Рассказ не рекомендуется употреблять перед завтраком.
Моя возлюбленная каждое утро просыпается и тотчас ступает лёгкими как у ангела ножками на скользкий путь убийства и расправ. Она не крёстная мать и слава богу не крёстный отец. Но дела её нежных рук могут повергнуть в слёзы даже видавших виды мафиози. Одно только сдирание кожи с лука чего стоит. Но это отдельная криминальная история.
Всё начинается как любое зло – с начала.
То есть с внезапного как ограбление в подворотне открытия холодильника. Подобно открытию страны майя и ацтеков это сразу обещает смерть всем коренным обитателям. Никто не избежит истребления: ни позавчерашняя картошка до синевы истыканная вилками, ни колбаса, рваные шрамы которой ещё напоминают о вчерашней резне холодным лезвием не точенного ножа, ни маринованные огурцы, третью неделю томящиеся в тесной камере-банке. Никто.
Моя возлюбленная хладнокровна как айсберг. Она может плакать над бездомной собачкой, но никогда не проявит жалости ни к маленьким помидоркам чери, ни к переростку-добряку из семьи кабачков, ни к осиротевшим и ещё не видавшим жизни малюткам тихоокеанского лосося. Потому как считает, что без этой жестокости порядка не будет, а будет только голод. Видя, как она орудует ножом, штопором, ножницами и всякими ударными инструментами – я не спорю. И ношу свою боль и сочувствие внутри.
Когда утром алчный взгляд её красивых глаз скользит по утробе холодильника, мертвенно бледный от страха тот трясётся,словно казнимый на электрическом стуле. Его страх немедленно передаётся всем, для кого он невзирая на внешнюю белизну и теплоту, изнутри всего лишь тёмная и холодная камера ожидания неминуемого конца.
Возлюбленная останавливает взгляд на помидорах и со словами "идите ко мне мои хорошенькие", берёт двух крайних.
В сердцах помидор виновных лишь тем, что оказались крайними, её нежный голос звучит как издёвка, а в её добром улыбающемся лице им видится злая гримаса смерти.
Лежащие на полке ниже зелёные огурцы, осваивают мимикрию и пытаются притворяться жёлтыми бананами, потому, что знают пойдут с помидорами прицепом – ток сложилось кармически. Но мимикрия требует миллионов лет эволюции. У огурцов есть максимум несколько секунд и жажда пожить ещё. Однако этими факторами эволюцию не заменить.
В открытой двери имитируя несъедобные белые выпуклости стоят яйца. Но отсутствие функциональности того, чем они хотят казаться - для них как отсутствие алиби. Не разбираясь кто в их коротких жизнях провинился больше, любимая берёт троих и несёт на кухню.
Дело пахнет жареным. Это на раскалённой сковороде уже страдает первая жертва – предварительно долго топимый в ледяном молоке хлеб. Он голова – с него и начали. Руководствуясь какой-то садистской инструкцией палач в шёлковом халате не ограничивается одной стороной и пронзая вилкой переворачивает хлеб подвергая огню вторую.
В руках сверкает лезвие ножа. И вот пущена первая кровь. Разрубленная на двое, затем на четыре части, а затем буквально изрубленная на мелкие кусочки помидора оказывается в тарелке. Красные пятна на столе обличают совершившееся злодейство и безгласно вопиют к помидорьим богам о возмездии.
Вторая помидора лежит покрытая крупными, холодными каплями страха. Но прекрасная хищница без колебаний отправляет её вслед за первой.
Огурцы покорно ждут своей очереди. Оказаться в кишащем зубами рту им представляется не так страшно, как там куда их прописывает своим пациентам доктор Попов. (не знаю куда правильно ударение). Из-за него каждый огурец теперь рождается с генетической ненавистью к народной медицине и завистью к кабачкам.
Распалённая кровопролитием семьи Томаттино, моя донна, как голодная пиранья, без объявления войны принимается за клан Огуреццио. Впивается белыми зубами в зелёную плоть и хищно откусывает половину. Её хрумканье звучит похоронной музыкой всем, кто ещё остался.
Яйца лежат не дышат. Ждут. Они единственные кому кажется, что их вытащили не просто так, а что бы выведать главный секрет, который хранят все яйца планеты: кто же всё-таки первый - они или курица. Но их так просто не расколоть. Из них каждый второй мог стать крутым. Их понятия тверды, как скорлупа от блендамета. У них омерта и маман сидела когда они ещё не родились. А когда родились она опять села. И сейчас где-то сидит. Только они не знают где. Писем мать не пишет, потому что почерк как у куры лапой.
А папа… Впрочем про папу они предпочитают умалчивать. У него по жизни не всё сложилось правильно. Хотя они родителя не судят. Кто знает как там вышло...
Красавица между тем берёт одного и хрясь - ножом сверху разбивает его упрямство. Но он всё равно молчит. И тогда она не задерживаясь отправляет его на пытку раскалённой сковородой. Он шипит и отчаянно плюёт в мучительницу горячим маслом. В единственном глазу, застывает жёлтая тоска. Зелёная появиться, через две недели, когда он так и не съеденный будет обречённо следить за закатом на городской свалке и наблюдать как за его душу сражаются белые и чёрные ангелы – чайки и вороны.
Красавица берёт второго и так же ножом по твёрдости – хрясь…
Матерно шипя он растекается по сковороде всем своим досрочно вылупившимся презрением к смерти. И тоже плюётся маслом. Попадает прямо в красивый не знающий пощады глаз мучительницы. Глаз отвечает скупой слезой. А мучительница первым, что попалось под руку острым – перцем чили. И затем с садистским удовольствием посыпает раны обидчика солью.
В этот момент третье яйцо, презрев то, что самоубийцы в рай не войдут, катиться и с пасхальным звуком шлёпается на пол. Кухня наполняется запахом суицида.
Красавица ахает и бросается в ванну. Приносит тряпку и быстро затирает следы на месте преступления.
А когда встаёт то видит свой завтрак несъедобно подгоревшим.
Самоубийца-герой отомстил за себя и за братьев.
Всё зло со сковородки отправляется в мусор.
Хищница питается овощами и как ни в чём не бывало притворяясь лапушкой идёт нежно будить меня. А я не сплю, лежу и думаю: Боже мой откуда в этом ангеле столько жестокости? Но ничего ей не говорю.
Только утро подглядевшее всё в не зашторенное окно и ставшее единственным свидетелем её зла, хмуриться серыми тучами и собирается оплакать долгим и грустным проливным дождём, тех, кого уже не вернуть.