Вадим

Александр Карташев
 
Вадиму Дорофееву,
                художнику и другу.

               
   
       Родственники Вадима через десять лет после смерти художника принесли в художественный фонд десятка четыре неоформленных эскизов, картин, графики и акварели. Молодой сотрудник поставил их кучкой на распродажу: акварель — пятьсот рублей, масло — тысяча. Почти все эскизы и разошлись. Живы были люди, которые помнили и любили человека-художника Вадима.
Познакомились мы с ним в начальный период моей научной деятельности.

 Аналитическое рациональное мышление нарушало гармонию природы, и я остро чувствовал необходимость системного восприятии мира. Знакомые посоветовали поговорить с Вадимом, художником и философом. Встретились, поговорили, и он, как Сократ: «Я знаю, что ничего не знаю». Сам стоит, разговаривает, улыбается и рисует. Ростом под два метра, добродушный медведь, и смеётся всем телом. Не мешал ему разговор заниматься своим делом. Такой подход меня устраивал, приходил в мастерскую, говорили о науке, философии, живописи, смотрел, как пишет Вадим.

 Часа два работали, пили чай, курили, шли гулять.
Люди накануне распада Союза внешне выглядели спокойно, но интеллигенция волновалась, объединялась в группы. Собирались на кухнях, в лабораториях, обсуждали запрещённую литературу, науку, искусство, политику. Оставались людские волнения вне мастерской Вадима. Казалось, целостное, гармоничное восприятие мира так прочно сохранилось в нём с детства, что ни люди, ни события, ни рассуждения не способны изменить состояние души художника.

 Он и сам не хотел перемен и в то же время остро до боли воспринимал конкретных людей: жену, детей, друзей, отца. Если человек в него входил, то надолго, может, и навсегда. Избавиться от людей и событий пытался с помощью логики, слов, живописи.
 
Избрали председателем Союза художников. Отказать никому не мог, все шли прямо к нему, и по мере возможности помогал. В его мире улыбчивой доброты и впечатлительной рассерженности создавалась неоднозначная, гармоничная и распадающаяся живопись.

 Технику брал по частям и дотошно: рисунок, мазок, перспектива, цвет, гаммы, композиция. Приходилось и искусством заниматься, и на хлеб зарабатывать, и семью кормить. В таких случаях Вадим запирался и делал халтурку на заказ, но получалось хорошо. Много позже понял: всё, что пишешь по желанию, на заказ, пишешь всё равно себя, в настоящем, прошлом или в будущем. В трагический год смерти написал автопортрет на красно-кровавом фоне. Красный цвет не любил: однозначный, мало оттенков.

 Переживал - трудно писать новое, всё уже написано. Хотелось писать вечность. Вопрос не разрешался: вечность жизни или вечность мира. Два философских вопроса остро сходились в душе художника, плавились и выражались в прекрасных соединениях и мозаичных композициях. Вечный конец и вечное начало.

 Пришло через буддизм понимание божественного промысла. Не человеку решать, что писать, необходимо исполнять предначертанное. Понял, порвал все связи, переехал в другой город и стал работать сам по себе: и на заказ, и из любви.
Хорошо писалось, хорошо жилось в частном домике с огородом. Хорошо с тестем и малознакомыми соседями по вечерам пить самогонку. Хорошо скрыться в свою мастерскую и почувствовать, как глубок синий цвет, сколько в нём смысла, им всё или почти всё можно выразить. Синий цвет — цвет вечности. Удивлялись почитатели, заказчики ограниченности цветовой гаммы.

 Имеющий уши и услышит, имеющий глаза и увидит. Обрёл зрелость в портрете, с которым давно мучился, западали образы людей в душу, а выразить получалось не всегда. Стал писать портреты с элементами иконописной техники, накладывал один слой красок на другой, проявлялась объёмность и глубина прописей. Писал дивно, но по-своему. Пришла и обнаженная женская фигура, но в вечности, в материнстве. В этой незавершенной будущности и проявлялось мягкое очарование живописи Вадима.

 Писались и натюрморты, что раньше совсем не удавались. Сложно в овощах и цветах искать душу. Копировать их лучше фотоаппаратом - разложил, как нравится, и щёлкай. Для охотничьей избы, баньки пойдёт дичь, рыба, грибы и ягоды. Сытно и ненавязчиво. В настоящем натюрморте идея вечной жизни просвечивается, и не каждому художнику дано выразить её, Вадиму удавалось.

 Совершенство приходило постепенно - больше смелости, свободы в работе и жизни, глубже внутренний взгляд, больше заказов, и чуть-чуть приближаешься к пониманию вечности. Метания молодости, философия, религия, природа, люди — всё стало выражаться в неоднозначной притягивающей живописи.

 Ощущение внутреннего единства с рисунком позволяло композиционно перестраивать замысел, открывать новые грани. Вся работа захватывала и приносила глубокое удовлетворение, когда картина начинала жить своей жизнью. Следуешь за ней, и пишешь впечатления новой открывающейся жизни. Порой уставал до изнеможения, оставался отдыхать в мастерской в приятной истоме вдохновения. Ночью просыпался, озарённый новым замыслом, набрасывал эскизы и засыпал. Как хорошее созревшее вино, творчество художника приобретало уникальную неповторимость.

 Боги прощают совершенство, люди — нет. За годы советской власти людская посредственность развила уникальное чувство ненависти к незаурядным личностям. Нутром ощущали личность, преследовали стаей, изгоняли или уничтожали. Да, «страна рабов, страна господ». Страшна в своей бессмысленности и непоследовательности зависть рабов, способная обрушиться на жизнь художника и прервать её.
 Постучались, вошли в мастерскую знакомые алкаши, с которых делал наброски, дал денег — мало, накинулись, убили, взяли деньги - десять тысяч — цена жизни художника в России.