Шли мы по ступеням лестницы огненной. Долго ли шли, коротко ли, про то не скажу, а только расплавились ступени в жидкое пламя. Что с другими стало – не знаю, меня же лягушкой в болото забросило. Речь человеческую мне оставили, да сроку до зимы дали.
И сижу я в болоте. Неделю сижу, другую, месяц, другой. Камыши качаются, солнышко светит, дождик капает. К осени дело. Неужели замерзать, думаю.
Однажды вечером выходит к болоту парень молодой.
Выскакиваю я к нему на травку и говорю:
- Привет!
Он вздрогнул, глазами захлопал. А я в другой раз:
- Привет!
Опустился он на пенёк.
- Жаба, ты что ли?
- Я, я, - отвечаю, а сама чувствую: как живой водой окатили меня испуг его и внимание.
- Беспредел какой-то, - сказал он.
- Желаешь чего?- не теряя времени спросила я.
- Жрать вообще-то хочется,- пожал он плечами.
- Сейчас… - я пошлёпала за ближайшую берёзку, сотворила скатерть-самобранку, позвала его.
- Вот это круто! – снова изумился он.
Уплетает парень за обе щеки, а я потихоньку его рассматриваю. Глаза ясные, васильковые, плечи широкие, чистый высокий лоб, правда, складка на лбу угрюмая залегла, да и огонь в глазах мрачноват, но сила в нём богатырская, и дух крепок. А что малость подпорчен временем, так это поправимо.
Вот наелся он, встал. Вижу – уходить собрался. Испугалась я.
- Зовут-то тебя как?
- Иваном.
- Возьми, Ваня, меня с собой! Вдруг я тебе пригожусь!
- Больно ты мне нужна, гадость болотная! – фыркнул он презрительно и исчез за деревьями.
Присутствие его недолгое всё ж таки дало мне глоток силы живительной. Можно было полетать меж верхушек сосен, посидеть красной девицей, но, подумав, ударилась я головой оземь, вихрем обнеслась вкруг болота, опалила кусочек сухой бересты. Вспыхнула береста, а я приговариваю:
- Разгорись, кора, разнесите, ветры, дым берёзовый, пусть вдохнёт его Иван полной грудью, и заноет в нём тоска по неизведанному, кручина по неиспытанному. И если я сильна, то придёт он сюда завтра до вечерней зари! Да будет так!
Догорела береста, с последней искрой обернулась я снова лягушкой, сижу в постылом болоте, жду.
Назавтра к полудню слышу, идёт.
- Эй ты, жаба!
Спряталась я, затаилась.
- Эй, жаба!
Только после третьего оклика показалась ему.
- Здравствуй, Ваня.
- Привет.
- Чего пришел?
- Не знаю.
Ещё бы ему знать! Спит душа его беспробудным сном. Но если дым бересты достиг его сердца, по силам мне разбудить его душу, засеять семенами дивными, насытить плодами бесценными и самой исцелиться.
- Будет стоять-то, Ваня! Сел бы на пенёк, да рассказал бы о себе!
Как хмельной сел он на пенёк, вроде и не сам сел, а ноги подкосились. Рассказывать стал. По тому рассказу выходило, что родители у него чуть ли не первые люди в городе, братья старшие один по торговой, другой по военной линии пошли, а сам Ваня никуда идти не желает, потому как жизнь, по-Ваниному, бессмысленна и идти некуда.
Вот замолчал он, пригорюнился. Травинку сорвал и кончиком муравья щекочет.
- Зачем же живёшь, коли так, - спрашиваю.
- Родился, вот и живу.
- Может желание тебе какое исполнить, глядишь и приспособишься к этому миру?
- При-спо-со-бить-ся? – прищурился он насмешливо. – Да этот мир давно пора взорвать к чертовой матери! Ничего в нём, кроме дерьма, не осталось!
А потом глянул а меня задумчиво и вымолвил:
- Полезай в карман, жаба, так и быть, беру тебя с собой в город!
И принёс меня Ваня в хоромы однокомнатные, аж на седьмом этаже. Уютно у него, да не для меня уют тот. Стала я свой порядок наводить. Перво-наперво удалила портрет рыжей толстой певицы, что над диваном висел. У стола другой певец, того тошнее: на шее – цепь, куртка вся в булавках, на руках черные браслеты с шипами и на голове каждая волосинка отдельно да торчком! Его во вторую очередь убрала. Напоследок девочек безымянных выбросила, что колготки, зубную пасту да дезодоранты рекламировали.
Ваня посмотрел на это, да только и сказал:
- Ну ты, жаба, даёшь!
Потом додумался:
- А может оно и к лучшему!
…
Стали мы с Иваном жить-поживать.
Долгими зимними вечерами вели разговоры нескончаемые. Сперва, конечно, что попроще: про друзей Ваниных, про родителей, про преподавателей школьных. Кто что говорил, да кто чего стоит. Потом сложнее разговоры пошли: про книжку какую, про политику даже.
Ваня ко мне со всем вниманием, а я на том внимании как на дрожжах силой наливаюсь. Ване интересно, а мне тот интерес – что живая вода увечному.
Дальше – больше.
Я уж почти совсем окрепла, время и пространство как прежде по плечу стали. Велю, бывало, Ване свечку зажечь, а сама сказки наяву показываю. И плывут перед ним в лёгком пламени средневековые замки и ковыльные степи, латиноамериканские кабачки и древнерусские воины. С каким трепетом внимал он рождению и гибели Атлантиды, похищению огня Прометеем и танцу Хозяйки Медной Горы!
Проснулась его душа, и зёрна были посеяны.
Только нет-нет и замечу: загрустил мой Ванечка. Стала я его выспрашивать, и признался он, что не может теперь с друзьями дружить, с девушками встречаться. Что и до меня не больно общительным был, а со мной и вовсе потерянным себя чувствует.
- Вот если бы ты, жаба, была женщиной, я б в тебя, пожалуй, влюбился, - невесело пошутил он.
Ну, думаю, коли на то пошло, пора себя потешить, ему показаться. Привычно ударилась головой оземь, обернулась девицей красоты несказанной. А шкура лягушачья у порога осталась. Остолбенел Иван. Потом на колени передо мной опустился, руки мои целует, имя спрашивает.
- На что тебе моё имя? – усмехаюсь.
- Так ведь не могу, - говорит, - больше жабой тебя звать!
Назвалась я ему Еленой.
- Выходи за меня замуж, Елена, - просит Иван.
- Не могу, - отвечаю. – Подумай сам, ведь я – тайная сила, ни паспорта у меня, ни свидетельства о рождении, ни аттестата о среднем образовании! Как же ты меня в квартиру-то прописывать будешь?
- Твоя правда, - шепчет Иван, а сам, как зачумлённый, рук моих не выпускает, глаз оторвать не может. Крепко он меня полюбил, и вернула мне любовь его огненный образ.
- Иван, - говорю, - пришла пора прощаться.
Сел он на диван, смотрит на меня, в глазах – тоска неизбывная. О чем попросит – наперед знала и не ошиблась.
- Поцелуй меня, Елена Прекрасная!
- Я бы рада, да смертельная ласка у тайной силы, Ванечка!
- Всё равно, не жилец я теперь, прошу, поцелуй!
Подошла я к нему, дотронулась губами до его горячих губ – упал Иван замертво, лицом прямо в лягушачью шкуру.
А я бросилась к окошку, распахнула его настежь, с головы до ног окатили меня струи вечерней зари.
Закричала я громко и радостно, и не услышали моего крика люди, ибо была я уже в образе огненном.
Покружила-покружила над домами, да и полетела своим путём в даль беспредельную.