(1757—1827)
Не ищите имя Уильяма Блейка в дореволюционных энциклопедиях. Подлинное мировое значение поэта было понято только в XX веке. Длительное время соотечественники уважали его только как первого английского поэта-романтика, стоявшего в десятых рядах собратьев по перу. Мифологическая система сложных символических образов и иносказаний Блейка по сей день остаётся непонятной, но уже предпринимаются шаги к её расшифровке. Лишь сейчас литературоведы и философы начинают подбираться к разгадке тайны великого человека. Сегодня его называют поэтом-пророком, поэтом-провидцем, поэтом грядущего.
Парадокс заключается в том, что Блейк не был ни особенным художником, ни особенным философом. Более того, его литературные труды очень часто идут вразрез с нормами литературного английского языка, живопись — противоречит общепринятым канонам, а философия его не всегда последовательна и логична. Однако в совокупности его труды представляют собой нечто грандиозное и величественное.
Уильям Блейк родился 28 ноября 1757 года в семье мелкого торговца трикотажем Джеймса Блейка. У родителей был уже сын Джон, в детстве любимец отца и матери (впоследствии он опустился и стал «паршивой овцой» семьи). Вслед за Уильямом родились младшие дети — Джеймс (всю жизнь он донимал поэта советами, как нужно зарабатывать деньги), Роберт (любимый брат Уильяма) и девочка, о судьбе которой почти ничего не известно.
В то время в Англию начали проникать идеи теософа-мистика Сведенборга*, и Джеймс Блейк увлёкся ими. Само собой разумеется, втянутыми в эти игры с потусторонним миром оказались и его дети.
* Сведенборг, Эммануил (1688—1772) — шведский учёный-естествоиспытатель, теософ, христианский мистик. Родоначальник наук минералогии и физиологии мозга. В своем труде «О небесах, о мире духов и об аде» Сведенборг выдвинул версию посмертного существования человека, причём на том свете человек ничем не отличается от себя в этом свете, у него остаются те же привычки, склонности и любимые занятия. Ад создают сами люди собственными дурными мыслями, делами и манерами. Сведенборг утверждал, что постоянно общается с душами умерших, и стал одним из самых прославленных ясновидящих в мировой истории.
Пророчества и мистические видения были обычной темой семейных бесед Блейков за вечерним чаем. По воспоминаниям, маленький Уильям внимал им, затаив дыхание. Одно из пророчеств запало в его душу особенно глубоко. Сведенборг утверждал, что старому миру приходит конец и что грядёт новый мир (по предсказаниям философа, он должен был наступить в 1757 году), начиная с которого все старые религиозные системы распадутся, как карточные домики, и на земле наступит эра нового Иерусалима. Под воздействием этой идеи у Уильяма разыгралось воображение, ему стали являться призрачные лица и фигуры на фоне ярко-зелёных лугов с загадочными следами в траве. Впоследствии поэт полагал, что это был первый проблеск его великого нового озарения, а свои видения он назвал посещениями Эдема. В возрасте четырёх лет мальчик увидел, что «Бог приблизил своё чело к одному из окон их дома».
Родители не отдавали Уильяма в школу достаточно долго. Отец ничем не ограничивал свободу сына, и мальчик мог читать всё, что попадало ему под руку. Знания, приобретённые ребёнком дома, оказались на удивление обширными и разносторонними.
В возрасте десяти лет отец направил среднего сына в учение к живописцу Генри Парсу (1734—1806). Через три года Уильям перешёл в подмастерье к гравёру Джеймсу Бэзайру (1730—1802), отличному специалисту своего дела. В дни перехода на новое место обучения подросток впервые проявил свои провидческие способности. Первоначально его хотели отдать в ученики к гравёру Уильяму Уэйну Райлендсу (1738—1783). Но увидев его, мальчик тихонько сказал отцу:
— Мне не нравится этот человек — у него лицо висельника.
Через двенадцать лет Райлендса действительно повесили за подделку финансовых документов Ост-Индской компании. Это пророчество юного Блейка ныне особенно популярно в английской литературе.
Блейк учился у Бэзайра два года, но затем рассорился с учителем и был отправлен с глаз долой — срисовывать в Вестминстерском аббатстве памятники, надгробия, колонны и другие архитектурные элементы церкви. Молодой человек занимался этим пять лет.
В 1779 году в возрасте двадцати двух лет Блейк поступил в Королевскую Академию художеств, а в 1780-ом состоялась его первая выставка, за которой последовали многие другие. Ссора с президентом Академии Джошуа Рейнолдсом (1723—1792), который, как казалось Блейку, мешал развитию его таланта, привела к тому, что молодой человек покинул Академию и навсегда сохранил негативное отношение к учебным заведениям вообще.
Тогда же Блейк познакомился со скульптором Джоном Флэксманом (1755—1826) и художниками Томасом Стотхардом (1755—1834) и Иоганном Генрихом Фузели (Фюссли, Фюсли) (1741—1825), с которыми у него на долгие годы завязалась дружба.
Примерно в то же время Блейк начал ухаживать за некой Полли Вуд. Девушка отказала ему во взаимности, что стало для Уильяма тяжелейшим ударом, он даже заболел. Однако знакомство с Полли оставило глубокий след в душе поэта и художника: он постоянно изображал Полли в виде аллегорических женщин, её тип женской красоты представлялся Блейку идеальным до скончания его дней.
Чтобы чаще бывать на свежем воздухе и поправить своё здоровье, поэт переехал в Ричмонд, где поселился в доме садовника Ваучера, выращивавшего овощи и фрукты для продажи на рынке. Там Уильям познакомился с хорошенькой дочкой садовника — Кэтрин. Ей поведал он о своей неудачной любви и встретил искреннее сочувствие.
18 августа 1782 года Блейк и Кэтрин Ваучер обвенчались. Новобрачная не умела ни читать, ни писать, а потому вместо подписи поставила в регистрационной книге крестик. Любящий муж принялся учить молодую жену грамоте, и она оказалась настолько способной ученицей, что уже через два-три года смогла начисто переписывать его рукописи. Кроме того, Кэтрин помогала мужу раскрашивать книги, иллюстрированные его озарениями.
Детей у Блейков не было, но их отсутствие окупалось атмосферой взаимной любви и преданной дружбы, царившей в доме.
Через год после женитьбы вышла в свет первая книга Блейка — «Поэтические наброски». Расходы на издание этого сборника оплатили друзья поэта. Уильяму было двадцать шесть лет, для начинающего — довольно поздно. Эта книга открыла целую эпоху в английской литературе, с неё начался подъём поэзии романтизма.
Сам Блейк умолк ещё на шесть лет, затем им был опубликован сборник «Остров на Луне», который ознаменовал переход к мистическому периоду в творчестве поэта. В сборник, помимо философских стихотворений, вошли также несколько прекрасных лирических творений.
В 1784 году умер Джеймс Блейк. Семейный очаг Блейков по наследству перешёл к старшему брату Джону Блейку (1753—1827). Однако Уильям и Кэтрин перебрались поближе к родному крову и обосновались в соседнем доме.
Взяв себе в партнёры некоего Паркера, одного из своих бывших товарищей-подмастерий, Блейк открыл здесь мастерскую, совмещённую с магазином гравюр и эстампов. Он начал учить гравёрному делу младшего брата Роберта Блейка (1762—1787), обладавшего врождённом художественным талантом.
К сожалению, в 1787 году у Роберта обнаружился скоротечный туберкулёз, и вскоре молодой человек умер. В момент его смерти потрясённый Уильям отчётливо увидел, как душа брата поднялась к потолку, «радостно хлопая в ладоши», а затем растаяла и исчезла.
Во время ночных бдений у постели умирающего к Блейку пришла идея нового способа гравировки, названного им «иллюминированной» или «декоративной» печатью. Уильям закрыл гравёрную мастерскую, переехал жить в другое место и полностью посвятил себя искусству гравирования. При этом он утверждал, что работает по подсказкам призрака Роберта, который является к нему и советует, что и как делать. Знакомые стали посмеиваться над Блейком, он прослыл свихнувшимся парнем.
В 1789 году поэт трудился над сборником «Песни Невинности». Эту книгу Блейк оформил собственными иллюстрациями, изготовленными по его новой методике, — вначале делались обыкновенные гравюры, а затем они под заказ тщательно раскрашивались вручную по вкусу покупателя.
Книга Блейка долгое время оставалась известной в сравнительно узком кругу почитателей. Популярность ему принесло иллюстрирование философской поэмы Эдуарда Юнга «Ночные размышления». Художник быстро выполнил 537 акварельных рисунков. В 1797 году была отпечатана первая часть поэмы с 43 гравюрами. Издание не имело успеха и было остановлено. Но кажущаяся неудача привела Блейка к меценату — Томасу Баттсу (? — 1845). Он был обычным чиновником из управления главного вербовщика, но на протяжении следующих тридцати лет стал постоянным покупателем и хранителем картин Блейка.
В 1794 году Блейк выпустил в свет сборник «Песни опыта», где он полемизировал с прежними своими убеждениями и показал человеческое общество в его мерзком обличии — монстром, развращённым властью денег. Центральным образом в «Песнях опыта» стал Тигр, олицетворяющий энергию, силу, порочность и жестокость.
В те же годы Блейк написал свои первые пророческие произведения — длинные и сложные поэмы, вдохновлённые Библией и творениями Мильтона. Это «Книга Тиля» (1789), «Бракосочетание Неба и Ада» (ок. 1790—1793), прозаическая «Французская революция» (1791), «Видения дочерей Альбиона» и «Америка» (1793), «Европа» и «Первая книга Урицена» (1794), «Книга Лоса» и «Песнь Лоса» (1795) и другие. В совокупности эти произведения утверждали главную идею автора — сотворение мира является величайшим злом.
Жизнь Блейка в период с 1803 по 1820 год была полна житейских неудач. Он никак не мог получить новые заказы. В последней надежде заработать продажей картин художник организовал выставку своих произведений, написал небольшой каталог, но на выставку почти никто не пришёл.
В 1804 году Блейк вернулся в Лондон и стал работать над гравированием своих поэм «Иерусалим» и «Мильтон». Эти два произведения, если не считать незаконченной драмы «Призрак Авеля», написанной задолго до этого, но появившейся в печати лишь в 1822 году, были последними поэтическими произведениям, опубликованными самим Блейком.
До конца жизни он продолжал искать покупателей на эти и другие свои поэмы, но желавших их пробрести почти не было. Писать, однако, поэт не прекращал никогда.
В 1822 году по заказу художника Джона Линнелла (1792—1882) Блейк создал целый ряд великолепных акварельных иллюстраций к поэме Джона Мильтона «Потерянный рай». По прошествии трёх лет, в 1825 году, опять же при содействии Линнелла, он приступил к работе над иллюстрированием «Божественной комедии» Данте. Полный цикл иллюстраций предполагалось сделать очень большим, но автор успел выполнить только часть акварельных эскизов и семь гравюр.
В 1827 году с Блейком случился приступ какой-то странной болезни, заключавшейся в сильном недомогании, слабости и лихорадочной дрожи. Поэт почувствовал, что жить ему осталось недолго. Вот что он писал об этом в письме к одному из друзей: «Я побывал у самых Ворот Смерти и возвратился оттуда дряхлым, немощным стариком, с трудом передвигающим ноги, но дух мой от этого не стал слабее, а воображение — бледнее. Чем немощней моё глупое, бренное тело, тем сильнее мой дух и воображение, коим жить вечно».
За несколько дней до смерти Блейк сочинил ряд песнопений во славу Создателя и, лёжа на смертном одре, вдохновенно их исполнял неожиданно окрепшим голосом. Попрощаться к умирающему приходили друзья. Один из них вспоминал: «Помолчав, он (Блейк. — В.Е.) сказал, что отправляется в страну, которую мечтал увидеть всю жизнь, а потому умирает счастливым, надеясь на спасение души и вечное блаженство в мире ином. За несколько минут перед смертью лицо его просветлело, глаза зажглись ликованием, и он запел о Рае, который столько раз являлся ему в видениях».
Умер Уильям Блейк в Лондоне 12 августа 1827 года. Смерть его была почти никем не замечена. Поэта похоронили в общей могиле для бедняков.
Кэтрин Блейк скончалась следом за мужем, в 1831 году. Будучи вдовой, она номинально работала экономкой у друга семьи художника Фредерика Тэтема (1805—1878). Завещания женщина не оставила. Наследовать Кэтрин должна была её сестра. Но неожиданно Тэтем объявил, что все творения Блейка вдова устно завещала ему, и даже потребовал от Линнелла вернуть купленные тем иллюстрации. Конечно, никто никому ничего не вернул, но все рисунки, гравюры и неопубликованные произведения (а их было столь огромное количество, что одних только готовых к печати рукописей набралось бы на добрую сотню томов), принадлежавшие семье Блейков, достались Фредерику Тэтему. На беду, в 1850-х годах художник стал фанатичным приверженцем учения Эдварда Ирвинга*. Под влиянием ирвингианских проповедником Тэтем объявил творчество Блейка «внушённым дьяволом» и в течение двух дней сжег всё наследие великого поэта и художника.
* Эдвард Ирвинг (1792—1834) — шотландский проповедник, основатель новоапостольской церкви — секты ирвингиан в протестантизме.
Постепенное признание и познание творчества Уильяма Блейка началось с 1863 года, когда шотландец Александр Гилкрист (1828—1861) опубликовал фундаментальное исследование «Жизнь Блейка».
В СССР имя Уильяма Блейка стало известно широкой публике только с 1957 года, после того, как весь мир отметил двухсотлетие со дня рождения поэта. В 1958 году у нас вышла марка «Уильям Блейк», стали появляться переводы его творений в периодической печати, в отдельных сборниках. Правда, издавали его редко. Лучшими я считаю переводы С.Я. Маршака, интересны работы К.Д. Бальмонта, В.Л. Топорова и др.
Поэзия Уильяма Блейка в переводах С.Я. Маршака
Муха
Бедняжка муха,
Твой летний рай
Смахнул рукою
Я невзначай.
Я — тоже муха:
Мой краток век.
А чем ты, муха,
Не человек?
Вот я играю,
Пою, пока
Меня слепая
Сметёт рука.
Коль в мысли сила,
И жизнь, и свет,
И там могила,
Где мысли нет, —
Так пусть умру я
Или живу, —
Счастливой мухой
Себя зову.
Лилия
Есть шип у розы для врага,
А у барашка есть рога.
Но чистая лилия так безоружна,
И, кроме любви, ничего ей не нужно.
Лондон
По вольным улицам брожу,
У вольной издавна реки.
На всех я лицах нахожу
Печать бессилья и тоски.
Мужская брань, и женский стон,
И плач испуганных детей
В моих ушах звучат, как звон
Законом созданных цепей.
Здесь трубочистов юных крики
Пугают сумрачный собор,
И кровь солдата-горемыки
Течёт на королевский двор.
А от проклятий и угроз
Девчонки в закоулках мрачных
Чернеют капли детских слёз
И катафалки новобрачных.
Тигр
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи,
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?
В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?
Что за мастер, полный силы,
Свил твои тугие жилы
И почувствовал меж рук
Сердца первый тяжкий звук?
Что за горн пред ним пылал?
Что за млат тебя ковал?
Кто впервые сжал клещами
Гневный мозг, метавший пламя?
А когда весь купол звёздный
Оросился влагой слёзной, —
Улыбнулся ль наконец
Делу рук своих творец?
Неужели та же сила,
Та же мощная ладонь
И ягнёнка сотворила,
И тебя, ночной огонь?
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Чьей бессмертною рукой
Создан грозный образ твой?
Игра в жмурки
Только снег разоденет Сусанну в меха
И повиснет алмаз на носу пастуха,
Дорога мне скамья пред большим очагом
Да огнём озарённые стены кругом.
Горою уголь громоздите,
А поперёк бревно кладите.
И табуретки ставьте в круг
Для наших парней и подруг.
В бочонке эль темней ореха,
Любовный шепот. Взрывы смеха,
Когда ж наскучит болтовня,
Затеем игры у огня.
Девчонки шустрые ребят
Кольнуть булавкой норовят.
Но не в долгу у них ребята —
Грозит проказницам расплата.
Вот Роджер бровью подмигнул
И утащил у Долли стул.
И вот, не ждавшая подвоха,
Поцеловала пол дурёха!
Потом оправила наряд,
На Джона бросив томный взгляд.
Джон посочувствовал девчурке.
Меж тем играть решили в жмурки
И стали быстро убирать
Всё, что мешало им играть.
Платок сложила Мэг два раза
И завязала оба глаза
Косому Виллу для того,
Чтоб он не видел ничего.
Чуть не схватил он Мэг за платье,
А Мэг, смеясь, к нему в объятья
Толкнула Роджера, но Вилл
Из рук добычу упустил.
Девчонки дразнят ротозея:
«Лови меня! Лови скорее!»
И вот, измаявшись вконец,
Бедняжку Кэт настиг слепец.
Он по пятам бежал вдогонку
И в уголок загнал девчонку.
— Попалась, Кэтти? Твой черёд
Ловить того, кто попадёт!
Смотри, вот Роджер, Роджер близко!.. —
И Кэтти быстро, словно киска,
В погоню кинулась за ним.
(Ему подставил ножку Джим.)
Надев платок, он против правил
Глаза свободными оставил.
И, глядя сквозь прозрачный шёлк,
Напал на Джима он, как волк,
Но Джим ему не дался в руки
И с ног свалил малютку Сьюки.
Так не доводит до добра
Людей бесчестная игра!..
Но тут раздался дружный крик:
«Он видит, видит!» — крикнул Дик.
«Ай да слепец!» — кричат ребята.
Не спорит Роджер виноватый.
И вот, как требует устав,
На Роджера наложен штраф:
Суровый суд заставил плута
Перевернуться трижды круто.
И, отпустив ему грехи,
Вертушка Кэт прочла стихи,
Чтобы игру начать сначала.
«Лови!» — вертушка закричала.
Слепец помчался напрямик,
Но он не знал, что хитрый Дик
Коварно ждёт его в засаде
На четвереньках — шутки ради.
Он так и грохнулся... Увы!
Все наши планы таковы.
Не знает тот, кто счастье ловит,
Какой сюрприз судьба готовит...
Едва в себя слепец пришёл
И видит: кровью залит пол.
Лицо ощупал он рукою —
Кровь из ноздрей бежит рекою.
Ему раскаявшийся Дик
Расстёгивает воротник,
А Сэм несёт воды холодной.
Но все старанья их бесплодны.
Кровь так и льёт, как дождь из туч,
Пока не приложили ключ
К затылку раненого. (С детства
Нам всем знакомо это средство!)
Вот что случается порой,
Когда плутуют за игрой.
Создать для плутовства препоны
Должны разумные законы.
Ну, например, такой закон
Быть должен строго соблюдён:
Пусть люди, что других обманут,
На место потерпевших станут.
Давным-давно — в те времена,
Когда людские племена
На воле жили, — нашим дедам
Был ни один закон неведом.
Так продолжалось до тех пор,
Покуда не возник раздор,
И ложь, и прочие пороки, —
Стал людям тесен мир широкий.
Тогда сказать пришла пора:
— Пусть будет честная игра!
Король Гвин
(баллада)
Внемлите песне, короли!
Когда норвежец Гвин
Народов северной земли
Был грозный властелин,
В его владеньях нищету
Обкрадывала знать.
Овцу последнюю — и ту
Старались отобрать.
«Не кормит нищая земля
Больных детей и жён.
Долой тирана-короля,
Пускай покинет трон!»
Проснулся Гордред между скал,
Тирана лютый враг,
И над землёй затрепетал
Его мятежный стяг.
За ним идут сыны войны
Лавиною сплошной,
Как львы, сильны и голодны,
На промысел ночной.
Через холмы их путь лежит,
Их клич несётся ввысь.
Оружья лязг и дробь копыт
В единый гул слились.
Идёт толпа детей и жён
Из сёл и деревень,
И яростно звучит их стон
В железный зимний день.
Звучит их стон как волчий вой.
В ответ гудит земля.
Народ идёт за головой
Тирана-короля.
От башни к башне мчится весть
По всей большой стране:
«Твоих противников не счесть.
Готовься, Гвин, к войне!»
Норвежец щит подъемлет свой
И витязей зовёт,
Подобных туче грозовой,
В которой гром живёт.
Как плиты, что стоймя стоят
На кладбище немом,
Стоит бойцов безмолвный ряд
Пред грозным королём.
Они стоят пред королём,
Недвижны, как гранит,
Но вот один взмахнул копьём,
И сталь о сталь звенит.
Оставил земледелец плуг,
Рабочий — молоток,
Сменил свирель свою пастух
На боевой рожок.
Король войска свои ведёт,
Как грозный призрак тьмы,
Как ночь, которая несёт
Дыхание чумы.
И колесницы и войска
Идут за королём,
Как грозовые облака,
Скрывающие гром.
— Остановитесь! — молвил Гвин
И указал вперёд. —
Смотрите, Гордред-исполин
Навстречу нам идёт!..
Стоят два войска, как весы,
Послушные судьбе.
Король, последние часы
Отпущены тебе.
Настало время — и сошлись
Заклятых два врага,
И конница взметает ввысь
Сыпучие снега.
Вся содрогается земля
От грохота шагов.
Людская кровь поит поля —
И нет ей берегов.
Летают голод и нужда
Над грудой мёртвых тел.
Как много горя и труда
Для тех, кто уцелел!
Король полки бросает в бой.
Сверкают их мечи
Лучом кометы огневой,
Блуждающей в ночи.
Живые падают во прах,
Как под серпом жнецов.
Другие бьются на костях
Бессчётных мертвецов.
Вот конь под всадником убит.
И падают, звеня,
Конь на коня, и щит на щит,
И на броню броня.
Устал кровавый бог войны.
Он сам от крови пьян.
Смердящий пар с полей страны
Восходит, как туман.
О, что ответят короли,
Представ на Страшный суд,
За души тех, что из земли
О мести вопиют!
Не две хвостатые звезды
Столкнулись меж собой,
Рассыпав звёзды, как плоды
Из чаши голубой.
То Гордред, горный исполин,
Шагая по телам,
Настиг врага — и рухнул Гвин,
Разрублен пополам.
Исчезло воинство его.
Кто мог, живым ушёл.
А кто остался, на того
Косматый сел орёл.
А реки кровь и снег с полей
Умчали в океан,
Чтобы оплакал сыновей
Бурливый великан.
***
Дул я в звонкую свирель.
Вдруг на тучке в вышине
Я увидел колыбель,
И дитя сказало мне:
— Милый путник, не спеши.
Можешь песню мне сыграть? —
Я сыграл от всей души,
А потом сыграл опять.
— Кинь счастливый свой тростник.
Ту же песню сам пропой! —
Молвил мальчик и поник
Белокурой головой.
— Запиши для всех, певец,
То, что пел ты для меня! —
Крикнул мальчик наконец
И растаял в блеске дня.
Я перо из тростника
В то же утро смастерил,
Взял воды из родника
И землёю замутил.
И, раскрыв свою тетрадь,
Сел писать я для того,
Чтобы детям передать
Радость сердца моего!
Пастух
Как завиден удел твой, пастух.
Ты встаёшь, когда солнце встаёт,
Гонишь кроткое стадо на луг,
И свирель твоя славу поёт.
Зов ягнят, матерей их ответ
Летним утром ласкают твой слух.
Стадо знает: опасности нет,
Ибо с ним его чуткий пастух.
Смеющаяся песня
В час, когда листва шелестит, смеясь,
И смеётся ключ, меж камней змеясь,
И смеёмся, даль взбудоражив, мы,
И со смехом шлют нам ответ холмы,
И смеётся рожь и хмельной ячмень,
И кузнечик рад хохотать весь день,
И вдали звенит, словно гомон птиц,
«Ха-ха-ха! Ха-ха!» — звонкий смех девиц,
А в тени ветвей стол накрыт для всех,
И, смеясь, трещит меж зубов орех, —
В этот час приди, не боясь греха,
Посмеяться всласть: «Хо-хо-хо! Ха-ха!»
Ночь
Заходит солнце, и звезда
Сияет в вышине.
Не слышно песен из гнезда.
Пора уснуть и мне.
Луна цветком чудесным
В своем саду небесном
Глядит на мир, одетый в тьму,
И улыбается ему.
Прощайте, рощи и поля,
Невинных стад приют.
Сейчас, травы не шевеля,
Там ангелы идут
И льют благословенье
На каждое растенье,
На почку, спящую пока,
И чашу каждого цветка.
Они хранят покой гнезда,
Где спят птенцы весной,
И охраняют от вреда
Зверей в глуши лесной.
И если по дороге
Услышат шум тревоги,
Печальный вздох иль тяжкий стон,
Они несут страдальцам сон.
А если волк иль мощный лев
Встречается в пути,
Они спешат унять их гнев
Иль жертву их спасти.
Но если зверь к мольбам их глух,
Невинной жертвы кроткий дух
Уносят ангелы с собой
В другое время, в мир другой.
И там из красных львиных глаз
Прольются капли слёз,
И будет охранять он вас,
Стада овец и коз,
И скажет: «Гнев — любовью,
А немощи — здоровьем
Рассеяны, как тень,
В бессмертный этот день.
Теперь, ягнёнок, я могу
С тобою рядом лечь,
Пастись с тобою на лугу
И твой покой беречь.
Живой водой омылся я,
И грива пышная моя,
Что всем живым внушала страх,
Сияет золотом в лучах».
Весна
Чу, свирель!
Смолкла трель...
Соловей —
Меж ветвей.
Жаворонок в небе.
Всюду птичий щебет.
Весело, весело
Встречаем мы весну!
Рады все на свете.
Радуются дети.
Петух — на насесте.
С ним поём мы вместе.
Весело, весело
Встречаем мы весну!
Милый мой ягнёнок,
Голосок твой тонок.
Ты ко мне, дружок, прильни,
Язычком меня лизни.
Дай погладить, потрепать
Шёрстки шёлковую прядь.
Дай-ка поцелую
Мордочку смешную.
Весело, весело
Встречаем мы весну!
Дитя-радость
— Мне только два дня.
Нет у меня
Пока ещё имени.
— Как же тебя назову?
— Радуюсь я, что живу.
Радостью — так и зови меня!
Радость моя —
Двух только дней, —
Радость дана мне судьбою.
Глядя на радость мою,
Я пою:
Радость да будет с тобою!
О скорби ближнего
Разве ближних вам не жаль,
Если их гнетёт печаль?
Зная ближнего мученья,
Кто не ищет облегченья?
Можно ль, видя слёз ручьи,
Не прибавить к ним свои?
И кого из вас не тронет,
Если сын ваш тяжко стонет?
И какая может мать
Вместе с крошкой не страдать?
Нет, нет, никогда,
Ни за что и никогда!
Как же тот, кто всем отец,
Видит скорбь твою, птенец?
Как всевидящий и чуткий
Может слышать стон малютки
И не быть вблизи гнезда,
Где тревога и нужда,
И не быть у той кроватки,
Где ребёнок в лихорадке?
Не сидеть с ним день и ночь.
Не давая изнемочь?
Нет, нет, никогда,
Ни за что и никогда!
Он даёт отраду нам,
Он младенцем был и сам,
Сам изведал он печаль,
И ему страдальцев жаль.
Разве слабый детский стон
С высоты не слышит он?
Разве каждый вздох людской
Не встречает он с тоской?
Он стремится нам помочь.
Наши скорби гонит прочь,
А пока их не прогонит,
Он и сам от скорби стонет.
Маленький бродяжка
Ах, маменька, в церкви и холод и мрак.
Куда веселей придорожный кабак.
К тому же ты знаешь повадку мою —
Такому бродяжке не место в раю.
Вот ежели в церкви дадут нам винца
Да пламенем жарким согреют сердца,
Я буду молиться весь день и всю ночь.
Никто нас из церкви не выгонит прочь.
И станет наш пастырь служить веселей.
Мы счастливы будем, как птицы полей.
И строгая тетка, что в церкви весь век,
Не станет пороть малолетних калек.
И Бог будет счастлив, как добрый отец,
Увидев довольных детей наконец.
Наверно, простит он бочонок и чёрта
И дьяволу выдаст камзол и ботфорты.
Лондон
По вольным улицам брожу,
У вольной издавна реки.
На всех я лицах нахожу
Печать бессилья и тоски.
Мужская брань, и женский стон,
И плач испуганных детей
В моих ушах звучат, как звон
Законом созданных цепей.
Здесь трубочистов юных крики
Пугают сумрачный собор,
И кровь солдата-горемыки
Течёт на королевский двор.
А от проклятий и угроз
Девчонки в закоулках мрачных
Чернеют капли детских слёз
И катафалки новобрачных.
Человеческая абстракция
Была бы жалость на земле едва ли,
Не доводи мы ближних до сумы.
И милосердья люди бы не знали,
Будь и другие счастливы, как мы.
Покой и мир хранит взаимный страх.
И себялюбье властвует на свете.
И вот жестокость, скрытая впотьмах,
На перекрёстках расставляет сети.
Святого страха якобы полна,
Слезами грудь земли поит она.
И скоро под её зловещей сенью
Ростки пускает кроткое смиренье.
Его покров зелёный распростёр
Над всей землёй мистический шатёр.
И тайный червь, мертвящий всё живое,
Питается таинственной листвою.
Оно приносит людям каждый год
Обмана сочный и румяный плод.
И в гуще листьев, тёмной и тлетворной,
Невидимо гнездится ворон чёрный.
Все наши боги неба и земли
Искали это дерево от века.
— Но отыскать доныне не могли:
Оно растёт в мозгу у человека.
Древо яда
В ярость друг меня привёл —
Гнев излил я, гнев прошёл.
Враг обиду мне нанёс —
Я молчал, но гнев мой рос.
Я таил его в тиши
В глубине своей души,
То слезами поливал,
То улыбкой согревал.
Рос он ночью, рос он днём.
Зрело яблочко на нём,
Яда сладкого полно.
Знал мой недруг, чьё оно.
Тёмной ночью в тишине
Он прокрался в сад ко мне
И остался недвижим,
Ядом скованный моим.
Заблудившийся мальчик
«Нельзя любить и уважать
Других, как собственное я,
Или чужую мысль признать
Гораздо большей, чем своя.
Я не могу любить сильней
Ни мать, ни братьев, ни отца.
Я их люблю, как воробей,
Что ловит крошки у крыльца».
Услышав это, духовник
Дитя за волосы схватил
И поволок за воротник.
А все хвалили этот пыл.
Потом, взобравшись на амвон,
Сказал священник: «Вот злодей!
Умом понять пытался он
То, что сокрыто от людей!»
И не был слышен детский плач,
Напрасно умоляла мать,
Когда дитя раздел палач
И начал цепь на нём ковать.
Был на костре — другим на страх —
Преступник маленький сожжён...
Не на твоих ли берегах
Все это было, Альбион?
Школьник
Люблю я летний час рассвета.
Щебечут птицы в тишине.
Трубит в рожок охотник где-то.
И с жаворонком в вышине
Перекликаться любо мне.
Но днём сидеть за книжкой в школе —
Какая радость для ребят?
Под взором старших, как в неволе,
С утра усаженные в ряд,
Бедняги школьники сидят.
С травой и птицами в разлуке
За часом час я провожу.
Утех ни в чём не нахожу
Под ветхим куполом науки,
Где каплет дождик мёртвой скуки.
Поёт ли дрозд, попавший в сети,
Забыв полёты в вышину?
Как могут радоваться дети,
Встречая взаперти весну?
И никнут крылья их в плену.
Отец и мать! Коль ветви сада
Ненастным днём обнажены
И шелестящего наряда
Чуть распустившейся весны
Дыханьем бури лишены, —
Придут ли дни тепла и света,
Тая в листве румяный плод?
Какую радость даст нам лето?
Благословим ли зрелый год.
Когда зима опять дохнет?
Творчество Уильяма Блейка в переводах К.Д. Бальмонта
Колыбельная песня
Сладость снов, сойди, как тень,
Сон, дитя моё одень.
Сны, сойдите, как ручей
Лунных ласковых лучей.
Сладкий сон, как нежный пух,
Убаюкай детский слух.
Ангел кроткий, сладкий сон,
Обступи со всех сторон.
Смех, сверкай во тьме ночей
Над отрадою моей.
Будь с ним лучшей из утех,
Материнский нежный смех.
Каждой жалобе шепни:
«Задремли и отдохни».
Каждой жалобе скажи:
«Крылья лёгкие сложи».
Спи, дитя, счастливым сном,
Целый мир уснул кругом.
Спи же, спи, родимый мой,
Я поплачу над тобой.
Предо мной священный лик
На твоём лице возник,
Твой Создатель здесь, во сне,
Горько плакал обо мне.
Как невинное дитя,
Плакал, глазками блестя,
О тебе и обо всех,
И слезами смыл наш грех.
И теперь глядит, любя,
Он с улыбкой на тебя,
В снах ребёнка спит он сам.
Мир земле и небесам.
Тигр
Тигр, тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?
В небесах иль средь зыбей
Вспыхнул блеск твоих очей?
Как дерзал он так парить?
Кто посмел огонь схватить?
Кто скрутил и для чего
Нервы сердца твоего?
Чьею страшною рукой
Ты был выкован — такой?
Чей был молот, цепи чьи,
Чтоб скрепить мечты твои?
Кто взметнул твой быстрый взмах,
Ухватил смертельный страх?
В тот великий час, когда
Воззвала к звезде звезда,
В час, как небо всё зажглось
Влажным блеском звёздных слёз, —
Он, создание любя,
Улыбнулся ль на тебя?
Тот же ль он тебя создал,
Кто рожденье агнцу дал?