Больше всего на свете Тамара Левинсон не любила свою фамилию, и не потому, что она еврейская, а потому, что она не женская. Пол по ней определить было невозможно. В 1950 году она поступила на филологическое отделение Ленинградского Университета со специализацией английский язык. Иностранные языки после войны не были популярны и поступить было несложно, но после 1950 произошел перелом в сознании абитуриентов, конкурс начал расти в геометрической прогрессии, и уже через три года простой смертный не мог и мечтать об изучении иностранного языка в университете. Тамара очень ценила свою профессию, хотя и не видела больших перспектив, училась хорошо и уже подумывала о распределении, как вдруг разразилось громкое дело врачей-вредителей.
Папа Тамары - Борис Исаакович Левинсон, был скромный детский врач, далеко отстоящий от тех известных профессоров, которых обвиняли во вредительстве, и уверял семью, что мол волноваться нечего, он всего лишь детский доктор из районной поликлиники и посадить такого совсем не лестно для НКВД, так что ему ничто не угрожает. Но по мере публикаций новых еврейских фамилий врачей-вредителей, беспокойство росло и однажды мама в отсутствие папы сказала, что он признался, что носит в кармане ампулу с цианидом на случай ареста, поскольку на мертвых уголовных дел не заводят и закрывают, как только подследственный умер, то таким образом он обезопасит их от всех последствий ареста. Однако это сопровождалось заверениями, что этого не произойдет и это он просто так, на всякий случай, но мама была встревожена. Тамара понимала, что никто в их семье счастливым уже не будет, если папу арестуют и что, разумеется, университет она в этом случае уже не закончит, но старалась жить, как раньше и не думать об этих нелепых обвинениях.
В этот день после занятий они с подругой Людкой Синичкиной уже направлялись к выходу из университета, планируя пойти в кино, как к ним подошел Мишка Макаров и предложил вечером в общежитии позаниматься английским, а заодно объяснить ему супер нелогичную грамматическую конструкцию, которая называлась будущее время в прошедшем или future in the past.
Мишка был обаятельным оболтусом. Новым типом студента и даже новым типом советского человека, который еще даже не проявился на горизонте. Этот тип сформировался позже, в начале шестидесятых - циничный, насмешливый, обаятельный, саркастичный и хорошо информированный студент, всегда голодный, но хорошо одетый. А в начале пятидесятых это было еще рано, Мишка опередил время на 10 лет и оттого был непонятым современниками, а у некоторых вызывал даже опасения. Его шутки по отношению к студентам и преподавателям носили зачастую оскорбительный характер и цитировались другими. Когда кто-то предлагал что-то и Макарова не было на месте, кто-нибудь обязательно спрашивал: «А Макаров знает?» И если получал ответ: знает, задавал следующий вопрос: «И что сказал?». Учился он с пятого на десятое и вообще заявлял, что английский язык создан не для того, чтоб на нем разговаривали, а для того, чтоб издеваться над изучающими. Время фьючер ин зе паст разумеется попадало в категорию арсенала орудий пыток, оно и называется так: будущее в прошедшем потому, что его придумали в прошлом, чтоб затем в будущем издеваться над людьми.
Тамара не любила Мишку, но Синичкина, поддавшись чарам обаятельного оболтуса, тут же согласилась, и заодно пообещала за Тамару, что и она будет, чем собственно и способствовала претворению коварного плана Макарова затащить на занятие Тамару, которая быстро и четко могла объяснить все, а Синичкина и сама не то, чтоб здорово разбиралась во временах. Нужно отметить, что эти самые английские времена были действительно чем-то не совсем логичным. Привыкшие, что в русском языке их три, студенты не могли понять, откуда берется двухзначное число времен. При этом, ни один преподаватель толком не мог сказать, сколько их. На прямой вопрос они давали разные ответы: от 12 до 21. Макаров тут же предположил, что это такая особенность языка: чем дольше его учишь, тем больше времен знаешь, и заявил, что теперь компетенция профессоров будет измеряться числом времен, которые они могут перечислить и он будет ходить на лекции только к тем, кто знает от 18 и выше.
Тамаре все-таки удалось затащить Синичкину в кино, но после фильма они приехали в студенческое общежитие, где в комнате комсорга факультета Сашки Фомина шли вовсю занятия по английской грамматике, и, судя по взрывам хохота, Макаров был в числе изучающих. Синичкина жила напротив и в данный момент была одна, соседки куда-то уехали. Девушки зашли, поставили чайник и разложили учебники и конспекты. Людмила достала гигантский словарь Мюллера, который, казалось, содержал весь словарный запас человечества. В это время в комнату без стука вломился Мишка Макаров, продолжая смеяться над какой-то своей же шуткой.
- Стучаться надо, Макаров, - заметила Синичкина, - я сейчас приду, - продолжила она и пошла к двери.
- Ты куда? - спросил Мишка.
- Ну, Макаров, сначала ты вламываешься без стука, а потом еще дамам несуразные вопросы задаешь, - по коридору налево, потом направо, еще есть вопросы?
- Только по грамматике.
- Ну вот и отлично, Тамарка полностью в твоем распоряжении.
Мишка сел и начал зевать, складывалось впечатление, что он вообще здесь не для изучения грамматики, а непонятно зачем. Вдруг, зевая, он произнес ту роковую фразу, которая изменила его дальнейшую жизнь:
- Гланды что-то болят, я б их вырезал, так ведь зарежут же жиды.
Тамара остолбенела. Она вспомнила все эти кошмарные газетные цитаты: «убийцы в белых халатах», «их руки по локоть в крови». Она представила, как какой-то журналист, раз это так легко, напишет про папу, как доктор Левинсон втыкает скальпель в сердце ребенка и папа прочитает и достанет из кармана ампулу с цианидом... Онa взяла со стола большой словарь Мюллера и со всей силы ударила им Макарова по голове. Тот качнулся, оперся на стол, сжал руками скатерть, откинулся назад, рухнул, потянув все со стола и замер на полу с открытым ртом. Тамара вышла, открыла дверь комнаты напротив, где только что сидел Макаров. Там была группа студентов. Увидев бледную с широко раскрытыми глазами Тамару Левинсон, кто-то закричал:
- Господи, Тамара, что с тобой?
- Я убила Макарова, - выдохнула она.
Все вскочили и бросились в комнату Синичкиной. Труп Макарова лежал посреди комнаты, все замерли. Прибежала Синичкина.
- Томка, он что полез к тебе, да..., он полез к тебе, да..., ну и ты его, да..., - словно подсказывая мотив для суда: мол, начал приставать и она, как и любая советская женщина... ну и т.д. а суд, мол, учтет. Но Тамара спокойно сказала:
- Нет, он не полез… он сказал.
- Господи, Тамара, что ж он такого сказал?
- Он сказал: «Гланды что ль вырезать, так ведь зарежут же жиды», - ну и я его Мюллером по голове.
Комсорг Фомин на всякий случай отодвинул словарь, словно опасаясь, что Тамара применит его еще раз и сказал:
- Дело серьезное, надо милицию вызывать.
Тут раздался голос потерпевшего:
- Милицию, а что, что-нибудь украли?
- Тфу ты, черт, он жив, - сказала Синичкина, - а ты, Фомин, вообще-то, воевал, мог бы и отличить.
- Ну, повезло тебе, Левинсон, - сказал Фомин, - а то б вошла в историю криминалистики под заголовком «Убийство Мюллером».
- А что все-таки произошло? - продолжал потерпевший.
- Да ты ляпнул: «гланды что ль вырезать, так ведь зарежут же жиды», ну и Томка тебя Мюллером по твоей дурной башке, - сказала Синичкина.
- Ах, вот оно что, так они не только скальпелями, но еще и Мюллерами могут орудовать.
Тамара рванулась вперед, но дорогу перегородил комсорг Фомин.
- Спокойно, Левинсон, хватит на сегодня. Ну вот что, случай совершенно безобразный, один антисемитские высказывания позволяет, а другая руки распускает, короче так: в пятницу разбор персональных дел обоих на комсомольском собрании факультета, а сейчас этих двоих надо изолировать друг от друга. Вы тут попридержите Левинсон, а я Макарова на трамвай посажу.
Мишка встал и покачнулся.
- Может тебе медицинская помощь требуется? - спросил Фомин.
- Медицинская помощь? Ни в коем случае, вы что газет не читаете?
Тамара опять шагнула к Макарову, дорогу опять перегородил Фомин.
- Слушай Левинсон, может хватит? На фронте и то два раза не расстреливали.
- А сейчас-то я чего сказал? - бормотал Макаров, - ну спросил, читаете ли вы газеты.
- Читаем, читаем, - ответил Фомин, - и на политинформации ходим, в отличие от некоторых, давай на выход.
Пока Макаров проходил мимо, Фомин все время выбирал позицию между ним и Тамарой, отодвинув на всякий случай словарь Мюллера подальше. А на следующий день утром Тамара увидела объявление о предстоящем комсомольском собрании факультета, где в повестке дня стоял разбор персональных дел: ее и Макарова. Это не предвещало ничего хорошего. Комсомольские собрания проходили по заранее продуманному плану, с предварительной подготовкой всех выступающих. Могло, конечно, и обойтись, но, что там заготовил Фомин, было заранее не известно. Такое собрание могло закончиться исключением из комсомола, что влекло за собой практически гарантированное исключение из университета. В конце второй пары в аудиторию заглянула секретарь и объявила: «Левинсон, в большой перерыв зайти к зам. декана».
- Ну что, Левинсон, руки распускаем, человека чуть не убила насмерть, сразу начал зам. декана, едва она зашла. В общем так, садись и пиши объяснительную, что там произошло.
Тамара знала, что объяснительные писать нельзя, поскольку нужны они были только для того, чтоб наложить резолюцию, типа: отчислить, понизить, отстранить, лишить, перевести и т.д.
- На чье имя объяснительную?
- Как на чье? На имя декана.
- Не могу, декан мне ничего не говорил.
- Ну пиши на мое.
- Василий Степанович, вы же знаете, что все объяснительные на нашем факультете пишутся на имя декана. Вы знаете, я пойду спрошу Геннадия Александровича, если он подтвердит, то я напишу.
- Ты что, Левинсон, себя самой умной считаешь? Врачей-вредителей защищать надумала и думаешь с рук сойдет? Иди к Геннадию Александровичу, а я приду на комсомольское собрание и выступлю.
Тамара встала, и не прощаясь, вышла из кабинета.
Трамвай до дома ехал медленно. Это было как раз то, что нужно, поскольку Тамаре надо было придумать, как подготовить родителей. Из университета ее отчислят, это уж точно, но могут еще и по этапу отправить как защитницу врагов народа. Кто бы мог предвидеть такой оборот дела врачей вредителей, что это таким боком коснется семьи.
Мама вытирала тарелку полотенцем, когда Тамара произнесла:
- Мама, ты только не волнуйся, но меня наверно посадят в тюрьму.
Тарелка с грохотом разбилась об пол.
- Господи, что ты натворила?
Тамара, рассказала. Мама вздохнула с облегчением, ну ничего, может обойдется, хотя из университета могут отчислить. Маме было совершенно непонятно, как можно было сказать такую фразу. Судя по тому, как это было сказано, сам Макаров не верил ни в каких вредителей, поскольку те, кто верили, говорили совсем по-другому. А раз он не верит и знает, что невинные люди арестованы, их допрашивают, избивают, то как можно над этим шутить.
- А этот ваш Макаров, он что - антисемит?
- Да нет, он просто шут и дурак, ему все равно над чем, лишь бы поржать.
- Странно все это.
Комсомольское собрание не состоялось по причине смерти товарища Сталина. Вся страна погрузилась на несколько дней в траур. Собрание переносили несколько раз и в конце концов оно состоялось. К тому времени дело врачей-вредителей застопорилось и аресты прекратились, но все еще было неясно, что происходит. Зам. декана на собрании не было: уже хорошо, - подумала Тамара.
Собрание открыл комсорг Фомин. Кратко описав происшествие, он начал с того, что антисемитизма в СССР нет, и что в годы Великой Отечественной войны евреи сражались за Родину плечом к плечу с прочими национальностями. Да, есть отдельные безродные космополиты, не имеющие национальности, но говорить так о наших советских гражданах Макаров не имеет права. Дальше он предложил желающим выступить по этому же вопросу. Все выглядело как будто была дана команда фас. Комсомольцы, имеющие зуб на Макарова за его оскорбительные шутки, вставали один за другим и на разные лады повторяли уже сказанное. Подошел момент выносить резолюцию и голосовать.
- Есть предложение: исключить М. А. Макарова из рядов Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, - произнёс Фомин, - кто за данное предложение, прошу голосовать.
Поднялся лес рук.
- Принято единогласно, - подытожил Фомин.
- Нет, не единогласно, - раздался голос Тамары, - я против.
- Так, - сказал Фомин, обращаясь к секретарю, 75 за, один против.
- Не один, а одна, - сказала Тамара.
- Так, 75 голосов за, один голос против, принято большинством голосов. А теперь переходим ко второму вопросу. Есть предложение объявить Т. Б. Левинсон строгий выговор с занесением в учетную карточку, кто «за», прошу голосовать.
Опять поднялся лес рук.
- Принято единогласно, - резюмировал Фомин.
- Нет, не единогласно, - опять раздался голос Тамары.
- Ну, понятно, ты против, - сказал Фомин.
- Нет, я воздержалась.
Непонятно, то ли аудитории нужна была нервная разрядка, но на этом месте раздался взрыв хохота. Когда все смолкли, Фомин сказал:
- Ну, я вижу собрание пора заканчивать.
Тут встал Макаров, достал что-то из кармана, положил на стол и пошел к выходу.
- Макаров, ты куда? Собрание не закончилось.
- А я не комсомолец.
И здесь стало ясно, что его дальнейшая жизнь уже не будет такой как раньше, последует исключение из университета, а что дальше - никто не знал, но не то, что было бы после окончания. Тамара выскочила за ним в коридор. Он медленно шел по коридору. Она окрикнула его.
- Макаров, подожди.
Он не оборачивался. Она догнала его и потянула за рукав.
- Макаров, я не хотела.
- Да отстань ты, надоела.
На следующий день стало известно, что Макаров забрал документы из университета и исчез. А еще через неделю в газетах написали, что дело врачей закрыто за отсутствием состава преступления, а признательные показания были получены незаконными методами ведения следствия. Уловил ли Фомин конъюнктуру или имел информацию, никто не знал.
Через десять лет после происшествия Тамара обнаружила книгу М. А. Макарова «Озорные рассказы». Это были юмористические истории. Юмор конечно был причесанный для печатного издания и потому не совсем в духе Макарова, но местами было смешно. А вскоре ей на глаза попалась театральная афиша: премьера пьесы М. А. Макарова «С добрым утром, Светлана» в театре Комедии. Она взяла два билета и потащила туда мужа. Спектакль был так себе, муж извертелся в кресле, была конечно пара смешных моментов, но явно не шедевр. Все же она была рада, что Мишка благополучен и тот инцидент не испортил ему жизнь. В перерыве они, отстояв длиннющую очередь за шампанским, пили его, сидя на диванчике в фойе, когда она увидела на другом конце зала Макарова в окружении поклонниц, раздающего автографы. Они встретились глазами, он ее узнал и кивнул. Кивок был приветливым, но довольно формальным, словно говорящий: я не злюсь, но подходить не советую. Она кивнула ему в ответ. Муж заметил кивки.
- Вы что знакомы?
- Да так, учились вместе на филологическом.
- А, так он и английский знает.
- Знает, знает, особенно фьючер ин зе паст.