Комната в замке барона ди Калатравы.
Посреди комнаты стоит большая кровать с балдахином. На кровати лежит и похрапывает сам барон НИКОМЕД ДИ КАЛАТРАВА. Это упитанный мужчина с солидным брюшком, курчавой бородой и сияющей лысиной, лет 45-ти – 50-ти.
В ногах кровати на полу сидит слуга Никомеда РАМОНДО, длинный, тощий малый с простодушно-хитроватой физиономией. Он задумчиво ковыряет ногтем в зубах.
Посредине комнаты на табурете сидит МАТЬ СЕСИЛИЯ, смазливая, вертлявая, насквозь пропитанная елеем монашка. В руках у нее газета «Вестник Крестоносца». Мать Сесилия с трудом читает газетную статью и временами кидает неодобрительные взгляды на храпящего Никомеда.
МАТЬ СЕСИЛИЯ: А вот в «Вестнике Крестоносца» еще пишут… «Брат французского короля Гучо де Вермандуа уже переправился через Отранский пролив и в октябре будет у Константинополя».
Слышен храп Никомеда.
«Граф Херман де Лаприда уже в пути, и к Рождеству подойдет к Босфору».
РАМОНДО: А где это – Босфор?
МАТЬ СЕСИЛИЯ (кисло-сладким тоном): Да уж где-нибудь да есть. Вот же, приличные люди через Босфор переправляются, а некоторые все почивают.
Никомед храпит еще громче.
Стыдно должно быть некоторым! Опять же, вот написано: «Герцог Рамиро Пипес де Бульон, оставив 4-х детей и супругу в интересном положении, уже грузится на корабль в гавани Таранто вместе со своим верным конем Чиполлетто».
НИКОМЕД (не открывая глаз): Большому кораблю – большая пробоина.
РАМОНДО: А что такое «интересное положение»?
МАТЬ СЕСИЛИЯ (стыдливо хихикая): Это нам знать не положено. (Продолжает изучать газету.) Ой, ну надо же… Вся христианская Европа так и бурлит!
НИКОМЕД (флегматично): Бурление – первая стадия загнивания.
МАТЬ СЕСИЛИЯ (внезапно со страстью): Мы должны освободить Гроб Господень!
НИКОМЕД: Ну и освобождайте. Только без меня.
МАТЬ СЕСИЛИЯ: А вот я слышала, что на днях кредиторы отнимут у некоторых все владения: и этот замок, и даже эту кровать!
НИКОМЕД: Я не дорожу земными благами. Все мы на земле – временные гости.
Входит служанка Нина с корзиной в руках.
НИНА: Ф-фу! Я так расстроилась, что нигде нет масла, что забыла купить яйца!
МАТЬ СЕСИЛИЯ: Мир вам, синьора Нина.
НИНА (ворчит): Ходят тут всякие, подолами трясут…
РАМОНДО: С тех пор, как все ЭТО началось, в лавках ничего не осталось, кроме сушеных фиг и морской капусты.
НИНА: Синьор, что же вы все лежите? Вышли бы хоть, подышали…
НИКОМЕД: Не хочу. С тех пор, как ЭТО началось, все посходили с ума, и говорят только об ЭТОМ.
МАТЬ СЕСИЛИЯ (падая на колени перед кроватью, кликушеским тоном): Синьор барон, вы должны идти в Иерусалим! Вот и в газете пишут, что… это… «вы почувствуете себя духовно умытым»!
РАМОНДО (радостно подхватывая): А умываться-то – большой грех!
МАТЬ СЕСИЛИЯ (тычет Никомеду газету под нос): Вот! Опять же пишут! «Со времен основания Рима мир не знал деяния, равного этому крестовому походу!»
РАМОНДО: Кстати, а кто основал Рим?
НИКОМЕД (сладко зевая): Гуси.
МАТЬ СЕСИЛИЯ: Чего-о-о?!
НИКОМЕД (невозмутимо): Гуси. Прилетели, накакали в речку Тибр, и основали Рим.
Рамондо в восторге хлопает себя по ляжкам и хохочет.
МАТЬ СЕСИЛИЯ: Не слушай, Рамондо! А вы, синьор барон, не соблазняйте вашего слугу, эту простодушную овцу, грех вам!
РАМОНДО (плача от смеха): Овцу-у-у! Это я-то овца! Ой, не могу!
МАТЬ СЕСИЛИЯ (скорбно): Бедняга Рамондо совершенно испортился возле некоторых. Лучше бы некоторые подумали о чести своего рода, о своей сестре!
НИКОМЕД: Она сама о себе думает предостаточно.
МАТЬ СЕСИЛИЯ: А у синьорины баронессы такое слабое здоровье!
НИКОМЕД: Моя сестра холит свои немочи. В святые метит!
В комнату врывается сестра барона АДЕЛАИДА, женщина крепкого телосложения, пышная, румяная и несколько мужеподобная. В руках у нее веретено и кудель.
АДЕЛАИДА: А-а! Все лежите, братец? Гладите свое жалкое пузо?! Смотрите! Смотрите, что вам люди принесли: веретено и кудель, как бабе! Вот она, печать бесчестья!
(Швыряет веретено и кудель на кровать.)
НИКОМЕД (с интересом разглядывая веретено): Надо же, никогда не держал в руках веретена.
АДЕЛАИДА: И вам не стыдно, братец?!
НИКОМЕД: Нет. Я, кстати, очень уважаю женщин, умеющих прясть. Если бы не они, во что бы мы одевались?
АДЕЛАИДА: Нет, такого позора я не переживу! Это выше моих сил!
(Залезает на подоконник.)
Прощай, мы встретимся на небесах!
МАТЬ СЕСИЛИЯ: Синьорина баронесса, что вы делаете? А как же я? Опомнитесь, ведь это смертный грех!
(Хватает ее в охапку и стаскивает с подоконника.)
АДЕЛАИДА (бьется в ее руках): Пусти, пусти меня, Сесилия! Я хочу на небо!
НИКОМЕД (зевая): Мать… как там тебя… мать Сесилия! Да отпусти ты ее! В конце концов, на землю упадет лишь ее бренное тело… А душа-то, может, и воспарит.
МАТЬ СЕСИЛИЯ: Вы бессердечный человек, барон ди Калатрава! Господь покарает вас!
АДЕЛАИДА и МАТЬ СЕСИЛИЯ разражаются рыданиями.
НИКОМЕД (в раздражении): О дьяволо, как же достали меня эти бабы… Э-э… Сестрица! По-моему, у нас на кухне что-то горит.
АДЕЛАИДА (сквозь слезы): Там не может ничего гореть! Потому что у нас ничего нет!
НИКОМЕД: Как, совсем ничего?
АДЕЛАИДА: Совсем!
НИКОМЕД (садится на постели): Рамондо!
РАМОНДО: Чего, синьор?
НИКОМЕД: Не «чего», ступидо идиото , а подай сюда хозяйственную книгу.
РАМОНДО (ворчит): Ну правильно, как что, так сразу идиото…
РАМОНДО достает с полки огромный пыльный фолиант и подает барону.
НИКОМЕД (листая книгу): Как это - ничего нет? Вот же, тут ясно написано: «Тучные стада на заливных лугах». Ну, давайте продадим одно из наших тучных стад!
РАМОНДО: Так что извиняйте, синьор, только из всей скотины у нас остался один черный козел. Вон он, на пригорке пасется.
НИКОМЕД (встает с постели и, шлепая босыми ногами, подходит к окну): Ну, правильно! Если есть козел, то его можно подоить и продать молоко.
АДЕЛАИДА: Ты что, братец, издеваешься над нами?!
РАМОНДО: Так что извиняйте, синьор, но козла подоить нельзя, хоть убейте.
НИКОМЕД (с очаровательной наивностью): Ну как же! Я же ясно вижу вымя! Сосцы так и брызжут молоком!
РАМОНДО: Так что извиняйте, синьор, но только это не молоко.
НИНА прыскает в кулак.
НИКОМЕД (возмущенно): Дьяволо! Порка мизерия! Что бы это ни было, а я с места не сдвинусь! (Поспешно ныряет в постель и натягивает одеяло до самых глаз.)
АДЕЛАИДА (страшным голосом): Я отрекаюсь от тебя, Никомед. Ты больше не брат мне. Бог теперь одна моя защита!
НИНА: Погодите, синьорина баронесса, так нельзя.
АДЕЛАИДА: Молчи, развратница! Порка вакка! Думаешь, я слепая? Думаешь, я не вижу, что ты и твой господин погрязли во грехе?!
НИНА: Ну и что, ну и погрязли! Что же, прикажете пропадать синьору барону во цвете лет? Он же не виноват, что без жены остался!
НИКОМЕД (из-под одеяла): Ничего подобного! Это она без меня осталась.
НИНА (становясь на колени у изголовья кровати): Синьор, а синьор… А ведь замок-то наш в негодность приходит.
НИКОМЕД (из-под одеяла): Гм, гм!
НИНА: Ведь когда кредиторы нагрянут, мы на улице останемся.
НИКОМЕД (бурчит): Не пойду я умирать за какой-то там гроб. Что за мрачная перспектива.
НИНА: И не придете вы больше ко мне на кухню, и не ущипнете меня, сами знаете за что, и не спросите: «А что, душа Нинетта, готовы ли котлеты?»
НИКОМЕД: У меня есть двоюродная бабка, она не позволит нам остаться на улице.
АДЕЛАИДА (истерически): Двоюродная бабка?! Ха-ха! Ты забыл, что она из рода Скупердини! Мы сдохнем у нее под забором, а она и не заметит!
НИКОМЕД (с укором): Вот ты осуждаешь бабушку, а она, между прочим, еще пять лет назад оставила мне кое-что на черный день.
АДЕЛАИДА: И где же, где?! Все эти пять лет я слышу про «кое-что на черный день», но не увидела ни единого сольдо!
НИКОМЕД (примирительно): Но сестрица, ведь черный день еще не настал.
АДЕЛАИДА (топая ногами): Нет, настал, настал, настал! О Мадонна миа, как у меня разболелась голова!..
НИНА (в сторону): От клизмы, наверное.
НИКОМЕД: И потом, бабушка все равно не помнит, куда она закопала это «кое-что».
АДЕЛАИДА (заламывая руки): О боже! О Мадонна миа! О санта Клара и санта Лючия! Воззрите на мои страдания! Где я живу! В чем я хожу! Вот умру, и никто так и не узнает, какой у меня был хороший вкус!
НИНА: А уж до чего синьор епископ будет рад прибрать к рукам ваше имение…
НИКОМЕД (резко садясь на постели): Замолчи, женщина!
МАТЬ СЕСИЛИЯ (тыча пальцем в газету): А вот, вот тут пишут, синьор барон, что Святая Церковь прощает долги крестоносцам, самые что ни на есть земные долги!
НИКОМЕД: Черт бы побрал эту газетёнку и тебя вместе с ней, дура грамотная!
МАТЬ СЕСИЛИЯ (возводя очи к небу): Господи, прости некоторым, ибо не ведают, что говорят.
НИКОМЕД: Никомед ди Калатрава никогда не прольет ничьей крови, даже если это кровь язычника!
МАТЬ СЕСИЛИЯ: Вот некоторые обзываются, а тут опять же пишут: «Долги прощаются даже тем, кто просто посетил Иерусалим и не участвовал в битвах».
НИНА: Верно, синьор! Сходите в Иерусалим, и все тут! И не надо никого убивать!
РАМОНДО (авторитетно): Иерусалим далеко. Пока туда доплетёшься – состаришься.
НИКОМЕД: Ты так думаешь, Рамондо? (Подсчитывает на пальцах.) Да нет… Пожалуй, за год можно обернуться.
МАТЬ СЕСИЛИЯ (обрадованно): Да господи! Да само собой! Через год вернетесь вы, синьор барон, домой со славой крестоносца, и благодарная Церковь очистит ваше имение от долгов!
НИКОМЕД: Но где гарантия, что я вернусь?
МАТЬ СЕСИЛИЯ (пылко): А я буду молиться за вас!
АДЕЛАИДА: И я, братец! О, как горячо мы будем молиться!
НИКОМЕД (с сомнением): Да? Ну что ж, это утешает. (Встает с постели.)
Баста! Рамондо, собирайся, на заре мы выступаем в поход.
РАМОНДО: Я?! А почему я? Мадонна миа! Вон, Джованни лучше возьмите, он всегда был с придурью, настоящий каццоне . А у меня дело есть! Мне еще крышу в курятнике починить надо…
АДЕЛАИДА: Замолчи, stultus famulus! Тебе выпало счастье завоевать себе место в раю, а ты думаешь о курах! Делай, что приказано!
РАМОНДО (уныло): Слушаю, синьорина баронесса. Рай так рай…
НИКОМЕД: Сестрица Аделаида!
АДЕЛАИДА: Да, брат мой?
НИКОМЕД: Передайте епископу, что барон ди Калатрава раскаялся и просит принять его сегодня же, чтобы обговорить кой-какие детали.
АДЕЛАИДА (восторженно): Братец! Я слышу ангельское пение в небесах! Господь радуется вашему обращению на путь истинный!
НИКОМЕД: Гм… А что, душа Нинетта, готовы ли котлеты?
НИНА: Бегу, бегу, синьор! Уж ради такого случая что-нибудь придумаем!
(Уходит.)
НИКОМЕД (вздыхая): Последний домашний обед… А что потом? Одни консервы.
АДЕЛАИДА: О, милый братец! Вы наполнили радостью мою душу. Немедленно иду к епископу. Не начинайте обедать без меня!
МАТЬ СЕСИЛИЯ: Синьорина баронесса, я с вами!
АДЕЛАИДА и МАТЬ СЕСИЛИЯ уходят.
НИКОМЕД (глядя им вслед): Нет, Рамондо, все-таки самое страшное – это начитанная дура.
РАМОНДО: Синьор… А что это - «стультус фамулюс»?
НИКОМЕД: Stultus famulus? Это латынь, мой бедный Рамондо. В переводе на итальянский означает «Глупый раб».
РАМОНДО: Ага… Запомним.
НИКОМЕД (тоскливо): Господи! Вокруг меня одни бабы! А где же семеро сыновей, в седлах, с арбалетами?!
РАМОНДО: Вот и настругали бы, пока женаты были.
НИКОМЕД: Да я свою жену и не видел-то никогда. Вечно она разъезжала по гостям… А потом и вовсе пропала. Так что я теперь – единственная засохшая веточка на родовом древе.
РАМОНДО (сочувственно): О-хо-хо… Так что извиняйте, синьор… А вы это серьезно? Мы что, взаправду идем в Иерусалим?
НИКОМЕД: Видишь ли, я не хочу, чтобы нас выбросили на улицу. Никому этого не пожелаю, даже моей сестре, черт с ней… Мы возьмем с собой осла Януария.
РАМОНДО: Нашего старика Януария? Эту развалину?! Да его перед таким походом надо месяц откармливать!
НИКОМЕД: Вот по дороге и откормится.
РАМОНДО (бурчит): Как бы нами самими кто в дороге не пообедал…
НИКОМЕД (сделав вид, что не расслышал): Захвати теплую одежду и побольше провизии. Иерусалим - он далеко, сам знаешь.
(Уходит.)
РАМОНДО: «Захвати провизию». Мадонна миа! Где я возьму ее, эту провизию?! Да еще на целый год! Вдобавок, еще и прибьют нас где-нибудь в этой поганой Турции… или как ее там…
(Уходит, вздыхая и причитая.)