I
Таким вот, для некоторых даже поучительным образом, началось моё иное существование в Краснознамённом Балтийском Флоте. Будни повседневной жизни заслуживают особого пристального внимания. Мы не знали понятия дедовщины. Те, кто служил уже третий или четвёртый год, конечно, были на значительно более привилегированном положении. Что и понятно – они были нашими наставниками. А за пределами нашей части, расположенной на Васильевском острове, (КУОПП – Краснознамённый Учебный Отряд Подводного Плавания), мы –это просто друзья-товарищи, со своими интересами, сдвигами и прочими обычными гражданскими различиями.
Надо честно признаться, я, действительно, очень благодарен своим друзьям. Они открыли для меня новый мир – мир бальных танцев.
С Леной встречались почти каждое увольнение. Часто просто бродили по тихим улицам города. Очень хотелось уединиться, открыться друг другу, и ещё много разных ...ться. В Летнем саду, под шуршание листьев, она без умолку рассказывала истории о статуях. Как их спасали во время войны. Или мы с ней уезжали на электричке неважно куда, лишь бы побыть вдали от глаз человеческих. Лена была для меня загадкой. С одной стороны, видна её эрудированность и желание впитывать в себя что-то новое. А с другой – от неё веяло природной про-стотой и какой-то неуёмной дерзостью жизни.
Нашу идиллию могла нарушить только достаточно регулярно ко мне в часть приезжающая милая старушка, лет 75-ти отроду. Она привозила мне билет на какой-нибудь спектакль “всё равно куда”.
Здесь я, конечно, чуть-чуть преуменьшаю, так как это был билет или на премьеру нового аншлагового спектакля, или концерт знаменитости, а их в Ленинград приезжало достаточно много со всего света, или на закрытый просмотр фильма. Отказаться от этого было выше сил моих. Старая женщина с больными ногами и вечными болями в пояснице приезжала на перекладных от Дворца Промкооперации ко мне в КУОПП. У неё было необычное имя – Ядвига Марковна. По-видимому, из польских... Только её рост немного смущал. В то время, как все или почти все полячки, с которыми я был знаком, отличались достаточно большим ростом и сверхдлинными, красивыми ногами, Ядвига Марковна напоминала маленькую карманную собачку с удивительно добрыми глазами.
Как-то, в одно из моих первых увольнений, я с друзьями поехал в Дворец Промкооперации для ознакомления с театральным миром Ленинграда. Все толпились около афиш с эстрадой и только я одиноко читал, как любовный роман, объявления об операх, концертах классической музыки и балетах. Боже мой, чего тут только не было! Хотелось быть везде. Но нехватка этих проклятых финансов, явно четко прочитывались на моей физиономии.
Так вот эта самая бабушка, наверняка понявшая моё состояние, подошла ко мне и спрашивает:
– Внучек, вы любите классику? Какая неожиданность!
– Люблю, бабуля, люблю... – Я к ней обратился как к своей бабушке, как-то подсознательно, и она это почувствовала в моей интонации.
– О! Я вам помогу. У вас такое состояние... Подойдите к моему столику. Я вам что покажу. – Старые ленинградцы в те времена всегда и ко всем обращались только на вы.
Она имела свой стол распространения билетов в углу достаточно большого помещения касс, так что входная дверь была в ракурсе её видимости. Таких вот столиков раньше было видимо-невидимо по всему Ленинграду в местах, защищённых от дождя: на каждой станции метро в центральной части города, в подземных переходах. И каждый театр, а их было великое множество, имел своего зрителя. Моя билетёрша мелкими шажками засеменила к столику и, покопавшись в ей только известной неразберихе, достала какой-то квиток.
– Сегодня в филармонии Ойстрах и Рождественский исполняют скрипичный концерт П.И. Чайковского.
– Опус 35-й? – Машинально спросил я и осёкся. Как-то бестактно получилось.
– Он самый. – Ёё глаза засветились. – У меня все билеты кончились, но ...
– У меня всё равно на билет денег не хватило бы. – Я посмотрел в её лучистые, очень добрые глаза и, наверное, покраснел. Тепло обволакивало мои щёки.
– Не переживайте. Осталась, на ваше счастье, одна контрамарка в литерный ряд, в самую середину. И платить мне за это не надо. За много лет вы первый из матросов, кого интересует, в главную очередь, классика. – Она протянула мне контрамарку слегка трясущейся рукой. Глаза её светились неподдельной радостью.
– Давид. – Представился я. – Мне, честно, как-то не ловко... Ядвига Марковна.
– Поверьте мне, Давид, я просто так такую контрамарку никому не дам, только действительно истинным ценителям. Особенно любителям 35-го опуса. – В её глазах появилась какая-то добрая лукавинка. – Для меня это последнее, что я могу делать для культуры Ленинграда – проповедовать.
– Это куда эт ты намылился? На симфонии, что ли? Ну ты даёшь Давид. Здесь япошки приехали. Одни женщины, понимаешь ли, а ты на симфонии. – Это мой лучший новый друг, одногодок, Санька Карачёв. У него была интересная дикция и артикуляция. И смешные слова недосказанные как “эт” вме-сто это, и притом часто в одном предложении. – Хватит дурьку маить. Я тебе тоже возьму билет.
– Интересно говорит ваш дружок, но вы не поддавайтесь на провокации. – Улыбнулась Ядвига Марковна.
– А! С тобой всё ясно, симфонист недоделанный. – Сказал Сашка беззлобно и пошёл к кассам.
– Молодой человек, молодой человек идёмте я вам дам хорошие билеты, только не упадите с балкона во время аплодисментов. В “Икото и Макети Дан” много красивых женщин.
Прошло столько лет, а я до сих пор вижу свет этих глаз, не потерявших оттенок юности. Наверное у неё никого не осталось в семье и некому отдать своё тепло, подумалось мне. Так бывает. Уже значительно позже на КПП (Контрольно Пропуск- ной Пункт) части она рассказала свою историю.
Во время блокады бомба попала в дом её единственной дочери. Погибли все. И два её маленьких внука, и дочь и ещё пятеро, не успевших выбраться из дома. А зять погиб на рубежах защиты города в первый же месяц на ближайших подступах к Ленинграду. Обычная ситуация блокадного Ленинграда. Но в этом слове “обычная” столько горя, слёз и страданий.
Она рассказывала об этом с совершенно высушенными, безличными глазами, уже до дна выплакавшими все возможные слёзы за прошедшие восемнадцать лет. “Бедные матери Ленинграда. На их плечах этот город уцелел от ещё большего уничтожения.” Такие слова из уст этой больной, придавленной горем блокадных лет, женщины невозможно забыть, как и выражение её глаз. Рассказ мне потом ещё не раз снился. Много моих родственников были всю войну в блокадном Ленинграде, но никто никогда не вдавался в подробности этого времени. Они все выжили и, как-будто стеснялись этого.
Так началась её постоянное шефство надо мной. Ядвига Марковна меня не просто опекала. Она приносила мне бесхитростные сладости, которые сама выпекала, или коробку недорогого шоколада в “нагрузку” к билетам, как она любила выразиться. А однажды я получил от неё поздравление с днём рождения, и в открытке десять рублей. Я чувствовал себя ужасно неловко. Её зарплата было восемьдесят рублей в месяц. Каковы были мои чувства? Благодаря этой женщине, моего театрального ангела, я не пропустил ни одного маломальски стоящего пред-ставления.
Но что особенно было непонятно, так это поведение офицеров нашей роты. По правилам части все служивые первый год могли пойти в увольнение в один из трёх увольнительных дней недели. Что особо примечательно, так как именно в эти дни только и были открыты танцевальные залы Ленинграда. Мои же командиры всегда, в любой день, свободный от вахты, отпускали меня в театры. Не служба, а малина. Возможно, по той же, скрытой от меня причине, как и у Ядвиги Марковны. Они все были коренными ленинградцами, вернувшимися с кораблей дослуживать в родной город.
Мой командир взвода капитан-лейтенант Сёмкин, к которому я часто обращался с просьбой выйти в город, при виде этих билетов исходил слюной. “Кто тебя так балует?” – просто трещало в его глазах.
Однажды у меня был билет на спектакль театра Ленинского Комсомола “Зримая песня”, на слова Булата Окуджавы. Это была выпускная работа Театрального училища, в которой они из песен Окуджавы сделали чудные маленькие сценические миниатюры, сопровождаемые самой песней. И Ленком забрал всю труппу, вместе со спектаклем, к себе в репертуар. Можете себе представить, как играли вчерашние студенты! Я уже на нём был трижды и всегда хотелось пойти ещё раз. На спектакль было просто невозможно попасть в течении трёх лет. В кассу билеты просто не поступали. Только по распределению.
В день рождения одного из моих высокочтимых родственников, по моей просьбе, Ядвига Марковна мне принесла долгожданный билет. Этот день был без увольнений. Как всегда, если комвзвода в роте, я захожу в его кабинет уже по форме одетый к увольнению. Он автоматически из нагрудного кармана достаёт увольнительную.
– Товарищ капитан-лейтенант. Разрешите обратиться?
– Хорошо. Хорошо. Куда сегодня идёшь? – С безразличным вроде тоном спрашивает меня, выписывая увольнительную.
– Это не я, это Вы идёте. У Вас есть два часа до начала спектакля “Зримая песня”. Я должен быть на дне рождения дочери контрадмирала Барабаша, поэтому не могу быть на спектакле. Разрешите увольнение. – Держа руку под козырёк, выпалил заранее заученную фразу.
Совершенно нелепая улыбка застыла на его лице. Быстро справившись с собой, он почему-то встал, потом снова сел. Одёрнул китель и, с по дурацки счастливым тоном нараспев, произнёс:
– Да хоть куда! Вольно! – Быстро дописав увольнительную, протянул её мне. В ней стояло время шесть утра завтрашнего дня. Он готов был меня тут же демобилизовать, если бы это было в его компетенции, так сияли его глаза. Мелочь, а приятно.
И к этим подаркам судьбы, обрушившимися на меня как манна небесная, иначе и не назовёшь, добавились бальные танцы. Никогда не думал, что этим можно заболеть и надолго. Диагноз действительно не был утешительным – неделя без танцев и эта неделя прожита напрасно. Улыбаетесь! Поверьте, это было правдой.
II
“Жить стало лучше, жить стало веселей!” – Не пустые слова... Появилась очаровательная подруга, хорошо знающая город и его пригороды. Всегда было о чём беседовать. Лена довольно хорошо знала и любила живопись. В уже достаточно прилично изученных залах музеев, она мне показывала свою приверженность в искусстве, свои интересы. Иное мнение всегда обогащало моё восприятие. Под дру- гим ракурсом открывались дополнительные мотивы понимания художников. Но вот в театры, к сожалению, я всегда ходил один. Ну почти всегда. Может быть, за четыре года была возможность кого-нибудь пригласить раз пять-шесть. Ядвига Марковна приносила всегда лишь одну контрамарку.
В эти дни Лена со своей подружкой Ириной Залевской ходили послушать Хиля. Ира была необъятных размеров девушка, примерно одного возраста с Леной, максимум на год возможно старше, с очень интересным, красивым лицом. Я с ними тоже часто бывал во Дворце Связи. Всё-таки Эдуард Хиль. Правда, зал был совсем маленьким по сравнению с Мраморным, и потому в нём быстро становилось душно.
– Давид, – однажды шёпотом проговорила Лена на ухо. – Пригласи Иру на вальс. Сделай это для меня. Её очень жалко. Никто не приглашает. Ну посмотри на её лицо. – На лицо Иры, поверьте, всегда было приятно смотреть. Но и только. Иными словами, такой же, как и все. В этот момент объявили “Венский вальс” Штрауса. Странно, но исполнение его было в немного сокращённом варианте.
– Ира, можно Вас ангажировать на вальс,– Я протянул ей руку, улыбаясь во всю Ивановскую. У бедной Иры от такого неожиданного обращения кровь ударила в лицо, придав ему совершеннейшую обворожительность. Она жеманно опустила голову в реверансе и подалась мне навстречу.
И с первых же тактов я понял, что значит уметь чувствовать музыку и волю ведущего. По прошествии полугода уже довольно хорошо освоился во многих танцах, но вот так, чтобы вообще не ощущать партнёршу, да ещё весом далеко за сто, это было что-то неправдоподобное. Большая невесомая бабочка. После неё Лена просто несуразный увалень. Да не обидится она за такое именно несуразное сравнение. “О Боже! Как прекрасен этот мир!”– Вертелись в ритме вальса слова благодарности. Впервые стало понятно, что не только от танцора зависит ритм, но и от партнёрши в не меньшей степени, что доставляло блаженство обоим.
Главное – Ира вдруг потеряла так называемую непривлекательность форм. Лена отметила издалека смену моего настроения. На её лице появилась не то грусть, не то настороженность или что-то другое.
– Большое спасибо за танец. Вы обалденно танцуете. Нет слов.
– Merci boku! – Иру снова залил румянец. Всё-таки природа не отдыхает. Чудесное произведение искусства. Танец довольно сильно разгорячил меня, а Ирина дышала ровно и спокойно, как будто и не танцевала вовсе.
Мы вернулись под руку к Лене. У оркестра объявили десятиминутный перерыв. Лена стояла, слегка насупившаяся.
– Можешь мне ничего не говорить. Я сама знаю, что после Иры со мной танцевать как с кулем.– Буквально выпалила она мне, глядя прямо в глаза. Обернувшись к подруге, и, невольно улыбаясь, с искренним извинением:
– Ира, я Дура!
– Не кокетничай. За твою талию держаться значительно приятней.
– Когда с тобой танцуешь, талии вообще не ощущаешь.
Они продолжали пикироваться, каждая имея своё удовольствие в сложившейся ситуации. Ирина, видимо, действительно впервые ощутив гордость от комплиментов, с ещё не сошедшей цветовой гаммы со счастливого лица, была в приподнятом нас-троении. Лена, поняв свою бестактность, тоже, покраснев, обняла подружку с извинениями. Они обо мне словно забыли. Попросив прощение, я вышел на улицу подышать чистым воздухом через фильтр сигарет “Упман”. Хорошие девчонки. Совсем другие, нежели в Морском или Офицерском клубах. Всё время беззлобно подтрунивают друг над другом.
Ира из семьи старой ленинградской интеллигенции. По её уважительным манерам это легко просматривалось. Плюс умение поддерживать светский разговор. Не книжный, из непосредственного окружения. Наверняка, с самого детства.
Лена полная противоположность ей – взрывная, открытая, какая-то бесшабашно удалая даже. Однако в своём различии они очень дополняли и облагораживали друг друга. При всём при том Лена, как тогда выражались чопорные ленинградцы, считающие себя истинными ленинградцами голубых кровей, попадала в разряд простолюдинок. Живёт без отца. Он – бывший подплавовец, как и я. Сбежал, не женившись.
Можно себе представить отношение бедной Лениной мамы к нам, морячкам. Её любимое выражение “поматросил да и бросил”, по словам Лены, мне не сулило ничего хорошего. Почему-то вспомнилась фраза: “Обычно матросят и бросают тех, кто сами бросаются на шею …” (из несказанного Александрой Коллонтай). Ничего. Прорвёмся. А как быть с осадком? Читай меньше, меньше будет глупых мыслей! Сказал сам себе и бросил с досады в урну недокуренную сигарету.
После холодного вечернего воздуха в зале трудно было находиться.
– Девочки. Давайте лучше пойдём погуляем в сторону проспекта Росси. На улице
просто замечательно. Вы мне что-нибудь расскажете новенького. Действительно, здесь невозможно дышать.
– Хорошо, но только после танго. Пока тебя не было я его заказала. – Лена капризно топнула ножкой. – Я очень хочу.
Пока мы танцевали, Ира испарилась.
– Где же Ира. Не хотелось бы портить ей вечер.
– Не беспокойся. Не слишком ли много внимания к ней? – Впервые за время знакомства у Лены появилось лукавство в глазах. – Она ждёт нас на выходе.
На улице тихо шёл снег, но Мойка ещё не покрылась льдом. В ней, как всегда, была грязная тёмная вода, плавали кучками зацепившиеся за зелёный парапет старые листья, презервативы, бумажки. И никого это не смущало, не задевало самолюбия за красавец город с неухоженными каналами.
Мы отправились вдоль набережной в сторону Михайловского Парка. Мокрый асфальт не собирал снежинки. Лена с Ирой по очереди декламировали какие-то стихи, смеялись, прыгали, не обращая на меня никакого внимания.
Я шёл сзади в шагах десяти и, улыбаясь, наблюдал, как подпрыгивала Ира в длинном, красном, с меховым отворотом, красивом пальто, совершенно не подчёркивающим её внешний вид и каким-то непонятным образом скрывающим её полноту.
Не знаю от чего навалилась грусть. Где-то там, далеко, мои друзья зубрят премудрости университетских будней, а я то провожаю взглядом презервативы вдоль реки, то улыбаюсь вслед беспардонно подпрыгивающим и веселящимся девицам.
Всё, в субботу один поеду в Ораниенбаум в Китайский Дворец, построенный в виде дачи для Екатерины II. Там никогда душа не стынет.
10.06.2013.