ГЛАВА 3.
СУРОВЫЕ НАВЫКИ ВЫЖИВАНИЯ.
Как только в курятнике завозились куры, и петух возвестил по своим внутренним часам утро, Толик осторожно выскользнул из супружеской постели, ощущая тонкую дрожь в сильном теле.
«Да, Толян… Вот это тренажёрный зал! С качалкой в придачу, – тихо рассмеялся, преодолевая слабость. – Как ни стараюсь, а Лизок “укатывает” меня до самого утра – никакой уже! – покачал головой, смотря на разметавшуюся в неспокойном сне жену. – Волосы отросли, немного потемнели, меньше стали виться. Вода и пища повлияли? Или гормоны? Беременность? – подошёл к низкому и небольшому окну. – Забыл вчера ставни прикрыть – занесло снегом, опять откапывать час! Дополнительная физзарядка тебе, Толя! Потом печь, дрова, вода, хлев, где уже беспокоятся кролики, пара поросят и телёнок-первогодок. Кур и не считал. А ещё Булька – лайка, оставшаяся на заимке. Не захотел уходить с хозяином, Илиёй, когда навестил нас. Живёт во дворе, прикормился, привык, стал настоящим сторожем и другом. Повезло».
…Как-то, погостив у брата, Илия зашёл к молодым попроведать, даже не подозревая, чем обернётся порыв зайти к приёмным племянникам.
Его пёс, обежав всю территорию, старательно обнюхал, пометил и… отказался уходить!
«Ермак» поворчал, серьёзно спрашивал пса, чем обидел, что перехотел жить на его заимке.
Пёс виновато опускал голову и косился на Лизавету, держащую на ладонях… пирог с мясом!
Рассмеявшись, потрепал собаку по загривку и попросил:
– Ежели вдруг передумаишь, не бежи скрозь тайгу, а дождися мово приезду.
Тявкнув радостно, пёс лизнул уже бывшего хозяина в большой курносый красный нос и ринулся к пирогу, подпрыгивая и смеша новую хозяйку.
– От ить оказия какая, – грохотал Илия басом на весь мощённый, чисто убранный двор молодожёнов. – Забрали-таки псину безмозглую, – смеялся, стреляя голубыми глазами на молодуху. – Пирога яму пожелалося! Рыба, знать, опостылела? – присел на корточки. – А мне кусочек оставишь, а, Бульба?
Животина опасливо покосилась и проглотила слишком большой кусок, едва не подавившись.
– Бог покарал тебя, тварь божия! Ладноть, весна покажеть, кого больше любишь! Твоя Малка-то далече таперича! – хохоча, гремел на всю сопку. – Ай не люба стала?
Отсмеявшись, попрощался, пригласив, как немного снег опадёт, к себе в гости.
Долго махали вслед: Лиза рукой, а псина – пушистым хвостом-колечком.
– Ну что, Булька? Будем знакомы? – Лизавета опустилась осторожно, неловко – живот выступал прилично. – Лиза я. Поможешь мне? Там полкабана дядя принёс – идём разделывать. Хозяин ещё нескоро домой придёт – на промысле он, – обернулась к избе. – Варенька!
Выскочила девочка лет одиннадцати – помощница и воспитанница с первого дня, едва поселились в доме.
– Сами-то управимся иль бабу позвать?
Кивнув, накинув тулупчик и пуховую шаль, она поскакала по дорожке в сторону домов заимки.
Новая изба новосёлов стояла несколько в стороне от поселения, на сопках, но была в поле видимости: можно было помахать фонарём – тут же кто-нибудь прибегал. Мало ли что могло стрястись: плохо молодухе стало, ногу хозяин топором поранил, свиньи убежали, телёнок занемог. Вот и теперь, едва мелькнул оранжевый тулупчик Варьки на холме, Зосима уже вышел и приложил к глазам ладонь, прикрываясь от неяркого солнышка.
Закончилась первая в жизни новосёлов полярная ночь.
…Трудно было всё: быт, холод, морозы, постоянные ветры, метели и вьюги, сбивающие с ног, горы снега, которые безостановочно чистили, убирали, сгребали, выносили, топили. Бесконечные штабеля дров, их распил, рубка и укладывание в шпалеры. И… кровь.
Охотники почти каждый день приносили и птицу, и мелких зверушек, и кабанов, лосей, даже медведей.
Запах их крови постоянно преследовал Лизку и мутил, беспокоил нутро, выворачивая снова и снова. Но, как только срок стал больше, отступила надоевшая нудота, и женщина стала нормально есть и спать. Смотреть на неё было страшно: тощая и синяя – скелет ходячий.
Силой заставляли стоять возле убитого кабана, лося или медведя, и, вскрыв брюшину, зачерпывали горячую, исходящую паром, лоснящуюся, переливающуюся цветом и светом кровь.
Закрыв глаза, несколько раз глубоко вдыхала и… залпом выпивала эту жуть. Старалась ещё некоторое время не дышать, чтобы откатила дурнота от горла. Только тогда, покраснев от натуги, выдыхала и заедала снегом.
Мужчины радостно вздыхали: «Пошла!»
Так и выжила – по охотничьим законам.
Приучили есть сырое мясо, присыпав его пеплом от сожжённой шелухи кедровых орехов – «для малыша пользительно дюже», как говорили старики. Так ли, нет ли – тошнота медленно отступила, лишь иногда поднимаясь, но уже без порывов. Можно было жить!
Тогда только стала постепенно включаться в ведение хозяйства.
Всё это нелёгкое время с ними жила Варя Зотова, «Варежка», как её сразу окрестили ребята: способная, проворная, спокойная, весёлая, нелюбопытная и… немая. Слышала, а не говорила.
Лиза вплотную занялась ею, разрабатывала с несчастной мимику личика, учила владеть мышцами гортани и лица.
Медленно, к весне, Варютка замычала, потом отдельные слова стали срываться с губ. Привязалась к молодым, не захотела возвращаться в многодетную и громогласную семью – Зосима ездил на переговоры. Согласились отдать девочку «на дорост и досмотр».
Лизе она стала необходима, как воздух! Несколько раз спасла буквально от смерти: то поскользнулась, то мимо ступеньки наступила на лесенке в подпол, то поленница рухнула, неправильно сложенная Толиком – мало опыта. Варя была рядом.
Так и осталась: учила Лизу вязать на толстых и тонких спицах, приводила сестёр на «вязальные посиделки». Показывая, уча, смеясь, пели народные песни, прибаутки и, оглянувшись, не слышат ли старики, «задирушки» – озорные частушки не всегда приличного содержания – сказывалось воспитание в школах-интернатах. Учили молодуху обращаться с утварью, приёмам готовки на ней, простым блюдам.
Когда настала пора учёбе по работе с тестом, пришли взрослые женщины семьи и общины.
Это была целая религия! Терпеливо показывали всё с самого начала: просев зерна, обмолот, помол на самой настоящей домашней меленке. Потом горячую муку просеивали и принимались за опару.
Постепенно, не сразу, ошибаясь и обжигаясь, роняя и разбивая, Лизавета становилась полноценной хозяйкой – не могла опозорить стариков! Хмыкала лишь: «Держи фасон…»
Когда пригласила однажды их «на вечёрку», с откровенной гордостью выставила на стол испечённые в русской печи пироги с осетриной, так уважаемые Зосимом.
Он их так ел!.. Хвалил, качал головой, чмокал губами, опиваясь духмяными чаями и взварами названной дочери, не обращая внимания на посмеивающуюся супругу Настасью, косящуюся то на мужа, то на гордого зятя, то на довольную Варютку, то на пунцовую дочь.
Лиза гордилась, краснела пополневшим и порозовевшим личиком, стеснительно скрывая округлившийся живот под красивыми юбкой и фартуком в пол, сшитыми совместно с девочками собственными руками.
– Как ходишь, доченька? – Зосима усадил её рядом на лавку, держа руку на плече. – Не нудит так сильно, как давеча?
Скромно покачала головой.
– Мушшына, он завсегда труден для матери. Много берёть ишшо в утробе, а ишшо поболе в жизни своёй возмёть. Требоват своё, законное, богом положенное, – посмотрел на зардевшегося Толика. – Спасибо за мальца! Как на ножки вспянет – дочку жене подари, помощницу, значить.
Мягко посмеивался над засмущавшимися супружниками. Замер, задумался.
– Лизонька, чо подумалось-то… Надоть вас обвенчать, как опростаишси. Негоже в общине без венца ходить вам.
– Мы без документов, – тихо проговорил Толя.
– О, как! Дела. Ну, тады справим мы вам их, не задержимси, – качаясь из стороны в сторону, думал недолго. – Свои имена хотитя взять аль к общине примкнёти?
– К общине, – Толя сказал за двоих, строго посмотрев жене в глаза: «Так надо». – Стать одной семьёй. Одной с вами фамилии.
– Славна весть! Порадовали, уважили старика! – обнял обоих, сгрёб в охапку ручищами, прослезился. – Значитца, станитя Глуховыми. С отчеством чо порешите?
– Лизавета Дмитриевна Глухова, 68-го года рождения, – негромко, странным голосом просипела Лизка.
Муж замер: «Три года себе “скостила” и отчество изменила!» Побледнел, покраснел, подумал, вздохнул.
– Анатолий Иванович Глухов, 65-го года рождения, – тихо сказал, смотря в глаза жене.
Вскинула голову: «Пять лет себе прибавил и с отчеством намудрил! – увидев предостережение в серых глазах, опустила голову. – Конец: никто и никогда нас не найдёт – новые имена, отчества и даты рождения!»
– Сына назовём по дню рождения, по святцам.
И опять предостережение в его глазах: «Это необходимо, смирись».
– Спасибо, дети! Мы с превеликою радостию примем вас в нашу семью. Место рождения укажем скит под Соловками.
Ребята кивнули, вздохнули тяжело: «Конец. Необратимый и окончательный. Потеряны для розысков навсегда».
– Дни рождения выберете ужо сами, по святцам и своим святым, – привстал, старик пошарил за иконой, вынул требник, открыл книгу и стал водить пальцем, нацепив на нос очки в проволочной оправе. – Так… Лизавета… 24-го апреля, – посмотрел глубоко в синие глаза, – подойдёть?
Согласно кивнула.
– Так и запишем. Анатолий… 23-го апреля! А? Рядом – в один день можно праздновать!
Коротко подумав, Толик кивнул.
– Вот и отрада души моёй на старости лет! Двойна радость в один день нам прибудеть!
Через месяц на руках у ребят были паспорта с абсолютно новыми данными и фотографиями: Елизавета Дмитриевна – староверка-домохозяйка, сибирячка; пополневшая, русоволосая, с косой через плечо, юная, красивая, с ярким румянцем; Анатолий Иванович – старовер, охотник-промысловик, сибиряк, муж; тёмно-русый, бородатый, степенный.
С того дня исчезли образованные столичные гиды-переводчики, а вместо них появилась новая крепкая семья староверов-отшельников, живущих в нескольких десятках километров от Енисея, неподалёку от северного порта Дудинки.
Начиналась новая глава в их жизни – сибирская, заполярная, потаённая; истинно русская, чистая, бесхитростная и духовно наполненная, как сама Земля.
Лизавета втянулась в хозяйство, крутилась по дому, работала в хлеву, пекла-варила-стряпала; едва освобождалась, вдвоём с Варюткой усаживались у светлого уже окна и начинали шить и вязать приданое малышу. Всё руками! Полотно привозили общинники – выбирай любое! Таких чудных тканей ленинградка ещё не видела: плотные, надёжные; и тончайшие, и толстые, и белёные и крашеные – загляденье. Сама не заметила, как потеряла ощущение времени – словно и вправду перенеслась в девятнадцатый век!
Вжилась, прониклась, влюбилась и в жизнь эту, и в обстановку, и в людей: крепких, надёжных, степенных, немногословных и таких настоящих, без двойного дна, без зла и коварства – истинно русских, старинных и каких-то до слёз родных. Наконец, успокоилась её мятежная и пылкая душа, пришла в полную гармонию и с жизнью, и с природой. Тишина и удовлетворение поселились в сердце и душе.
Технические новинки всё чаще вносили диссонанс в их жизнь: на реке стали появляться моторки, нарушающие чарующую тишину тайги, тревожащие и зверьё, и людей. Но рыбаки обеспечивали все заимки и поселения рыбой – терпели эти неудобства. Да и в гости стало легче добираться: по реке – час-полтора, а по тайге, на телеге – сутки. Верхом уже не все могли ездить – возраст, вот и привыкли к лодкам, даже в версте от заимки построили причал и барак для рыбаков и охотников.
Толик вдруг пристрастился к охоте и стал лучшим по добыче пушнины! И сам не ожидал от себя такой наблюдательности и меткости глаза. Хвалили.
– Ну вот… теперь у тебя будет к зиме самая богатая шуба, Лизка!
Обнимал осторожно круглую жену, ласкался бородатым лицом, щекотал личико, целовал сладкие губы: «Нет, даже малыш её не угомонил! Уж как только ни приспосабливается, а получает свою долю счастья и страсти». Обнимая, шептал хулиганские словечки, вызывая на пунцовом личике ямочки смущения и заставляя сиять от предвкушения глаза.
– Скорняк вызвался пожить у Зосимы – выделает шкуры и сам пошьёт. Мерку снимет там же – бабушка присмотрит.
– О себе не забывай – на морозе вечно. Простынешь, что делать будем? Врачи за сто километров, – жадно целовала любимые губы, заглядывая в глаза. – Не осироти меня, Толька…
Метнув на Варютку, сидящую в дальнем углу, озорные, шальные глаза, Толик заставлял ту враз придумать причину и убежать к деду. Хмыкал: «Сообразительная!», брал жену на руки и нёс в спальню на меховое одеяло. Медленно раздевая Лизу, радовался и её округлившемуся личику, сияющему здоровьем и настоящим счастьем, и налившимся крупным грудям, теперь ставшим не просто большими, а огромными!
– Ты только посмотри, Толька! – стонала, глядя на свои «вёдра». – Я же, как порнозвезда! Ну, ничего себе, разнесло их! Да тут богатства – на тройню хватит!
– Значит, она и родится! – добивал любимую, доведя до слёз – плаксива. – Зато, ты такая красивая стала, Лизонька – настоящая русская красавица! Дааа, видели бы тебя наши последние маршрутники!
Громко хохотали, вцепившись с поцелуями в друг друга.
– Да ещё в твоём красном сарафане… И в бабушкином кокошнике столетнем жемчужном! – смеясь, дальше раздевал жену, покрывая большой живот поцелуями. – Сынок, ты там подвинься немножко – я хочу любить твою мамочку…
Больше не отпускал счастливо краснеющую жену из мощных рук, даря ей ласку и обожание, объясняясь каждым движением и лаской в вечной любви, в безграничной верности.
После криков и слёз, заворачивал полное тело Лизоньки в мех и целовал всю, не упуская ни волосинки, шепча слова, от которых она смеялась и плакала, забыв и прошлую жизнь, и карьеру, и… Вадима. Толик не был наивным и понимал всё прекрасно.
«Срыв не заставит себя ждать. Слишком сильно она любила Вадьку, слишком привязана к нему, теперь и ребёнком. Только и молюсь богу, чтобы изгнание было долгим, чтобы удалось вдоволь пожить с нею, отлюбить впрок, пока не появится настоящий муж и не заберёт навсегда. Лиза уйдёт – уверен абсолютно. На что надеюсь? На детей, моих собственных. Пусть родит пару малышей, и когда настанет страшный момент, своих не отдам, останусь жить здесь и буду растить детишек сам, в одиночку. Другого исхода не предвидится, сознаю отчётливо. Вот и люблю сейчас так, чтобы не сразу забыла меня, чтоб приезжала хотя бы к детям».
Обнимая задремавшую любимую, невесомо целовал взмокшую голову, мокрый лоб и щёки.
«Опять увлеклись, забылись, хорошо, хоть использовали щадящие позы, но страсти её это не уменьшило – жаркая осталась! – вздыхал осторожно, стараясь не потревожить сна. – Пусть спит, а я на неё посмотрю».
Лишь почувствовав голод, тихо опускал на шкуры, укутывал, как дитя, и на цыпочках выскальзывал на кухню.
Зима уходила тот год очень долго, всё злобно оборачивалась, накидывалась жуткими метелями и буранами, заносила деревеньки и заимки по самые крыши снегом, не позволяла сутками выходить из домов.
Перед очередной бурей посыльный прошёл по всем поселениям и посоветовал людям держаться по несколько семей в одном доме – надёжнее и безопаснее.
Молодые, забрав скотину, перешли на время к старикам, куда приехали и сыновья их: Савелий и Савва, едва ли не впервые увидевшие названных родичей.
Обрадовались, затискали в огромных, натруженных, мозолистых лапищах! А невестку вертели несколько минут, осматривая и смущая бедную.
– Дедушко! Ну чо они так меня в краску вгоняют?
Лиза надувала пухлые губки, краснела красивым лицом, теребила косу и стреляла глазами-омутами, отчего суровые нелюдимые вахтовики-геологи и сами заливались краской.
– Прям дыру протёрли глазищами-то! – играя роль селянки, была великолепна! – Ироды, хвартук сбили на бок…
Накрывая на стол, наклонялась низко, отчего огромная грудь мягко колыхалась и ложилась на круглый живот, а мужчины глаза прятали – красота неописуемая.
– Вот, откушайте, братья дорогие, сама нонче стряпала, не отравитеся!
Вместе с Толиком хохотала, привалившись к мужу на грудь, а он обнимал за плечи и целовал озорницу в висок.
– Я ещё пробу-то не сымала – вас ждала!
– От шальна-то, а! От скаженна! Ить, учудила-то чо! – Зосима млел и любовался хулиганкой. – Лизаветка, а иде твой взвар чудодейственнай? Ташшы сюды!
Толик, оторвавшись от хохочущей жены, вышел в сени и принёс бочонок… пива.
Лизу научили общинники варить из брусники.
– Откушайте сыны мои родные по крови и по вере! – дед кланялся, стреляя на дочь ехидными глазами.
Мужчины степенно наливали странный напиток в кружки. Долго нюхали; довольно хмыкнули и принялись пробовать…
Через полчаса два мертвецки пьяных брата уже лежали на лавках у печи.
– Ты чем яго скрепила? – Зосима кулаком погрозил озорнице, утирая слёзы от смеха. – Ай спиртом?! – увидев кивок, всхлипнул и опять закатился в смехе. – От те и квасок! На ваши менины свари – людёв порадуй!
Согласно кивнула, смеясь и сама от души.
– Повеселила братьёв своих – век помнить будуть! А я их завтрева на покаянну молитву-то поставлю, за чревоугодие и винопитие!
Утром, отстояв молитву, садились завтракать со смеющимися глазами и гордостью: «Появилась в семье егоза, от которой стало весело и светло и в избе, и на заимке!»
– Когда оженитесь, а?.. Савва? Савелий? – отец шевелил бровями, пытался образумить вечных бродяг. – Мать старееть, годы не спросють, а Лизавете одной не управиться с хозяйством-то. Нужны в семью женшыны на помочь!
– А я вот, Варютку жду, – Савва отшутился.
Стрельнул ярко-синими глазами на девочку, сидящую у печи и вышивающую детский чепчик.
Вскинула русую головку, метнула негодующий звёздно-серебряный взгляд: «Вот ещё!» и опять склонилась к работе.
– Трудолюбива, старательна, терпелива, воспитана, красива… – его голос затих, споткнулся, замер, завибрировал. – Чем не жена будущая?
– Мала! Тольки через лет семь вырастить, – отец качал головой. – Не дури, паря! Чичас надоть помошш в избу. Срочно! Не тяни, иначе сам порешу, – хлопнул ладонью по столешнице. – Ты знаш моё слово – крепкое!
– Добро, – Савелий поразил. – Найди жену – оженюсь. Молодую, крепкую. Чтоб сынов родила.
– А девочек на продажу? – тихо спросила Лиза, покраснев.
– Сыны нужнее. Прибыток с них, – странно смотрел на названную сестру. – А девочка с дому уйдёт и приданое увезёт. Работящие руки и достаток чужаку достанутся.
– А я девочек люблю! – донеслось от печи.
Братья вздрогнули от голоска Вари! Давно не бывавшие дома, чуть не упали с лавок, ошалело переглянулись:
– Говорит! Была немая! Как это?!
– Варежка… Родная… Чудо-то какое! Как?.. – Савва подошёл к девочке и сел у её ног, смотря снизу в ясные, светло-серые, лучистые, словно весенние глаза. – Когда?
Смотря на него, мягко улыбнулась, покраснев и став совсем взрослой: треугольное личико заалело, пухлые губы вздрогнули, милый носик покраснел, густые кукольные ресницы легли на нежные щёки, словно поцеловали шёлковой дорожкой.
Савва замер, задохнулся вскипевшим воздухом-напалмом, окатился волной тревожно-восторженных «мурашек» и… пропал. Поразился своим мыслям: «Дитя ведь она ещё, – но, смотря в её личико, понял, что не сможет долго ждать. – Ей почти двенадцать? Как только исполнится шестнадцать, женюсь, во что бы то ни стало! Только бы она согласилась!..»
Будто услышав его мысли, Варенька медленно подняла густые каштановые ресницы, глубоко окунулась в синь мужских глаз загадочной прохладой тающего серебряного арктического льда и… утвердительно закрыла глаза.
Едва удержавшись от радостного вскрика-всхлипа, ласково поцеловал тоненькие прозрачные пальчики, поспешно закрыл буйные, страстные, жаркие глаза в слезах и склонился над девичьими острыми коленками, касаясь их пылающим лбом.
Замершая семья, вся до единого, стала немыми свидетелями их «глазного сговора».
Мать судорожно прижала фартук к губам, горестно запричитала-заголосила – нежданная беда.
Отец медленно бездумно встал, нервно икнул, побелел лицом, словно смерти в глаза заглянул, потом рухнул в прострации на скамью, заледенев душой в жутком предчувствии.
«Вот так посваталися… Да здеся грехом и кровью пахнеть! Как удержать шального и своевольного Савву? Тольки б люди не прознали!»
Опомнился, прокашлялся, приводя в чувство оглохшего и ослепшего от плотской страсти к девочке взрослого сына.
«Как тако могло стрястися?! Савве двадцать шесть, а влюбился в дитятю! Ужо чичас понятно – не отступится, мой характер – кремень! Лихо…»
Посмотрев на жену, поймал покорный взгляд и неуловимо кивнул. Смирился с выбором сына.
Теперь Варя будет жить в доме будущей свекрови, обучаться премудростям стряпни и способам ведения хозяйства. Как только у девочки начнутся постоянные «краски» – «сговорятся» с родителями. С того дня Варя станет официальной невестой Саввы.
Решив, облегчённо вздохнули и сели завтракать.
С тех пор сыновья чаще стали бывать дома.
Савва во всём помогал и Толику, и отцу, и… Варе. Ездил по её поручениям то к семье, то в слободку, а то и в городок на базар. Тогда дома долго шуршали целлофаном, заграничными упаковками, и хвастались обновками, а в рабочей корзинке женщин появлялась красивая пряжа, крючки, спицы, бисер, кружева и материя.
К концу апреля, ко дню рождения молодых, всем нашили нарядных народных костюмов, чем и поразили съехавшихся родичей и братьев по общине.
Ребятам-именинникам опять надарили всякой всячины в дом и… три люльки малышу!
– Боже! Нет, точно рожу тройню! – взвыла Лиза, когда проводили гостей. – Три люльки – на троих детей разом, что ли?
– Лишними не будут, – Варя заворожено качала люлечку на самого маленького младенца. – Красота-то какая! – оглянувшись, поймала горящий, пожирающий, страстный взгляд Саввы. – Сохранить всегда можно впрок…
Саввка дышал надсадно, алел красивым дерзким лицом, сжимал кулаки до хруста и не сводил жадных глаз с Варежки.
Вновь в комнате повисла тревожная тишина. Стало понятно и без слов: «Девочку надо прятать в скит! Если Савва сорвётся, греха не оберёшься!»
Лиза уже пару раз буквально грудью вставала между обезумевшим братом и воспитанницей.
…Как-то Варя вышла за мелочью хозяйственной в просторный сарай рядом и задержалась. Вот Лиза и пошла на поиски. Вовремя появилась!
Савва, тайком проникнув в дом, подловил юную невесту!
Девочка, видимо, смогла сдержать его первый любовный натиск, потому что, когда Лизка беззвучно вошла в войлочных катанках, он страшно рычал и бил кулаком в бревенчатую стену над головой прижатой к ней Варютки. Бледная и испуганная, что-то шептала обезумевшему жениху, а он держал её ручищей на весу за тоненькую талию и не мог отпустить. Едва остыв, приподнимал на уровень глаз и страстно начинал целовать хмельные девичьи губы: полные, крупные и такие пьяно-сладкие… Рычал-стенал, пытался вжать в крепкое возбуждённое тело, кипящее, неистовое. Бедняжка поджимала ноги, упиралась острыми коленками в его живот, не давая зажать её полностью.
Тут-то Лиза и рявкнула гневно на брата, вырвав девочку из цепких лапищ. Ещё бы несколько минут, и его любовь затмилась бы животной страстью – у Саввы были безумные глаза!
Потом ползал на коленях перед обеими, рыдал в голос, истово просил прощения, говорил, что всё прекрасно помнит, получил горький, но необходимый урок…
Лизавета сделала вид, что поверила и простила, но, как только уехал на три месяца, на «длинную» вахту, рассказала отцу всё, ничего не скрыв.
Зосима тут же поехал к собратьям по общине пошептаться. Его не было три дня, а когда вернулся, стало понятно: судьба девочки решена для её же пользы.
Лиза едва уговорила погодить с отъездом – в августе родится малыш, Варя будет необходима, как воздух!
Отец, почесав голову, решил связаться с начпартии, где был сын, и попросить задержать немного Савву, продлив вахту и отослав на самый дальний участок или остров.
Выслушав, в чём проблема, он согласился посодействовать. Все свои, поняли с полуслова.
Весна пришла лишь в начале июля, запоздалая, но бурная, принеся с собой не только сильные разливы рек, но и новые проблемы – Савва сбежал! Варю едва успели вывезти.
На моторке по высокой воде прилетел прямо к изножью сопки незнакомый геолог и рванул к дому Зосимы. Через пять минут тащил ничего непонимающую Варюту за ручку, во второй руке была сумка с её вещами, что успели набросать наспех родичи. Засунув сумку в угол носа лодки, закутал девочку в меховое одеяло и уложил на дно, прикрыв сверху брезентом. Поверх пристроил скамью, на неё закрепил несколько пустых деревянных ящиков, в которых обычно развозили по заимкам продукты. Скрылся из виду, спокойно сидя на руле, закутавшись в большой брезентовый дождевик и беспечно покуривая трубку – обычный доставщик-посыльный, каких сотни на речках.
Савва разминулся с ним на развилке, в низовье, увидев незнакомую лодку с ящиками издали. Не придал значения – хозяйственная лодка.
Спаситель же облегчённо вздохнул и тихо рассмеялся:
– Пронесло нас пока, беглянка! Не застыла? – дождавшись отрицательного «не-а», продолжил наставление: – Никто не знает, куда я тебя повёз. Так надо. Мне дали пару адресов, но вот что я подумал… – неспешно попыхал трубкой. – Туда тебя не повезу. Да простят меня ваши общинники, сомневаюсь в их молчаливости. Выпьют – могут проболтаться, понимаешь, Синица? – дождавшись глухого «угу», предложил: – Давай, я тебя к моей бабушке отправлю, под Печору, а? Песенку слыхала, поди? «У Печоры, у реки, где живут оленеводы, и рыбачат рыбаки», – негромко напел довольно красивым и бархатистым голосом.
Услышав радостное «ага», облегчённо шумно выдохнул:
– Так и потупим, Варюта. Сейчас свезу тебя к своей сестре, завтра вы выедете отсюда прочь! Она, Татьяна-то, давно уж у мужа просилась в гости, вот и поедет с тобой. Мужа её нет, на вахте он, дети в интернате, свекровь за ними присмотрит. Четвертная польза получится! Считай сама: ты окажешься в хорошей семье. Бабка Нюра с дедом Гурием скучают без внуков, только так они редко бывают! Вот ты и поживёшь с ними: и им на радость, и тебе на пользу. Это раз. Вторая выгода: сестра Танька вырвется от своих охламонов на свободу! – рассмеялся звонко и свободно. – Третья польза: её мужик, Ванька. Оторвётся после вахты с друзьями: давно мечтал сгонять на Байкал, да всё не получалось как-то. Ну, и последняя выгода – его мамаше Раисе: держитесь внуки! – расхохотался во весь голос. – Вмиг построит и шагать заставит и их самих, и начальство, и весь интернат до кучи! Ей только волю дай! Это ж майор в юбке! Нет, генерал! – угомонился, крякнул. – Там, под Печорой-то, много маленьких поселений, оторванных друг от друга, на здешние заимки похожи. Погода такая же, пища тоже. Не волнуйся, друзей новых заведёшь в тамошней школе, и будет порядок. Откуда, молчи! Что говорить, мои старики подскажут. Согласна, Варя? – дождавшись твёрдое «да», решительно выбил трубку, затянул шнурки на капюшоне. – Продержись ещё немного. Сейчас на большую протоку выйдем, тогда никто тебя не узнает, сядешь рядом со мной. К вечеру будем на месте.
Смолк и прибавил газу, пока лодка не превратилась в быстрокрылую птицу.
Дома, узнав, что девочку пока забрала дальняя родственница-монашенка и увезла куда-то за Урал, Савва взбеленился! Несколько дней беспробудно пил, пока отец не пригрозил проклятием и изгнанием из дома и общины. Опомнился, замаливал, плакал и всё звал в забытьи Варьку. Любовь превратилась в наказание. Зосима упросил его пока жить обычной жизнью, но если кровь бурлит – жениться на другой немедленно. Семья заставит забыть о девочке с серебристыми глазами. Помучился месяц, дико покричал в тайге, покидался на всех и, рыдая, согласился.
В августе сыграли свадьбу.
Всё вошло в мирное русло.
Лишь Лиза с Толиком понимали, что история с Варюткой ещё не закончена: как только появится опять в слободке – быть большой беде.
Молодая, Виринея Рябова, была из дальнего поселения и никогда ещё не покидала отчего дома надолго. Ей едва исполнилось восемнадцать, окончила среднюю школу в крупном селе. Тихая, молчаливая; скромна, набожна, чиста. Свекрови сразу пришлась по душе податливостью и кротостью, свёкра покорила знанием молитв и треб, пела красиво, умело стряпала и пекла пироги.
Савва, смирившись, зажил с молодой женой в срубе, поставленном к свадьбе общиной напротив родительского дома.
Семья осталась в сборе.
Лиза тревожными глазами следила за ним, уговаривала забыть мечту, когда вылавливала возле своего дома, держала за плечи тонкими ручками и горячо что-то говорила.
Саввушка только грустно улыбался, поникнув непокорной русой головой, пряча дикую боль в глазах и истерзанной в клочья душе.
Отпустив, плакала: «Он не сдастся. Просто не сможет справиться с такой сильной, неистовой, выжигающей разум и иссушающей тело любовью. Это не любовь-радость – одержимость-беда. Ей и случиться».
Виринея оказалась рядом, когда 10-го августа у Лизы начались сильные внезапные схватки. Выскочив, в чём была, сноха кинулась вниз к слободке, зовя на помощь женщин.
Через час под крышей сруба зазвенел возмущённый басовитый крик младенца – мальчик! Крупный, длинный, крепкий и сильный. Самая большая люлька оказалась мала, и её сразу унесли из дома. Подвесили зыбку возле кровати супругов.
Началась непростая жизнь с новорожденным.
Лиза заливалась молоком, женщины сдаивали его, разминая и массируя огромные раздутые груди, она кричала диким криком от боли.
Испуганные мужчины не смели войти в дом, нервно куря за двором: дерево, нельзя смолить – до пожара можно докуриться. Качали головами, переглядывались, везли со всех сторон старух и лекарок – тщетно. Температура у Лизаветы зашкаливала, запах квашеной капусты, которой обкладывали горящие груди роженицы, пропитал весь холм.
Тяжело вздохнув, Савва кинулся к рыбакам и на моторной лодке привёз из района лучшего хирурга.
Едва войдя в спальню, он выгнал вопящих причитающих баб, оставив только Виринею и Катерину-вдовицу, мать Любаши, что «запала» на Толика на новоселье. Тихо отдавая приказы, соорудил хирургический стол, с помощью женщин перенёс находящуюся в беспамятстве Лизу. Раздев до пояса, негромким голосом руководил новоявленными медсёстрами. Обошлось без ампутации. Проведя операцию по иссечению отёка, локализировал воспаление антибиотиками, ставя капельницы трое суток подряд, пока дежурил у тяжёлой больной. Ни на минуту женщины не покинули кров, находясь рядом.
На четвёртые сутки больная пришла в себя. Температура начала медленно стабилизироваться, швы стягиваться и розоветь – кризис миновал.
Что вызвало воспаление, врач не смог сказать – первый подобный случай в практике.
Пожив ещё пару дней, понаблюдал за подопечной, посылая испуганных мужчин семьи то за одним препаратом, то за другим, в разные больницы района с записками к знакомым врачам.
Моторка с полным бензобаком всегда стояла наготове в низинке недалеко от сопки. Только всем миром и спасли роженицу.
Через три недели малыша вернули матери: здорового, крепкого и сытого – кормящая родственница пожила у бабы Настасьи и ухаживала за новорожденным, пока его мать была на пороге смерти.
Спустя месяц, Лиза смогла сама кормить малыша, медленно разрабатывая грудь, сумев сохранить лактацию.
Только тогда Толик вошёл в супружескую спальню. Раньше врач категорически запрещал приближаться к жене ближе, чем на десять метров – боялся посторонней инфекции.
Похудевшая Лиза кормила малыша грудью уже не гигантских размеров и улыбалась одними глазами. Измучилась.
Безмолвно сев у её ног, нежно их целовал, плача от пережитого ужаса и неотступного чувства неотвратимости потери.
Сколько молитв и служб выстояли всей общиной, молясь за здоровье роженицы и новорожденного! В церковь набивалось столько народа, что он стоял вокруг собора! Никогда ещё парень не видел подобного единения людей и такого желания помочь незнакомой женщине! Для них она и сын были членами общины, значит, братом и сестрой. Вот и стояли сутки напролёт, молясь за их жизни. И будут стоять, сколько понадобится. Будут.
Октябрь 2013 г. Продолжение следует.
http://www.proza.ru/2013/10/14/2120