Как-то в лесу, собирая грибы вместе с сыновьями, Иван встретил Манюню Белову – она собирала на опушке леса шиповник. Поздоровались. Манюня спросила:
- Как поживаешь, Иван? Слышал, небось, амнистию собираются объявить в честь шестидесятилетнего юбилея Октябрьской Революции. И Любашу твою отпустят. Я слышала: у кого дети есть, рожденные после 1959 года, тех женщин отпустят. Так что, не переживай, придет скоро, заживете. В жизни нашей грешной чего только не бывает.
- Может и отпустят. Замерз я, Манюнь, а нет ли у тебя самогоночки, да щец из кислой капустки. А я тебе грибов отсыплю.
- Есть, и самогон есть, и щи, - и Манюня зачем-то добавила: - Все есть, мужика только нет. Никто не хочет такую маленькую любить. Мария была маленького роста и худая, как девчонка.
Иван расценил ее слова по-своему. И, оставив детей дома, пошел к Манюне.
И после того вечера стал Иван захаживать к ней постоянно. Старался ходить поздно вечером, чтобы никто не видел. Благо, Мария жила на отшибе. Что касается её, то она ждала его теперь всегда. На удивление всех, похорошела, стала лучше и ярче одеваться. Глаза блестели, а с губ не сходила улыбка. Манюня полюбила весь мир, кидалась всем помогать, утешать, охотно одалживала деньги, при этом казалось, что не она делает одолжение человеку, а он ей тем, что соглашается взять денег. Дома у нее всегда было тепло и уютно. На окнах висели ситцевые занавески, на стене - дешевая лубочная картинка женщины с кошкой, над кроватью – ковер с тремя оленями в лесу. Несмотря на бедность обстановки, у Манюни всегда было очень чисто, в печи томились щи из кислой капусты, какие любил Иван. Самогоночка тоже была, но Манюня больше трех маленьких стопочек Ивану ни наливала. Всегда напоминала о детях. Когда Иван ночью уходил, то всегда совала ему для детей или пирожки, или блинчики с творогом, или котлетки. «И когда только успела», - думал Иван, пробираясь в темноте домой. Утром на вопросы детей - откуда пирожки или блинчики, отвечал:
- Лисичка-сестричка вам из леса передала.
Отогревался Иван сердцем возле Манюни. Встречу с ней он расценил как знак ему. Ведь именно о ней когда-то давно говорила ему мать.
Люба ждала объявленную амнистию, она уже знала, что подпадает под нее. И чем ближе было освобождение, тем больше укреплялась она в вере, что все будет хорошо у них с Иваном. Уж она докажет ему свою любовь. Правда, Дрониха в последнее время, слушая письма от Ивана, которые Люба читала вслух, говорила:
- Чую, Любка, нашел Ванька себе другую бабу. Какой мужик будет без бабы столько-то времени.
- Нет, Ваня меня любит, - горячилась Люба. - Иначе не посылал бы таких посылок
- Посылки, не спорю, хорошие, а вот первые письма он с нежностью писал, а сейчас все больше о том, как старшему служится в армии, да как младший школу закончил…
- Да сколько ему мне про любовь писать! Да и виновата я перед ним сильно, по своей глупости в тюрягу села, а их, получается, бросила, - не хотела соглашаться с подругой Люба.
В ночь перед освобождением, Люба почти не спала, а задремав под утро, увидела свою умершую мать, будто обняла она Любу за голову, прижала к своей груди и говорит: «Любонька моя, доченька, что же ты натворила, как ты свою и Ванину жизнь загубила». А Люба ей отвечает: «Ничего, мамуль, я вернусь скоро, Ваня меня любит, я знаю. К священнику нашему схожу, покаюсь во всем, мы с Ваней обвенчаемся тайком. Я больше глупостей не наделаю». А мать ей отвечает: «Поздно, Любонька». Люба вырывается и кричит: «Нет, не поздно!». А мать: «Каяться не поздно, Господь разбойника на кресте простил. Но я-то про Ваню». Хочет ей Люба возразить, а матери и нет ужу, как и не было.