Глава седьмая: Время страдать
1.
Большинству из нас, наверное, приходилось когда-нибудь разжигать костер.
Одно дело, - когда занимаешься этим в ненастную пору: щепочки сухой не отыщешь; все, за что ни возьмись, пропитано влагой. Коробок со спичками, - и тот отсырел. Чиркаешь спичку за спичкой, - ни за что не загораются. Наконец, где-то на пятой спичке, - высекся огонек, радуешься, как большой удаче. Рано радовался: тут же ветром задуло. Вновь все сначала. Но вот, - вроде, что-то получилось, огонек занялся. Тут уж и недавно пакостивший ветерок стал тебе помощником, им тоже овладел азарт, - силится раздуть едва занявшееся хилое пламя. А вместо ожидаемого пламени, - дым, повалил столбом, и нет, чтобы обойти тебя стороной, все норовит залезть в глаза, вышибает слезу. Сколько трудов затратишь, сколько проклятий произнесешь, пока достойный костерок взойдет в полную силушку!
Иное дело, - засушливая пора. Когда, допустим, вёдро на дворе уже целый месяц. Все вокруг пересохло: ни лужи, из которой, бывало, куры, в любое время, чуть овладеет ими жажда, возьмут и напьются, ни веселого, щебечущего, вольно бегущего вниз по склону ручеечка. Даже речка покрупнее настолько обмелела, что переходишь через нее, едва замочив подошвы ног; обнажаются такие потаенные местечки, заглянуть куда в обычную пору только мечтаешь, - и все покрыто вначале зелеными, склизкими, а потом, смотришь, жалкими, иссохшими, бурыми водорослями.
В такую пору разжечь костер ничего не стоит. Даже, бывает, спичек не надо: достаточно навести на кучку всякого сора увеличительным стеклом лучик обжигающего солнца. Одна искра, бывает и случайная, - вмиг, глазом моргнуть не успеешь, займется сначала какая-то сухая травинка, от нее пламя быстро перекинется на соседа, и пошло, и поехало: ненасытное, всепожирающее пламя, с каждым мгновением, с каждой новой охваченной, заглотанной добычей становится все сильнее и сильнее. И уже, кажется, ничем его не остановить, готово пожрать любое и любого, кто станет преградой на его пути.
Примерно, то же самое, похоже, случилось и с Надеждой Николаевной. Слишком долго, многие-многие годы стояла в ней засуха. Все, что могло противостоять огню, - давно иссякло, испарилось. И нужна была только одна шальным ветром занесенная в нее искорка, чтобы все в ней разом воспламенилось. Чтобы в ней занялся самый нешуточный пожар.
Похоже, последнее с ней как раз и случилось: эта искорка – то в нее и попала.
Внешне, вроде, ничем не примечательный, не выдающийся этот Федор Алексеевич, ничего в нем такого, чтобы глазу зацепиться, чтобы что-то про себя отметить: «Ого! Вот это да!», - средненький, неважненький, по всем неписаным, но свято чтимым бабьим канонам мужичонка рядовой, даже близко с генералом не стоял, а вот - поди ж ты. А все от того, что Надежде Николаевне было с ним ИНТЕРЕСНО. Такое с ней случилось лишь второй раз в жизни, когда не просто беседуешь о чем-то с человеком, не просто хочешь от него что-то получить иди что-то, наоборот, ему передать, но это – или получаемое или передаваемое, - еще и как-то скребанет тебя по сердцу, щекотнет, а то и заставит посмотреть на мир как-то по иному. И вот уже как-то необычно ведет себя сердце, постукивает во всю катушку. И так не хочется, чтобы это «ты что-то мне, а я тебе» вдруг взяло и на полуслове оборвалось. Продолжения хочется. Хоть волком вой.
Примерно так было, когда ей посчастливилось встретиться с тетей Верой, той, которая обучила ее премудростям мастерства, той, кто неизвестно откуда пришла и точно также неизвестно куда ушла. С ней Наде также было интересно. Но она была тогда еще девочкой. Еще ничего, кроме дома, школы и скотного не знающей. Неудивительно, что так прониклась, так увлеклась. Но теперь-то…когда стала богатой, знатной, дипломированной, овладевшей многими полезными знаниями, облеченной властью судить и миловать, родившей и вырастившей двоих детей, давно похоронившей мужа, пополневшей. Подумать только: пя-ти-де-ся-ти трех-лет-няя баба… Оказывается, ей еще может быть с кем-то интересно. Она еще может кого-то увлеченно, с бьющимся, замирающим, совсем по-девчоночьи, сердцем слушать. Может кому-то внимать. Без желания прервать. Невероятно. Но это было. И было это наяву, с ней, ей это вовсе не почудилось, не пригрезилось, не приснилось.
Почти всю ночь без сна промучилась, даже пара таблеток седуксена не помогла.
Вот что предрекало ей внушение. Именно это. Что вопреки любому здравому смыслу закружится ее уже тронутая сединой голова. «Ну, баба… Держи себя в руках. Не распускайся. Не поддавайся вдруг обрушившемуся на тебя наважденью. Стой, матушка моя, по- гвардейски. До последнего».
Не выдержала, лежать далее было невмочь: где-то в начале шестого поднялась, оделась, вышла из дома.
Дождя нет, но все вокруг пропитано влагой, как огромная губка. Прикоснулись влажной губкой и к лицу Надежды Николаевны, но ей от этого только приятно, она не думает вытираться. Обошла свой терем с тыла, спустилась к береговому урезу воды.
Густой, медленно расползающийся туман. У грузового причала, из стоящей боком к берегу баржи огромным краном с длинной стрелой зачерпывают, а потом ссыпают на берег строительный песок. Эти всегда, пока навигация, работают в любое время суток. Через какое-то время огоньки зажглись и на переправе, а еще минут через пять – и на паромном катере. Им тоже скоро включаться в работу: перед переправой уже стоит, дожидаясь, пара легковых машин - полуночников. Словно жалобясь, поскрипывает уключинами чья-то одинокая лодка, из-за тумана ее совсем не видно. Наконец, показалась. Медленно, рывками плывет вдоль берега. На веслах сгорбленная фигура в прорезиненном плаще с нахлобученным до бровей капюшоном. Надежда Николаевна догадалась: это Федулыч, известный во всем Кошкино заядлый любитель утренней поклевки. Федулыча Надежда Николаевна хорошо знает по работе в валяльне, тогда он был у них механиком-ремонтником. Бабник, каких поискать. Ни одной из валяльшиц, независимо от возраста, не позволял отойти от него хоть за что-то не тронутой, непременно чего-то коснется: если не груди, так плеча, не плеча, так попы. Попа была самой желанной. Доставалось от него когда-то и Надежде Николаевне.
Надежда Николаевна Федулыча признала, но и он распознал ее.
-Николаевна! Чего не спишь? Али какую думку гадаешь? Как еще денежек заработать?
Надежда Николаевна не откликнулась. Вернулась в дом, разделась, только собралась нырнуть в постель, - зазвонил мобильник.
«Сынок. Больше такую рань некому». Не ошиблась.
-Мамк…Короче…Признавайся, ты куда Ларису задевала?
-Что значит «задевала»?
-А где ж тогда она?
-Она что, по твоему, тварь безголосая, чтобы ее можно было взять и куда-то задевать?
- Дома-то ее нет и Ваську с собой забрала.
-Задевать, говорю тебе, можно, если человек сам этого захочет. Значит, где-то как-то ей больше, чем с тобой подфартило. Вот и думай своей беспутной головой, что ты для нее.
-Слушай…Короче… Я по делу, а ты опять мне лекцию начинаешь.
-А ты для нее, что та же самая утиралка. Чтоб только высморкаться в тебя пару раз.
-Слушай…Короче…Ну, чего ты ко мне в п….у пристала? Что, думаешь, я так и дальше буду? Только по твоей подсказке? Вот возьму от вас всех и уеду.
-Ну и поезжай.
-Ну и поеду.
-Ну и поезжай, я тебе говорю.
-Я серьезно.
-И я серьезно. Правильно, сынок. Прогуляться б тебе совсем не помешало. Проветриться. Чтоб мозги тебе, как следует, прочистило.
-Ты про чего это?
-Да не «про чего», а «куда». Загадывай свое желание.
-Какое желание?
-Куда хочешь смотаться. Чем подивиться. На что посмотреть. Свет вон какой большой, а ты кроме как Ярославской пока больше нигде не бывал, ничего не видал. В ту же Италию, допустим, сейчас там самый сезон. Или Испанию. На быков на местных посмотришь. Посмотри, полюбуйся, как другие-то народы живут. Какая там у них благодать. Какая природа, культура. По музеям хоть походишь. Может, и в тебе тогда чего-нибудь отложится.
-А чего во мне откладываться? Мне и этого довольно.
-Денег я тебе дам. Чтоб там ни в чем себе не отказывал. Время тоже.
-Я в Испанию не поеду. Чего я там , быков что ли не видел?
-А куда бы ты больше хотел?
-Ну… Я бы, может, лучше в Египет. Там Ларискина подруга недавно была, много чего порассказывала.
-Не возражаю, пусть будет Египет.
-А Лариска?
-Что «Лариска»?
-Я уеду, а Лариска?
-У Лариски, сынок, тоже своя голова на плечах. Что нам думать за нее? Ты, вместо того, чтобы по телефону браниться, еще кто-нибудь подслушает, - лучше б как-нибудь ко мне заглянул на огонек. Не чужие ведь мы друг другу. Сядем, поговорим.
-А когда?
-Да когда сможешь.
Вот так! Начали за упокой, кончили, вроде как, за здравие. Упаковать и отправить его подальше. Как же ей раньше-то этого в голову не приходило? И отправит она сыночка не одного. А заодно с его настоящей верной супругой Катюшей. Так постепенно, шаг за шагом, и осуществится ею задуманное: очухается ее сынок, сбросит с себя когда-то, еще по молодости, по незрелости опутавшее его наваждение. Станет, наконец, человеком, а не половичком. И слюбится еще у них с Катюшей. Надежда Николаевна в это верит. Откроются у сына глаза. Не такой уж он недотепа, каким иногда представляется. Даст Бог, подарят ей еще настоящего, не фальшивого, не поддельного внука.
С этим-то, чужим наважденьем она, может, или даже, скорее всего, справится, вопрос – справится ли со своим?
Утром, за завтраком Клавдия поинтересовалась у хозяйки:
-Что-то вы будто как-то поужались с лица… Мешки под глазами. Уж не прихворнули ль?
-Прихворнула, Клавдия, - Надежда Николаевна зачерпнула ложечкой из сваренного всмятку яйца. – Это ты не в бровь, а в глаз. Еще и как прихворнула-то.
-Ой ли! Да что с вами такое?
-Влюбилась я, Клавдюшка. Влюбилась на старости лет. Вдруг…ни с того, ни с сего. Может, впервые в своей жизни. Вот такая у меня нескладная хвороба получается.
А Клавдия вместо того, чтобы хозяйку на путь истины наставить, вроде: «Опомнитесь. Охолонитесь», - возьми да и брякни:
-И давно пора!
2.
Дожди продержались почти весь сентябрь. Солнце было редким и робким гостем: появится от силы на пару часов, а потом вновь пару суток не видно. Хотя Надежда Николаевна по поводу превратностей погоды особенно не переживала. Не до того. Ей пришлось предпринять сразу две, связанные с другими переживаниями, куда более приземленными, и хлопотами дальние поездки.
Сначала, в компании с Семеном Моисеевичем, отправились в Переславль-Залесский.
Последние годы, как и напророчествовал Семен Моисеевич, именно строительство коттеджных домиков стало их самым прибыльным занятием. Только благодаря им, этим домикам-пряникам, Надежда Николаевна почувствовала себя по-настоящему состоятельной, обладающей правом приобретать для себя практически все, на что, как говорится, глаз положит. А до тех пор все как-то едва-едва сводила концы с концами, никогда не была уверена, по силам ли ей будет достойно оплатить труд нанятых ею работников, поэтому и свои амбиции в части приобретений старалась держать в узде: прежде всего, рассчитаться с теми, кто тебе доверился, чье благополучие от тебя напрямую зависит.
То ли умело поставленная реклама сработала, то ли сами за себя говорили на любой, как говорится, «вкус и цвет» сработанные и поставленные ее рабочими-строителями дома, они, что грибы после дождя, появлялись – сначала в Ярославской, а потом и в примыкающих землях Ивановской, Вологодской, Костромской областей. Спрос на новые дома все увеличивался, и все серьезнее и серьезнее перекрывал предложение. Возникла проблема расширения: прежде всего, нужны были новые обширные территории под склады, куда доставлялся и где хранился разнообразный строительный материал. Нужна была территория и под расширяющиеся обрабатывающие цеха. Под ту же, допустим, построенную по последнему слову техники, практически безотходную (все уходило на что-то полезное) лесопилку.
Отвоевание новых жизненно необходимых пространств - всегда было и остается серьезной проблемой, требующей и большого внимания и больших денег для своего разрешенья, потому что затрагивает интересы многих людей, в первую очередь, разумеется, на местном, но иногда и на федеральном уровне. И чем грандиознее планы, тем, естественно, большее количество учреждений, служб, чиновников всякого ранга вовлечены в эту круговерть.
Надежда Николаевна за эти годы уже порядком поднаторела в искусстве находить общий язык с теми, от кого зависело: «Предоставить. Разрешить». Сейчас, по прошествии уже нескольких лет, как впервые ступила на эту зыбкую почву, уже проложила гати по многим заболоченным дорожкам, отлично знала, как к кому подступиться: с кем-то просто, по-приятельски встретиться за общим столом; кому-то, как глоток воздуха, нужно, чтобы выказали ему глубочайшее почтение, а кто-то больше ничего не хотел и не ждал, кроме заветного конвертика (на эту пикантную операцию она всегда командировала Семена Моисеевича, и тот, как правило, справлялся с нею безукоризненно, не испытывая при этом никаких проблем).
Какой бы искушенной не была Надежда Николаевна, ей на этот раз, чтобы добиться желаемого, все равно пришлось потратить около полутора недель. Необходимые договоренности были достигнуты, должные документы, наконец, были скреплены подписями и печатями. Империи Федорычевой, в целом, удалось проглотить еще внушительное количество гектар под планируемые застройки. Довольная, вернулась в родное Кошкино. Но не надолго. Три дня, не более, подарила себе на отдых, и пустилась в новую поездку, на этот раз одна, без Семена Моисеевича. На сей раз в Москву Первопрестольную.
В Москве ей приходилось бывать не чаще двух раз в год, всегда делала это неохотно: Москва так и не стала для нее «своей», также как и вначале, при ее первой особенно памятной поездке отталкивала ее своей населенностью, суетностью. Также, впрочем, не стали для нее «своими», влекущими и столицы других европейских государств, где за последние годы успела побывать: ни Берлин, ни Париж, ни Лондон. Побывала по разу, отметилась, и больше туда возвращаться не хотела. Зато ее приманила к себе провинциальная Финляндия. Здесь она почувствовала себя даже лучше, чем у себя в Кошкино: с одной стороны, и климат и растительность почти ничем не отличались от того, что у нее под боком (единственное отличие: вместо полноводной реки – кругом, куда ни брось взгляд, - озера, озера), а с другой – поразительный во всем порядок. Так угодная ее чистота.
-Это говорит о чем? – заметил по этому поводу Семен Моисеевич. – Что вы по своим прошлым рожденьям из тех басурманских краев. Вот меня, например, лично, как сугубо кошкинского, по своему мироощущенью обывателя этот пресловутый порядок, чинность, строгость буквально бесит, так и хочется тот же окурок мимо урны бросить.
-Так ты ж, вроде как, не кошкинский, - резонно заметила на это Надежда Николаевна.
-Был не кошкинский. Теперь стал. Весь протух этим кошкинским духом от пяток до макушки. Аж самому противно становится. Но и отказаться уже не могу.
А Семен Моисеевич и впрямь стал настоящим кошкинцем.
-Все, мать моя, - как-то признался Надежде Николаевне, - стар я стал для романтики. Пора гнездышко себе постоянное оборудовать. Вот здесь я, уже до конца дней своих, и приземлюсь.
И приземлился. И оборудовал. Построил себе под Кошкино, по собственным чертежам, деревянные хоромы. Нашел себе в пару молодку из местных, лет на тридцать его моложе, и в должное время стал счастливым отцом двух сыновей. Таких же горлопанов, что и он.
В Москве Надежду Николаевну на этот раз ждало ежегодное общее собрание акционеров компании «Феникс» ( Надежда Николаевна в свое время была выбрана в совет директоров). С отчетом выступал президент Глеб Максимович. Он очень изменился за эти годы, - посолиднел, полысел, даже побрюхател. Кто бы, кто видел его сейчас, мог узнать в нем прежнего прыткого мальчика в джинсах и футболке?! Иногда, смотря на нового Глеба Максимовича, Надежде Николаевне западала в голову крамольная мысль: уж не подравнялись ли они годами? Сама-то Надежда Николаевна, несмотря на то, что также пополнела, во всем остальном, как ей самой, во всяком случае, казалось, сохранила свой прежний облик.
Под стать новому, поблекшему, потускневшему Глебу Максимовичу было и его выступление. Оно не сулило компании ничего хорошего, не обещало никаких радужных дивидендов. Сбывалось еще одно пророчество мудрого Семена Моисеевича: их рассчитанному на загранлюбителя ширпотреба бизнесу а-ля-рюс настал полный капут.
-Заграницей - как признался Глеб Максимович, - на данный момент уже другие приоритеты. Вездесущие китайцы и здесь нас превзошли.
Вот и пришлось Глебу Максимовичу в своей заключительной речи прочесть их бизнесу заупокойную. Под конец бросил клич, смысл которого сводился к «Спасайся, кто как может».
Надежда Николаевна слушала все это, - сначала речь, потом заунывные причитанья, всхлипы компаньонов по банкротству, - и мысленно пела осанну своему всевидящему, все заранее предусмотревшему Семену Моисеевичу. Ей падать ничуть не страшно. У нее-то соломка уже постелена.
Надежда Николаевна пробыла в Москве около недели. Кроме этого унылого мероприятия ей еще надо было совершить в столичных магазинах кое-какие покупки: лично для себя, своих близких, но также и для дела. Так, например, закупила и заказала отправку партии новых мольбертов для школы. Девочкам надо было учиться рисовать на живой природе, мольбертов явно не хватало, да и те, что были, в свое время покупались ради экономии некондиционными, все с какими-то дефектами.
Прежде, когда возвращалась в Кошкино из каких-то дальних поездок, ее постоянно обуревала какая-то радость, облегчение: опять окунется в свое, так хорошо ей знакомое, подлинно родное болотце.
Иное дело-сейчас. Ехала и испытывала тревогу.
Нет, не покидало Надежду Николаевну, - хоть ты тресни! - то, что так внезапно, бурно, стремительно, глазом моргнуть не успела, нахлынуло когда-то на нее. Хотя, и сказать, что все стояло, как прежде, на тех же местах, когда она впервые вдруг открылась своему «домоуправу» Клавдии, тоже было нельзя. Какие-то перемены случились. Пружинку, что так сдавила ее сердце, все-таки с течением времени немного отжало. Томление по-прежнему ощущалось, но не такое мучительное, настоятельное, воспаленное, чтоб прямо «Вынь – да положь». Перешло в более терпимый разряд: «Время рассудит».
Примерно, с середины октября погода, как будто ей кто приказал, переменила гнев на милость: тучи разошлись, дожди прекратились, теперь на посветлевшем небе хозяйничало пусть и прохладное, но все-таки солнце.
В первое же, по возвращении из Москвы, выпавшее по календарю воскресенье Надежда Николаевна отправилась навестить «своих», также совсем на днях вернувшихся из поездки в Египет сына и невестку. Пошла к ним не с пустыми руками. Для невестки купила в Москве всякой всячины, с помощью которой находчивый, изобретательный на выдумки слабый пол исхитряется брать верх над полом сильным ( от тряпок до парфюмерии). Для сына Надежда Николаевна купила в Москве новый чудо-мобильник. Для него каждый новый, наделенный все большими возможностями мобильник, - что погремушка для трехмесячного младенца.
Дарила одно, а в уме у нее при этом другое. Скоро ровно два года, как Колька и Катюша вместе. «А не подарить ли мне им на день свадьбы домашний киноцентр?». С сыном еще вот какая проблема: нет у него настоящего увлечения, кроме как грибов (когда они есть) или охоты (когда ее разрешают). Иногда, видишь, мается человек, не знает, куда себя девать, на что время потратить, от того и желание в нем, как нарыв, вызревает – или поскандалить, или вообще из дома уйти. А будет собственный кинотеатр с обширной фильмотекой, - может, угомонится. Лишний раз дома посидит. Да и Катюша с ним рядом сядет. Так, смотришь, потихонечку - полегонечку… Не сразу, как известно, и Москва строилась.
Невестку и сына Надежда Николаевна нашла загоревшими почти до неузнаваемости и, самое главное, что больше всего пришлось ей по душе, довольными, переполненными впечатлениями обо всем им увиденном. Особенно увлеченным, с пылающими глазами был всегда на все по-детски впечатлительный Николай.
-Ну, мамк…Короче…Каких мы там только чудесов не видели! Одни мумии чего стоят. Им уже по нескольку тысяч лет, прикинь, а они до сих пор почти как живые.
Катюша тоже и загорела, и посвежела, щечки округлились, и блеск какой-то появился в ее глазах. Словом, насмотрелась мумий – и ожил человек. И слава Богу. Не этого ли и добивалась предусмотрительная свекровь?
-А эти их…пирамиды, - продолжал делиться своими впечатлениями сын, – чуть ли не до неба. И все из вот таких каменюх, прикинь, - как они их с земли и на такую верхотуру. Ведь кранов тогда и в помине еще не существовало. Все на своих горбах. Ну, дела.
Совсем-совсем другой Николаша по сравнению с тем, каким был все последнее время: ходит по земле, словно пыльным мешком из-за угла ударенный, глаз из-под ног не убирает. И к жене отношение переменилось, - и глянет на нее, и поговорит, пусть даже и поспорит, но спор без неприязни, без ненависти, без «где бы корова мычала, а твоя бы молчала». Нет, спор как у ровни с ровней.
Вот, оказывается, какие чудеса какой-то далекий Египет с его высохшими мумиями и высоченными пирамидами может сотворить.
«Ай да я!- слушает, видит все это Надежда Николаевна, и хвалит самое себя. - Какая ж я все-таки умница, что такое сотворила. И разлучницу кинула, и парочку примирила. Теперь бы только им хоть какого-нибудь замухрышненького ребеночка сотворить. Не обязательно парнишку. Можно опять же и девочку. Я и на это согласная. Не до жиру. И все бы тогда у них пошло, как у людей».
И кончились бы на этом терзания самой Надежды Николаевны и хоть какой-то свет в конце туннеля появился б.
В гостях у своих Надежда Николаевна планировала побыть не более часа, на деле получилось – около трех, пока все фотографии пересмотрела, все комментарии невестки и сына по поводу этих фотографий выслушала; пока посидели за столом, еще посудачили о чудных нравах, царящих на древней, испепеленной нещадным солнцем земле египетской, потом Надежда Николаевна уединилась с Катюшей, показала, объяснила ей все свои московские приобретенья, повнушала, как ей дальше следует поступать с мужем, чтоб того вновь не поманило на сторону. Вернулась домой часу в третьем. В самом радужном, приподнятом настроении.
-А у вас были гости, - первым делом известила хозяйку встретившая ее в дверях Клавдия.
-Кто?
-Фантомас какой-то… Невысоконький. С бородкой… А с ним… не-то жена, не-то кто. Краса-авица. Каких поискать.
«Он! Федор Алексеевич, - сразу догадалась Надежда Николаевна. – Фантомас это он. А красавица это, скорее всего, его… зазноба. Марья-краса. Больше некому».
Опять, как и полтора месяца назад, быстрее заструилась кровь по венам, молодо, учащенно забилось сердце. Зачесались, засвербели ладошки рук. Ну, совсем как пацанка какая-нибудь, стоит ей изловить брошенный в ее сторону взгляд смазливенького паренька. Ах ты, господи!
-Спросил вас, а когда я сказала, - обещал подойти попозже.
- Давно?
-Да уж часа с полтора, пожалуй.
-Приготовь ванную. По быстрому.
К приходу Федора Алексеевича она должна выглядеть … Ну, если и не так, как эти дамочки на глянцевитых обложках журналов, - с ними Надежде Николаевне, как ни старайся, не сравняться, но и не повседневной, не будничной, не домашней, какой ее постоянно видит Клавдия, а чем-то все-таки выдающейся, примечательной.
3.
Прихорашиваясь перед зеркалом в ванной, похвалила себя за то, что, пребывая в Москве, нашла время посетить салон красоты: постриглась, и волосы покрасила. Худо-бедно скрыла свою седину. Огорчилась, только сейчас обратив внимание, что у нее на шее появились жировые складки и, что еще более досадно, - второй подбородок наметился. Наконец, обругала себя за то, что вообще принимает близко к сердцу все эти пустяки.
Не заметила, как в открытую дверь ванной заглянула явно что-то заподозрившая и горящая желанием еще что-то полезное для себя выведать Клавдия.
-Что тебе?
-Гости-то придут…
-Ну.
-Может, чего-нибудь особенькое к столу заготовить?
-Что «особенькое»?
-Ну, цыпляток, может, табака… Щучку фаршированную, если постараться…А то…
-Пусть будут цыплята. – С ними, как рассудила Надежда Николаевна, будет поменьше возни, чем с той же щукой.
-А на первое?
-Да отвяжись от меня! – вспылила Надежда Николаевна. – Что есть, то и подашь. Нечего придумывать… Да и не гости это никакие. Всего-то новый учитель у меня в школе. Мы договорились, что, как будет в Кошкино, - чтоб зашел. На пару минут. И за стол их, может, вовсе необязательно приглашать.
Клавдия, как услышала, - только усмехнулась, но, занятая сейчас исключительно собой, Надежда Николаевна этого не заметила.
Уже смеркалось, когда утробно прогукал домофон. Откликнулась сама Надежда Николаевна.
-Надежда Николаевна, здравствуйте. Я тот, которого, если помните, вы имели неосторожность какое-то время назад пригласить… - Голос веселый, бодрый. Значит, настроение хорошее.
Надежда Николаевна вдруг почувствовала, - у нее сжалось горло, не может произнести ни слова.
-Надежда Николаевна…
Только сейчас вернула себе голос:
-Да! Проходите.
-Я не один.
-Проходите, проходите.
Повесила трубку, еще раз мысленно обругала себя: «Да что с тобой в самом-то деле?! Что ты как девочка-припевочка? Возьми себя в руки». Вышла на площадку второго этажа, проследила через полукруглое оконце за парочкой, как они приближались к выложенному из ярко-красного кирпича крылечку ее терема. Они шли, не спеша, о чем-то по дороге болтая и держась за руки. «Ишь…какие! Два сизых голубочка. Оторваться друг от дружки не могут».
-Я давно обещал Марии показать ваш удивительный, почти лубочный городок и уже по дороге подумал: «Почему бы заодно и не заглянуть к вам на огонек?». – Этими словами начался их разговор, когда парочка уже поднялась до площадки второго этажа.
Кого-то очень напоминает Надежде Николаевна эта Мария. Та же толстая, почти с кулак, свисающая ниже пояса пепельно-русая коса, брови – как два крыла устремившейся в полет птицы, слегка скуластые, полные, румяные щеки, небольшой рот спелой вишенкой, талия тонкая, гибкая. Как ивовый прутик. Видно, что девочка еще не рожала.
Да, напоминает, но кого?.. Да это же вылитая копия ее собственной Марьи-Красы! Одна из ее первых удачных поделок, фотографию которой поместили в ту памятную ей, прославившую ее на весь свет книгу. Когда-то привидевшаяся ей, вылепленная из ее чудесной, волшебной глины, а теперь вот как будто ожившая, обретшая плоть и кровь и вернувшаяся к Надежде Николаевне уже в таком вот земном виде.
«Да у тебя, милый, не только, видать, язык не лопата, но и губа-то не дура».
Надежда Николаевна испытывает сейчас смешанные чувства. Не может не радоваться при виде такой явной, бьющей прямо в глаза красоты, но… и не может не огорчаться. Как меркнет все, чем наделена она сама, Надежда Николаевна, пусть на это время и богатая, и влиятельная, только что прошедшая через все превращения кудесников из столичного салона красоты перед тем, чем обладает эта скромно одетая девочка, стоящая, потупив глаза, явно не осознающая, какой убедительной силой, мощью на деле обладает она! Какими жалкими теперь ей кажутся только что, перед самым приходом этой парочки, повешенные на ее, уже изуродованной складками шее, блестящие, драгоценные безделушки! Снять бы их, убрать с глаз долой, - зачем вообще их нацепила? Дуреха. Но… уже поздно.
Надежда Николаевна не может оторвать глаз от явившегося ей чуда, да и Федор Алексеевич смотрит сейчас не на нее, а на свою спутницу. Выглядит довольным, возможно счастливым. «Он и ко мне-то пришел вовсе не ради меня, а чтоб только показать ее мне. – Только сейчас осенило Надежду Николаевну. - Вот тут в чем дело. Чтоб только похвалиться. Мол, смотри, старая толстая бабища, и учись, пока глаза глядят, что значит быть по-настоящему, без кремов и пудры, молодой и красивой».
-Заглянули и молодцы. Я рада. –Надежда Николаевна делает все, чтобы выглядеть спокойной, уверенной. Словом, такой, какой она обычно и бывает. – Вообще-то живу, как в монастыре. У меня редко кто не по делам бывает. Сейчас поедим, чем Бог послал.
-А что? Очень кстати. А то мы сунулись, было, в ваш ресторан, но там, как назло, какое-то мероприятие.
-Ну, по-ресторанному у нас едва ли получится, но и голодными отсюда не уйдете.
«Сколько ж, интересно, ей лет? Выглядит совсем зеленой. В дочки, пожалуй, ему годится».
В столовой их встречает таращащаяся в оба глаза Клавдия: то Федора Алексеевича жадно взглядом обшарит, то на спутницу его глянет, да и хозяйку вниманием не обделит. Можно только догадываться, что творится сейчас в ее голове, какие шарады решает. Решила Надежда Николаевна вернуть своего домоуправа на грешную землю.
-Что у тебя на сегодня?
-Все! На первое – рассольник. Правда, еще давешний, свежий я не поспела. На второе, - табака, как вы сами хотели. На третье…
-Ну вот и начинай с рассольника.
Та на время убралась из столовой.
-Ну и сколько же, милая, тебе лет? – Надежда Николаевна решила взять быка за рога.
-Двадцать четвертый, - впервые услышала ее голос. Тихий у нее, оказывается, голосок.
«Двадцать четвертый? А выглядит куда как моложе».
-Я подобрал ее в Кинешме. Знаете? - такой городок. Что-то вроде вашего Кошкино, но без этого шарма. Иду по пыльной улице, - еще бездомная собака за мной увязалась, одна кожа да кости. Смотрю – сидит на скамеечке, под акацией, - такая… Задумчивая нестеровская барышня. Красивая, но грустная. Глаз от подсолнуховой шелухи под ногами не отнимает. Ну, я естественно остановился перед ней, как вкопанный. «Или жизнь, - у меня сразу молнией в голове, - или смерть. А третьего, милостивый государь, тебе не дано».
-Давно женаты?
-Восьмой месяц.
Немного. Но и немало. За это время уже можно друг другу и надоесть.
-А что ты умеешь? – вопрос к нестеровской барышне. Знает Надежда Николаевна, кто таков Нестеров. Знает и ценит.
-Я закончила педучилище. В школе в младших классах преподавала.
-А с кем жила?
-С мамой. И бабушкой.
-А отец?
-Отец давно от нас ушел. Я его почти не знаю.
Отвечает тихо, почти не поднимая глаз. Застенчивая.
Хорошая, славная девочка. Но бедная. Отчего бедная? От того, что слишком богатая. Слишком вызывающе красивая. Надежде Николаевне уже случалось – и не раз – сталкиваться, когда красота идет девушке, - именно и только девушке, - не на пользу, а во вред. Все в жизни, если задуматься, имеет свою компенсацию. Если кто-то из девушек обделен красотой, - природа подарит ей такие особенности характера, как инициативу, смелость, упорство, хватку. Вот и посмотришь: вроде, дурнушка дурнушкой, а парней за ней увивается целый хвост. И замуж они выскакивают раньше и детей годам к двадцати пяти уже целую кучу народят. И совсем наоборот, бывает, очень часто случается с такими, как эта, что сейчас сидит перед Надеждой Николаевной, сдвинув колени, робко потупив глаза: как будто задумавший, сотворивший ее счел, что одной красоты ей для благополучия в этой жизни достаточно. От того и хватательными навыками взял и обделил. «Мол, обойдешься, красавица, и без них». Глазки никому не делает, ни на что не намекает, никому себя не предлагает. А мужики, - они ведь, в основной своей массе, простофили – дурачины еще те. Им-то представляется, - раз девушка такая красивая, ухаже-еров у нее. «Зачем мне с ней, такой связываться? Шансов практически никаких. Одни мучения. Я лучше вон к той, - которая ничего, вроде, собой не представляет». Вот и томится никем не востребованная красота, усыхает, увядает потихоньку. Осыпаются лепесточки. Осень уже пришла, - а никем не ухожена, не оплодотворена. Яркий красивый пустоцвет.
Ей еще повезло, что повстречался на ее жизненном пути такой знаток, истинный ценитель Красоты, как Федор Алексеевич. Не только ценитель, но и, судя по всему, еще и нахал, – в хорошем, разумеется, смысле. Ухарь. Уже тертый жизнью калач. Умница. Сразу, в одно мгновение ока разглядел, оценил и не побоялся сделать то, что до него не посмел сделать ни один из ее сверстников-дурачков: предложил ей стать его женой. Честь ему за это и хвала.
Клавдия уже принесла наполненный супом судок, водрузила посреди стола. Надежда Николаевна, вооружившись половником, наполнила всем тарелки. Гостям сполна, себе чуть-чуть. Она уже поклевала этим днем у «своих», голода еще не испытывала.
Обошлась парой-другой глотков, а ее гости уписывали рассольник от души. Заметно, как оба проголодались. Может, не только сегодня. Может, так и живут – все эти восемь месяцев, как вдвоем, - впроголодь. Добытчик ведь у них один Федор Алексеевич, его красавица пока себе применения не нашла. А какие заработки у таких как Федор Алексеевич (нет, не только сейчас, - вообще)? Надежде Николаевне уже приходилось по жизни сталкиваться с такими вот вольными художниками: один день густо (это когда что-то из своего удастся продать, да долги раздать), следующие полгода – зубы на полку.
С рассольником справились, - Клавдия уже несет на подносе только что поджаренных ею цыплят - табака.
-Вы нас так запотчуете, Надежда Николаевна, - от вас уходить не захочется.
-Ешьте, дорогие мои, ешьте, не стесняйтесь. Наедайтесь до отвала. Мало будет, - что-нибудь вкусненькое еще найдем.
Готовит ли что-нибудь сама эта красавица? Умеет ли? Едва ли. Еще одно жизненное наблюденье Надежды Николаевны: чем более пригожа на личико девушка, тем меньше у нее способностей к кухарничанию, тем меньше желания заниматься готовкой. Красота любит, чтобы ее обслуживали. Обслужить самой кого-то другого? Нет, это уже не для нее. «Должно быть, - все больше всухомятку живут. Похватают-похватают кусок, кое-как прожуют, чем-нибудь зальют. И на этом успокоятся». Ей-то, самой красавице, может, этого и достаточно, а мужик всегда бОльшую нужду в калориях испытывает, даже если какой-то тяжелой, изматывающей работой не занят. Да хотя бы ради того, чтобы ночью не осрамиться.
Доели табака. До того вкусно! Даже пальчики себе облизали. Отдуваются. Клавдия несет на подносе наполненные клюквенным киселем кружки.
-Запейте… Посидим немного, - Клавдия нас еще чайком с пирогами угостит.
-О нет! Нет! Что вы? Какие пироги? У нас уже и так полным-полно.
-Утрамбуется.
Хороша ли эта красавица в постели? Это еще большой вопрос. Красивые женщины часто выглядят некрасивыми в постели. Они, скорее, снисходят, чем получают удовольствие сами, а мужики это чутко улавливают, их это коробит, обижает. От того и детей у них часто не получается. А Федору Алексеевичу, судя по всему, по его темпераменту, по тому, что худощав, жилист (это тоже что-то значит), нужна хорошая, нормальная, безукоризненная во всех отношениях, зажигательная постель. В противном случае кисть в руке будет потом неважно держаться.
Вот как много недостатков Надежде Николаевне уже удалось, пока сидели за столом, обнаружить в своей молоденькой сопернице! Да, сопернице, пусть даже только мнимой. Воображаемой. Ей ли, с ее пятьюдесятью тремя годами, с ее намечающимся вторым подбородком, ее все более заметно отвисающим животом соперничать с таким бутоном, как эта? Почти сказочным персонажем. И тем не менее…
-Ну, как ваши…вечерние посиделки? Продолжаются?
-Идут, - как-то скучно ответил. – Но - такое ощущение, - по нисходящей. Желающих все меньше, то и дело находят какие-то отговорки. Да я на них и не обижаюсь. Сам виноват. Во мне самом еще многое не вызрело. Сам пока еще в поиске. Как же я могу учить других?... Вообще статус учителя… Особенно учителя жизни, а ведь я именно на это замахнулся… Чтобы научить кого-то, как выбирать дороги в жизни, какими соображениями при этом руководствоваться, надо прежде самому не один пуд соли съесть. Еще лучше – набить себе как можно больше шишек. Пострадать. Причем это касается не только учителя, но и тех, кто хочет чему-то научиться. Человек… Это, примерно, как ваша глина. Чтобы из нее получилось что-то достойное, ее должно долго-долго к этому готовить, и так и сяк обминать. Только тогда начинать лепить. Но не раньше.
Верно говорит. Не о том ли часто задумывалась и сама Надежда Николаевна? Думая о себе. О своей судьбе. О том, что с ней приключилось. Смогла бы она стать такой, как сейчас, займись своими художествами намного раньше? Еще до того, как успела достаточно вызреть. Ее питают соки ею ранее пережитого. Увиденного. Подмеченного. Нет, напрасного, пустого в ее предыдущей жизни, когда она была рядовой валяльщицей, обихаживала, как могла, насколько хватало ей средств и сил, семью, дом, - не было. Все это было нужное. То были годы ЕЕ выдержки, ее вызревания. И вот они-то, эти, вроде, пустые годы, когда в подготовленную почву бросили чудное зерно, в конце концов, и дали свои плоды.
Но если б к этим плодам ей еще добавить... всего-то лишь… вот этого…неказистого, бородатого человека, только что разделавшегося с куском цыпленка и вытирающего влажные от жира губы платком. Всего-то! Она не жадная. Одного его и больше никого. Вот когда она бы посчитала себя находящейся действительно на седьмом небе.
-У вас тут здорово. Очень симпатично. Так и просится на холст. В другой раз, когда надумаю, побывать в этих краях, обязательно прихвачу с собой – хотя бы карандаши и бумагу… Ну что, наелась? – тем же платком, как взрослый с ребенком, убрал со щеки своей Марии жирное пятнышко.
Та опять засмущалась, а у Надежды Николаевны, при виде этого, опять защемило сердце. Та же ревность.
И все-таки от пирогов Федор Алексеевич, а за ним и его красавица, как ни ублажала их Надежда Николаевна, отказались. Однако охотно согласились взять их с собой. Клавдия уложила их в большую корзину. Когда покидали дом, - Надежда Николаевна даже подумала, - не проводить ли гостей до переправы? Однако отказалась от этой затеи. Нет, то будет уже перебор. Она уже и так столько времени на них потратила! Да и посторонние люди заметят. Опять, не дай Бог, начнутся какие-нибудь разговоры, сплетни. В Кошкино любой шаг, чих, любой вдох и выдох Надежды Николаевны уже повод для пересудов, разговоров.
-Когда вы у нас теперь будете? – на прощание поинтересовался Федор Алексеевич. Показалось Надежде Николаевне, - вопрос был не данью вежливости, интерес был искренним. И что значит « у нас»? В смысле «в школе»? Или он имел в виду их собственный дом? Ответ Надежды Николаевны был неопределенным:
-Как-нибудь…Когда здесь с делами немного подразгребусь.
На том и расстались.
-Ну что? Какая. Деваха-то, - Клавдию, видно, так и распирает, хочет поделиться увиденным.
Распустила Надежда Николаевна своего домоуправа. То и дело стала совать нос туда, где ей, вроде, находиться вовсе не пристало.
-Не деваха, Клавдя. Научись выбирать выраженья. Ты ж культурный человек. Все. Иди. Отдыхай.
Клавдию отшила, та убралась к себе, теперь никто не мешает, - пришло время еще и еще раз задуматься Надежде Николаевне. Как же ей все-таки побороться за Федора Алексеевича? Может ли хоть на что-то рассчитывать? Или все ее усилия заранее обречены на неудачу?
4.
Через пару дней, завершив все свои намеченные на этот срок дела, вернулся из Переславля - Залесского Семен Моисеевич. Надежда Николаевна, только узнала об этом, не стала дожидаться, когда он появится у себя в офисе, тем же вечером отправилась в его уютный домик.
Ей всегда нравилось бывать в этом аккуратном, деревянном, разумно скроенном и добротно возведенном домике на окраине Кошкино, по соседству с лесным массивом, где он жил с хлопотуньей-женой, двумя непоседами- сыновьями, Пашкой и Сашкой, а еще с парой собак, кошкой, попугаем и старой почти слепой кобылой. Та жила в специально выстроенном для нее сарае. Семен Моисеевич – по чистой случайности, - спас ее от живодерни, будучи за несколько сотен километров отсюда, и с немалыми проблемами, тратами доставил сюда.
-Что, мать моя? – приветствовал появление Надежды Николаевны у себя в доме вышедший на встречу Семен Моисеевич. На нем приблизительно такие же коротенькие, что и при первой их памятной встрече в СВ, штанишки. – Чего вдруг? Про московских своих паханов хочешь новеньким чем поделиться? Так я и так все знаю. «Разверзошося вси источницы бездны, и хляби небесные отверзошася». Все, как мудрейший из мудрейших (я это про себя) и предрекал.
С его внешностью, в отличие опять же от бедного Сергея Максимовича, за эти восемь с небольшим лет почти ничего не произошло. Ну, только, может, немного похудел, что ему, разумеется, к лицу, животом не так трясет, стал более подтянутым, а во всем остальном – какой-то законсервированный.
Только в дверь, - почти в живот Надежде Николаевне уткнулись головами оба наследника Семена Моисеевича. Все произошло так неожиданно, что Надежда Николаевна едва не вскрикнула от испуга. Парни обежали ее, один с одной стороны, другой – с другой, ринулись в оставленную на какое-то время открытой дверь, помчали наперегонки подальше от дома.
-Вот вернитесь только! – Семен Моисеевич прокричал им вслед. – Я вам уши-то отдеру!... Мать их в угол поставила, - за то, что попугаю хвост помяли, - объяснил, провожая Надежду Николаевну в дом, - а они нашли лазейку. Разбойники настоящие какие-то растут. Разбойники с большой дороги. И в кого они такие? Не могу понять.
«Да в тебя, Моисеич. Только в тебя, ни в кого больше. Сам, должно быть, когда ребенком, был разбойником не меньше». Да они оба и внешне – вылитая копия отца: такие же крупные, лобастые, ушастые. Как два хорошо откормленных волчонка.
-Здравствуйте, Надежда Николаевна, - улыбающаяся во все лицо, пригожая и еще совсем не старая супруга Семена Моисеевича. – Как вы поживаете?
-Да я-то что, милая? Я не живу, я уже можно сказать – доживаю…
-Да перестаньте вы! Да какие ваши годы? Вы еще, на вас посмотришь, такая крепенькая, молоденькая. Вам бы муженька. Вы бы еще ой-ей-ей. Всех бы удивили.
Единственный дом, единственная семья, в которой Надежда Николаевна позволяет говорить о себе в подобной легкомысленной манере. В другом месте, от других людей, - живо бы язычок укоротила. Этим позволяет все. Сама не знает, отчего.
Дом. Семья. Для нее подлинным воплощением того и другого как раз и является то и те, кого сейчас видит перед собой. Мир да любовь, - это как раз про этих людей сказано. У самой Надежды Николаевны именно такого ладно скроенного дома, такой слаженной дружной семьи не было. И уже никогда, скорее всего, не будет. А что было когда-то с Павлом, - только жалкое подобие. Что-то неуклюжее, уродливое, словно обтесанное впопыхах тупым топором.
А ведь она тогда, в те годы, когда жила, вроде бы, семьей, этого не понимала. Все принимала, как данность. «Все так живут, а чем я лучше других?». Лучше! Теперь-то она, только на шестом десятке лет, это осознала. Да, лучше. «Тресните от зависти, от злости, а все одно я лучше». От того и требовала сейчас ее душа именно того, что она действительно заслуживала. Того, кто был бы ее истинно достоин. Но где ж такого взять?
Если только этот… кудлатенький… плюгавенький Федор Алексеевич. Именно с этим человеком она может получить все то, чем обделила ее прежняя, скупая на высокие радости, обошедшая ее глубочайшими страстями жизнь. ЭТОТ, каким, во всяком случае, воображается самой Надежде Николаевне, может так ее тряхануть, до таких высот увлечь, - ух! Мало не покажется.
И все-таки может, чувствует это, что-то ей подсказывает, может, хотя уже и старуха, и собой увлечь, зажечь и его. Не напрасными ведь были его слова: «Вы личность. Я вас уважаю». Прямо из сердца вырвалось. У Надежды Николаевны эти его слова крепко в памяти запали. Значит, что-то в ней, старухе, задело и его. И если навестил ее, может, не только потому, что хотел перед ней похвастаться своей красавицей-женой, как ей сначала подумалось. Может, еще и было желание: свести обоих - хозяйку и жену – поставить лицом к лицу. Сравнить, понять, - кому из них отдать предпочтение. Что? Басни? Может, и так. Может, и басни. А может, и нет. Вполне. Может и такое быть.
Но чтобы это «может» превратилось в «есть», ей, Надежде Николаевне, надо серьезно потрудиться. Ничего просто так в руки не дается. И не просто «потрудиться», а, может, и через что-то в себе переступить. Можно ли добиться счастья для себя только чистыми руками? Жизнь, опыт других подсказывает ей, - нет, чистые руки не всегда самое верное средство. Взять ту же пашню. Чтоб с нее хоть какой-то урожай взять, это сколько ж прежде надо в нее навозу уложить! А жизнь это тоже пашня. Вот и удобряй ее, Надежда Николаевна, если с пустым ларем на зиму не хочешь остаться. С той зимой, которая уже катит в глаза.
-Поужинаете с нами? – предложил Семен Моисеевич.
-Да нет, спасибо, в другой раз. Я в общем-то вот за чем к тебе… Надо бы одного хорошего человека как-то у нас пристроить.
-Хорошему человеку, мать моя, мы завсегда… А что это за человек?
-Да девочка одна.
Семен Моисеевич выждал, когда Надежда Николаевна еще что-то добавит, но та помалкивала.
-Ну, для девочек… Если курьером только.
-Да нет, в курьеры она не годится. Она девушка уже взрослая. Образованная. Педучилище закончила. Что-нибудь поищи посолиднее.
-Фу-фу-фу, - Семен Моисеевич, озабоченный, почесал у себя под подбородком. – Задачку ты мне задала… «Посолиднее», как вы сами понимаете, - свято место пусто не бывает. Как-то…ничего в голову не приходит.
-Ну а секретаршей?
-Чьей секретаршей?
-Ты же без секретарши работаешь.
-Да… А на фиг она мне, извините, нужна?
Семен Моисеевич действительно считал, что секретарша для него, скорее, обуза, чем подмога. «Они же все капризные. О них постоянную заботу проявлять надо. Им потакать, угождать. Вечные там шоколадки, чтоб не дулись, дарить. Да и бумажной волокиты у меня не так уж много. Стараюсь работать не на бумаге, а на деле».
-А она вам, собственно говоря, кем приходится, эта хорошая девушка?
-А никем.
-Да? – Семен Моисеевич хитро прищурился. – Ну, так уж вовсе и «никем». Чего ж тогда так озаботилась?
-Ладно. Не совсем «никем», - вынуждена была признаться Надежда Николаевна. А дальше - все, молчок, запретная территория. – Так что? Возьмешь к себе секретаршей?
– Симпатичная хоть?
«Ах ты, козел старый!» – по-доброму, однако, подумала, без осужденья.
-Не просто «симпатичная». Писаная русская красавица.
-Да разве еще бывают такие? – усомнился Семен Моисеевич. – Неужели еще не все перевелись?
-А вот ты посмотришь, своими глазами убедишься.
-Боюсь… Если она такая, какой вы ее мне описали, - у меня ж в кабинете теперь будет постоянный базар-вокзал. Кавалеры, ухажеры и все такое прочее. Будут приходить и по делу и без дела.
-Не будут. У них с мужем любовь. Не разлей водой. Да и сама девушка строгая, скромная. Приваживать к себе специально никого не будет.
-Ах, так у ней еще и муж! Ну это отчасти как-то решает проблему…А мужа ее тоже придется пристраивать?
-Не волнуйся. Муж пристроен. Учителем у меня в школе.
-Да? - И что-то, по-видимому, высветилось, озарение какое-то наступило у мудреца Семена Моисеевича. Что-то, вроде: «Вон оно, где собака-то зарыта». - Муж-то…тоже хороший?
-Обыкновенный, – просто ответила, обыкновенно. Даже глазом не моргнула.
В этот момент что-то вспыхнуло за окном дома, потом грохнуло. Семена Моисеевича как взрывной волной вышвырнуло из кресла, как пушинку – это при его-то габаритах! Перелетел через всю комнату к окну, прижался лицом к стеклу:
-Едрена вошь… Ма-ать! – взревел. - Откуда это у них?
-Да что? Что? – закудахтала откуда-то из-за двери верная подруга Семена Моисеевича. - Что случилось-то?
-Откуда у них эта зараза? Кто им дал?
Опять вспышка и грохот. Видно, как сверху, как будто прямо на крышу дома сыплется огненным дождем веселый фейерверк.
-Они ж дом подожгут. Руки себе поотрывают, глаза попортят, – устремился к двери. Только Надежда Николаевна его и видела.
Ну, ничего. Все, что намеревалась, успела сказать. Может чувствовать себя уверенной, что место для Марьи-красы она уже забронировала. Теперь осталось убедить саму будущую секретаршу в необходимости поработать, а не сидеть на шее мужа. Убедить даже, наверное, не столько ее саму (она-то наверняка с готовностью согласится), как ее уже не такого сговорчивого мужа. Ну, да силы убежденья, когда этого сильно захочет, Надежде Николаевне не занимать стать.
5.
К дому Семена Моисеевича она рискнула добраться в одиночестве пешком, но уже сильно стемнело. Народу на улицах сильно поубавилось. Да на окраинах Кошкино его и в разгар дня бывает не густо. Словом, идти одна уже поостереглась, а просить Семена Моисеевича в провожатые не хотела. Позвонила Юрию, чтобы тот быстренько прикатил за ней на машине.
-От телевизора тебя не оторвала? – поинтересовалась, когда уже устраивалась в салоне машины.
-Да нет, ничего.
Надежда Николаевна знала, что Юрий был большим любителем футбола, естественно, «болел» за ЦСКА, и старался не пропустить ни одного матча, когда показывали по телевидению.
Дороги на окраине Кошкино еще неблагоустроенные, далеко не все заасфальтировано. Дождалась Надежда Николаевна, когда миновали неудобье, когда машина уже не колдыбала, а достаточно ровно бежала, только тогда вдруг – то есть «вдруг» не для нее, а для Юрия, - сказала:
-Вот смотрю я на тебя, Юрий Батькович… Симпатичный ты по всем меркам мужик. Симпатичным был, когда помоложе, да ты и сейчас, между нами, девочками, говоря, - орел.
Юрий с недоумением покосился на тещу. Разговоров на подобную тему между ними никогда не возникало. Ничуть этим недоумением не смутившись, Надежда Николаевна продолжала:
-Я ведь, когда ты еще шуры-муры с моей Лидухой крутил, нет-нет, да на тебя и заглядывалась… Не замечал?
-Да нет.
-Ненаблюдательный, значит. Да, было дело под Полтавой. Да и после, когда уж поженились, - в моих глазах хуже не стал… Ты-то…сам-то…Как? Нравишься сам себе или не очень?
-А что? Зачем вам все это надо?
-Ты мне, Юрик, по честному скажи. Ты моей дочери, когда с кем изменял?
Юрий даже на мгновение-другое выпустил рулевое управленье из рук, машину слегка занесло вбок. Справившись, вновь неспешно поехали вдоль слабо освещенных улиц.
-Ну так что? Не слышу от тебя. Изменял или не изменил?
-Ну а если даже, допустим, изменял? Ну и что с того?
-Ну и правильно! Ну и молодец, что соленый огурец! Хорошо. Рада за тебя. Значит, ты мужик настоящий, а не только по паспорту. Значит, -вдруг приведется тебе повстречать какую-нибудь… чтоб глаз, допустим, не оторвать… Еще можешь, значит, влюбиться? Есть еще порох в пороховнице?
-Какая-то вы сегодня… - зять заметно смущается.
-Какая? Белены, что ли объелась?.. Да не бойся. Хоть и призналась, что ты мне нравился, к тебе все одно приставать не стану. Не волнуйся. Это я так… Считай, с жиру твоя теща бесится. Не знает, чем ей заняться. Спи, дорогой мой, спокойно.
Пока разговаривали, успели доехать до дома. Перед тем как выйти из машины, распорядилась:
-Завтра с утра прогуляйся в Ярославль. Разыщи там нашу красавицу, – она, разумеется, имела в виду беспутную Лариску. - Денежек ей, которые я ей обещала, передашь. Ну и поговори по душам. Как у нее настроенье. То - се. Потом все мне аккуратно доложишь.
«Ты уж и не Надежда Николаевна Федорычева, какой числишься по паспорту, - подумала, подымаясь на крылечко своего дома, - а прямо генералиссимус Суворов перед походом через Альпы. Пехота - сюда, батареи – туда… Ничего. Даст Бог, - прорвемся».
5.
Между тем октябрь продолжал удивлять своей неоктябрьской погодой. Днем температура поднималась до двадцати градусов. Короткие теплые дождички сменялись продолжительным «ясно». Деревья хоть и пожелтели, однако с пожелтевшей своей листвой расставаться не спешили, так и стояли почти в полном убранстве. Так же как не спешили на юг стаи перелетных птиц. Конечно, Кошкино они старались своим присутствием не будоражить, но стоило отъехать от Кошкино километра на два - на три, - все убранные поля, луга были усеяны без устали гомозящимися, посвистывающими разноцветными и разнокалиберными комочками, словно ожила и зашевелилась сама земля.
В ближайшее после встречи с Семеном Моисеевичем воскресенье Надежда Николаевна нарядила зятя, чтобы тот отвез ее в Охотино.
Ее первой задачей было посетить свою директрису Пашу.
Паша проживала в том, что можно назвать, Новым Охотино. В отличие от ее родной деревеньки Сосновцы, облик которой оставался фактически нетронутым со времен, когда Надежда Николаевна была еще ребенком, Охотино переживало настоящий строительный бум. Однако строительство, в основном, велось по окраинам села, по прежним неудобьям, заброшенным полевым лоскуточкам, которые прежде, в такую как сейчас осеннюю пору, использовалось как выгон для личного подворья: коров и коз. И все дома, как один, отменные, по большей части деревянные, редко – редко самоделки, в основном, возведенные силами принадлежащего ей комбината, огражденные, чтоб любопытные не досаждали своим вниманием, добротными, чаще всего кирпичными заборами, охраняемые серьезно настроенными сторожевыми псами.
Пашин дом в этом отношении ничем не выделялся из ряда таких же новостроек. Поэтому, чтобы не подвергать себя риску, Надежда Николаевна, когда машина подкатила к дому, командировала зятя, чтобы тот первым исследовал, что ее ждет за калиткой забора. И лишь получив от Юрия знак рукой, означающий «Все в порядке», - прошла за калитку.
Пашу она отыскала не в самом доме, а позади него, рядом с парой ульев, с сеткой на голове, видимо, она экспроприировала из ульев мед.
-Ой, не подходите, не подходите, Надежда Николаевна! – заполошно, стараясь при этом не размахивать руками, предупредила Паша. – Они вас ужалить могут.
-Вы мольберты из Москвы еще не получили? – Надежда Николаевна, как и советовала ей Паша, осталась на приличном расстоянии от ульев.
-Не, еще не получили… Да не волнуйтесь, - получим… Надежда Николаевна, чуточку подождите, я сейчас закончу, вас свежим медком угощу.
-Спасибо, Паша, я сейчас в другое место, а перед отъездом еще к тебе зайду.
-А куда вы сейчас?
-Мне надо еще вашего Федора Алексеевича навестить… В каком, ты говоришь, доме они живут?
-Федор Алексеевич? – Паша явно озадачена. - А самый крайний у дороги. Увидите, - там неподалеку будка трансформаторная.
-Ну что, дорогой? – обратилась к зятю, когда уже покинула продолжающую недоумевать Пашу. – Еще не поленись, проводи меня.
Юрий запер машину и покорно поплелся вслед за Надеждой Николаевной.
Дом, в котором, если верить Пашиной наводке, проживал Федор Алексеевич со своей ненаглядной, был едва ли не самым убогим из всех домов старого Охотино. С похилившимся крыльцом. Из щелей между бревнами торчат клочья высохшего мха. Первой, не доходя десятка метров до дома, Надежду Николаевну и Юрия встретила очень важная, с беременным брюхом и лихо вздернутым хвостом кошка. Она действительно, как провожатая, поводя длиннющими усами, возглавила шествие, первой прошла за полуоткрытую калитку, на мгновение исчезла из поля зрения, потом оглянулась и мяукнула, как будто говорила: «Ну, вот мы и пришли. Чего стали? Мы гостям завсегда рады. Заходите».
-Можно? – первой, вслед за кошкой, прошла за калитку Надежда Николаевна.
«Можно» было обращено к сидящей сиротливо на скамеечке перед домом Марье. На ней длинный сарафан (что-то очень-очень давно, если только по телевизору, не видела Надежда Николаевна таких немодных сарафанов на девушках), в руках – книга.
Застигнутая врасплох, - смутилась. Поднялась со скамьи. Книга при этом соскользнула с колен, упала на землю. И вновь, - стоило только бросить взгляд на эту молодую женщину, сжалось, а потом забилось сердце Надежды Николаевны. Вновь поразилась сходству с той, кто когда-то принес ей международное признание. Да еще в этом сарафане, - точь-в-точь такой же, даже, кажется, узор повторен, был и на ее Марье-красе.
-Вы к Федору Алексеевичу? А его нет дома.
-Да? А где же он?
-Он работает… - показала неопределенно рукой. – Рисует… Неподалеку отсюда.
-А почему ты не с ним? Тебе неинтересно?
-Нет, почему? Конечно, интересно. Но он не любит…когда ему мешают.
-Ладно… - Надежда Николаевна не поленилась, подняла с земли соскользнувшую только что с колен Марьи книгу. Прежде чем вернуть, успела бросить взгляд на обложку. «Лермонтов. Избранное». Молодец! Опять же – уже и не припомнит, когда последний раз видела кого-то, кто б читал Лермонтова. – Ладно… Я пока, если можно, с тобой переговорю. – Уселась на ту же скамеечку. Только сейчас вспомнила об оставленном ею за калиткой Юрии. Что-то его не видно: кажется, так и застрял у дома, не посмел последовать за ней. Однако решила его пока не трогать. – Я, милая, собственно, - пришла, ради тебя… Не скучно тебе одной-то целыми днями дома сидеть? – Мария неопределенно пожала плечами. – Правда, сейчас хоть погода хорошая. А ну как настоящая осень наступит? А потом зима. Хорошо, если еще снежку побольше подвалит, а то ведь, как все чаще случается, - все оттепель, да оттепель. Одно сплошное месиво под ногами. Точно заскучаешь. А я тебе работу хочу предложить.
-Да? – встрепенулась. – А что за работа?
-Работа чистая, интеллигентная. Грамотности, внимательности от тебя потребует, и аккуратности. В секретари тебе хочу предложить.
-Да?.. Вы думаете, я смогу?
-А чего там не смочь? С твоим-то образованием. Если что и не сможешь поначалу, - научишься потихоньку. Подгонять, эксплуатировать тебя в хвост и гриву, - никто не станет. Это я тебе обещаю… Правда, на работу надо будет поспевать к девяти утра. Ничего страшного. Я еще ребенком была, - и то к тем же девяти, бывало, в школу, - никогда не опаздывала. Тем более Федор Алексеевич твой. Всяко на своем мерседесе хотя бы до переправы – и довезет, и привезет.
-Я не знаю, - Мария выглядела озабоченной. – Я-то сама, может, и не против, но как он?
-Ну, с твоим мы сейчас этот вопрос утрясем. Где, ты говоришь, я, примерно, смогу его найти?
Мария поднялась, книга вновь соскользнула с ее колен, на этот раз сама быстро наклонилась, подняла. Обернулась лицом:
–Там вот тропинка, вы увидите…Вам прежде надо дом обойти… Может, все-таки вас проводить?
-Не надо, не стоит. Ты вот лучше, - вот и настал момент появиться в поле зрения ее скрытому пока калиткой зятю. – Юрий Андреич! – Дождавшись, когда Юрий заглянет в калитку. – Проходи, проходи, не бойся, тебя тут никто не съест… Это, можно сказать, моя правая рука. Мой ассистент… А это Маша. Его, вроде, жажда одолела. Будь добра, попоим его хоть чем-нибудь, а я скоро. Минуток через десять.
Распорядилась, вышла за калитку. И вновь та же кошка! Вынырнула откуда-то. Поскакала впереди Надежды Николаевны. Это при ее-то животе! Словно знала, - подслушала, может, - куда и зачем отправилась их гостья. Надежда Николаевна доверилась ей. Сначала вместе обогнули загороду. Тогда заметила сидящую на корточках уже немолодую женщину, должно быть, двоюродную сестру Федора Алексеевича, хозяйку дома, - она перебирала собранную картошку.
«Ну вот, - подумала не без ехидства Надежда Николаевна, - кто-то картошку перебирает, кто-то Лермонтова читает. Нет, чтобы человеку помочь. Хорошую же хозяюшку себе Федор Алексеевич нашел». Уже когда подумала, поправилась: «Да разве он хозяйку искал? То-то и оно».
Кошка, подняв хвост трубой, уверенно себе шла и шла, не озираясь по сторонам, не оглядываясь, а Надежда Николаевна покорно шла вслед за ней. Оставили позади выгон с подсыхающими на солнце коровьими лепешками. Потом поле, где, судя по рассыпанному на земле зерну, этим летом был высеян и собран овес. Маленький, затянутый зеленой ряской бочажок с затонувшей посреди него корягой. Березовая рощица. И только прошли рощицу – открылось большое поле, а за полем – уже настоящий боровой лес. Тут же, почти сразу у дороги, Надежда Николаевна и заприметила сидящего на складном стульчике перед мольбертом «своего» Федора Алексеевича. Он сидел спиной к Надежде Николаевне, и пока ее не видел.
Держала Надежда Николаевна в голове ею только-только услышанное «Не любит, когда мешают», - тем не менее, решительно, уже не по тропинке, а, срезав путь, по целине, - направилась к сидящему. Кошка, видимо, благоразумно посчитав, что выполнила полностью свои функции проводника, удовлетворенная, повернула и, быстро перебирая лапами, побежала туда, откуда пришла.
Надежда Николаевна не дошла до места, пожалуй, метров десяти, - остановилась. Федор Алексеевич так увлечен, - что, кажется, больше ничего не видит и не слышит. По одному тому, как уверенно, какими энергичными, размашистыми движениями руки кладет краску на холст, можно судить, - что это далеко не новичок в своем деле. Пожалуй, минут пять простояла, не смея пройти дальше, когда Федор Алексеевич все же почувствовал ее присутствие. Живо обернулся. Вид недовольный. Будь на ее месте сейчас его жена, - той бы, наверное, не сдобровать.
-Это я, - поспешила объясниться Надежда Николаевна.
Складки на лбу постепенно разглаживаются.
-Я по делу… Скажу и уйду.
Только подошла, еще ни слова, ни звука от Федора Алексеевича не услышала, первым делом, - бросила взгляд на испещренное красками полотно. Увидела на нем и дальний лес, и простирающееся прямо перед ними поле. Однако на первом плане было изображение донельзя развалившейся, заброшенной шорни. Сама шорня открылась глазам Надежды Николаевны только сейчас, потому что до сих пор была скрыта густой листвой стоящих здесь обособленной кучкой берез.
То ли эта заброшенность всему виной (а Надежда Николаевна отлично помнила далекие времена, когда еще водились, и даже в большом количестве, лошади и шорня добросовестно исполняла свое назначение, когда сюда на телеге подвозили нуждающиеся в починке хомуты, лошадиную сбрую, и сам шорник, своей густой черной бородой напоминающий настоящего лесного лешего, выгружал из телеги и – предмет за предметом – относил под навес), то ли что-то еще, - от всего увиденного на полотне на Надежду Николаевну повеяло какой-то тревогой.
-Ну…что? – первое, что услышала от Федора Алексеевича. – Как?
По тому, как спросил, по выражению его лица догадалась, - сомнений не оставалось: ему было ВАЖНО узнать, что она думает об увиденном. Это было приятно.
Однако она не спешила поделиться своими впечатлениями.
-Ну, так что же? – спрашивающий уже, кажется, начинал терять терпение.
-Д-да…Хорошо…
Хорошо-то хорошо…
-Но я бы все-таки добавила еще вот сюда… аквамарина…И сюда…
-Хм… Вы в этом уверены?... – чувствуется, его самолюбие немного задето. - А что это даст?
-Ну… Ведь у вас, наверное, не просто там…тучки, поле. Было бы слишком просто. Вы же еще чего-то хотите мне этим сказать. Предупредить…О чем-то, что притаилось. Пока скрыто от нас. Прячется… Или не так?
-Хм… Вы знаете, именно так. В точку! Вы совершенно правы. Именно это я и хотел…Подождите, - быстро набрал на кисть краску, положил ее ровно в том месте, куда посоветовала положить ее Надежда Николаевна, оценил, - Да, так действительно лучше…Удивительно! Откуда это у вас? Это понимание, чего я хочу?
-Не знаю, - честно призналась Надежда Николаевна , а, немного помедлив, коротко поведала о своих детских страхах, связанных с этой шорней. О старом бородатом шорнике, который казался ей лешим.
-Интересно… А ведь я действительно… тоже… навоображал себе что-то подобное…. А вы сами никогда не пытались сами взять холст и кисть в руки?
Нет. Удивительно, но Надежда Николаевна почти не умела живописать, лишь неважно рисовала. Кистью она владела так себе, иное дело – кончики ее пальцев. И еще у нее была поразительная зрительная память. Она хранила в памяти образы всех, чья особинка остановила в свое время ее внимание. А потом, в нужный момент она по-хозяйски заходила туда, в кладовую своей памяти, какое-то время перебирала, и, таким образом, находила наиболее подходящий ей образ. И, наконец, воплощала в своей очередной уникальной поделке.
-Все-таки вы действительно…какой-то… необыкновенный человек. – Продолжал удивляться Федор Алексеевич.
Надежда Николаевна была бы вовсе не против, если б он и дальше также искренне восхищался ею, но Федор Алексеевич все-таки был скуповат на похвалу, видимо, подумал: «И этого достаточно», изменил тему:
-А что за дело вас сюда привело?
-Вообще-то я насчет вашей… Марии.
-А что насчет Марии?
-А вы разве сами не видите? Скучает человек. Да и заработать лишний рубль никогда не помешает.
-Есть какое-то предложение? – Федор Алексеевич говорить-то говорит, но и картину свою не забывает: кладет мазок за мазком.
-Пусть поработает секретарем у моего зама по производству.
Нахмурился, думает, соображает.
-А что это за зам по производству?
-Очень хороший человек. Он мне самой много хорошего уже сделал.
-Как его зовут?
-Семен Моисеевич… А что?
-Еврей?
-Да… А, может, и нет. Нет, скорее, русский.
Подумала: «Неужели он не любит евреев?».
Только подумала, но Федор Алексеевич ее как будто услышал
-Нет-нет, не подумайте. Я к ним нормально отношусь. Я ко всем нормально отношусь. Я только к сукиным сынам отношусь ненормально, а сукин сын… также, впрочем, как и дочь - понятие наднациональное.
-Нет, - решительно, твердо заявила Надежда Николаевна, - Семен Моисеевич не сукин сын.
-Тогда это в корне меняет дело…Хотя… Я еще не знаю, как сама Маша…
-Да я с ней уже! Она на вас…
-Ну, тогда считайте, - дело решенное.
На обратной дороге к переправе, это уже после того, как еще раз навестила Пашу, отведала ее только что конфискованного медка, Надежда Николаевна, усевшись в машине, поинтересовалась у зятя:
-Ну? И что ты о ней скажешь?
Юрий озадаченно покосился на сидящую рядом с ним тещу:
-О ком?
-Да о той раскрасавице с косой, с которой ты полчаса о чем-то проболтал, пока я вас оставила? Что ты о ней думаешь?
-А что я должен о ней думать?
-Да не «должен»! Я тебя просто как мужика спрашиваю. Понравилась она тебе или как?
Юрий долго не отвечал. Возможно, мысленно чехвостил выходящую, по его мнению, за грани приличий тещу. Надежда Николаевна, зная зятя, вполне это допускала и, если это действительно было так, заранее не обижалась.
-Ну и что? Если даже и понравилась… Что из того?
-Да ничего. Опять ты, Юрий Батькович, «чего, да чего»? Просто хочу разобраться, не притупилось ли у тебя… И нюх и все такое. Теперь вижу, что не притупилось. Просто рада за тебя… Поддай-ка газу, не то, боюсь, к ближайшей переправе не успеем.
Глава восьмая: Время терять
1.
В предпоследнюю неделю октября на восемьдесят третьем году жизни умер свёкор Надежды Николаевны. Его смерть не принесла никому больших огорчений: и годы уже основательные, пора на вечный покой, и «старуха» его, следовательно, свекровь Надежды Николаевны уже несколько лет, как покоится в земле. Она-то бы, будь живой, проронила б, конечно, не одну слезинку.
Причини свёкор Надежде Николаевне по жизни какие-то обиды, она б и тогда сочла своим долгом похоронить его достойно. Но Надежда Николаевна еще и была ему благодарна. Не забывала первые самые беспокойные год-два жизни с Павлом, когда переехала к ним в дом. Как с трудом осваивалась, привыкала ко всему чужому, и как муж, «с похмелюги», когда, бывало, любая мелочь раздражала его, начинал «качать свои права», вымещать на молодой жене испытываемое им в это время недовольство жизнью. Свёкор в этом случае всегда вставал на сторону невестки, жестко ставил сына на место.
Надежда Николаевна приобрела для покойника дорогой дубовый гроб (что на пару дней задержало похороны, гроб пришлось доставлять из Ярославля). Заказала отпевание в соборе «по первому чину»: катафалк и похоронную музыку (три трубы – геликон и литавры) от соборных ворот до могилы.
Во время отпевания Надежда Николаевна обратила внимание, что у стоящей неподалеку от нее Катюши под глазом что-то вроде тщательно замаскированного пудрой синяка.
«Неужели опять с Колькой не поладили?».
С тех пор, как Надежда Николаевна посетила их, довольных, загорелых, переполненных впечатлениями от поездки в Египет, когда ушла от них окрыленная, уверенная, что благодаря ее мудрой дальновидной политике, во время ею энергично предпринятым мерам, выстраиваемый ее неусыпными заботами «мир да покой» в отдельно взятой семье готов был вот-вот, еще чуть-чуть утвердиться, укорениться, - с тех пор они виделись друг с другом лишь урывками. Можно сказать, почти на бегу. Ничего, однако, подозрительного Надежде Николаевне в глаза не бросалось. Ее «врагиня», змея подколодная благополучно проживала в Ярославле, в выделенной ей квартире, тратила выделяемые ей Надеждой Николаевной щедрые «гранты» и даже, если верить Юрию, завела себе очередного хахаля, и не какого-нибудь, с улицы, не шантрапу российскую, а настоящего солидного латиноамериканца.
Когда гроб уже поместили на катафалк, и под печальные звуки труб и литавр похоронная процессия направилась к месту захоронения, Надежда Николаевна взяла невестку под руку, шепнула той на ушко:
-Поговорим, - отвела ее чуть в сторону. – Признавайся, откуда у тебя этот «фонарь»?
Катюша только еще ниже опустила, повязанную темным кружевным платочком голову, из глаз ее вниз по щекам побежали слезы.
Вопрос, как говорится, исчерпан.
«Что же мне с вами делать-то? Окаянные».
Родить бы ей, Надежде Николаевне, еще одного. Фантастика? Бред сивой кобылы? Ну, может, и не бред. И не кобылы. Вон, как-то на днях по телевизору показывали, - чуть ли не в шестьдесят лет баба родила. Надежда Николаевна даже страну, в которой это знаменательное событие произошло, запомнила: Черногория. А чем какая-то Черногория лучше России? И чем баба с Поволжья уступит бабе с каких-то черных гор? Да если эта баба уже так многого, удивительного добилась в жизни. Почему бы не удивить еще раз? Во всяком случае, попробовать бы можно. Как говорится, попытка не пытка. Вопрос – с кем… Да нет! Никаких вопросов. Во всяком случае, у самой Надежды Николаевны. Только с ним – конопатым. На вид невзрачненьким. Глаза узенькие, бороденка лохматенькая. Только с Федором Алексеевичем. Ни на кого другого она не согласна.
Гроб со свёкром уже опускают на ремнях в землю, - а Надежда Николаевна думает в это время о том, как бы и с кем бы ей еще родить. Срам один да и только!
Все-таки, видно, погрозило Надежде Николаевне пальчиком то, что называется, совесть, пристыдило ее, поэтому, как только забросали землей свежую могилку, произнесли все положенные по этому случаи слова, Надежда Николаевна решила, в компенсацию за посетившие ее греховные мысли, навестить находящуюся неподалеку отсюда могилу Павла.
Вот он. Полеживает себе спокойно уже одиннадцатый годок. Или, может, не так уж и спокойно? Может, даже за ней наблюдает? Где он, собственно, сейчас? В аду? В раю? А, может, ни там, ни здесь? В нигде? Если все прах. Тлен. Все на коротенькое мгновение пришло, коротко блеснуло, и опять в глухую бескрайнюю безмолвную ночь.
Хотя… Пусть даже так. Пусть и жизнь Надежды Николаевны это всего лишь проблеск, мгновение, но для нее-то самой, конкретной, телесной это мгновение наполнено таким огромным содержанием! И так хочется наполнить это содержание еще и каким-то смыслом. Приделать ему ноги. Шло бы впереди, как маячок, а Надежда Николаевна, как могла, пусть даже иногда спотыкаясь, натыкаясь на что-то, все же неотступно следовала бы за ним.
На выходе с кладбища, - обычная картина: кучка нищих. Все встрепенулись, как только завидели Надежду Николаевну. Да они наверняка только и поджидали ее: истово закрестились, загундосили нестройным хором. «Пода-а-а-айте…». Только одна сидит в сторонке, поджав под себя ноги, уткнулась глазами в землю, - не крестится и ни о чем не просит. Надежда Николаевна, хотя отношение к нищим с годами у нее не изменилось, наделила всех. В последнюю очередь подошла к той, что сидела. Опустила деньги прямо ей в подол. Только тогда нищенка подняла голову и Надежда Николаевна сразу признала в ней ту, которая лет восемь назад уже приставала к ней: совсем баба подряхлела, еще более обрюзгшая, - но это была, безусловно, именно она.
-Ну что? – подмигнула Надежде Николаевне одним глазом. – Как? Все сполна заполучила, чего хотела? Али еще чего душеньке твоей не хватает? Так скажи, поделись, - все, как ты хочешь, так и будет исполнено.
Надежду Николаевну словно ушатом холодной воды окатили. Препираться с нищенкой не стала, - быстро, с бьющимся сердцем, стала удаляться от кладбища, а в спину ей доносилось:
-Все-е – все-е будет исполнено. Как по щучьему веленью. Ты баба фартовая. Только захоти-и.
-А вот и захочу, - мысленно внушала, накачивала себя Надежда Николаевна, пока стремительно, не замечая, не обращая внимания, что творится вокруг нее, с колотящимся сердцем направлялась к ресторану «Садко» (там был накрыт поминальный стол и все, кто посчитал себя достойным сесть за этот стол, уже, наверное, поджидали появления хозяйки). – Да, я такая. Я фартовая. Что делать? Может, кому-то это и не нравится. У зависти, как известно, глаза велики. Я фартовая, и сил, и желания жить и дальше у меня еще хоть отбавляй. И я – хоть лопните все от зависти, - еще захочу.
2.
Пока, правда, она определенно хотела сотворить очередную головомойку своему сыну. Потому что еще не потеряла веру в великую силу своего убежденья. Подумала и с собой согласилась, что на поминках этого делать не стоит. «Прогуляюсь завтра с утра в Черемшу, относительно давненько там не была, погляжу, как идут дела и заодно повидаюсь с Колькой».
«Черемша» означало ее художественный комбинат. Там неподалеку протекал, устремляясь к Волге, ручей Черемша.
Когда все только затевалось, она долго обдумывала, где бы ей лучше разместить свое производство. Местные власти предлагали ей здание, где размещалось пришедшее к этому моменту в полную негодность, разорившееся ПМК. Так было бы экономнее всего, здание требовало только капитального ремонта, однако она рассудила, что новое живое дело должно существовать в новых стенах. К тому же ПМК находилось фактически в черте города, а тем, кто будет творить красоту, нужно иметь перед глазами не задворки маленького заштатного городка, а широкие, пока еще относительно не сильно захламленные картины мира. А в Черемшах – и сосновый лес и Волга под рукой. Все двадцать четыре удовольствия.
Так, после долгих препирательств, уговоров, посулов ей удалось выхлопотать себе добрый кусок земли в паре километров от Кошкино. Вскоре здесь выросло несколько деревянных, одноэтажных корпусов ( у каждого из корпусов – свое предназначение). Чтобы ее работники могли достаточно свободно туда добираться, - удлинили маршрут городского автобуса. Надежде Николаевне это удлинение стоило не менее огромных усилий, чем те, что были потрачены на пробивание места застройки.
Как только задумала совершить это маленькое путешествие, позвонила Юрию, распорядилась, чтобы тот подъехал к ее дому часам к десяти.
Легла поздно, и долго не могла заснуть. Думала, думала, думала… О себе, о сыне, о Федоре Алексеевиче, о его красавице-жене. Словом, о всей той круговерти, которая, как не выстоявшееся пиво, бродит и бродит в чане, испуская хмельные пары. Что-то, нет, не то удивительное, что ей изредка исподволь внушало в самые критические моменты ее жизни, а рангом пониже, поскромнее, подсказывало Надежде Николаевне , что она приближается к чему-то крайне опасному. Решающему. Как если бы пошла за той же, допустим, клюквой на дальние, мало обхоженные болота, и подошла слишком близко к какому-то коварному месту, готовому затянуть в себя неосторожного ягодника.
И еще она подумала вот о чем. Безусловно, в ее жизни время от времени появлялись какие-то знаковые фигуры. Они-то и определяли на много лет вперед, куда, по какому руслу потечет жизнь Надежды Николаевны. Самой мощной из этих фигур, конечно, была та, таинственная женщина, тетя Вера. Именно она дала Наде закваску, которая помогла ей сформироваться. А потом тот экзотичный иностранец, француз. Он как пусковая ракета, помогшая ей стать на крыло. Третий это Семен Моисеевич. У этого другое предназначение. Это как верный сторожевой пес, он охраняет Надежду Николаевну, предупреждает о ямах, подстерегающих ее на выбранном ею жизненном пути. И, наконец, - Федор Алексеевич. Этот-то тоже явно не случайно и неспроста. Но что означает его появление? Что оно ей сулит? Вершину того, куда она может вскарабкаться? Ее гору Эверест? Или стремительное падение с той относительной высоты, на которой она уже находится? Падение - и всему конец.
3.
Пока лежала без сна, - за стенами дома резко сломалась погода, вновь показала свой строптивый норов стихия. Сначала поднялся ветер, даже ураган. На утро обнаружилось, - повалил много деревьев, сорвал парочку-другую обветшавших крыш, пустил в свободное плавание по взбунтовавшимся волнам ненадежно пришвартованный буксир, его потом с трудом выловило поднявшееся по тревоге, пустившиеся в погоню всем кагалом речники. Но это было только начало. Вслед за ураганом разразилась пугающая своими пушечными выстрелами гроза. Хлынул дождь, а под конец на землю посыпал крупный град.
Утром, когда Надежда Николаевна вышла из дома, - едва не ахнула. Все деревья стоят оголенные, под ногами – сплошной ковер из листьев, а поверх ковра – не спешащие подтаять, размером почти с ее кулак – свалившиеся с небес градины.
Прохладно. Хорошо, Надежда Николаевна сообразила, - облачилась в теплую куртку с капюшоном. Ей теперь и сам черт не страшен. А вот зять пижонит: на нем хоть и нарядная, но легкая, сквозная, продуваемая со всех сторон парусиновая распашонка. Впрочем, пока в машине, - ему другого, пожалуй, и не надо.
-Не слышал, какую погоду сегодня обещают?
-Переменная облачность. Временами дождь.
-Вспомни, ты, как от Лариски-то вернулся, - никому, кроме меня о том латиноамериканце не говорил?
Зять только укоризненно покосился на Надежду Николаевну.
-Отчего ж тогда Колька мой опять, похоже, с цепи сорвался?
Вопрос не к зятю. Вопрос в никуда. Да, Юрий в этом запутанном деле, конечно, не ответчик. Ладно. Вот только бы добраться до него самого, ее неразумного чада. «Все разузнаю из первых рук».
У ворот комбината Надежду Николаевну встретил предупрежденный о приезде хозяйки главный, как значился в трудовом договоре, художник, а по другому – заведующий Анатолий. Анатолия ей в свое время порекомендовали в отделе культуры при Ярославской мэрии. Надежда Николаевна была им, в принципе, довольна.
-Ну. Что хорошего?
-Только что запустили новую серию.
-Это какую же?
-Образы народов Крайнего Севера.
-Хорошо, хорошо. Я посмотрю… А Николай Палыч у себя?
Видно, как сразу смутился Анатолий.
-А Николай Павлович сегодня вообще не появлялся.
-Что? Заболел?
Анатолий пожал плечами.
Ну вот. Неудача. Нет, чтобы прежде чем ехать сюда, заглянуть к ним на квартиру. Или еще проще – позвонить.
-Ладно, я пройдусь по цеху.
-Вас проводить?
-Не стоит, я сама. Занимайся своими делами, – Надежда Николаевна никогда не любила, чтобы кто-то ее сопровождал, досаждал своими комментариями, на что-то просил обратить внимание, а от чего-то умышленно отвлекал. Она хотела быть полновесной и полновластной хозяйкой и здесь.
Производственный цех занимал самый большой, центральный корпус. В отличие от всех остальных, он был задуман, как теплица, это было настоятельное требование Надежды Николаевны. Это означало, что у строения была высокая стеклянная крыша. Поэтому в даже самые темные, пасмурные дни здесь было относительно светло. И, что самое главное, всегда было видно нависшее над ними небо. Любое: и ясное и заполненное тучами. Помимо этого, - огромное разнообразие всякой зелени: цветы, кусты, даже карликовые деревца в кадушках. Клетки с птицами. Их пение и было тем приглушенным музыкальным фоном, на котором творились уникальные, не повторяющие точь-в-точь одна другую и поэтому пользующиеся, несмотря даже на общий упадок интереса к подобного рода товару, достаточно устойчивым спросом федорычевские (неофициальное название, клеймо, или, как стало модным выражаться, брэнд) поделки.
Всего работниц было считанное количество, их число колебалось в пределах трех десятков. В основном, приезжие из разных краев, но уже и первые выпускники ее Охотинской школы. Каждую из работниц Надежда Николаевна знала. Как их достоинства, так и недостатки. Старалась помнить и их имена. Хотя ей это уже не всегда удавалось.
Работницы, завидев входящую в помещение хозяйку (они также, разумеется, знали, что она вот-вот придет), еще более подтянулись, если и была какая-то до появления Надежды Николаевны между ними болтовня, тот же миг прекратилась, все напустили на себя озабоченный, деловой вид.
-Ну что, девочки?... Как вам? Не замерзаете?
-Да ничего. Пока терпимо.
«Ничего», «пока», «терпимо», - это, согласитесь, не очень-то ласкает слух. Сигнал, что далеко не все в должном порядке. Надежда Николаевна потрогала ближайшую к ней батарею. Да, можно было бы ей быть и погорячей. Неважная котельная. Такой была с самого начала, - и все от того, что тогда, на самом старте, экономили на всем. С течением времени недостатки прежней экономии становились все более ощутимыми. Надо что-то с этим делать. Сделала себе мысленный наказ обговорить эту тему с Семеном Моисеевичем.
-Что-нибудь еще беспокоит?
-Освещение, Надежда Николаевна, беспокоит, - донеслось из дальнего от нее угла. Уже по голосу, даже не обернувшись лицом в сторону, откуда раздался этот клич, догадалась сразу: это Валечка Николюшкина, самая, похоже, миниатюрная, метр пятьдесят восемь, но зато и самая скорая на язычок, никогда не остерегающаяся «рубить правду-матку».
-А что у тебя с освещением?
-Да у меня-то, слава богу, все в порядке, а вон Жанночка уже который день просит Николая Павловича, чтобы настроил ей нормальный свет, а он все только обещаниями отделывается. Все ему, видите ли, некогда. Все у него глобальные заботы какие-то.
У всех, на кого ни бросишь взгляд, как ни сдерживаются, вдруг появились улыбки на лицах. Хорошей же, видно, со знаком минус репутацией пользуется здесь ее шалопай. Стыдно перед девочками.
-Хорошо, я скажу…Я надеру ему уши.
-Да уж надерите, Надежда Николаевна, - та же Валечка Николюшкина, - только очень сильно надерите. Чтоб горели. Иначе не поможет.
Надежда Николаевна уже идет по рядам. Приглядывается, что творят ее девочки. Каждая работает по индивидуальному плану. Каждая пара рук «ведет» свою поделку от начала и до конца. Никакой специализации. И вот: кто-то занят еще только лепкой, кто-то трудится с кисточкой в руках, - наводит рисунок, а у этой уже и до финишной глазуровки рукой подать.
Остановилась за спиной одной из девочек. Василиса. Одна их самых новеньких. Занята лепкой. Чувствуется, - волнуется. Ее смущает присутствие хозяйки.
-Спокойнее, спокойнее, - Надежда Николаевна положила руку на затылок Василисы. – Не надо так переживать… Что ты хочешь сделать?
-Композицию, - робко подняла глаза на хозяйку. - Олениха с олененком.
-Да я вижу, что это олениха с олененком. Я о другом. Просто я пока не вижу твоего отношения. Что ты этим хочешь сказать? Не вижу характеров ни у того, ни у другого. Какие-то они оба…вообще. Ничуть не хуже и не лучше, чем все остальные. Ты со мной согласна?
Василиса согласно кивнула головой.
-Ну, дай-ка я попробую.
Василиса охотно уступила свое место хозяйке.
Давно ее пальцы не прикасались к глине. Давно не испытывала этого удовольствия – сотворить нечто из бесформенного, готового превратиться во что угодно куска материи, почувствовать себя почти Богом. Пока водила пальцами по уже сотворенным Василисой контурам, изгибам, впадинам, бугорочкам, испытала знакомое, - как всю ее, все ее тело, начинает покалывать иголочками и как все с большей и большей быстротой начинает прогоняться по ее венам кровь. Ей хочется добиться, чтобы стоящая с изогнутой шеей олениха всем своим видом выражала вопрос: «С тобой все в порядке? Тебе хорошо?». Иное дело- сам вопрошаемый, он сейчас не видит, не замечает мать, следовательно, и вопрос ее остается повисшим в воздухе, его широко распахнутые глаза смотрят в только что перед ним открывшийся огромный мир: «Что это? Как с этим быть? ЭТО для меня плохо или хорошо?». Вот чего хотела бы добиться от этой композиции Надежда Николаевна, именно этим смыслом хотела бы наполнить эту сценку, но… Похоже, не очень-то слушаются ее пальцы. Какие-то они сегодня неповоротливые, нечуткие, неотзывчивые. Не то, что бывало прежде. Почти совсем ее не слушаются. Безобразники.
Повозившись несколько минут, - поняла: из затеянного ею на сегодня урока ничего не получится. Осрамилась, короче говоря, хозяйка, причем на глазах у всех. Теперь надо как-то достойно выходить из положения.
-Ну вот…Хотя бы так… Вроде, чуточку получше. Но ты еще потрудись, пошевели пальчиками. Возможно, у тебя еще получится лучше, чем у меня.
4.
В цехе, после того, как осрамилась, больше задерживаться не стала. Покинула этот корпус и направилась чуть наискосок, в более скромное по габаритам строение, где располагалось правление. Сначала, на всякий случай, подергала дверь с табличкой «Главный электрик». Надеялась на чудо: может, пока обходила цех, сын сумел добраться до рабочего места. Не тут-то было. Тогда, уже без стука, по чуть открытой двери заметно, что за дверью кто-то есть, вошла в апартаменты Семена Моисеевича.
Марья - краса. В предбанничке у двери в кабинет. Опять с какой-то книгой. А Надежда Николаевна как-то уже – не то, чтоб забыла, - упустила из виду, что может встретить ее именно и прямо здесь. Привычно смутилась и Мария, как школьница, когда учитель застукает ее читающей постороннюю литературу на уроке, - захлопнула книгу, быстро положила на полочку сбоку от себя, встала, чуть ли не вытянула руки по швам.
На ней, конечно, уже не сарафан, - вполне современные брючки, теплая кофта. В сарафане все-таки смотрится лучше, но и так… «В любом ты, Машенька, наряде хороша».
-Ну, здравствуй, милая… А Семен Моисеевич?
-Семен Моисеевич на объекте.
Да, Семена Моисеевича она о своем приезде не удосужилась предупредить. А впрочем, он ей сейчас особенно-то и не нужен.
-Кофейком меня не попоишь?
-Да! Сейчас, - подхватила электрический чайник, вышла, вероятно, чтобы наполнить чайник свежей водой. Надежда Николаевна воспользовалась отлучкой Марии, - успела взять только что отложенную ею книгу, бросила взгляд на обложку. «Путаны». Ну и правильно. Вернула книгу на место. Не все же Лермонтова, да Лермонтова читать. Ради разнообразия, можно что-то и пониже.
-Ну, рассказывай, - как ты тут устроилась? – Пока вернувшаяся Мария пытается что-то отыскать в настенном шкафчике. – Привыкаешь? С Семеном Моисеевичем не ссоришься?
-Нет! Что вы? Он очень добрый. Он мне сначала все очень подробно объясняет, а потом сам же и хочет все за меня сделать… Песку нет. Вы подождете, пока я сбегаю за песком?
-Вовсе ни к чему. Могу обойтись… Ничего, что приходится пораньше вставать?
-Да я и прежде вставала не поздно, Федор Алексеевич не любит разлеживаться по утрам. А как он на ногах, - тут же сразу и я.
-А дома? Пока не было Федора Алексеевича.
-Дома по-разному. Могла и пораньше, если какие-то дела. А нет, так я и до двенадцати могла из постели не вылезать. Мама с бабушкой позволяли.
А Федор Алексеевич, значит, не позволяет.
-Одно плохо, - у него с машиной что-то. Какая-то важная деталь полетела. Нужно в Рыбинск ехать, а ему все некогда. И, как назло, - еще мост через Юхоть…Вы, наверное, уже слышали.
Да, что случилось с мостом, Надежда Николаевна не только слышала, но и видела, - по областному телевидению, она его регулярно смотрит, - о том, что вся середка моста провалилась, теперь там срочный ремонт, а по мосту, с большими предосторожностями, пока проезжают только легковые автомашины. Когда смотрела этот сюжет, еще с опаской подумала: «Как бы с Федором Алексеевичем, не дай Бог, когда станет по этому узкому перешейку переезжать, ничего не случилось».
-Как же ты?
-Пока пешком.
«Пешком»… Хм…Пешком нехорошо. Пять лишних километров туда, пять обратно. Бедная девочка».
-Я сейчас, - Мария выпорхнула за дверь.
Как она еще сказала, когда про мост начала? «Как назло»? Да нет, милая, это, скорее не «назло», - это на радость. Ей, Надежде Николаевне. Все эти две недели, как Мария стала работать у нее, намеренно ничего не предпринимала. Как опытная, вышедшая на охоту львица, - в кустиках затаилась, прижалась, слилась с землей в единое целое, - и лишь глаз не спускает с резвящихся пока в относительной безопасности от нее, ничего не подозревающих козочек. Выжидает, когда ей улыбнется удача. Когда какая-то из них, - приблизится к ней на расстояние прыжка.
Нет, это «не назло». И это не случайно, чтобы одновременно - и мост и деталь. Такого совпаденья в реальной жизни не бывает. Значит, где-то что-то вершится… Там. Причем на пользу и в интересах Надежды Николаевны. Вот и настал момент для совершения прыжка.
Мария уже вернулась, несет парящий чайник.
-Вы с молоком, наверное, любите? К сожаленью, у меня и молока…
-Не беда. Как есть, так и есть… А вообще, милая, позапасливей надо быть. Чтобы все всегда под рукой. А ну как гости какие-нибудь к Семену Моисеевичу нагрянут? Тебе денежки-то хоть какие-нибудь на такого рода расходы Семен Моисеевич уже выделил? Что на угощенье положено.
-Да нет.
-Ну, я ему скажу. Это он забыл. А что касается твоей проблемы… - Помешала ложечкой в наполненном Марией стакане. – Не переживай – выручу я тебя. На то время, пока Федор Алексеевич с машиной не разберется, - я пока своего ассистента на помощь командирую. Ты его должна помнить. Тот самый, с которым мы к вам в Охотино приезжали. Помнишь? Пусть он, пока Федор Алексеевич деталь в Рыбинске ищет, тебя… туда и обратно.
Широко открыла глаза, губы, что алой вишенкой, чуть разошлись, - белые зубки показались.
-Да? А так можно?
«Для тебя, такой красивой, все можно».
-Если б не «можно», разве б я тебе говорила?... Думаю, тебе с ним будет не скучно. Юрий Андреич хоть мужик и не из самых разговорчивых, но очень даже неглупый. Вообще-то, может, ты не знаешь, он бывший военный. Майор. Правда, со здоровьем последнее время что-то пошатнулось. Он даже, ты знаешь, стихи сочиняет. Не знаю, какие уж там стихи, врать не стану, - сама никогда не видела, не читала, но ты попроси его. Попроси, попроси. Может, для тебя и прочтет. Но чтоб прочел, тебе, может, его хорошенько попросить придется.
Внимательно слушает. Но заметно, как при этом смутилась, потупилась. Румянец на бледных щечках появился. Пальчиком пуговку у себя на кофте шевелит. Покою ей не дает. С чего бы это?
А вот с чего.
Ах девицы вы, девицы. Все вы до поры до времени, как одна, - мечтательницы. Золушки вы мои дорогие, ненаглядные. И все - то вы, как одна, даже самые тупые, мечтаете о встрече с неземной красоты принцем, который наденет вам на ножку хрустальный башмачок. Вот вам уже и не пятнадцать, а двадцать, не двадцать, а тридцать, жизнь то и дело подбрасывает вам одного кретина за другим, одно убожество хуже другого, и все равно вы – упрямые, - дожидаетесь этого принца, трепетно вглядываетесь в любого, кто хоть чем-то, хоть отдаленно напоминает вам его.
Но Федор-то Алексеевич… Вот беда. Хоть и не кретин и не убожество, а все-таки на роль этого прекрасного принца ну никак, при всем желании, не тянет. Ну, не одарила его природа такими данными, чтоб только кинуть на него взгляд – и девичье сердце в пятки б ушло. Не одарила – хоть ты плачь. Чтоб докопаться до его достоинств, чтоб разобраться, каков он на самом деле, одного взгляда куда как мало. Нужно, чтобы на него внимательно посмотрела такая умная, такая ушлая, наевшаяся всяких гадостей в жизни и от них не сдохшая, не отбросившая копыт баба, как Надежда Николаевна. Вот кому по силам разобраться, кто есть на самом деле принц, а кто – лишь более-менее умело «косит» под него.
5.
Когда уже покинула корпус, заметила сидящую на скамеечке, как будто кого-то дожидающуюся невестку. Стоило заметить Надежду Николаевну, - встала, живо направилась к ней.
-Можно вас на минутку?
Такое поведение для Катюши было непривычно. Она обычно никогда ни на что не напрашивалась, не искала обязательного общенья с Надеждой Николаевной, инициатива всегда исходила от свекрови.
«Видно, совсем до ручки дошла».
Вышли за ворота, направились по тропинке в сторону Черемшанского ручья. Невестка, как попросила одолжить ей минутку, так больше ни слова пока не произнесла. Возможно, собирается с силами, мыслями. Надежда Николаевна ее не торопит. Но и сама ни о чем не говорит.
-Надежда Николаевна, - наконец, решилась, заговорила. Видно, как очень волнуется, - я вам очень-очень за все благодарная. Вы так много сделали для меня! Но… Ну, не получается у нас… Ничего нормально, как у людей не получается. Даже родить не могу… Можно я…уйду от вас? А он тут один… как хочет. Хочет – пусть возвращается к этой… Хочет – пусть живет один, я не знаю, но… Ну, нет у меня с ним больше сил!
-Куда ты уйдешь? Тебе есть куда уйти?
-К бабуле.
«К бабуле» - это значит, это опять в свою крохотную деревеньку.
-Что? Опять поплыл? Вроде, мне показалось, что-то в нем устаканилось.
-Да нет, ничего в нем не устаканится, Надежда Николаевна. Ну, не такой он человек. Никогда он не устаканится. Он по жизни такой. В нем всю дорогу чего-то бродит. Не может он, как все нормальные люди…Отпустите меня, Надежда Николаевна. Честное слово, я больше так не могу.
Они уже дошли до ручья. Мостки. Плещется, струясь по каменистому дну, студеная вода, местами, где камешки, взбивая пену. На противоположном, густо заросшем жесткой осокой берегу стоит и вопросительно, может даже, с надеждой на какое-то подаяние смотрит на них прибежавшая откуда-то на звуки человеческого голоса худая, одни кожа да кости, собака.
-У тебя ничего из съестного при себе нет? – спросила невестку.
-Вы для собаки? Нет.
Еще немного помолчали. Собака по-прежнему стоит, навострив уши, ждет. Мечтает сейчас, наверное: «А вот как сейчас позовут!».
-Ну что тебе, Катюля, сказать?...
Да, что ей сказать? Конечно, проще всего было бы, - отпустить, раз уж так человека приперло, на все четыре. Хотя…жаль: такой кусок жизни прожит зазря. Столько усилий прахом пошло. Не любит Надежда Николаевна сдаваться на милость победителя. Пока не испробованы все средства, - грешно прекращать борьбу.
-Насильно, конечно, я тебя держать, даже если мне очень приспичит, разумеется, не стану. Ты уже взрослый человек. Сама решаешь за себя. Сама вижу – не слепая – не ладится между вами. Хоть ты плачь. Да, думаю, у него ни с кем - из нормальных, - не будет ладиться. Какая-то, видно, в нем все-таки порча…зараза… Насильничать над тобой не стану, но просить тебя все-таки буду… Еще потерпи немного.
-Да чего терпеть-то? Сколько ж можно: все терпеть, да терпеть?
-А это жизнь, милая. Терпение и труд. Все всю жизнь чего-то терпят. Думаешь, я ничего не терплю? Думаешь, у меня все так сладко по жизни? Думаешь, если у меня денег много, – я уже и на седьмом небе? Мне тоже… Такая, бывает, по ночам тоска нахлынет… Зубами в наволочку вцепишься, - только б не зареветь во всю глотку.
Собака на другом берегу ручья, видимо, осознав, что ничего путного для себя от этих двоих не дождется, громко лязгнула, щелкнула на прощание зубами, может, изловила пролетавшую мимо ее морды муху, повернулась и, низко опустив голову, затрусила вглубь леса.
Надежда Николаевна обняла невестку, прижала ее к себе:
-Ничего, милая…Ничего, хорошая… Даст Бог, - прорвемся.
6.
Перед тем, как Надежде Николаевне отъехать от комбината, попросила провожающего ее Анатолия:
-Пока не знаю, что там с моим… Боюсь, не захворал ли…после вчерашних поминок. Сейчас проеду к нему, проверю. А к тебе просьба. Что, без Николая Павловича уже и шагу ступить нельзя? Наладь ты там, Бога ради, свет, чтоб девочки глаза себе не портили. Самому не с руки, - попроси кого-нибудь.
-Хорошо, Надежда Николаевна . Будет сделано. Я впервые слышу…
-И еще одно… Завези мне в дом хотя бы с полкилограммчика готовой глины. Если меня не застанешь, - передай Клавдии. Я ее предупрежу.
Машина выехала за ворота и направилась в сторону Кошкино. А еще в сторону наползающей на них встречной тучи. Пока на них не пролилось ни капли, но Кошкино, куда они стремятся, похоже, уже купается в воде.
Клятвенно пообещала невестке, что не останется в стороне. Так и будет: Надежда Николаевна держит свое слово. Есть еще в «резерве главного командования» один неиспользованный ресурс: ребенок, которого, даст бог, Катюша все-таки родит. Хотя на Бога надейся, но сам не плошай. Давно надо было бы подумать об этом. И не только подумать, но и сделать. Напрасно она так долго с этим тянула резину. Медицина за последнее время шагнула вон как далеко. Уже, послушаешь, почитаешь, - и в пробирках деток – словно цыплят – высиживают. Скоро бабе родить, что чихнуть, она уже и без мужика – придет время – сможет обходиться. Вот то-то будет настоящая революция. Надо будет прогуляться с невесткой в Ярославль. Пусть ее там ученая, всеумудренная братия посмотрит. Не склеится в Ярославле – в Москву. Даст маху Москва, - что ж, тогда к заграничным светилам обратятся. В ножки им поклонятся. «Помогите, господа хорошие, чем сможете». Не может такого быть, чтобы, если всем миром дружно навалиться, одна баба не родила простого ребенка. Да, простого, а не какое-то чудо света, не такого, чтоб семи пядей во лбу.
Пока раздумывала, не заметила, как подобрались к исхлестанному, посеченному дождевыми струями Кошкино. Самый большой дождь Кошкино уже миновал, однако, остался длиннющий шлейф, из него-то сейчас и сыплет, оседает дождевая пыль.
Скоро будет сыночкин дом, а она еще не удосужилась переговорить с сидящим бок о бок с нею зятем.
-Тебе не холодно? – Надежду Николаевну по-прежнему смущает, как легко, не по сезону и не по погоде, одет Юрий.
-Нормально.
Горячий мужик.
-Ну вот что, Юрик… Послушай, мой милый, что я тебе скажу. Много ты от меня за последние годы повидал хорошего. Не будь меня, как знать, - где бы и что бы с тобой сейчас стало. На какой бы помойке сейчас валялся и что бы ты с женой и ребенком твоим сейчас на столе к обеду имел. Пришло и тебе время – отплатить мне за доставленное добро…
Помалкивает Юрий, слушает внимательно.
-Так вот… Доставишь меня сейчас к Кольке и я тебя отпускаю. Однако к пяти еще раз вернешься к комбинату. Там дождешься, когда освободится Мария… Ты ее должен помнить. Та самая красавица, которую ты в Охотино пару недель назад видел. Отвезешь ее прямо до дома. Утром пораньше, - о времени сами договоритесь, - заедешь за ней и обратно ровно до комбината. И так все дни, пока мост через Юхоть не поправят… Слышал, что там с мостом произошло? Надо пожалеть девушку. Ее красивые ноги. Опять же – дорогой может неприятности от кого поиметь, - мало ли у нас сейчас сумасбродов всяких развелось? А она девушка яркая…выразительная. Всякую мразь к себе привлекает. Словом, считай, это будет твоя деловая командировка. А я во все это время – так уж и быть, - трогать тебя не стану. Как-нибудь, не маленькая, без тебя обойдусь.
Зять по-прежнему ни слова в ответ, только сжавшиеся вокруг руля пальцы окаменели. Умница. Все сам отлично понимает, чего от него на деле хотят. Разжевывать и класть в рот не надо. От того и переживает.
-И еще одно, Юрий Батькович… Маленькое тебе напутствие… Но хоть и маленькое, но для тебя, как говорится, судьбоносное… Как сложится у тебя с этой красавицей, и сложится ли что-то вообще, - будет зависеть, какими будут и наши, скажем так, отношения. Проявишь себя настоящим мужиком, - будет тебе щедрое поощрение. Хорошо тебя награжу. Век тебе этой услуги не забуду. Осрамишься, - пеняй сам на себя. Мне таких – беззубых – ассистентов, хоть ты и родня мне, не нужно… Все, надеюсь, понял?
Опять помалкивает. А молчание, как известно, знак согласия.
-Остановись. Приехали.
Уже отпустив так и не проронившего ни одного слова зятя, направилась к дому. Но прежде бросила взгляд на фасад дома, отыскала глазами знакомый балкон: дверца балкона нараспашку, полощется на ветру портьера. Жарко стало доброму молодцу.
Однако на звонок в дверь никто не откликнулся. Так же как не получила никакого отзыва ни на второй, ни на третий звонок, только замяукала подбежавшая к двери кошка, зацарапалась, видимо, просится за дверь. Попробовала Надежда Николаевна что-то увидеть через замочную скважину: зацепила краем глаза висящее в простенке в прихожей чучело глухаря, один из редких охотничьих трофеев сына. Еще слышно, как гугнит включенное – не то радио, не то телевизор.
Пожалела, что уже отпустила зятя, но возвращать его также не хотелось. Позвонила в соседнюю квартиру. Ей открыли, не задавая вопросов, - скорее всего, разглядели через «глазок», она нарочно стала так, чтобы попасть в поле зрения.
-Здравствуйте, Надежда Николаевна, - пожилой сосед. – Что, какие-нибудь проблемы?
-Да. Звонюсь – никто не открывает. Вы не могли бы аккуратно взломать этот замок?
-Ради вас… Я буквально полчаса слышал, ваш сын подзывал кого-то с балкона… Сейчас только инструмент возьму.
Шустрый такой старикашка: пары минут не прошло, возвращается с дрелью, стамеской, коловоротом.
-Я старый опытный взломщик, Надежда Николаевна. Для меня это – раз плюнуть.
В самом деле, повозился каких-то минут пять - где-то просверлил, что-то как-то поддел, - и дверь поддалась. Кошка, задрав хвост, благодарно мяукнув, может, решила, что все делается по ее заказу, чуть дверь приоткрылась, - просунулась в образовавшуюся щель, ринулась вниз по ступенькам лестницы. Только ее и видели.
Надежда Николаевна ступила в прихожую. Потом в большую комнату, откуда доносились звуки. Сын здесь, на широкой тахте, одетый, лежа на спине, без подушки, одна нога согнута в колене, вторая свисает с края тахты, едва не достает до пола. Глаза закрыты, зато открыт рот, - посвистывает, и грудь равномерно вздымается и опускается. Живой. Спит… поросенок немытый. Так спит, что и пушкой его не разбудить. А ей уже что-то почудилось. У-уф… Отлегло от сердца.
-Что с дверью-то? – сосед. – Я предлагаю поставить другой замок. У меня как раз есть, - хитрющий, его только волшебным словом откроешь.
-Хорошо. Поставьте.
-Айн минут! – повернулся и исчез, а Надежда Николаевна , прежде всего, прошла через комнату, закрыла балконную дверь, - в комнате, на паркете уже скопилась целая лужа. Выключила телевизор, - это он гугнил, прошла на кухню: почти на две трети опорожненная бутылка коньяка, банка с недоеденными рыбными консервами. Немытая посуда в кухонной раковине, мусор под ногами. Ох, до чего ж не любо все это столь падкой на чистоту Надежде Николаевне! Хоть и прохладно в квартире, - сбросила с себя куртку, с трудом повязала вокруг своей располневшей поясницы Катюшин передник, вооружилась метлой, принялась за уборку.
Давно, даже уже и припомнит, когда в последний раз сама, своими руками занималась уборкой. Делает сейчас это даже в охотку. Пока делает, - старается ни о чем другом больше не думать. Закончила с кухней, принялась за ванную. Надежда Николаевна орудует метлой и шваброй, у двери суетится сосед, прилаживает новый замок. Ему это, похоже, также доставляет удовольствие, - даже песенку какую-то себе под нос запел. Работу закончили почти одновременно. Надежда Николаевна только сняла с себя передник, - сосед просовывает голову в дверную щель:
-Принимайте, Надежда Николаевна.
Вышла за дверь, проверила, как дверь закрывается, открывается. Все отлично.
-Сколько я вам должна?
-За работу ничего. Исключительно из уважения к вашим уникальным способностям. Я ваш адепт, - Надежда Николаевна не поняла, но уточнять не стала. - А за замочек… - Назвал какую-то цифру.
Надежда Николаевна спорить не стала, заплатила ровно столько, сколько просили, поблагодарила соседа, затворила за ним дверь, прошла на кухню, тщательно вымыла и вытерла руки, и только после вернулась в большую комнату, где по-прежнему в том же положении, на спине, лежал, посвистывая, ее пьяный сынуля. Тревожить его вновь не стала, - села в кресло напротив. Села и… надолго задумалась.
7.
То есть, скорее, сначала не задумалась, а вспомнила. Случилось это на первом году ее замужества. Что-то тогда вдруг тоже – навалилось на нее. Все кругом чужое, ни одного родного лица, и, вроде, все совсем неплохие и к ней относятся совсем неплохо и все равно – тоска по оставленному на другом берегу реки, по всему привычному, где она, как рыба в воде. А тут еще, некстати, какая – то очередная размолвка с Павлом, чем-то, каким-то словом, ее обидел. «Да ну вас всех к Богу в рай!». Быстренько собралась, кое-какие вещички свои в сумку запихала и отправилась в обратный путь, в свои родные Сосновцы.
Но было это уже где-то ближе к апрелю, - лед, в основном, еще держится, но уже сильно местами подтаял. Да и просверленные ушлыми рыбаками лунки, полыньи то там, то здесь, они вообще не покрыты льдом, а дело уже ближе к ночи, - тьма кромешная. Что творится под ногами, - разглядеть почти невозможно, а если и разглядишь, может, будет уже и поздно. Ухнешь, уйдешь с головой в студеную воду, - и помощи попросить не у кого. Найдут тебя, может, через пару-другую месяцев выброшенной приливной волной на берег, - синей, распухшей, поеденной рыбами, с вывалившимся изо рта языком: Надя уже за свою жизнь повидала утопленников, и даже не одиножды.
Идет почти на ощупь, ног не подымает, - скользит, в надежде, если почует недоброе, может, еще успеет отпрянуть назад. Сердце тук-тук-тук. А в голове одна просьба, одна мольба: «Господи, помоги. Помоги, Господи».
Помог. Добралась до противоположного берега. Ни одной коварной полыньи ей по дороге не попалось, ни одна истонченная весенним теплом льдинка под тяжестью ее тела не поддалась. Только добралась до берега, упала на колена. Первое, что мысленно произнесла: «Спасибо тебе, Господи!». Только после этого дала волю благодарным за спасение слезам.
Выберется ли на берег целой и невредимой сейчас?
Чувствует, опять ступила на истонченный лед, опять те же полыньи, да и темнота вокруг нее сгустилась. Куда, на что нога ступает, - не разобрать. И одно ей, вроде, опять остается: опять просить помощи у Того, кого она ни разу за весь прожитый ей кусок жизни не видела, не знает, - какой Он. Да и есть ли Он на самом деле вообще? К тому же не складывается отчего-то у нее сейчас просьба (не так, как тогда), что-то ей мешает, тормозит, комом в ее сознании стоит.
Сколько она так просидела в кресле? Час? Полтора? Часы на руке, но глянуть, убедиться своими глазами, почему-то не хочет. Хотя, судя по тому, что в квартире потемнело, - время ближе к вечеру. А, может, сумерки наступили от того, что за окном опять разразилась непогода, опять полил дождь, как из ведра, а у нее даже зонтика в руках нет. Так что, в любом случае, - приходится сидеть.
Проснулся сын. Присел на тахте и испуганным голосом:
-Эй! Кто тут?... Мамк… Ты, что ли? Давно? Чего делаешь?... Хоть бы свет, короче, зажгла.
Посидел, не добился ответа, встал, прошел на кухню. Слышно, как открыл холодильник. Что-то оттуда достал. Позвенел посудой. Через какое-то время вернулся, что-то жуя.
-Мамк… Короче… Да не сердись ты. Ну, загулял сегодня. Деду жалко. Ну, отработаю я…Ты чего все молчишь-то?... Ну, молчи, если хочешь, а я еще немного сосну, – опять завалился на тахту, на этот раз с подушкой, устроился на боку. Чуточку повозился, - вскоре опять засвистел.
«Деду ему жалко»! Все это пустые разговоры. Наводит тень на плетень. Никого ему не жалко. Думает только о себе, себя одного жалеет, ради себя одного, ради своих удовольствий живет. Будь по иному, по иному бы и к жене относился. Уж она ли перед ним не старается, не выкладывается? Таких жен поискать. Свинюшка неблагодарная.
Никудышный все-таки у нее получился сынок. Да и мать тоже хороша. Где так – ума палата…Всю жизнь закрывала глаза. Надеялась. Все еще верила во что-то. В какое-то чудо. Что перемелет его жизнь, что эта его детская дурость с годами уйдет, посерьезнеет, заматереет. Не случилось чудо. Как был несмышленым, таким и остался. Лысеть уже скоро начнет, а ему бы еще в бирюльки играть. Все пыталась, пыталась из него настоящего мужика сделать.
Досиделась до того, что вернулась с работы невестка. Попыталась открыть ключом дверь, - не получилось, стала звониться в дверь. Надежда Николаевна ей открыла.
-Ой! – растерялась Катя. – Вы.
-Я, я. Собственной персоной. Не привидение никакое. – Коротко растолковала, в чем дело. – Что-то, я смотрю, ты квартиру подзапустила. Вроде как, на тебя это непохоже.
-Да я только-только собиралась…
-Почистилась я у тебя немного.
-Да что вы?! Спасибо.
-А этого басурмана пока не тревожь. Пусть, как следует, проспится. Вот как все пары из башки уберутся, - соберемся, сядем втроем, да ото всей души, не таясь, все наши проблемы переберем. Авось…что-то у нас еще и получится… Дождь на улице?
-Еще какой!
-У тебя еще найдется какой-то зонтик? Дай мне, чтоб только до дому без небесного душа дойти.
8.
Уже когда вернулась к себе, Клавдия ей сообщила:
-Токо-токо ваш Анатолий заезжал. Буквально вот-вот. Пакет для вас оставил.
Глина. Помнила, не забывала, что просила своего главного художника привезти ей с полкилограмма готовой, вылежавшейся глины.
-А я вам лапшевник сегодня сготовила, а на второе – котлетки бараньи под соусом пикан. Накладывать?
-Нет, не сейчас. Потом.
Не до котлет ей было, с каким угодно соусом. Была в ней такая черта: если испытывала какую-то неудачу, не предаваться сразу отчаянию, не заламывать руки, - постараться совершить еще попытку, взять реванш. Утренняя неудача с глиной, хоть и огорчила, насторожила ее, но в то же время и мобилизовала, зарядила желанием еще раз проверить свои силы. Вот и сейчас ей не терпится поскорее приняться за глину.
Поднялась к себе, разделась, умылась под душем - не любила приступать к глине, не испытывая ощущения полной физической чистоты, - накинула на себя рабочий халат.
Что же она сейчас сотворит? Кому подарит жизнь? Пожалуй, она попытается сделать именно то, что не сумела сделать этим утром: разрешит явиться в мир этой трогательной парочке. Заботливой матери-оленихе и ее новорожденному, удивленно, испуганно-вопросительно вглядывающемуся в этот мир сыну-олененку.
Достала с книжной полки один из томов шикарного, купленного ею года три назад в Москве трехтомного, богато иллюстрированного атласа «Живое вокруг нас». Отыскала раздел, посвященный оленям, еще раз посмотрела, какими они выглядят, покопалась и в кладовой своей памяти, нашла относительно подходящее. Внесла в собирательный образ, в основу которого легло и увиденное в атласе и когда-то увиденное ею реально, что-то лично свое, свое отношение, - только тогда почувствовала себя способной, достаточно вооруженной, чтобы приступить к воплощению своей задумки.
Прежде всего, убрала все лишнее со стола, постилать ничего не стала - ровная, чистая плоскость, - мебель финская, из карельской березы, четко виден рисунок: вся, накопленная за многие годы жизни, подноготная дерева. На эту плоскость выложила из пакета глину, предшествующая жизнь которой намного длиннее жизни дерева. А к ней, этой глине, она сейчас приложит свои руки, - их век, сравнительно и с деревом и особенно глиной, это как быстротечный миг, но руки лишь посредники, через них она передаст, вдохнет в эту материю свой Дух. А какую громаду, бездну времени сосредоточил в себе ее Дух, - то, пожалуй, известно только одному Богу. Возможно, он будет помощнее и дерева и глины. Да не «возможно», а конечно. Наверняка.
Так было всегда, когда Надежда Николаевна приступала к лепке, так, безусловно, будет и сейчас, - ведь с ней ничего не случилось, она ровно такая же, какой была всегда, она ТАКОЙ себя ощущает. Так было всегда и так, безусловно, будет сейчас: она лишена конкретного имени, нет у нее и конкретного места проживания, сейчас она ощущает себя находящейся везде и во всем.
Итак, задание четко поставлено. Она все знает, все видит. То, чего она хочет добиться, к чему она стремится, уже стоит перед ее глазами. Настает очередь потрудиться рукам. Они погружаются в податливую, терпеливо поджидающую этого первого, во многом все решающего прикосновения материю.
Ну, милые мои, - еще раз, как бывало неоднократно, - не подведите!
Возможно, истекло с полчаса, как впервые прикоснулась к глине, когда Надежда Николаевна почувствовала, - того именно, что хотела, у нее не получается. Да, какие-то очертания, контуры, нужный поворот головы, все формы на месте, - но во всем этом нет главного, ради чего, собственно, она все это и затеяла: все это было мертвым, придуманным, возможно, достаточно ловко, похоже слепленным, но и только. Все же до творения, на которое она замахнулась, которого хотела добиться, созданное не дотягивало, было только поделкой. Получись такая у любой из ее учениц, - похвалила бы от души, поставила бы самую высокую оценку, но все равно это был далеко не ее уровень.
Рассердилась на себя. В сердцах, - порушила, скомкала все, что сделала, немного подождала, походила, набросилась на глину вновь… И с тем же результатом. Теперь, чтобы убедиться в бесплодности попыток, ей уже хватило минут пятнадцати. Вот когда она по-настоящему разгневалась. Но разгневалась на глину. Швырнула ее со стола на пол. В гневе даже стала топтать. Однако вскоре опомнилась, бросилась на колени, собрала, соскребла все, что смогла, обмяла, пригладила, едва ли не расцеловала, так ей было важно, чтобы глина не обиделась на нее. Однако взяла другую порцию, еще не тронутую ею. Нашла в себе решимости приняться за претворение задуманного еще раз. Недаром говорится, Бог троицу любит…
Но теперь получилось даже хуже, чем было вначале.
8.
Больше гневаться на глину не стала. Согласилась, - не глина в этом виновата. Другое что-то. Чувствовала себя обессиленной. Пот заливал ей глаза. Прошла в ванную комнату, чтобы окатиться под душем. Сразу, как только вошла, бросилось в глаза: пластмассовое ведерко, из нее торчит палка от швабры. Пестрая половая тряпка сушится на батарее. Рассердилась. Отворила дверь ванной комнаты, чтобы лучше слышно было:
-Клавдия!
-Я тута! – голос снизу, с первого этажа.
-Иди сюда!
-Зачем? Я тут Ваньку вычесываю! – Ванькой она назвала персидской породы кота.
-А я ТЕБЯ сейчас вычешу! Подымайся сюда!
Дождалась, когда в поле ее зрения появится Клавдия.
-Что это тут за халамудра за такая? – пальцем на ведерко.
-Маня оставила. – Маней звали уборщицу, она посещала дом Надежды Николавны раз в неделю, делала «генеральную» уборку.
-А твои глаза на что? Ты должна после нее проверить, а не дожидаться, когда я тебя носом…
-Ну, делов-то… - Клавдия в сердцах сорвала с батареи тряпку, подхватила ведерко и швабру. – Подумаешь! Преступление какое. Я и так с утра до вечера. Не разгибаясь. Ни минутки свободной…
-Тяжело тебе – можешь уходить. Держать не стану.
-Ну и уйду. Что мне, маслом сливочным, что ли, здесь намазано? Найду себе…
-Уходи, уходи. С глаз долой. Плакать не стану.
-Уж больно вы сегодня… какие-то… Какая муха, интересно, вас укусила?
Надежда Николаевна уже заканчивала свою процедуру под душем, когда из-за двери донесся голос Клавдии:
-К вам дочка пришла.
-Зачем? – время, по понятиям Кошкино, уже достаточно позднее: одиннадцатый час, в такое время нормальные люди предпочитают сидеть дома, а не ходить по гостям.
-А я что? Откуда мне-то знать? – Клавдия, чувствуется, еще не отошла от недавней разборки, держит обиду на хозяйку. – К ней в башку не залезу.
-Где она?
-В большой. Где же еще?
«В большой» означает гостиную. Самая просторная и наиболее редко посещаемая комната в доме. Надежда Николаевна избегает ее именно от того, что ей не по душе большие размеры. Когда одна, она чувствует себя в ней неуютно. Другое дело, когда нагрянут гости. Но такое случается очень редко.
-Ну. Что случилось? – С места в карьер, едва закрыла за собой дверь, приступила Надежда Николаевна.
Такой дочери, как сейчас – глаза круглые, губы сжаты, грудь вздымается и опускается, - Надежда Николаевна что-то уже и не припомнит. «Кто бы это мог так ее прогневить?».
-Ну-у, мама… Ну ты и чудо-овище. Ни в жизнь бы никогда не поверила. Забыла, сколько тебе лет?
Осенило: «Похоже, зятек мой. Слабину дал. Прокололся».
-Ты лучше посмотри на себя. Ну, богатая. Ну и что? Думаешь, раз богатая, тебе теперь все можно? Да хотя бы и можно, Юрку-то моего зачем в свои шашни впутывать?
«Да. Так и есть. Это он».
-Ведь он же тебе не чужой. И я тебе не чужая. Ты про меня подумала? Мне-то, думаешь, очень будет приятно? Ты себе, а что семью можешь разрушить, Аленку без отца оставить, - на это тебе наплевать?.. Ты же только о себе теперь думаешь. Как пошло у тебя, так одна ты везде на первом месте, а на других тебе…Тьфу! Это, по-твоему, нормально? Ты ж мать мне… Ты ж от денег, мама, совсем ошалела. Стала сама не своя. Раньше ты другой была. Человеком была. А сейчас одно на уме… Как бы только себя ублажить, а на остальных тебе наплевать.
-Ну что ты все закрутила одну пластинку? – наконец, не сдержалась Надежда Николаевна. – «Ради себя, ради себя». А ты? Скажи на милость. Ради кого живешь? Ради других? Разве ты о других думаешь, печешься больше, чем о себе? Что-то я не замечала, чтобы другие от тебя какого-то добра на этом свете видали.
-Но я чужих мужей не подбиваю…
-Да, не подбиваешь. Ты – проще. Ты с чужими мужьями просто спишь.
-Ну, мама…
-Не «ну, мама». Пока меня не запрягла. Думаешь, я не знаю о ТВОИХ шашнях? Думаешь, ты такая чистая, да святая, что хоть икону из тебя? Лучше бы помолчала.
-Да ты, оказывается, не только бесчестная, ты еще и за чужой жизнью подглядываешь.
-Не нужна мне твоя жизнь, и подглядывать мне за тобой не нужно, - не такая уж ты, прямо скажем, и цаца, чтобы за тобой подглядывать, но и своих ушей никогда не закрывала. Если не умеешь творить свои дела шито-крыто, если даже на это ума не хватает, - сама себя за это вини.
-Ты никогда меня не любила, я знаю. Я всегда это знала. Я всегда была для тебя чужой. Ты перед Колюнечкой только перед своим… Он у тебя один всю дорогу на первом месте.
-Может, и не любила. Отрицать не стану. Что есть, то есть. Но не от того, что с самого начала не хотела. Ты сама себя так поставила.
-А Колька, значит, никогда не ставил…
-Ну, еще не хватало, чтобы стали тут разбираться, кто кого и как поставил. Что за глупые разговоры? Ты чего пришла-то? Чтобы «фэ» тут мне свое? Застыдить? В лицо мне плюнуть? Ну, плюнула. Спасибо, доченька, на добром слове. Дальше-то что?
А дочка, вроде, уже и все. Весь запал вышел. Вот-вот расплачется. И жаль сейчас ее Надежде Николаевне (понятно, что ей тоже сейчас не легко), но и себя перемочь не может. Как изначально, много лет назад, стала перед ними какая-то стена, так она стоит и сейчас. Никуда не исчезла.
-Теперь по делу… Что Юрия твоего втянула… Да, может, и не надо было. Это я напрасно. Мочалка он худая, твой муженек. Переоценила его. Мне урок. Впредь умнее буду.
-Мы больше не сможем с тобой, - дочка, отжав слезы, опять заговорила, хотя уже и без недавнего пыла.
-Что значит «не сможем»?
-А так и не сможем, что ты нас обоих достала. Уйдем мы с ним от тебя.
-Куда это, интересно, вы уйдете?
-Ну, это наша проблема.
-Проблема, может, и ваша, а квартира моя. Не забывай, на мои денежки приобретенная, и распоряжаюсь ею я.
-Да оставим мы тебе эту квартиру, не волнуйся.
-Оставите… Что, может, по миру собираетесь пойти? Ну и напрасно. Сейчас никто не подает.
-Еще раз говорю, - не тебе о нас думать. Думай лучше о своих любовниках. Тебе это ближе… А заявленье на увольнение мы тебе завтра с Юрием принесем. Надеюсь, возражать не станешь.
С этим повернулась и…только ее и видели. А Надежда Николаевна ушла из гостиной к себе, в свою небольшую комнату. Не зажигая света, уселась в кресло, а кресло как раз напротив не зашторенного окна. Видно простершееся над Кошкино небо. Тучи кое-где разошлись. В образовавшиеся дырочки заглядывают любопытные звезды. Слышит голос своего управдома, с кем-то разговаривает. Скорее всего, со своим котом. Встала, сошла вниз.
-Клавдя, - негромко позвала.
-Ой! – испуганно отозвалась Клавдия.
-Ты одна?
-Одна, одна. С кем же мне еще?
Надежда Николаевна, уже не спрашиваясь, отворила дверь, вошла.
У Клавдии включен телевизор, что-то поющее и танцующее. Одновременно Клавдия держит на коленях развернутый псалтырь. При виде хозяйки поспешила выключить телевизор, а псалтырь отложила в сторону, предварительно аккуратно заложив шелковой ленточкой страничку, на которой ее застало появление Надежды Николаевны.
То, что Клавдия читала псалтырь, вовсе не стало для Надежды Николаевны каким-то откровением, - то был уже не первый случай, когда замечала своего домоуправа читающей именно эту книгу. Ей даже не надо было задавать Клавдии вопрос, - запоминающаяся, с изображением креста обложка говорила сама за себя.
Надежда Николаевна относилась к такому чтению с пониманием. Она сама последние годы перестала, как это бывало в более молодые годы, чураться всего, что относилось к религии. В ее книжном шкафу, бок о бок с томами Чарльза Диккенса, продолжающего оставаться для нее самым близким ее сердцу автором, теперь стояла и Библия, и Новый Завет. Из Библии читала фрагментами, но это было трудное чтение, через «это, матушка, надо». Гораздо охотнее обращалась к Новому Завету. Как ни странно, она находила между ее кумиром Диккенсом и Новым Заветом много общего: прежде всего, сострадание к простому человеку, стремление ему помочь и его утешить.
Но чтением ее взаимоотношения с религией на этом этапе ее жизни не ограничивались. Как человек состоятельный, она не могла избежать встреч, общений с их соборным батюшкой Николаем, - ведь это благодаря ее щедрому дару зазвонил над Кошкино новый колокол. Беседовала с батюшкой просто так, о делах светских, но пару раз была и на исповеди. Даже с попадьей его познакомилась: случилось ехать в одном купе, когда попадья ездила в Москву на свадьбу своей крестницы. Время от времени захаживала теперь и в сам собор, но после того, как года два назад на Пасху увидела стоящего со свечечкой, с благостным лицом начальника кадастровой службы в Кошкино, кому за два дня перед этим Семен Моисеевич, по ее просьбе, вручил конвертик с мздой за то, чтоб тот закрыл глаза на кое-какие неурядицы с отведенными под строительство рыбоконсервного завода угодьями, - как-то к посещеньям собора охладела. Бывала – но не часто.
Надежда Николаевна присела на стул, а Клавдия вопросительно смотрит на нее.
Слышала ли она, что пришлось около часа назад выслушать ее хозяйке? Скорее всего, да. Лидия кричала, как будто ее собрались резать. Хорошо, если на улице никто не услышал.
-Сгоноши нам чего-нибудь…
-Кагорчику? – сразу сообразила Клавдия. Она отлично знала хозяйкины пристрастия.
-А что еще у нас есть?
-Наливка вишневая… Настойка рябиновая… Шнапс.
Шнапс этот Надежде Николаевне как-то заезжие немцы подарили. Сувенирная бутылка. Сама ни разу не пробовала, ни гостей, кто у нее бывал, не угощала.
-Хорошо. Пусть будет шнапс… Авось, не отравимся. Ну и закусить чем… Уже на твое усмотрение. На меня и на себя. За компанию.
Клавдия ушла и вскоре вернулась с шикарной, фигуристой, темнолиловой бутылкой.
-Вот только не знаю, как она открывается.
Пожалуй, неведомо это и Надежде Николаевне. Какая-то внушительная у нее затычка. Настоящая свинцовая блямба.
-По-моему, - признается Клавдия, - это только специалист какой-нибудь по бутылкам или просто мужик ее может открыть.
Но нет у них сейчас под рукой ни специалиста, ни мужика.
-Да шут с ней. Тогда принеси обыкновенной… «пшеничной».
-Водочки? Так ее всю на поминках допили. Теперь «Спотыкач» только.
-Давай «Спотыкач».
«Спотыкач» не создал для них никаких проблем. Открыли бутылку, наполнили с краями стопки, выпили, закусили.
-Давно тебя, Клавдия, хотела спросить. Да все как-то не получалось…
-Спросите, спросите, Надежда Николаевна.
-Очень жалеешь, что детей родить не смогла?
-Да как вам, по правде, сказать?... Сперва-то очень жалела, переживала даже, а как насмотрелась…наслушалась… У кого сыночка от травки за уши не оттянуть, у кого дочка, извините… сраму не мает, - так и подумаешь: « И нахорошо! И слава богу, что не по кому душу-то растравлять». Живу сама по себе. Всем довольна… Вами тоже. Хотя и ругаетесь иногда нипочем. Я уж этой Мане…
-Оставь ее. Я о тебе. Так, значит, ты довольна…
-Ну, это как посмотреть. Вот ежели бы такой же, как вы. И чтоб детишки, примерно, как у вас…
-Да не складно у меня тоже, с детишками-то.
-Ну, нескладно… Но зато… Ведь не наркоманы же! И, прости меня, Господи, не проститутки. А что если по мелочи там…как-нибудь… С женой там, допустим, не поладят. Так, где вы такого видали, чтоб только в идеале? Это уж если…совсем святые какие-нибудь. Великие угодники. Пророки. Вроде Иисуса Христа. Или как там? У татар. Вроде Магомета. Да и тот, вроде, по молодости лет грешил, это уж, как постарел, после того, как борода поседела… А мы же с вами не Магометы. Да у нас и бороды не растут.
Еще выпили, еще закусили.
-А я вас, Надежда Николаевна тоже давно хочу спросить и тоже… все как-то побаиваюсь…
-Спроси, Клавдия. Сегодня я разрешаю.
-Как там у вас… - перешла на шепот. - Насчет того, про что вы мне… Любовь-то ваша. Складывается или не очень?
-Любовь, Клавдя… Пока никуда от меня не ушла. Все еще покусывает. Побаливает. Правда, пока только в одностороннем порядке. Стара уж я, вот и сомневаюсь…
-Да не сомневайтесь вы! С вашим-то капиталом, умищем… Да никакой кавалер перед вами не устоит. А что жена у него раскрасавица, так она ж еще глупенькая. Это ж снаружи видно. А такому Циолковскому, - уж вы поверьте моему слову, - в первую очередь, прозорливая подруга нужна.
Твоими бы, Клавдеюшка, устами мед пить. Нет. Не думается самой Надежде Николаевне , что ее «Циолковский» позарится на ее капиталы (не из той породы он человек, от того и сердцем как-то сразу к нему приболела, что своей корысти не ищет), да и ума, прозорливости такого уж большой, какой в ней видится ее уже захмелевшему домоуправу, - за собой также не замечает. Воля – да. Талант – безусловно. И, пожалуй, все– таки главное: удача, та, что улыбалась ей все последние восемь с лишком лет. Вон как за эти годы вымахала! Хотя именно «удача» ли это, а не что-то другое? Все чаще, особенно по ночам, задумываясь, как все у нее сложилось, пытаясь отыскать причину, - все больше приходила к решению: ей было кем-то дано, За что дано – непонятно. Но дано не просто так - транжирь, мол, матушка, на что хочешь, - а чтоб, в самом конце, отдала, но с процентами.
А что делает она? Срамота, да и только.
9.
Улеглась Надежда Николаевна лишь в начале первого. Такое с ней, жаворонком, случалось не часто. Только, кажется, задремала – истошный крик Клавдии сразу у двери спальной:
-Подымайтесь! Скорее! Беда настала!
И хоть голова тяжелая, плохо соображает, Надежду Николаевну словно катапультой выбросило из постели. Как была, в одной рубашке, открыла дверь:
-Что там?
На Клавдии, кажется, кроме ночнушки также больше ничего.
-Колька ваш… Господи…
-Да говори же! Что с ним?
-Вроде, Катюшу из берданы пристрелил. – Клавдия перекрестилась и скороговоркой. – Господипростинасипомилуй… И себя под конец тоже.
Странно, но Надежду Николаевну это не потрясло. Или, если и потрясло, то не на столько, чтобы потеряться, забыться, хлопнуться о землю, забиться в истерике. Она словно уже была готова к этому исходу.
-Откуда это у тебя?
-Из милиции звонили… Вы же в отключке.
Набрала номер дежурного. Долго не откликались. Наконец, женский голос:
-Слушаю.
Надежда Николаевна назвала себя.
Женщина на другом конце провода смешалась, потом попросила:
-Пожалуйста, подождите секундочку
Эта секундочка растянулась на добрую минуту, а то и больше. Наконец:
-Да, Надежда Николаевна.
Надежда Николаевна узнала голос их самого главного кошкинского милиционера.
-Да, вот такие, значит, у нас с вами пироги.
-Вы мне не про пироги, - едва сдерживаясь, чтоб не закричать, обрезала говорящего, - давайте по делу.
-Давайте по делу. Ваш, я так понимаю, под этим делом и в процессе бытовой ссоры выстрелил из своего охотничьего ружья в вашу. Прикончил ее прямо на месте… Какое-то время спустя выстрелил в себя.
-Живой?
-Пока… да.
-Где он?
-Его отвезли на скорой в нашу больницу.
Надежда Николаевна больше не стала его слушать. Стала лихорадочно, не без помощи Клавдии одеваться.
Больница была недалеко от дома, ей, уже одевшейся, хватило десяти минут, чтобы до нее добежать. Еще минут десять ушло на то, чтобы преодолеть больничные преграды, вроде вахтера, узнать у дежурной, где разместили ее сына, пройтись быстрым шагом по слабоосвещенным переходам, коридорам, наконец, оказаться перед дверью палаты. Ей преградил дорогу молоденький, по-видимому, еще совсем необстрелянный милиционер:
-Нельзя.
-Я Федорычева. Я мать.
-Никому нельзя.
Пришлось вновь дозваниваться до старшего. И только после полученного на то разрешения милиционер допустил Надежду Николаевну.
Сын лежал в палате один. Стояло еще несколько коек, но без больных. Горела на стене одна синяя лампа. Николай, когда Надежда Николаевна вошла в палату, лежал на спине, с закрытыми глазами. Надежда Николаевна присела на стульчик, приложилась ладонью к горячему лбу сына, и тот почти сразу открыл глаза.
-Мамуся… Короче… - кажется, что-то хотел сказать еще, но в глотке у него забулькало. Надежда Николаевна испугалась, как бы он не задохнулся. Нет, не задохнулся, бульканье прекратилось, но глаза опять закрыты.
«Мамусей» он называл мать до тех пор, пока не пошел в школу. С того времени не обращался к ней так ни разу.
Надежда Николаевна просидела у койки еще минут пятнадцать, когда в палату вошла дежурный врач.
-Что с ним?
-Очень серьезная рана. Задето сердце.
-Жить будет?
Врач пожала плечами:
-Будем надеяться.
Сын умер где-то на рассвете. Надежда Николаевна даже не знала, что он уже умер. Ей сообщила об этом вошедшая в палату медсестра. Она взяла его руку и не услышала пульса. Где-то через полчаса уже мертвого Николая погрузили на носилки и увезли. Носилки по всей длине коридора, пока не скрылись да дальним поворотом, сопровождал тот же ночной молоденький милиционер.
10.
Гроб с телом Катюши отправили в ее родную деревню. Там ее похоронят: так распорядилась Катюшина бабушка. Надежда Николаевна так же вначале намеревалась упокоить сына поближе лично к ее родовому гнезду, на Охотинском кладбище. Передумала. Все-таки он был по всем статьям кошкинским, здесь родился, прожил почти безвыездно не полные тридцать пять лет, здесь оставались все те, с кем он худо-бедно ладил, кто его отлично знал, а на Охотинском кладбище он будет лежать один-одинешенек. Деда деревенского совсем не знал, а бабушки не стало, когда он сам был еще совсем махоньким.
Еще в намерения Надежды Николаевны входило похоронить Николая… ну, если и не совсем тайком, но так, чтобы как можно меньше на похоронах народу. Ведь хоронить-то она будет не кого-нибудь, а одновременно убийцу и самоубийцу. Но и здесь, по размышлении, отказалась от первоначального плана. Посчитала, что своим добровольным уходом из жизни он как бы… Ну, не то, чтобы совсем перечеркнул, - уравновесил то, что отнял перед этим жизнь у другого. Поэтому и хоронить его будет, не таясь, не стыдливо, а по-людски. Одно, от чего она сразу отказалась, - от церковного отпевания, заранее предвидя, в какое затруднительное положение может поставить при этом отца Николая. Уже за одно ему спасибо, что позволил предать его прах земле на церковном кладбище, неподалеку от могилы отца, а не отправил куда-нибудь за ограду.
Представляя заранее, как будут проходить похороны, - видела идущими за гробом только самых близких себе людей, ну и обязательную для таких случаев кучку зевак, для которых любые похороны это что-то вроде телесериала. Но как же она ошибалась!
За всю свою насчитывающую много-много лет историю Кошкино еще не видело таких многолюдных похорон. Кажется, у дома ее, откуда выносили гроб, собрались все кошкинские, от мала до велика. Мало того, - наехало много провожающих из соседних сел и деревень. Было здесь почти все взрослое население и из Сосновцов, и из Охотино, и из Речной, и из Высоцкой, да всех деревенек, что окрест Кошкино, где хоть немного знали, - пусть даже не самого сына, а Надежду Николаевну. Надежда Николаевна многих узнавала, а кого-то как будто видела в своей жизни впервые.
Что же их сюда привело? Разумеется, кто-то был движим искренним сочувствием к потерявшей сына матери. Были, так или иначе связанные с Надеждой Николаевной деловыми, партнерскими отношениями, посчитавшие своим долгом отметиться. Были уполномоченные представители городской, районной и даже областной власти. Но подавляющая масса, - все-таки это были простые люди, оставившие на время свои привычные дела, их никто не принуждал, никто специально не звал, никто даже не рассчитывал на них. Что же все-таки побудило их оставить свои дома, квартиры, избы, придти, приехать сюда не за один километр, чтобы проводить в последний скорбный путь такого никудышного, непутевого, нескладного, мало того и совершившего такое ужасное преступление человека?
«Они пришли на похороны не его. Они хоронят меня», – промелькнуло в голове Надежды Николаевны. И тут же, в противовес: «Не дождетесь! Вы, может, и хороните, а я все равно БУДУ жить!»
На всём протяжении пути от дома до кладбища Надежда Николаевна шла за медленно передвигающейся, с опущенными бортами траурной машиной, на пару шагов опережая дочь, зятя и приехавшую из Ярославля внучку Алёну, сестру Ольгу, племянницу – новоиспечённую москвичку Валю. С последней уже несколько лет как не виделись. Вслед за ними «официальные» люди, более-менее удачно изображающие приличествующую моменту скорбь на своих лицах. Потом все «её»: школа с Пашей во главе (заметила среди них Надежда Николаевна и промелькнувшее лицо Фёдора Алексеевича, но жёнушка его, Марья-краса, не пришла. «Отчего? Уж не приболела ли?»). Был, конечно, и её «верный пёс» Семён Моисеевич со всем своим семейством. И наконец – те самые, простые, обыкновенные, ни к чему не причастные и ничем не обязанные, пришедшие единственно по собственному хотенью. Их, этих последних, оказалось так много, что, когда подошли к воротам кладбища, тем, кто был в хвосте процессии, даже не удалось вначале проникнуть на территорию погоста; так и оставались за воротами какое-то время, пока первые из проникших не скучковались более компактно.
Надежда Николаевна, когда обдумывала план похорон, заранее предупредила, что хотела бы услышать поменьше слов. Однако, видимо, существуют какие-то вещи на свете, которые, как против них ни восставай, всё одно найдут себе лазейку. Командированные на похороны представители разнокалиберных властных структур, по всей вероятности, просто обязаны были чем-то и как-то отметиться: выступил один, за ним потянулся другой... третий. И слова-то у всех одинаковые: «Сочувствуем... Сопереживаем... От имени... Разрешите выразить». Надежда Николаевна стояла опустив голову, в тёмном кружевном платке, никого не видя и стараясь ничего не слушать.
Наконец закончилось и это. Гроб опустили, и Надежда Николаевна первой бросила в яму пару горстей влажной глины. Да, это была глина. Не та, белая, волшебная, которая принесла ей и славу, и деньги, а обыкновенная – красная, дохлая, плохо мнущаяся, совсем не слушающаяся её пальцев. И всё-таки это была опять глина. Далее, вслед за Надеждой Николаевной, посыпались комья сначала глины, а потом обыкновенной земли со всех сторон. Тук, тук, тук... Словно бьющий клювом по коре дерева дятел. Но потом всё тише и тише, пока над свежей могилой не обозначился холмик, а холмик не увенчался огромным венком.
«От скорбящей матери безвременно ушедшему сыну».
12
Пышных поминок Надежда Николаевна также не планировала: приглашения получил только небольшой круг родственников, самых близких знакомых. Поминки должны были пройти вновь, как и в случае со свёкром, в ресторане «Садко», и все, кто был заранее об этом извещён, неторопливо побрели в его сторону. От кладбища до ресторана всего минут пятнадцать ходу.
Пошла, отказавшись от машины, и Надежда Николаевна. Они миновали уже примерно половину пути, когда Надежду Николаевну осенило: «Батюшки! Да ведь вот как надо!» Резко остановилась. Вынуждены были остановиться и шедшие рядом с нею сестра и Семён Моисеевич.
– Ты чего? – спросила Ольга. – Плохо, что ли?
– Да нет... Не то.
Впрочем, нет: именно «то». Надежду Николаевну властно потянуло к глине. Ведь там, дома, у неё ещё оставалась какая-то ее доля, неизрасходованная, и эта неизрасходованная доля звала, манила, властно притягивала Надежду Николаевну к себе.
– Вы идите...
– А ты?
– Я сейчас... Можете пока без меня. Вы там всем скажите...
– Да куда ты, Господи! – всполошилась сестра. – Как это «без тебя»? Не по-людски это, Надюш. Ты ж... ты ж мать всё-таки. Так дела не делаются!
– Мне надо, – теперь Надежда Николаевна обращалась к Семёну Моисеевичу как более разумному. «Уж он-то меня поймёт». – Пока не ушло!
И Семён Моисеевич как будто её понял и поверил:
– Иди, мать моя... коли тебе надо. Это святое. А я скажу что-нибудь, успокою людей. Иди, иди. Всё будет путем.
– Да когда ж тебя-то теперь ждать? – уже в спину быстро удаляющейся от них сестры прокричала Ольга.
– Скоро!
Осенний день короток, да к тому же он еще и ненастен. К дому подходила, когда Кошкино уже накрыла вечерняя мгла. Надежда Николаевна знала, что в доме сейчас никого: Клавдия в числе приглашенных на поминках, а охранной службой Надежда Николаевна себя не обременяла. Но какие-то окна в доме освещены. Уловка ее домоуправа: думает, это может отпугнуть грабителей. Парадная дверь на сигнализации, но есть черная потайная лестница, ключ от которой всегда хранится в сумочке у Надежды Николаевны.
Пока возилась с замком, пока поднималась крутой темной лесенкой, боялась только одного: как бы Клавдия не выбросила случайно ее глину. Тогда от ее порыва останется один пшик.
Нет! Глина на месте. Ее совсем немного. Можно сказать, горсточка, но на одну композицию, пусть даже двухфигурную, этого количества вполне хватит. Эта горсточка, что лежит сейчас на столе, не просто глина. В ней покоятся сейчас она, Надежда Николаевна Федорычева, удачливая предпринимательница, миллионерша, осуществившая почти все свои земные мечты, и ее никудышный, так ничего и не добившийся в жизни и от того добровольно расставшийся с ней добрый и бесхарактерный сыночек. Да, они оба сейчас там, но пока бесформенные, как два зародыша в женской матке, пока не воплощенные в Образ. Задача Надежды Николаевны придать им обоим черты. Это только в ее власти.
Привычная для такого рода операций процедура: тщательное умывание, переодевание, минута молчаливого погружения в себя и мысленная молитва. К Тому, Кто сейчас, возможно, наблюдает за ней. Или даже руководит ею. И только после этого руки берутся за глину.
Полчаса вдохновенной работы и то, чего она хотела добиться, - у нее перед глазами. Олениха и олененок. Она одновременно и остерегающаяся за судьбу своего дитя и питающая надежду, что ее чадо станет полновластным хозяином этой судьбы, что он приживется в этом мире. И он сам, - еще едва-едва держащийся на своих дрожащих, подгибающихся ногах, озирающийся по сторонам, рвущийся испытать это новое, что открылось перед ним, и в то же время напуганный, жмущийся, ищущий защиты у своей матери.
Первое, о чем подумала, даже радостное, с ощущением победы, с привкусом триумфа (она еще не забыла брошенное ей Федором Алексеевичем «Вы умели»):
-Нет, я еще не «вы умели»! Я еще могу!
И сразу вслед за этим:
-Не уберегла. Как следует, не подготовила, не укрепила, не обучила. Я во всем виноватая. Это я его загубила.
Глава девятая: Русская рулетка
1.
Давно подмечено: безмятежное счастье частенько разъединяет родных, общее несчастье объединяет. Примерно, так случилось и у Надежды Николаевны: понесенная ею утрата поспособствовала тому, что дочка с зятем решили ее не покидать, а Надежда Николаевна этому и рада. Да, конечно, какого-нибудь «Вернись, я все прощу» между ними не случилось, холодок никуда не делся, но Надежде Николаевне было и того довольно, что она не осталась совсем без внучки Анечки. Сейчас она была самым дорогим и близким для нее существом, хотя по-прежнему большую часть жизни, по родительскому капризу, проводила в Ярославле.
А кроме внучки Надежда Николаевна больше пока ни с кем не хотела видеться, стала фактически самозатворницей, наказав Клавдии, чтобы никого из посторонних, кем бы он ни был, в дом не впускала. И сама из дома никуда не выходила. Даже телефоны отключила.
Единственным, правда, исключением, кроме навещавшей ее по выходным Анечки, оставался, конечно, ее правая рука Семен Моисеевич. Закрывшись от всех посторонних глаз и ушей, о чем-то подолгу, длинными часами совещались. Очевидным результатом этих совещанием стало то, что былая империя Федорычевой стала стремительно, на глазах у искушенных зрителей сокращаться. От нее стали отламываться один жирный кусок за другим, а кому они доставались – для широкой публики оставалось неизвестным. Единственное за что, кажется, по-прежнему держалась Надежда Николаевна, не отпускала от себя, были ее Черемшанский худкомбинат и Охотинская художественная школа. Впрочем, и то и другое, кроме нее, не представляло сейчас для предприимчивых людей ни малейшего интереса. То были неприбыльные активы.
Зима же в этом году нагрянула сравнительно рано. Ровно в начале Рождественского поста, в ночь с 27 на 28 ноября Кошкино накрыло снегом. Через два дня ударили морозцы, но некрепкие, поэтому и Волга по-настоящему еще далеко не стала, а по ее ненадежному ледку пускались только самые отъявленные смельчаки, или дурачки. Впрочем, в жизни эти два понятия часто совпадают.
На второй неделе декабря Надежда Николаевна впервые с тех пор, как пережила обрушившиеся на нее несчастья, покинула Кошкино за компанию со своим безотлучным Семеном Моисеевичем, чтобы проехаться за чем-то в Переславль-Залесский. Вернулась в Кошкино лишь к вечеру следующего дня, ее встретила встревоженная Клавдия.
-А у нас тут, пока вас не было, целая банда побывала.
-Какая еще такая «банда»?
-Не знаю. Ввалились. Человек пять. С какими-то приборчиками, рулетками. Всю территорию облазали. Чего-то все меряли, меряли. Фиг их знает.
-Почему впустила?
-Испугалась. Они все какими-то книжечками перед моим носом размахивали.
-Почему сразу не позвонила?
Клавдия виновато промолчала. Что это за «банда» и что именно они измеряли,- Надежда Николаевна сразу все поняла. Все-таки они хотят заставить ее или вовсе порушить или переустроить ее деревянный терем-теремок в другом месте. Время: девятый час, но Надежда Николаевна, не раздеваясь, отправилась с визитом к мэру. Тот, по-видимому, ее поджидал: выглядел не по-домашнему, а так словно все еще пребывал в своем кабинете. Только пиджак и галстук снял. Готова была и защита.
-Я же вас, Надежда Николаевна, предупреждал. Это же, вы же понимаете, не моя инициатива. Мой вам совет, - обратитесь к Геннадию Андреевичу. Я знаю, он вам симпатизирует.
Геннадий Андреевич был одним из заместителей губернатора. Руководил, кажется, департаментом общественных связей. На следующее утро Надежда Николаевна позвонила в приемную Геннадия Андреевича, получила от него разрешение подъехать к двум часам. Поскольку паромная переправа до следующей весны приказала долго жить, ехать нужно было вкругаля, поэтому выехала с зятем загодя, в начале двенадцатого. Чуть-чуть не доехали до Борок, когда до Надежды Николаевны дозвонилась ее сестра Ольга.
-Надюшка! – голос отчаянный, как будто ее кто-то режет на кусочки. – Выручай!
-Что случилось?
-Так ведь Пеструшка моя подыхает, - сестра прямо в телефон расплакалась.
Пеструшкой была ее старая, еще с незапамятных лет корова.
-Надюшка! Ты ж такая… Ты же все на свете можешь. Приежжай, а то я без тебя совсем… Она ведь точно подохнет.
Надежда Николаевна немного подумала, потом скомандовала Юрию:
-Черт с ним, с домом. Подождет. Давай в Сосновцы.
Да, корова была очень старой. Надежда Николаевна уже и не припомнит, когда она впервые на Ольгином подворье появилась. Молока она уже почти не давала : едва-едва литра полтора-два за полный день из нее выдоится. Что это за корова? Коза больше дает.
-Надюшенька! Золотце ты мое! Какая же ты хорошая! – Ольга выбежала навстречу подъезжающей к дому машине. Она редко так с сестрой себя вела, настолько раскованно, и чтобы одаривала ее такими эпитетами. – Ну, теперь-то мы не пропадем.
-Так что с ней?
Сестры прошли в избу, а Юрий остался в машине.
-Я так думаю, что нализалась какой-то химии. Со вчерашнего лежит лежьмя, всю дорогу чего-то отрыгивает. И слюна – вот такая… длиннющая… изо рта прет. А сразу перед тем, как мне тебе позвонить…
-Показывала кому-нибудь?
Они уже в горнице.
-Показывала. Да что толку? Константину, племяшу позираловской тети Вали, он теперь, вроде, за ветелинара у нас… Помнишь тетю Валю? Ты еще сама рассказывала. Тебе лет семь тогда было и ты за земляникой пошла и заплутала, так она тебя с самих Позиралок прямо до дому до нашего довела.
-Ты мне лучше скажи, что тебе сказал этот ветеринар.
-Да что он может сказать? Ну, посмотрел, пощупал. «Дело, говорит, ваше «Пиши пропало. Не подлежит…». Не помню точно, чего дальше. Словом, зарежь, говорит, пока не поздно, хоть мясом можешь разживиться. Вот и весь его сказ. А я – дура - еще поллитру ему за это еще заранее наобещалась отдать. Вот и отдала.
Прав, конечно, этот ветеринар… Над кем, интересно, он ветеринар, если ни коров, никакой другой скотины ни в колхозном, как прежде, ни в единоличном хозяйстве больше не водится? Всех и все порешили. У Ольги это исключение.
-Пройди, посмотри, - умоляет Ольга. – Может, лучше ты…наметанным глазом. – Помнит, не забывает, что сестра когда-то начинала трудовую карьеру на скотном. Многого чего там наповидалась. И виновато. - Только переобуться тебе надо будет. Уж очень грязно там у меня.
Не видит Надежда Николаевна никакого смысла смотреть на умирающую корову, но чтобы только успокоить сестру… День в полном разгаре, но пасмурно, поэтому и на дворе темным-темно. Есть лампочка, но она в сортире, маломощная, и покрыта густым слоем пыли.
-Ты прежде-то… Как тут в такой темноте управляешься?
- А я на ощупь… Фонарик, правда, есть, но его еще искать надо. Дай руку, я тебя проведу.
Постепенно глаза Надежды Николаевны приобвыкли. Стали что-то различать в темноте.
-Вот она… Посмотри… Лежит моя красавица.
Надежда Николаевна присела на корточки перед лежащей на боку коровой. Не видно, но отчетливо слышно, как дышит тяжело. Когда-нибудь приблизительно также будет лежать, разбросав ноги, надсадно дышать и она, Надежда Николаевна. Ну, не на соломе, конечно, а на какой-нибудь мягкой перине, но сути дела-то это не меняет. Надежда Николаевна осторожно коснулась коровьего вымени, чуть погладила охваченный ознобом живот. Корова отозвалась на прикосновенье и поглаживание признательным протяжным мычанием.
Вспомнилось Надежде Николаевне, когда еще ребенком выходила в тот же двор, спускалась теми же ступеньками с той же галдареи, и точно так же как сейчас опускалась на корточки, наблюдая за тем, как мать в шаге от нее доит их корову Нюшу. Видела, как вспухает выдоенное молоко в подойнике, как пузырится. И особенный, его ни с чем не спутать, запах парного молока кружит Надюше голову… А как много потом она сама высиживала на корточках, выдаивая колхозных коров! Как много этого молока прошло через ее руки! Каких только предварительно вазелином смазанных коровьих сосков не коснулись ее чуткие пальцы! Сколько доверчивых коровьих глаз смотрели на нее! Сколько шершавых языков ее благодарно облизало!
Надежда Николаевна поднялась с корточек.
-Ты бы навоз хоть лишний убрала.
-Уберу, уберу, дай срок… А с коровушкой-то чего?
-Я сейчас снаряжу своего. Он прогуляется в Еремейцево.
-А чего там?
-Там, я помню, дядя Гриша жил. Сколько скотины с того света вернул!
-Дак скоко времени с тех пор прошло! Думаешь, он сам живой?
-Вот мой проедется, все разузнает. Если живой, он его привезет.
-Ну, спасибочки тебе!
-Пока не за что.
Надежда Николаевна вышла к машине, растолковала Юрию, что и как, вернулась в дом. Обнадеженная вспыхнувшей надеждой сестра к этому моменту успела накрыть стол.
-Ну, давай посидим, покалякаем. Ну, и по рюмашечке. Давно уж мы с тобой… После третьей рюмки какой-то самой расдешёвой сливянки сестру вдруг осенило:
– Ой, слушай! Может, ты не в курсе... Твой ... художник-то...
В голове у Надежды Николаевны тут же как будто – ух! И сердце с места сорвалось да без оглядки куда-то побежало. Только пятки сверкают.
– А что художник?
– Так ведь он вроде как в Америку намылился. Чуешь?
– В какую ещё Америку? Что ты плетёшь?!
– Ну, я не знаю, – видимо, что-то случилось с лицом Надежды Николаевны, если Ольга испугалась, – может, что и не так. Может, и не в Америку. Я за что купила, за то и продаю... Вроде как совсем уже вот-вот. То ли завтра, то ли послезавтра.
Надежда Николаевна начала подыматься из-за стола.
– Ты куда?
– Я вернусь, – только и проронила она.
Не обращая внимания на призывы сестры не оставлять её одну, пошла к двери, а шубку, с трудом находя рукава, надевала на ходу.
2
Она боялась его не застать. Мало ли? Если поверить тому, о чём ей только что поведала Ольга, у него могла быть куча дел. Он мог быть в отъезде.
«Но как же так?.. Если это правда... Почему та же Паша молчит? Должна была поставить меня об этом в известность. И почему Америка? На фиг она ему сдалась? Мало ему места здесь, на Руси?..»
Надежда Николаевна, когда уже добралась до Охотино, увидела бредущую – скорее всего, из продмага – родственницу Фёдора Алексеевича. Остановила её, первым делом спросила:
– Это правда? Ваш... Фёдор Алексеевич... он действительно уезжает?
Родственница – она относительно недавно поселилась здесь , и Надежда Николаевна не знала её имени – определённо озадаченная таким напором, в ответ только кивнула головой.
– Действительно в Америку?
Родственница опять кивнула.
– Он где сейчас?
– Дома...
Вместе прошли до избы.
– Федь! К тебе! – кликнула она брата.
– Кто?
Большая горница была поделена перегородкой на две половины. И «кто?» донеслось сейчас с той, что была невидима глазу.
– Твоя... хозяйка.
Через пару мгновений показался и сам Фёдор Алексеевич. По наряду никак не скажешь, что он собрался в какую-то дальнюю дорогу. В незастёгнутой рубахе, потёртых джинсах. Впрочем, сестра, кажется, сказала, что завтра или послезавтра. Ещё есть время, чтобы переодеться.
– Вы?.. – Фёдор Алексеевич выглядит удивлённым.
– Что это вы надумали?
Фёдор Алексеевич на несколько секунд задумался.
– Может, лучше... Я сейчас оденусь.
Он вышел из дома минут через десять, в зимней куртке-аляске и ботинках. Всё это время Надежда Николаевна ожидала его на улице.
– Да, как видите, надумал...
Он повёл Надежду Николаевну подальше от дома, по уже недавно оставленному, может, и им, на свежевыпавшем снегу следу.
– Чувствую, что виновен... И перед вами, и... может, ещё больше – перед вашими. – Снежок под ногами – хруп, хруп. – Они ведь, наверное, что-то от меня ждали. На что-то рассчитывали. А я им... камешек в руку... Пытаюсь вспомнить, как это... у Лермонтова.
Надежда Николаевна тоже на что-то рассчитывала. Например, на то, что направятся в сторону Волги. Стоя на бережку, можно о многом поговорить, потому что душа, когда река перед глазами, охотнее открывается... Ан нет – у Фёдора Алексеевича как будто что-то другое в голове, у него как будто какой-то другой сценарий: повёл тропинкой в начинающееся сразу за избой, летом покрытое травой, а сейчас тем же белым чистым снежком поле.
– Видите ли... Это же ведь всё не с бухты-барахты. Я уже давно готовился к этому... – заметно, с каким трудом даётся ему каждое слово. – Я имею в виду этот вот мой... отъезд…Побег… Я только ждал, когда получу сигнал... Да, вроде как, получается, я вас обманул... Со мной связался один близкий мне человек. Мы с ним когда-то вместе начинали. Так получилось, что он добился большего. У него есть имя... Как это? Бренд. В отличие от меня. Вы, наверное, не знаете, но я ведь по своему начальному художественному образованию художник-оформитель. Как у вас глина, так у меня на первом месте стекло. Моя первая любовь! Которая никогда не заржавеет. Я мастер по витражам. А живопись – это уже потом. Впрочем, сейчас это уже почти вровень. А другу моему предложили оформить интерьер новой церкви. Предложили наши сородичи из штата Небраска. Их там, оказывается, много. Он хочет, чтобы я был у него в помощниках. То есть у меня появился какой-то шанс. Который мне позарез нужен... Вы должны меня понять. Человеку необходимо реализовать себя. Своё призвание. Иначе зачем ещё он живёт?
Они по-прежнему идут по полю, но уже без тропинки, прямо по целине. Оставляя по белому полотну следы, по которым когда-нибудь теперь пойдёт кто-то другой. Постепенно получится ещё одна тропинка. Когда зиме придёт конец, солнце растопит снег – исчезнет и она. Тогда Надежда Николаевна, если даже захочет, не сможет её отыскать.
– Видит бог, – продолжает Фёдор Алексеевич, – я бы хотел по-другому! И не в штате Небраска, а здесь. Но разве тут что-то можно? Здесь истинно талантливый человек обречён на одичание. Или на вымирание. Не знаю, что лучше. Здесь может быть успешным только крикливое вороньё. Или наглая бессовестная серость... Не знаю, отчего это так, – я не политик, не мыслитель, я только художник, но... У меня такое ощущение, что в этой стране... в который мы с вами родились... Что в ней завелась какая-то порча. Парша. Какой-то грибок. Вирус. Эта страна, народ... Всё заживо гниёт. Разлагается. Какой-то трупный запах... Мне больно об этом говорить, я люблю эту страну, мой дед погиб, защищая её, но... Любовь не мешает мне смотреть горькой правде в глаза... Да хотя бы судьба вашего собственного сына! Вы уж простите меня... Как не неприятно мне вам об этом напоминать... Неужели вам ни о чём это не говорит? Не наводит вас ни на какие размышления? Разве ТУТ можно нормально жить?..
– Думаешь, в Америке тебе лучше будет? – Надежда Николаевна не заметила, как впервые обратилась к Фёдору Алексеевичу на «ты».
Не заметил этого, кажется, и Фёдор Алексеевич, но вопрос, похоже, застал его врасплох. Он не спешил на него отвечать
– Ты же неглупый человек. Как ты такой простой вещи не понимаешь?! – теперь уже продолжала, волнуясь, Надежда Николаевна. – Почему «нельзя нормально жить»? Я живу... Таким, как ты, везде тяжело. Дело не в стране, а в тебе. Или до сих пор этого не понял?.. А зараза... По-моему, она не только здесь, она везде. Куда ни сунься. И таким, как ты, везде будет нехорошо. В любой сторонке будешь маяться… К тому же ты и там будешь всего лишь помощником. Сам признаёшься. Так к чему тебе всё это? Лучше уж где родился. Пусть даже и не пригодился.
А вот и первая реакция на эту отповедь оторопевшего, до сих пор молча внимавшего Фёдора Алексеевича. И реакция эта была какой-то детской, что ли. Неловко, касаясь пальцами своей рыжеватой бородки, пробубнил:
– Ну и ну!.. Послушать вас… Откуда в вас всё это берётся?
Вопрос не требовал ответа, поэтому Надежда Николаевна промолчала. Меж тем с неба стали падать снежинки. Одна за другой... Одна за другой. И оттого, что отдельно, по одной, а не всем скопом, сразу – показалось, что эти снежинки отправленное кем-то свыше посланьице. Может, эти снежинки-то и помогли Фёдору Алексеевичу справиться с обуявшим его ненадолго недоумением. Уже более твёрдым языком он прокомментировал своё же:
– Хотя... я понимаю, что вы имеете в виду. Или, точнее, догадываюсь... Да, наверное, в чём-то вы правы. Но это уже ничего не изменит. Что сделано, то сделано… ТАМ ещё есть хоть какая-то надежда. ЗДЕСЬ – ничего.
К этому моменту они дошли до края поля, оно было совсем коротеньким, а дальше – лес. Хотя далеко и не дремучий, но отрезанный от чистины прорытой кем-то канавкой-межой, поросшей по самому краю густым, мелким, трудно проходимым кустарником. Пришлось остановиться. Как раз под гудящими, свисающими над парочкой проводами высоковольтки Углич – Москва. Может, ради этих напоённых электричеством проводов, этого гудёжа, он и пошёл нетореным путём, а теперь уткнулся в преграду? Кто его знает?
– Но если не это, то что? – Фёдор Алексеевич решил как будто порассуждать. При этом поднял руку, ладонью вверх так, чтобы она стала крохотным аэродромом для опускающихся с неба снежинок-посланий. – Что другое вы могли бы мне предложить? Пойти по вашим стопам? – Голос его как будто построжал. Он сейчас как будто выговаривал осмелившейся покритиковать его Надежде Николаевне. – И рад бы, но вы мне не пример для подражания. Отчего? Вы другая. Вы прямёхонько отсюда. Вы всё-таки, ни в какую не обиду будь сказано, деревенская, а я типично городской хотя и провинциальный, то бишь неполноценный продукт. Я УЖЕ с комплексами. Порченый. А вы самая настоящая. Неподдельная. Вот вы и нашли, и реализовали себя, а таким, как я... более, что ли, изнеженным, избалованным... труднее. Вы сильнее меня, это надо признать! Вы можете по целине... на морозе, а мне хоть какая-то… уютненькая теплица нужна.
Снег, кажется, с каждым мгновением усиливался. Теперь падали уже не снежинки, а настоящие хлопья. Ветер поднялся. Начиналась вьюга.
– Если тебе предложат расписать церковь здесь? Или те же твои стёкла... словом, витражи... ты останешься?
– Хм, «если»... – Фёдор Алексеевич усмехнулся. – Ежели да кабы...
– Останешься?..
Это Фёдор Алексеевич недоверчиво усмехается, а Надежда Николаевна выглядит более чем серьёзной.
– Я не знаю, – наконец честно признался Фёдор Алексеевич. – Мне здесь никто никогда ничего не предлагал, всегда предлагали другим, я только облизывался... Может, я и ошибаюсь, может быть... Но мне всё больше кажется, что такие, как я, здесь никому... ни сейчас, ни потом... не нужны... Кроме того, есть ещё одно обстоятельство... – он сильнее нахмурился. – Чисто прикладное. Может, оно покажется вам надуманным. Может, это всё моя чрезмерная мнительность, тем не менее...
Он как будто не осмеливался продолжать, поэтому Надежда Николаевна его подстегнула:
-Ну! Говори.
- Моя уже на четвёртом месяце беременности. Вы, может, скажете: «Ну и что?» А то, что моя старшая сестра умерла при родах. Понимаете? Я боюсь за свою. Да, такое бывает крайне редко, и всё же... я боюсь рецидива. Потому что, мне кажется, меня преследует рок. Пусть она родит там. Что-то подталкивает меня к этому. Если там, мне будет спокойнее.
«Так, может, в этом вся причина, а остальное это уже довесок?»
– А после того, как она родит, и всё будет.., ты станешь отцом – тогда как? Тогда сможешь вернуться?
Фёдор Алексеевич задумался.
– Хм… Вы говорите... как завораживающая сирена. Ей богу!.. Я так сразу не могу.
– А вас никто и не гонит – что-то заставило Надежду Николаевну вернуться к уже привычному в обращении с этим человеком «вы». Впрочем, может, и не «что-то», а то, что этот человек, если всё сложится благополучно, станет отцом. Но отцом ребёнка, рождённого не ей, старой увядшей бабой Надеждой Николаевной Фёдорычевой, чего бы ей так по-прежнему, несмотря ни на что, хотелось, а Марьей-Красой. Отсюда и более отстраненное… – Вы не спешите. Подумайте.
– Д-да... – неуверенно отозвался он. – Я подумаю.
– Да, подумайте. И дайте знать мне.
«Нет, не подумает и не даст... Это он только чтобы от меня отвязаться». «Да ничего подобного! – тут же передумала. - Этот человек не умеет врать. Если сказал, значит, так и сделает».
Вскоре они расстались. Фёдор Алексеевич вернулся в дом, к той, которой предстояло родить в Америке от него ребёнка, а осиротевшую Надежду Николаевну понесло поднявшимся ветром в сторону Волги. Зачем? Уж не перейти ли её собралась? Неужто хватит на это ума? Может запросто угодить в полынью. Тут-то Надежде Николаевне, пожалуй, и конец! Уже ступила было на лед, он предупредительно хрумкнул под каблуками ее модных сапожек, отошла от берега на пару метров. Вдруг опамятовалась: «Батюшки мои! Да что же я делаю? Куда это я? Ведь меня ещё ждут. В Сосновцах. И сестра-бедняжка. И корова... Может, уже и дядю Гришу из Еремейцева Юрий привёз». Решительно развернулась, прошла на берег. А потом быстро пошла в сторону родных Сосновцев.
Когда уже приближалась к своей деревеньке, преодолевая прущую прямо на неё уже скорее и не вьюгу, а настоящую пургу, ещё раз мысленно обратилась к Фёдору Алексеевичу: «А сынка моего, как ты думаешь... – да, опять перешла на “ты”, – погубила всё же не страна. Куда хватил! Это ты зря...» И мысленно подтвердила то, о чём уже единожды думала: «Это всё из-за моего ослиного упрямства. Я его сама и убила. Тут дальше и спорить не о чем».
Эпилог: Глина
1.
В новогодние школьные каникулы Семён Моисеевич отправился всем семейством на малую родину его славной жёнушки, в село Архангельское. Надежда Николаевна напросилась проехаться вместе с ними. В её планы, которыми она, естественно, поделилась со своей правой рукой, входило доехать вместе со всеми до Архангельского. Там, при церкви Михаила Архангела, было кладбище, на котором нашёл свой вечный покой прах бедной Катюши. Надежда Николаевна задумала побывать на могилке, а потом пройтись до сельца Кокшилово, где доживала свой век Катюшина бабушка.
Семён Моисеевич высадил Надежду Николаевну у воротец погоста и поехал дальше, к дому, где проживали родичи его жёнушки. Их жилище находилось где-то по околице села. Надежда Николаевна отправилась к воротцам.
Собственно, это были и не ворота, а одна из половинок ворот. Вторая половина лежала на земле. Надежда Николаевна приблизительно знала, где искать Катюшину могилку. Нет, сама она непосредственно в похоронах не участвовала – и тому имелись некоторые причины, о них, возможно, позже – но были почти все из её худкомбината. Их-то она, перед тем как поехать, и допросила. Обо всём, что ей хотелось, разузнала.
А вот и она! Её неудавшаяся невестка. На это указывает её фотография на скромном деревянном кресте. Именно такой – насторожённой, с чуточку расширенными глазами – и была, помнится, Катюша, когда впервые предстала перед Надеждой Николаевной и робко, тихим голосом попросилась взять её на работу.
Надежда Николаевна снятой с руки перчаткой несколько обмела снег и на могилке, и на кресте, извлекла из сумки привезённый ею упакованный в целлофан огромный букет. Убрала целлофан, уложила цветы. Ещё раз посмотрелась в глядящиеся прямо на неё с фотографии Катюшины глаза. Она как будто спрашивала сейчас свекровь: «Ну что, Надежда Николаевна? Всё как вы мне и сказали? Дотерпелись?..»
Да, Надежде Николаевне живо вспомнился их последний, у черемшанского ручья разговор. Даже присутствовавшая при этом разговоре, смотрящая на них с противоположного берега голодными глазами костлявая донельзя собака.
Да, Надежда Николаевна что-то тогда говорила, внушала своей слушательнице о достоинствах долготерпенья. Какой-то даже, помнится, стих тогда на неё напал! Вдохновение посетило. Разливалась как соловей. Как знать, не послушайся её тогда Катюша, не позволь в очередной раз убедить себя – может, и не пришлось бы ей сейчас лежать под этим деревянным крестом...
Но какой самоуверенной была тогда сама уговорщица! Какой мудрой! Оракул, да и только. До чего ж хорошо ей всё тогда представлялось: как она мирит непримиримое, как согласует несогласуемое, как соединяет крепкими узами воду и камень. Сколько же в ней было – и тогда, и до того – этой проклятой самонадеянности! Уверенности, что ей и море по колено. До чего ж уверовала она в свою непогрешимость. В своё безусловное, дарованное ей собственным жизненным успехом право судить и рядить.
Постояла, поругала себя, ещё и ещё раз обратилась к Катюше с просьбой, чтобы простила её. Наконец попрощалась, но не насовсем: пообещала Катюше, что будет её время от времени посещать, – и направилась к стоящей неподалёку церкви.
Только сейчас разглядела, отметила про себя, в каком она, то есть церковь, запустении. Словно вандалы какие-то в ней побывали: всё, что только было ценного, отломали, а то, что не ломалось, хоть и оставили, но каким-то изуродованным, покорёженным. Вот и крест на покрытом ржавыми пятнами куполе хоть и на месте, но стоит не прямо, слегка изогнувшись, как будто заранее просит у прихожан прощенья: «Вы уж не обессудьте, люди добрые, за то, что мы такие, как есть».
Надежда Николаевна взошла по сохранившимся ступенькам, взявшись за чугунное колечко, попробовала отворить церковную дверь. Не тут-то было! Дверь не поддалась. Постучала в ту же дверь тем же колечком... Никто не откликнулся. Тогда она направилась к крохотному, сложенному из белёного кирпича домику, выслеженному ею ещё раньше, ещё когда подходила к кладбищенским воротам.
Перед крохотным домиком пропорционально крохотный палисадник. Калиточка. Она не заперта. Прошла через калитку, приблизилась к крыльцу, постучалась в дверь. Не скоро, но открыли. Полная, грузная, с огромной обвисшей грудью, в вязаной кофте и длинной юбке пожилая женщина. Пожилая, но скорее всего не старше самой Надежды Николаевны. Попадья?
– Добрый вечер, – обратилась к ней Надежда Николаевна. – Я приезжая и хотела бы повидаться с батюшкой. По одному вопросу. Это возможно?
– Да чего ж не возможно-то? – даже как будто немножко удивилась такому вопросу женщина. – Проходите!
– А ничего, что я вам снега нанесу?
– Да заносите, бог с вами, заносите.
Надежда Николаевна прошла вслед за попадьёй. Да, теперь у неё не оставалось никакого сомнения в том, что это именно попадья.
– Кто это? – из глубины дома раздался дребезжащий голосок.
– «Кто», «кто»! Прихожанка заезжая. Дщерь ваша. Хочет с вами зачем-то повидаться.
– А-а-а... Ну пускай пройдёт.
– Прихварывает батюшка, – оглянувшись, предупредила попадья. – Покашливает всю дорогу. А ровно сейчас ноги парит. Но это ничего. Вы не бойтесь. У него грибок. Но это не заразное.
Прошли по тёмному коридорчику, пока не оказались перед дверью, из-за которой доносились звуки явно не церковных песнопений. Надежда Николаевна, к своему удивлению, распознала голос Аллы Пугачёвой. Попадья же, прежде чем допустить Надежду Николаевну, первой просунула голову в дверную щель, выговорила сердито:
– Ну вы, батюшка Пётр Андреич, хотя бы на; людях-то... И не стыдно вам, в самом-то деле?..
Алла Пугачёва мгновенно устыдилась и умолкла, попадья посторонилась, а Надежда Николаевна вошла в маленькую, тесно уставленную какой-то рухлядью комнатку. Посреди комнаты на табуретке восседал жиденький, седенький старичок в тёмно-коричневом подряснике, подвёрнутом до острых коленок. Ноги его покоились в глубоком, стоящем на коврике тазу. В комнатке, кроме рухляди, выполняющей роль мебели, естественно, было ещё много икон, натуральных цветов в горшочках и цветов бумажных, а также крохотный телевизор с, видимо, только сию минуту погасшим экраном.
– Здравствуйте, батюшка. Извините, что помешала...
– Да, закрыта, милая, церковь, – оборвал Надежду Николаевну батюшка. – Так не положено, я знаю. Но мы сейчас для вас отворим. – И обратился к не отошедшей далеко от двери попадье: – Займись-ка, матушка.
– А ключ-то? – спросила «матушка».
Батюшка, прежде чем ответить, на пару мгновений задумался.
– Под великомучеником Феодором Стратилатом посмотрите... Да, под ним. Помню, я туда положил.
– Вы уверены?
– Уверен... – И прикрикнул вслед уже уходящей супруге: – Ну если не под Феодором Стратилатом, тогда под чудотворца Николая Мирликийского загляните! Больше негде! – Для Надежды Николаевны растолковал, чтобы уяснила: – Я только под великомучениками да чудотворцами кладу. Мой принцип. Так спокойнее и надежнее.
– Я вообще-то не столько за этим пришла, – наконец решила объясниться Надежда Николаевна. – Мне лично с вами...
– А-а-а... Ну тогда присаживайтесь. – И пока Надежда Николаевна озиралась, на что бы ей лучше присесть, пояснил: – Да, не держим, милая, теперь храм всю дорогу открытым. Нельзя бы так, не в традиции это, а что делать? Таких, как ты, чтоб войти да помолиться... Вот хоть и правительство наше, нынешнее которое... – Батюшка перекрестился. – Царствие ему небесное... А не про то, что было... Всячески к тому поощряет и само понятие, вопреки прежнему, возвеличивает. А ведь всё одно неохотно идут. В храм-то. Я про христиан, а не про магометан говорю. Отвычка!
Надежда Николаевна наконец села, а батюшка продолжил:
– Это по городам, особенно по большим, где за модой следят... Там еще, посмотришь, – бросил взгляд на тёмный экран телевизора, – особенно по большим праздникам…набьются... правители в первых рядах. Певчие на клиросе... – И дребезжащим голоском, дразнясь: – «Христос воскресе из мёртвых, смертью смерть поправ и сущим во гробях живот даровав...» Тьфу! Извините... Эх! Накопилось. Так что у вас?
– Да и под чудотворцем нету! – донёсся откуда-то из глубины голос матушки. – Ни под каким. Куда вы постоянно их деваете?
– Ладно! – живо откликнулся батюшка. – Вот с ногами только закончу, сам поищу! Совсем бестолковая стала у меня матушка. Ничего не соображает. Эх, старость не в радость... Так что у вас? С чем пришли?
– Я пожертвование хочу сделать, – наконец прояснила тайну своего появления Надежда Николаевна.
– Пожертвование?.. – как будто не поверил своим ушам батюшка.
– Да, пожертвование. На повседневные нужды вашей церкви.
Она вынула из находящейся при ней сумочки заранее приготовленный конверт, протянула его батюшке. Батюшка, судя по выражению лица, всё ещё продолжая сомневаться, осторожно конверт принял.
– Я вам сейчас... как это называется... расписочку...
– Вовсе необязательно, – поспешила возразить Надежда Николаевна.
– Нет-нет! Это обязательно... Сейчас... Вот только с ногами... «На повседневные» – это хорошо! А то вот даже крышу над храмом подлатать не могу. Поехал как-то к своим, а там мне владыко: «Ещё не время, ещё подожди». А я им: «Как же не время, когда вы мне уже побожились?» – «Ситуация, – мне говорят, – на сто восемьдесят градусов другой стороной обернулась». – «Какая ещё, прости господи, ситуация, когда у меня уже во время службы... Божественную литургию читаю, а мне прямо на требник – кап, кап, кап!» – «САМ, – мне говорят, – как будто должен вот-вот подъехать. И всё, что тебе обещали, и даже больше, на озолочение крестов над кошкинским храмом уйдёт. Потому что ТАМ он точно будет, а у тебя – даже и не мечтай. Скорее Волга пойдет вспять».
– Ох, вы бы полегче, батюшка Пётр Андреич, – откуда-то раздался голос попадьи. Как будто из-за стены. Её самой не видно. – Наговоритесь опять же на свою голову! Потом сами же опять плакаться будете. Вечная с вами история! Никак не уйметесь.
– А вам тоже... Подслушивать тоже нехорошо... – И вновь к Надежде Николаевне: – Я к чему про всё это, милая? Как были у нас потёмкинские деревни, такими же потёмкинскими они и остались. И с самой верой то же. Те же примерно деревни. Как не было в нашем народе веры, так и сейчас нету. Одна только видимость. Зато озлобление на всех и на всё – это да. Этого даже с избытком! И зависти. Этого добра тоже хватает. А чтоб веры... Даже если что и покажут... – батюшка вновь бросил взгляд на экран телевизора, – всё это показуха одна... Ты сама-то откуда будешь?
– Из Кошкино.
– Из Кошкино? А что сюда-то привело?
– Долг.
– Что за долг?
– По моей вине хорошего человека не стало... Она похоронена у вас.
– Вона как!.. Как её зовут?
Надежда Николаевна назвала девичью фамилию невестки.
– Да... Помню... Ещё совсем молодая... – Батюшка перекрестился. – Царствие ей небесное! Ты-то сама... кто?
– Я Фёдорычева... Может, слыхали?
– Фёдорычева?! – батюшка как будто даже привскочил на своём табурете, словно его кипятком ошпарили. – Ах вон оно что... Как же! Как же? Как про тебя не слыхать? Не хочешь, да услышишь... Да, милая, много же ты всякого-разного наворотила. И хорошего... и не очень.
– Да, знаю. Я великая грешница.
– Ну... Грешница – это да... А кто из нас не грешник? Я тоже... Но чтоб «великая»? «Великую» ещё надо заслужить! Да, не всё так просто... То, что ты коришь себя, грешницей себя величаешь, считаешь себя виновной это, конечно, хорошо. Это нормально. Это значит... процесс-то этот в тебе и с тобой ещё продолжается.
– О чём вы говорите? О каком процессе?
– А тебе как будто и неведомо! Ладно, подскажу, «о каком процессе». Мы же... все до единого... от мала до велика... отныне, присно и во веки веков...- перекрестился. - Мы глина в руках Господа нашего. Он творит из нас всё, что хочет. Это доставляет Ему удовольствие. Делать нас такими... разными... Ты же... ты, видать, доброкачественная глина. Благодатная! Если сотворил из тебя... такую. Которая не только грешит, но и находит силы каяться. Кайся, милая! Это хорошо. Но не закаивайся! Это будет плохо. Ты ещё сотворена не до самого конца. Господь не оставляет тебя, продолжает работать над тобою и дальше. Чем-то, видать, Ему люба. Не сопротивляйся Ему, поддавайся, как и прежде, Его усилиям. И выйдет тогда из тебя ровно то, чего Он от тебя хочет... Ну вот, ноженьки мои вроде как попарились... Теперь и за расписочкой можно.
2.
Уже когда прощалась с батюшкой, не удержалась от вопроса:
-Вы же настоящий пастырь, батюшка, уже в летах, вам бы хороший приход, не такую – извините – убогую развалюху…
-Ну, про что ты, милая? – замахал руками. – Это только тебе кажется, что я настоящий, а для своего начальства я еретик. Потому и держат в черном теле. Да что меня? Я – последняя буква в алфавите. А вот за церковку… «развалюху», как ты ее называешь… сердце болит – это да. Как будто за моё непотребство отдувается. Но вот… Бог подарил нам тебя. Теперь хоть будем с крышей.
После того как уладила все свои «церковные» дела, Надежда Николаевна отправилась на тяжелое испытание. Ей предстояло встретиться с Катюшиной бабушкой в сельце Кокшаново. Теперь самое время рассказать, отчего Надежды Николаевны не было на похоронах ее невестки.
Бабушка у Катюши была строптивой. Судя по рассказам самой Катюши, - своевольной. Ей когда-то не понравилось, что внучка променяла ее родное гнездо Кокшаново на Кошкино. Она не одобряла, что внучка вышла замуж за «дурня» (да, таким она считала Николая, и, наверное, в чем-то была права). А во всем, что случилось с Катюшей, винила в первую очередь «заполошную богатейку» (ее выражение), то есть Надежду Николаевну. Поэтому, когда настало время упокоить внучку в родной земле, заранее, в письменной форме, предупредила Надежду Николаевну, чтоб «и ноги твоей паршивой тут не было. А заявишься, я не побоюсь, я твои глаза проклятущие своими руками вырву».
Как добраться от Архангельского до Кокшаново, Надежда Николаевна разузнала: сначала от Семёна Моисеевича, он в эти края частенько заглядывал, а под конец, когда уже попрощалась с еретиком-батюшкой,- у его «бестолковой» матушки. Хоть и бестолковая, но, чтоб Надежда Николаевна не заплутала, даже на бумажке нарисовала.
Тем не менее, когда уже вышла на Кокшаново, остановилась у продмага и поинтересовалась у идущей ей навстречу женщины в косынке, как ей пройти к дому... Назвала фамилию Катиной бабушки. На улице было не холодно, но нижняя часть лица женщины также была замотана шерстяной косынкой. Отвечая на вопрос Надежды Николаевны, сначала молча, пальцем указала направление, куда идти, потом глуховато , а «глуховато» из-за того, что рот под косынкой, предупредила:
– Токо вы саму бабу Настю там счас вряд ли жастанете. Она в овчарне своей прибирается.
– А в доме, кроме неё, больше никого?
– Дак откуда ж? Одна она. Была внучка, и ту в Кошкино лихие люди угробили. А вы, видно, ей вспомощение привежли?
– Какое «вспомощение»?
– Да говорила, будто ей вспомощение за внучку обещали. Так ежели вы со вспомощением, она вас…от ворот поворот.
Вспомнила тут Надежда Николаевна. Да, верно, когда отвозили машиной Катюшин гроб, а эту задачу она возложила на Юрия, отправила бабе Насте с «похоронными» деньгами записку, где среди прочего обещалась регулярно посылать ей какие-то средства. Вероятно, речь шла именно об этом.
– А почему поворот?
– Потому что угробить угробили, а потом деньгами откупиться жахотели... Это она так думает. А как на самом деле – один бог жнает.
– А где её овчарня?
Женщина ещё раз одним пальцем показала.
– А что у вас? – поинтересовалась Надежда Николаевна. – Почему вы так укутались?
– Да так... – поморщилась женщина. – Один жуб остался и тот побаливает. А с платком вроде потише.
– Платок не поможет. К зубному надо, – посоветовала Надежда Николаевна.
– Жнаю. К кажённому – скорее сдохнешь, чем попадёшь. ОчерЕдь на год вперед. К частнику – откуда ж? Таких денег ещё не наработала.
Надежда Николаевна вынула из сумки бумажник, из бумажника деньги:
– Возьмите. Должно хватить.
Едва женщина пришла в себя, кажется, собралась с силами, чтобы поблагодарить за такую щедрость, Надежда Николаевна, не дожидаясь её благодарности, уже направилась в сторону овчарни.
Овчарня, как и до;лжно, находилась на задворках села. К ней, что также было вполне ожидаемо, вела пробуравленная, вся в ямках и колдобинах, колея: мороз лишь чуть-чуть схватил внешний слой земли – он охотно поддавался под тяжестью человеческого тела. Надежда Николаевна прошла всего ничего, как её модные, из дорогой кожи сапожки стали ничем не отличаться от затрапезных резиновых, в которые когда-то обувалась молоденькая Надя.
Не радовал глаз и вид всего, что догнивало, ржавело по обе стороны дороги. «Как при отступлении французов от Березины». Надежда Николаевна вспомнила картину, виденную ею ещё в детстве в журнале «Огонёк». Даже художника запомнила: Василий Верещагин. Только вместо трупов и брошенной за ненадобностью военной амуниции здесь валялись бесхозные бочки, цистерны, прицепы.
Сама овчарня представляла собой длинный дряхлый сарай в виде буквы Е, но без язычка посередине. На середину приходились широкие ворота, а сразу перед воротами (её створки сейчас во всю ширь открыты) были свалены утрамбованные и схваченные стальной проволочной сеткой кипы соломы.
Надежда Николаевна заглянула внутрь. И сразу вдохнула знакомый с детства запах, издаваемый насильно собранными вместе животными. Ничего нового не увидела для себя и во внутреннем убранстве: те же клетушки-загородки с перемазанными где обсохшим, а где совсем свежим навозом, перекошенными, с трудом закрывающимися дверцами. Только вместо привычного для неё коровьего мычания слышалось сейчас кроткое, покорное судьбе овечье «бе-е-е».
Увидела Надежда Николаевна и ту, ради встречи с которой приехала сюда, в Кокшилово: бабу Настю. То есть она догадалась, что это она, потому что встречалась с ней впервые.
Овец в овчарне совсем немного, - Надежда Николаевна, конечно, их всех не пересчитывала, - а если навскидку: с десятка полтора. И все равно: убраться за всеми, при ее-то годах, лет ей, пожалуй, уже под семьдесят, - далеко не всякая молодка справится. А она вон как вилами орудует! Однако, пора дать знать о себе.
-Здравствуйте, Анастасия Ивановна, – эхо здесь хорошее. Каждое слово отлично слышно. – Я ваша кума из Кошкино. Богатейка проклятущая. Надежда Николаевна. Бог, как говорится, в помощь.
Та, к которой Надежда Николаевна обращалась, живо обернулась, приставила ладонь козырьком к глазам, всмотрелась.
-Кому-то, может, ты и кума, а мне ты, что пенек осиновый.
-Напрасно вы так… - Надежда Николаевна, конечно, была готова к такому неласковому приему.
-Напрасно, так отрежь. Чего пожаловала? Чего тебе от меня надо? Деньгами опять будешь обольщать? Не надо мне твоих денег. Я сама, слава Богу, зарабатываю. И пензию еще получаю. Целых три тыщи. За глаза хватает. Могу даже тебе одОлжить.
-Я не ради этого. Я из Архангельское. Проведала Катюшину могилку. А теперь решила, наконец, познакомиться с вами.
-Чего мне с тобой знакомиться? Все, уже отзнакомились. Сыта по горло. Иди своей дорогой, пока на вилы тебя… - потрясла вилами, но только пригрозила, исполнять угрозу не стала, потом поставила вилы в угол, на миг пропала из виду, вернулась, в ее руке какой-то инструмент, кажется, пассатижи, присев на корточки перед лежащей на деревянном, прогнившем помосте ранее занесенной кипой, стала раскручивать стальную проволоку.
-За что вы ко мне так? – Надежда Николаевна была сама кротость. - Я любила Катюшу.
-Любила? Ты себя, баба, только любила, а не Катюшу. Думаешь, я ничего не знаю? Как ты за своего муд..ка ее приневолила.
-Вы… - Всякому терпенью приходит конец, вот и Надежда Николаевна уже едва сдерживалась, чтобы достойно не ответить. – Давайте не будем ссориться. Нам с вами обоим нелегко. У вас горе, у меня горе. Давайте все-таки друг другу помогать.
-Давайте, - неожиданно согласилась баба Настя. Она только что освободила кипу соломы, встала с корточек. – Помочь хочешь? – Ткнула носком резинового сапога по разваленной кипе. - Вот и помоги мне. Все лучше, чем тары-бары-то свои растабарывать.
Надежда Николаевна пару мгновений подумала и… согласилась.
-Что я должна делать?
-Выбирай сама, что тебе лучше. Можешь солому по загородкам растрясти. Или подтаскивай. Силенки-то у тебя есть? В ней каждой, пожалуй, по пуду будет.
-Лучше разбрасывать… Только мне… Куда-то это…. – Надежда Николаевна имела в виду свою норковую шубу.
Баба Настя забрала шубу.
-И что-нибудь взамен.
Баба Настя убралась с шубой в подсобку, вернулась с ватником и сатиновым халатом. Надежда Николаевна остановила свой выбор на халате. Еще вместо перчаток натянула на руки брезентовые рукавицы.
-Значит, делай так… - баба Настя собралась объяснять, но Надежда Николаевна прервала ее:
– Не надо. Я все знаю.
То было тяжкое испытание для Надежды Николаевны, но она с ним успешно справилась. И неудивительно. Ведь она работала не с чистого листа, за ее плечами лежал огромный опыт. Приобретенный в молодые годы навык помогал ей даже сейчас, когда она была уже далеко не молодой, тратить силы экономно. Конечно, не обошлось и без неприятностей. Она перемазалась, сильно вспотела, брезентовые рукавицы не спасли часть ее тщательно ухоженных при ее последнем посещении косметического салона в Ярославле ногтей. Но, в целом, можно сказать, что она вышла достаточно сухой из воды.
Осталась, кажется, довольной ею и суровая баба Настя. Своим усердием, Надежда Николаевна, кажется, растопила, наконец, ее сердце. А вот и результат! Хмуро, без улыбки, все же предложила Надежде Николаевне прогуляться с нею в дом, там помыться.
-Баню для тебя специально затапливать не стану, но воды, так уж и быть, согрею.
Ну, вот и чудесно! Лучшего исхода и не придумаешь. Надежда Николаевна могла отказаться от многого: от вкусной еды, от красивых нарядов, но только не от ощущения чистоты своего тела. Когда уже Надежда Николаевна, раздевшись по пояс, поплескалась согретой на электроплитке водой, баба Настя пригласила ее к столу.
-У меня все по-честному, - объяснила она Надежде Николаевне. – Раз заработала. Денег, я знаю, тебе не надо, так хоть чайком попою.
-Чьи это овцы? – поинтересовалась, уже усевшись за стол, Надежда Николаевна. – Колхоза, я так понимаю, у вас давно нет.
-Мои, – гордо заявила баба Настя. – Это мой пай. Мне землю предлагали, а я овец выбрала. Они мне роднее.
-И что вы от них имеете?
-Все, что положено. И шерсть и мясо.
-Шерсть, должно быть, в кошкинскую валяльню отправляете?
-В её самоё.
-Я там когда-то работала.
-А я знаю… Мне Катюшка все про тебя рассказывала… Много чего про тебя рассказывала… Ты для нее была…как мать, – баба Настя не могла сдержать слез. – Чуть ли не молилась на тебя, – промокнула глаза своим застиранным передничком.
В горницу через узенькое оконце под печкой протиснулась худая длиннохвостая кошка. Тут же, не откладывая дела в долгий ящик, стала, мяукая, тереться своим длинным хвостом о ногу хозяйки.
-Брысь отсюда! – баба Настя угрожающим взмахом руки заставила кошку убраться на кухню.
-Вы все-таки простите меня, - попросила, не опуская глаз, Надежда Николаевна, -я…
Она еще не закончила, она хотела говорить дальше, она была к этому готова, но баба Настя не стала ее дальше слушать.
-А! – махнула рукой, но не так, как махнула только что на кошку, - без угрозы. – Чего уж там? Что было… Это не ты сама. Черт тебя попутал… Но денег своих все одно не предлагай. Запомни. Они грязные. Все одно не возьму.
Надежда Николаевна не стала с ней спорить.
3.
В пятом часу вечера, как договаривались, за Надеждой Николаевной заехал Семен Моисеевич.
-Ну, как? Помирились? – поинтересовался, когда уже выехали с проселочной на шоссе.
-Похоже, что да… Послушай, Моисеич… Ты ведь представляешь, как выглядит церковь в Архангельское. Как ты считаешь, ее еще можно как-то отреставрировать?
-Мартышкин труд.
-Почему?
-Ну, ты же, мать моя, сама – своими глазами- все видела. Чего тебе объяснять?
-Но место-то, как говорится, намолённое.
-Да чепуха все это! Какое там «намолённое»? После тридцати-то лет, как ГСМ хранили. Если только парами бензина. Проще на этом месте построить новую церковь.
-Ты построишь?
-Что? – кажется, не понял всегда ловящий хозяйкины мысли на лету Семен Моисеевич.
-Я спрашиваю, церковь новую… чтоб с иголочки… прямо на этом месте построить можно?
-Как, матушка, прикажете… Только на какие, извините, шишы?
-На мои… Или, думаешь, не хватит?
-Н-ну… ежели по сусекам поскрести… Только ты, мать моя, после этого вовсе на бобах останешься.
«Ну, так уж и на “бобах”! - подумала Надежда Николаевна.
-Пойдешь по миру.
«Нет, не так уж и на “бобах”. Как же “на бобах”?.. Новая красивая церковь. Замечательный батюшка. Новые колокола. Новый иконостас. Авось, перезахороню сюда своего непутёвого сыночка. Катюша будет рядом. Будут вместе. По жизни не получилось, так пусть хотя бы так... А раз иконостас новый, то, даст бог, выманю, вытащу из-за моря, увижу, пусть даже издали, своего... замухрышненького, плюгавенького художника Фёдора Алексеевича. Будет трудиться здесь, под боком, сыновей, дочек от своей Марьи-красы будет нянчить. И я... где-то… неподалёку. Глаза им собою мозолить, конечно, не стану. Ну и какие же, скажите на милость, это “бобы”? Это самое что ни есть полное, трудное, кисло-сладко-горькое бабье счастье. Разве ж это не так?»
– Ты чему, мать моя, улыбаешься-то? – подивился Семён Моисеевич. – Давненько тебя такой не видел... Что тебя порадовало-то? Поделись.
– Нет, Моисеич, не обижайся, не поделюсь.
– Это отчего же?
– Оттого что это моя тайна.