникать в суть. Итак, — после непродолжительной паузы начал он, — поступательное развитие человечества…
— Первый! — захохотал Феб, хлопая себя по животу.
— Что первый? — удивился Варуна.
— Первый канцеляризм, так сказать, словесный штамп – «поступательное развитие».
— Да ну тебя, — хотел обидеться Варуна, но, глядя на Феба, рассмеялся и сам. — Если станете перебивать, — сквозь смех вымолвил он, — читайте сами.
— Все, уважаемый. Феб больше не будет, — попытался успокоить его Барма. — Верно, Феб? — и он слегка толкнул хохочущего товарища в бок.
— Разумеется, не буду, — со всей серьезностью, на какую был способен, ответил тот, вытирая рукой проступившие от смеха слезы.
— В таком случае я продолжу, — пробурчал Варуна. — Но будьте, господа, посерьезнее. Итак, поступательное развитие человечества подошло к той черте, за которой отчетливо просматривается или его возможность вознестись на гребне новых знаний к звездам, к самым сокровенным тайнам мироздания, или низвергнуться во тьму небытия. Для нас, понятно, предпочтительнее первое, что, собственно говоря, и является целью задуманного эксперимента. Но исторические факты последнего столетия показывают, что вероятность развития событий по второму варианту значительно выше, чем по первому. Лично я оцениваю их как двадцать к восьмидесяти.
В чем же заключается суть проблемы? В эгоизме каждой человеческой особи, порожденном ее индивидуальностью. Если раньше эгоизм личности в какой-то степени сдерживался коллективом рода или племени, которые обеспечиваая индивидууму защиту от опасностей, осуществляя одновременно контроль за каждым его шагом, то в настоящее время подобная функция коллективами утрачена. Народы же, как и нация, не несут больше в себе ощущения кровного родства всех представителей общности между собой и не способны контролировать поведение каждого индивидуума. Сегодня даже институт семьи претерпевает разрушительные изменения, что представляет человеческому эгоизму дополнительную степень свободы. Высшее проявление подобного качества человека  хорошо демонстрируют слова известного французского короля: «После нас хоть потоп».
Теперь о второй стороне той же медали. Невозможность реализации эгоистических устремлений личности вызывает, как правило, в ней ненависть по отношению к другим людям, которые якобы препятствуют исполнению его устремлений. Аналогичное чувство у определенной группы людей возбуждается завистью и психическим расстройством, а также навязчивой идеей, которая в свою очередь является результатом или заболевания, или целенаправленного кодирования извне. Все это вместе взятое подвигает отдельных людей на человеконенавистнические действия, которые становятся тем опаснее, чем выше научные достижения цивилизации.
Действительно, когда в руках человека была всего лишь дубина, он представлял опасность незначительную и, к тому же, для небольшого количества людей. Теперь же все приобрело совершенно иные масштабы и даже один человек способен погубить тысячи, миллионы людей и даже всю планету. К этому следует приплюсовать и безответственность многих людей, не желающих понимать, что все в мире взаимосвязано и каждый их поступок имеет продолжение, способное при определенных обстоятельствах вызвать катастрофу планетарного масштаба. Вот вкратце и все, — завершил свой доклад Варуна. — Таким образом, нам, чтобы добиться желаемого результата, следует решить достаточно ограниченное количество вопросов.
— Ничего себе – ограниченное, — изумился Феб. — Ведь если перемножить все задачи, требующие своего разрешения, на количество населения земного шара, то получится цифирь довольно внушительная.
— Здесь простая арифметика не годится, — не согласился с товарищем Барма. — В данном случае все намного сложнее и, вполне может быть, что решение затронутых вопросов отсутствует вообще.
— Друзья, что за пессимизм? Или мы больше не демиурги? — воскликнул Варуна, поднимаясь со своего места. — Мы должны довести начатое дело до логического завершения и мы сделаем это. Ведь ставкой в нашем эксперименте является будущее Вселенной. И я почти уверен, что homo sapiens способен помочь нам, если мы в свою очередь поможем ему выжить на данном этапе. А путь разрешения проблемы, уверяю вас, имеется.
— Вот как? — удивился Барма. — И каким ты его представляешь?
— Каким? — переспросил Варуна, потягиваясь всеми членами, одновременно делая гимнастику для ума, отчего его аура приобрела сплошной розовый цвет.
— Ну, не томи душу, выкладывай! — вскочил со своего места и Феб, делая при этом шутливую попытку столкнуть Варуну с камня.
— Пощади! Сдаюсь! — с деланным испугом закричал тот, увертываясь от множества рук Феба.
Совершив небольшую разминку, друзья вновь заняли прежние места. Товарищи с ожиданием смотрели на Варуна, который, по-видимому, нарочно испытывая их терпение, не спешил раскрывать свои замыслы.
— Варуна, ну что же ты? — снова не выдержал Феб.
— Ладно, господа, — наконец сдался Варуна. — Я попытаюсь изложить вам, каким образом, на мой взгляд, можно разрешить эту проблему. Начну с аксиомы: мы получим желаемый нами результат лишь с помощью усилия коллективного разума человечества при нашем жестком контроле, а не как мы полагали раньше, пустив дело на самотек. Мы знаем, что разумная единица – всего лишь крохотная пылинка в масштабах мироздания. Сотни таких пылинок, действующих обособленно, а потому часто в противоположных направлениях, также не представляют сколько-нибудь значительной силы. Но разум миллиардов людей даже через столкновения противоположных устремлений способен изменить творческую потенцию Мудрости. Используя…
— Мне кажется, Варуна, ты обходишь стороной то, что нас интересует, — неожиданно прервал рассуждения товарища Барма. — Ты декларируешь то, что нам давно известно. Ведь суть проблемы заключается не в том, что мы не знаем зачем, а в том, как это сделать. На данный момент мы имеем, на мой взгляд, неразрешимое противоречие. С одной стороны, для успеха  нашего дела требуется свобода разума человека, но с другой стороны, необходимо обеспечить контроль за его поведением, что ограничит свободу человеческой личности и вызовет, естественно, противодействие.  Как совместить первое со вторым?
— Вот я и говорю, — перехватил инициативу в своеобразном диспуте Феб, — если мы сегодня не можем контролировать поведение каких-то шести миллиардов человек, то что же тогда говорить о будущем, когда население земли увеличится до 10 миллиардов? Насколько я помню, именно столько требуется людей для создания критической массы разума, чтобы он смог  проникнуть за невидимый, но реально существующий барьер, преодолеть который наша Мудрость не в состоянии.
— Феб абсолютно прав, — поддержал его Барма. — Тотальный контроль и свобода: как совместить несовместимое?
— Проще, чем вы думаете, уважаемые мои коллеги, — с нескрываемым чувством превосходства заявил Варуна. — Необходимо соорудить человеческому разуму ловушку, в которую он должен обязательно угодить из-за присущего ему любопытства. И поскольку он окажется в ней по собственному желанию, то, вполне естественно, что никакого протеста у него она вызвать не должна.
— Что, новая религия? — поинтересовался Барма, и на его лице появилась скептическая улыбка.
— Можно сказать и так, хотя с верой в высшие силы это никаким образом связано не будет. Как вы могли заметить, до сих пор все существующие на Земле религии, указывая путь спасения каждому отдельно взятому человеку, скорее разъединяли людей, чем объединяли. Ведь каждый человек понимает свое индивидуальное спасение в русле исповедуемой религии по-своему. И происходит это по одной причине – мыслящая субстанция сугубо индивидуальна. Зримым результатом этого является повсеместный разнобой в толковании религиозных догматов любой религии, что неизбежно ведет к сектантству и, как следствие, противостоянию, и не только идеологическому. Отсюда понятно, что нам требуется нечто совершенно иное.
— Ну и что же это за иное? Поясни! — потребовал Феб.
— Не тяни время, — поддержал его и Барма. — Если действительно придумал нечто дельное, то выкладывай.
Помолчав еще некоторое время, желая подразнить товарищей, Варуна обстоятельно стал излагать свой замысел. По его мнению, развитие человечества происходит в непрерывной борьбе двух, можно сказать, противоположных начал: материального, в виде постоянно довлеющей необходимости физического тела, и духовного, олицетворяемого потребностями свободного разума. Поскольку тело, благодаря желудку, приучило человека удовлетворять в первую очередь именно свои потребности, то большинство людей приняло их за единственно существующие, совершенно позабыв о потребностях разума. По этой причине разум у многих оказался не разбуженным и постоянно пребывает в летаргическом сне, не имея возможности достаточно громко напомнить о своем собственном существовании. Его слабых усилий достает лишь на то, чтобы, ублажая животную сущность человека, подсказывать ему все новые и новые способы удовлетворения ее эгоистических запросов.
Но, как известно, эгоизм в своем высшем проявлении неизбежно приводит к борьбе одного против многих, к нарастанию противостояния в масштабах всего человечества, что грозит ему глобальной катастрофой. Из всего вышеизложенного следует, что возникла необходимость в обеспечении жесткого контроля над людьми, особенно за их поступками и даже намерениями, одновременно сохранив свободу мысли. Поэтому весь вопрос заключается в том, каким образом выполнить такую двуединую задачу.
— Варуна, ты опять бродишь вокруг да около, — снова не выдержал Феб. — Где же обещанная тобой ловушка?
— А ловушка, господа демиурги, заключается в том… — Варуна сделал эффектную паузу, а затем торжественно возвестил: — В использовании привязанности людей к техническим решениям их насущных проблем. Мы подбросим им нечто такое, что позволит нам контролировать не только каждый их шаг, но даже их намерения, предвосхищая тем самым поступки.
— Браво, Варуна, браво! — зааплодировал товарищу Барма. — Как я понимаю, добиться подобного результата можно, внедрив в средства коммуникации людей своего рода троянского коня.
— Ну вот, — состроил огорченную гримасу Варуна, — теперь придется делиться  лаврами первооткрывателя с тобой, Барма.
— Да ты не волнуйся, дорогой, — принялся шутливо успокаивать его Барма, — на твои лавры я не покушаюсь, тем более что технического решения ты, насколько я понимаю, преднамеренно не озвучил.
— Неужто компьютерные сети? — проявил догадливость Феб.
— Совершенно верно, они самые, — подтвердил Варуна. — Через каких-то пять-десять лет они опутают собой всю планету. Внедрить в них нашу, контролирующую людей программу, проще простого. Более того, мы используем также в данных целях шпионские разработки технарей нашей Академии, и тогда каждое приемное устройство станет одновременно и передающим, о чем люди, естественно, знать не будут.
— Сильно! — восхитился предложением товарища Барма. — Вот только мне одно не совсем понятно – каким образом ты заставишь каждого человека пользоваться такой троянской чудо-техникой, кстати, как ты собираешься ее назвать? Паутиной?
— Э-э, нет, — тут же возразил ему Феб. — Коль мы задумали опутать весь земной шар подобной паутиной, то кем в таком случае будем мы? Пауками, что ли? Как-то не совсем того…
— За названием, друзья, дело не станет, — рассмеялся замечанию Феба Варуна. — Учитывая глобальный характер будущей ловушки, назовем ее, допустим, Глобалет.
— Глобалет или Интернет, какая разница, не в названии дело, — неожиданно проявил несвойственный ему скептицизм Феб. — Замысел по своей сути отличный, но все-таки, какая у нас гарантия, что в ловушку попадут именно все люди без исключения?
— Попадутся как миленькие, — уверенно заявил Варуна. — Уже сегодня каждый человек, чтобы покушать, пользуется бумагой условленной ценности, называемой деньгами. Завтра же или после завтра они смогут заполучить себе кусок хлеба, только приобретая его через наш Глобалет. Вот таким образом, друзья,  мы возьмем под контроль все человечество, — с этими словами Варуна поднялся со своего места, считая обсуждение вопроса законченным. — Теперь нам остается уточнить самое главное – кто будет воплощать в жизнь все, о чем мы здесь говорили.
— Да, ты прав, — вздохнул Феб, поднимаясь вслед за товарищем и с нескрываемой печалью на лице осматривая окрестности Изумрудного озера. — Вряд ли Ади-Будха в отношении нас изменит свое решение. Но ладно, поживем – увидим. А теперь нам пора, как мне кажется, возвращаться обратно.


               
                ;   ;   ;

Не успели молодые демиурги вновь очутиться на Седьмом небе, как перед ними словно из абсолютной пустоты возник посол Академии Меркурий.
— Господа, — сияя улыбкой, обратился он ко всем троим сразу, — насколько мне известно, завтра заканчивается ваш отпуск и вам надлежит приступать к исполнению своих новых обязанностей. А тебя, господин Варуна, — продолжил посол, здороваясь со всеми за руку, — достопочтенный Ади-Будха просит почтить его своим визитом прямо сейчас.
Демиурги взволнованно переглянулись: неужели об их последнем посещении Земли уже известно академику? Может быть, Меркурий установил на Земле телепатический передатчик, информирующий академика обо всем, что там происходит? Но где? Почему они ничего не заметили? Но обсудить вместе возникшие вопросы они уже не могли. Увлекаемый энергичными просьбами Меркурия «поторопиться», Варуна покидал своих друзей. Барма и Феб с тревогой смотрели ему вслед, не зная, какая судьба ожидает их товарища. Но в одном они были абсолютно уверены – при встрече с Ади-Будхой Варуна непременно доведет до его сведения все, к чему они пришли при обсуждении земных дел на берегу Изумрудного озера.
Ади-Будха принял Варуна все в том же кабинете. С добродушной улыбкой он ответил на его приветствие и предложил молодому демиургу занять место в кресле напротив себя, что было знаком наивысшего расположения академика к своему ученику. Первые слова, произнесенные Ади-Будхой, показали его полную осведомленность о последнем посещении Земли демиургами.
— Я рад, что не ошибся в тебе, Варуна, — с неприсущей ему теплотой в голосе промолвил Ади-Будха после того, как демиург занял указанное ему место. — Ты проявил блестящие способности при осмысливании процессов, происходящих на Земле в последнее время.
— Гуру, я не совсем понимаю, о чем вы говорите, — невольно смутился Варуна, отводя свой взгляд в сторону.
— Эх, молодежь, молодежь, — довольно засмеялся Ади-Будха. — Неужели вы допускаете мысль, что, отозвав вас с планеты, мы позволили себе оставить ее без нашего внимания? Если это так, то вы сильно недооцениваете нас. Все, что сейчас происходит там, нам доподлинно известно. И как ты думаешь, от кого?
— Наверно, от Меркурия, — предположил Варуна.
— Не от него, а благодаря ему, — поправил своего собеседника академик. — Меркурий по нашему поручению вмонтировал телепатический передатчик в тот самый обломок скалы, который вы избрали постоянным местом своих совещаний. И это, между прочим, сэкономит нам время сейчас, избавляя тебя от излишнего в данном случае пересказа всего, к чему вы пришли в результате своего последнего совета.
Варуна, поняв все после первых же слов академика, промолчал. Ади-Будха, скорее всего, и  не ожидал, что он начнет объясняться, потому что, сделав небольшую паузу, продолжил:
— Теперь слушай, Варуна, меня очень внимательно. Я полагаю, что тебя интересует твое будущее, которое в немалой степени зависит от того, насколько ты успешно справишься с моим поручением. Ты один продолжишь начатый вами эксперимент и доведешь его до конца, каким бы он ни оказался. Тебя, естественно, может заинтересовать, почему я остановил свой выбор именно на тебе? Отвечаю. Обладая всеми достоинствами твоих друзей, ты, на мой взгляд, лишен их недостатков: некоторой догматичности Бармы и чрезмерной горячности Феба. А теперь по существу дела.
Когда-то на лекциях в Академии мы предупреждали вас, что творец отвечает за свои творения, привязывается к ним и начинает невольно ассоциировать себя с ними. Это сильно вредит делу. У вас я также обнаружил подобные альтруистические нотки по отношению к людям, что недопустимо. Человек является самоцелью лишь для себя. Для нас же он должен быть не более чем средством, потому и относиться к нему следует соответствующим образом. Исходя из этих позиций, все ваши разглагольствования о взаимной ответственности людей друг перед другом, обуздание их эгоистических устремлений во имя их же  блага следует признать непродуктивными. Вы прониклись сочувствием к ним, обнаружив среди людей убыль взаимной терпимости и гуманизма, которые ранее были присущи членам малых коллективов, кровным родственникам. Тенденция «человек человеку – волк» будет доминировать и впредь, уж так устроены эти разумные существа. Следует признать, что некоторые из людей заметили это раньше вас. Вспомни горькие сожаления Гесиода о времени будущем в его сравнении с давно ушедшим:

«Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю – хозяин,
Больше не будет меж братьев любви, как было когда-то.
Старых родителей скоро совсем почитать перестанут…
Правду заменит кулак. Города подпадут разграбленью.
И не возбудит ни в ком уважения ни клятвохранитель,
Ни справедливый, ни добрый. Скорее наглецу и злодею
Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право.
Стыд пропадет».

Как видишь, этот древний, в масштабах земного времени, сказитель точно уловил человеческую сущность. Запомни, Варуна: эгоизм является извечным проклятием мудрости, ее постоянным спутником. Источником эгоизма является сам разум. Процессы мышления протекают в голове отдельно взятого носителя разума в сокровенных уголках его сознания, куда нет доступа никому. Таким образом, необходимое одиночество в процессе мышления порождает иллюзию самодостаточности субъекта, что и является питательной средой эгоизма. Всякое коллективное творчество, зачатки которого уже появились среди людей, не является собственно мышлением, а представляет собой всего лишь выбор одного из уже готовых продуктов деятельности разума. Только объединив мыслящих субъектов посредством коммуникационных сетей в нечто единое, строго структурированное, мы получим гигантский разум человечества, способный выполнить поставленную перед ним задачу.
Теперь конкретно о земных носителях мудрости. Ты имел возможность убедиться сам, что лишь десять-двадцать процентов людей используют свой разум с достаточной интенсивностью. Остальные же восемьдесят процентов составляют всего лишь среду обитания для разума действующего. В дальнейшем, при совершенствовании земной цивилизации, эти соотношения могут претерпеть некоторые изменения в сторону увеличения доли людей по-настоящему «разумных». Но при этом на планете численность населения в целом должна естественным образом сократиться. Процесс разделения людей, условно говоря, на мыслящих и вспомогательных будет набирать темп по мере дальнейшего технического прогресса. Вместе с этим будет нарастать напряженность между людьми, что неизбежно приведет к обострению противостояния отдельно взятого человека с остальным миром. Начнется кровопролитная война не стенкой на стенку, как было ранее, а методами террора, что, в конечном счете, может обернуться катастрофой для всей цивилизации землян.
Твоя задача, Варуна, снижать напряженность противостояния за счет нейтрализации, вплоть до физического устранения радикальных элементов с обеих сторон, но в первую очередь среди людей лишь существующих. Разработанный вами способ контроля за подопытным разумом я бы рекомендовал дополнить присвоением каждому человеку идентификационного номера с внедрением в его тело сразу после рождения миниатюрного устройства на молекулярном уровне. Нанотехнологии, к которым человек уже приблизился вплотную, обеспечат полную скрытность подобной операции. Все вместе взятое позволит определять не только пространственное положение каждого индивидуума, но и оценивать качество функционирования его биологической системы, следить за его психическим состоянием и в случае превышения допустимого уровня агрессивности подавать об этом соответствующий сигнал. Сегодня аналогичную функцию частично выполняют устройства мобильной связи. Но они громоздки и недостаточно надежны. Куда более привлекательны в этом плане структурированные информационные сети, образование которых – обязательное условие функционирования любого разума и появление которых лишь дело времени. Вот они, Варуна, должны развиваться под твоим неусыпным контролем, поскольку  являются необходимым условием объединения разума отдельных людей в коллективный разум человечества. Думаю, что они будут как нельзя лучше соответствовать и задачам контроля за каждой мыслящей субстанцией землян. Над данной проблемой, Варуна, ты подумаешь там, на Земле, куда и отправишься немедленно. Притом постоянно помни о главном: разуму человека должна быть обеспечена абсолютная свобода, но только разуму! — этими словами Ади-Будха закончил свои наставления молодому демиургу, после чего устало прикрыл глаза, давая тому понять, что разговор закончен.
— Спасибо, гуру, за оказанное мне доверие, — немного дрожащим от волнения голосом произнес Варуна, вставая с кресла и склоняя голову перед  учителем. — Я не подведу вас.
 В тот же день, простившись с друзьями, он отбыл на Землю.


Примечания:

Ади-Будха – воплощение первичной Мудрости в верованиях древних ариев.
Адитьи – несуществующее, нематериальное, бесконечное.
Агни – бог огня и домашнего очага у индоариев.
Ангро Майнью – воплощение сил Зла и Тьмы у древних иранцев.
Астерий – звездный, одно из имен Зевса.
Ахуро Мазда – воплощение сил Света у древних иранцев.
Деви (девы) – почитаемое божество у индоариев, злые демоны у иранцев.
Гуру – наставник, учитель у народов Индии.
Демиург – творец.
Дьяус – бог неба, отец всех богов у индоариев.
Зерван – Бог времени, первопричина всего у древних ариев.
Кеме – красная земля, название древнего Египта.
Кимры – киммерийцы.
Кносс – столица минойского государства, существовавшего на острове Крит начиная с 3000 и кончая 1100 годами до н. э. Расцвет приходился на 2100 – 1600 годы до нашей эры.
Мантран – произноситель мантр.
Мантры – освященные заклинания, обладающие магической силой.
Минос – мифический царь Крита, давший свое имя критской цивилизации. Вполне возможно, что имя Минос было тождественно званию «царь».
Пеласги – коренное население древней Греции и северной части Крита.
Хатти страна – размещалась на территории современной Турции. Была заселена народами, близкими по языковой группе к народам Кавказа.
Тамкар – в древнем Шумере человек, занимающийся торговлей.
Талант – мера веса на Крите, представляющая собой слиток меди в форме бычьей шкуры весом 29 кг.
Тесей – мифологический герой древней Греции, царь Афин.
Урукагина – вождь восстания в шумерском городе-государстве Лагаше, происшедшего около 2370 года до нашей эры.
Ферра – древнее название современного острова Сантарин, взрыв вулкана на котором приблизительно в 1451 году до н. э., произвел катастрофические разрушения на громадной территории и привел, предположительно, к окончательному крушению минойской цивилизации.
Шублугали – добрые молодцы. Воины царя в древнем Шумере.
Эрешкигаль – владычица царства мертвых в верованиях древнего Шумера.
Эйн-Соф –  непознаваемое и непроизносимое в ранних каббалистических трудах.