Ностальгия по Твербулю

   
ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР, ДОМ 11

 Твербуль - Тверской бульвар в моей памяти занимает особое место. Я родился на Тверском бульваре, уехал от него с мамой в бессознательном возрасте в эвакуацию в 41-ом и возвратился в 44-ом уже в том возрасте, когда отдельные мозаичные сцены остаются навсегда в памяти в противоположность последующим событиям, выпадающим из тронутого склерозом мозга. И потом все последующие пятьдесят лет, пока жил в Москве, возвращался на Тверской бульвар, гулял по его аллеям и с душевным трепетом поглядывал на окна второго этажа флигеля особняка с номером 11 на фасаде.
Это были окна квартиры, в которой с 1936 по 1941 год жили мои родители. Там прошли пять лет их счастливой жизни. После возвращения из эвакуации мы с мамой недолго жили на Тверском бульваре. Помню широкую лестницу, ведущую из парадного в нашу квартиру. Три ступеньки между комнатами и кухней, старинный деревянный, обитый внутри жестью  ледник, в котором хранились мои игрушки, кафельную до самого потолка печь. Помню, на первом этаже жили какие-то две старушки. Одна из них была домработницей и звали её Марфушей. Я запомнил её имя, потому что мама одолжила у неё ножницы, и они так остались у нас и назывались марфушины ножницы. Мама не вернула их, потому что у них отломался кончик. А вторую старушку хозяйку Марфуши, как я узнал уже во взрослой жизни, звали Татьяна Львовна Щепкина-Куперник.
Один из самых знаменитых московских домов на самом знаменитом бульваре – особняк великой Ермоловой и мне посчастливилось в этом доме появиться на свет. Вот что пишет о доме-ветеране молодая московская журналистка Вита Чернышевская в районной городской газете «На Пресне» (№21, 17.11.2009 г) в статье «Особняк на Тверском»:

«Точная дата «рождения» дома неизвестна. Предположительно особняк был построен в 1773 году, так как во время очередной перепланировки здания был найден кирпич с клеймом, датированным именно этим годом. Достаточно низкие арочные своды цокольного этажа еще раз подтверждают возраст постройки — конец XVIII века. Так что можно смело утверждать, что особняк М.Н. Ермоловой является чуть ли не самой старой жилой постройкой на Тверском бульваре.
Между прочим, дом сам был свидетелем закладки Тверского бульвара (1796) — первого бульвара в Москве, одной из главных достопримечательностей города. Тверской бульвар никогда не делал различий между людьми по их социальному статусу или доходу. Он всегда был (да и остается) самым демократичным местом Москвы. Возможно, поэтому Мария Николаевна и выбрала для своей семьи дом именно здесь.
Особняк Ермоловой уцелел при пожаре 1812 года, тогда он принадлежал бригадирше Е.П. Уваровой; сгорел лишь флигель, который был отстроен заново уже в 1814-м. Позже (1818) владение разделилось: основная часть дома теперь принадлежала советнику К.Р. Кибальчичу, флигель же остался за старой владелицей, Е.П. Уваровой. Так продолжалось вплоть до 1842-го. В тот год новый хозяин дома статский советник Звягинцев перестроил здание — надстроил третий этаж. Годом позже был присоединен к дому Звягинцева и флигель, все еще остававшийся во владении у Уваровой. В 1873 году особняк вновь поменял хозяина, теперь он принадлежал инженер-капитану И.А. Ромейко, который достроил флигель и превратил здание в доходный дом.
Известный в то время адвокат Николай Шубинский был последним владельцем особняка. Изначально в его планы не входила покупка этого дома. В подарок жене, Марии Ермоловой, он присмотрел другой особняк, но великая русская актриса настояла на покупке дома на Тверском бульваре.
Сразу после этого в очередной раз особняк был перестроен: фасад был украшен новым декором — псевдоклассической лепниной в виде гирлянд, руста и барельефов, над центральным ризалитом стал возвышаться парапет с вазонами и круглым фронтоном, в тимпане которого была изображена буква «Ш». Именно таким дом остается и в наше время».
 А теперь расскажу, каким образом меня угораздило в этом доме родиться. Это случилось благодаря Соломону Борисовичу Шапиро - брату моего деда.
Остроумный, образованный, один из самых видных присяжных поверенных юга России Соломон Борисович - душа общества. Издававшаяся в веселое время в 1919 году, когда уже не было царя, но еще не было большевиков, одесская юмористическая газета «Перо в спину» (№7), которая определяла себя как "издание еженедельное, нецензурное и вообще подозрительное" напечатала эпиграмму на Соломона Борисовича:
С. Б. Шапиро
В общежитии – Шлема.
Большой гурман и гурарист(?).
За первое платит, за второе получает.
Считается большим знатоком вин, картин и табачных фабрик.
Юридическими делами занимается, но с разбором. Зарабатывает страшно шикарно. Член театральной комиссии, поэтому в театр ходит даром.
 Кто такой гурарист мне так и не удалось выяснить, даже с помощью Всемирной сети, надеюсь, что нет ничего особенно плохого в этом определении.
 В этом месте я хочу сделать вставку, не имеющую отношения к моей семье, но имеющую отношение к обитателям особняка на Тверском бульваре. Татьяна Львовна Щепкина-Куперник внучка русского знаменитого актера Щепкина и дочь присяжного поверенного Льва Абрамовича Куперника, писательница, переводчица, и просто шикарная женщина, судя по портрету И.Г. Репина, бывая в Москве, гостила в доме Ермоловой, а в 1940 году за несколько месяцев до моего рождения окончательно переехала в Москву и жила в этом доме до самой смерти. Вместе со своей подругой Маргаритой Зелениной, дочерью Ермоловой, Татьяна Львовна многое сделала для увековечения памяти Марии Николаевны. Великая актриса скончалась в своем особняке 12 марта 1928 года.
Отец Татьяны Львовны, Лев Абрамович Куперник, слыл человеком разносторонних интересов, широкого кругозора и большой культуры. Юридический факультет Московского университета он окончил в 19-летнем возрасте. До 1877 г. он адвокат в Москве, сначала помощник присяжного поверенного, а с 1872 г. – присяжный поверенный округа Московской судебной палаты. Профессиональную деятельность сочетает с преданностью театру и музыке, которым посвящает часы досуга. Куперник - горячий поклонник Малого театра. Его кумир - Мария Николаевна Ермолова. Дочь он с раннего возраста приобщает к театру. В десятилетнем возрасте она видела на сцене великую Ермолову в зените её славы.
Последние пятнадцать лет своей жизни Лев Абрамович Куперник прожил в Одессе  и участвовал во многих шумных процессах. Был ли присяжный поверенный Куперник знаком с присяжным поверенным Шапиро – может быть, не знаю. Первый был намного старше второго. Однако в их биографиях было много общего - оба блестящие юристы, заядлые театралы, любимцы женщин.
 Но вернемся к биографии моего двоюродного дедушки. Соломон Борисович принимал активное участие в жизни еврейской общины, был членом Одесского палестинского комитета. После революции, сочтя за благо покинуть Одессу,  он переезжает в Москву. Соломон Борисович поселяется во флигеле особняка Ермоловой. Вскоре к нему присоединяется сестра  Цицилия и в 26 году племянник Генрих – мой отец. В 1927 году  Соломон Борисович, выехав в Германию на лечение, в СССР не вернулся. В одном из писем к старому другу он писал, что и сам удивляется, как ему удалось вырваться из этого «ада кромешного», и лишь жалеет тех близких, которые там остались.  В январе 1935 года после многолетних странствий по Европе Соломон Борисович с семьей, прибывает в Палестину. Жизнь в Палестине тогда была трудной, сказывался возраст, появились болезни. Помогало знание иврита, и старые друзья, одесситы, оказывали содействие. Среди них был и мэр Тель-Авива Меир Дизенгоф. Его фотография с дарственной надписью «Дорогому другу Шлеме Шапиро» датирована январем 36-го года. Удалось найти работу, семья поселилась в Тель-Авиве. Однако, болезни прогрессировали и в 1942 году, в разгар войны, Соломон Борисович умер.
Итак, после отъезда Соломона Борисовича остались жить в квартире на Тверском бульваре Цицилия Борисовна Шапиро и её племянник Генрих Михайлович Шапиро. Цицилия работала участковым врачом в районной поликлинике.  Первая запись в трудовой книжке отца относится к 1930 году (родился он в 1903) о назначении на должность исполняющего доцента кафедры математики в Государственном педагогическом институте. До этого он учился в аспирантуре МГУ.
 Каждое лето отец проводил у родителей в Одессе. В конце августа 1935 года на одесском железнодорожном вокзале встретились два старинных приятеля – детский доктор Исаак Моисеевич Арлюк и доктор невропатолог Михаил Борисович Шапиро. Исаак Моисеевич провожал в Москву свою любимую племянницу Лелю, а Михаил Борисович провожал туда же своего не менее, а скорее всего даже более любимого сына Генриха. Так познакомились друг с другом мои родители. А весной следующего года Леля с букетом роз и с небольшим чемоданом переступила порог квартиры 11 по Тверскому бульвару 11. На следующий день в перерыве между лекциями гр. Генрих Михайлович Шапиро в ЗАГСе Краснопресненского района зарегистрировал свой брак с гр-кой Арлюк Еленой Яковлевной.

МАМА (до замужества).

Мама родилась в Екатеринославе в 1908 году. Через какое-то время после рождения ребенка семья переехала в Ростов, где мой дедушка Яков Моисеевич Арлюк получил должность управляющего филиалом чайной фирмы Высоцкого. В детстве мама была красивой прелестной девочкой, любимицей отца, кстати, похожей на него. Мамочка росла избалованным и своенравным ребенком. Мамина двоюродная сестра, тетя Зина (Зинаида Леонтьевна урожденная Друян), когда хотела подразнить маму, повторяла призыв Якова Моисеевича:  «Бей Лелинька стаканы, бей стаканы!»  Воспитывала её и обучала немецкому языку бонна - Рита Карловна (впоследствии Измайлова по мужу). Дружеские отношения с ней и её семьей мама сохраняла и в дальнейшей жизни. Когда в 1971 году мама умерла, мне с выражениями соболезнования позвонила дочь Риты Карловны, артистка Театра им. Вахтангова – Елена Давыдовна Измайлова.  В детстве маму часто вывозили на курорты в Германию, и там она приводила в восхищение немцев правильной речью без всякого акцента. 
А потом пришла революция, началась гражданская война, в городе постоянно менялась власть. Многие еврейские семьи погибли в результате погромов. Маминой семье удалось выжить в этом аду. Помню, мама рассказывала, что во время обыска экспроприаторы страшно удивились и развеселились, обнаружив у Якова Моисеевича больше пятидесяти жилеток всех цветов и расцветок. Дедушка был щеголем.  После революции Яков Моисеевич служил мелким конторским служащим, а доход в семью приносила моя бабушка Вера Исаковна, работавшая акушеркой в родильном доме
 К моменту замужества мама уже пять лет жила в Москве. После окончания в 1930 году в Ростове лингвистического отделения педагогического факультета Северо-Кавказского университета и кратковременной службы на рабфаке в городе Грозном она перебирается в Москву. В столице преподает литературу на рабфаке и подрабатывает младшим редактором в различных издательствах.
После смерти мамы её давняя ростовская подруга и сокурсница по университету Инна Виккер (впоследствии жена высокопоставленного советского дипломата Всеволода Владимировича Пастоева) передала мне несколько маминых писем того периода. Судьба развела подруг по разным городам, Инна обитала в то время у родственников в Ленинграде. Писательница Вера Панова вспоминает: «Инна Михайловна Виккер была женщина светски воспитанная и обходительная, щеголиха и модница». Судя по маминым письмам, могу предположить, что женщина еще и культурная и образованная.
Мамино письмо №1 от 24.10.1932    Москва
Часто хочется Инка, написать тебе, но обычно так бывает, что времени тогда не окажется, а то еще какие-нибудь сугубо объективные причины помешают. Вот и получается перерыв. Из твоего письма для меня неясно, почему так долго решается вопрос о службе (вообще-то я знаю по собственному опыту, как затягиваются такие дела, но в чем именно у тебя загвоздка?) Напиши непременно. Посещаешь ли ты пока институт или решила окончательно с ним не связываться? Как здоровье мамы? Как видишь материал достаточный для заполнения, во всяком случае, открытки. Я ведь не ты, и понимаю, что на длинные письма уповать не приходится, а открытки требую потому, что хочу знать, что с тобой делается. Со мной все в относительном порядке. День слагается таким образом, что ежеминутно надо что-то делать, совершенно некогда не о чем подумать, и это основное достижение московской жизни. В общем, я почти всецело поглощена теперь «вопросами дня», и поэтому почти немыслимо писать «вообще». Не находишь ли ты, что это наилучший жизненный выход? Люди пьют, устраивают дома терпимости, впадают в оппортунизм и прочие «уклончики». Я же работаю. И себе душеспасительно, и другим полезно. На рабфаке – так там определенно видишь, что пользу приносишь, поэтому от него бывают «трудные радости». С Учгизом дело хуже. Здесь мое соучастие в выпуске квалифицированной книжной продукции часто стукается о дубоватость некоторых почтенных  и идеологически ответственных редакторов. Есть среди них и люди покладистые; поспоришь и убедишь, - тогда приятно. Вообще же это прямо невыносимо, до чего же люди, людская обстановка обусловливают и работу, и все прочие жизненные моменты. Никакая робинзонада не выдерживает. Да, то ли я такая «широкая, как море», то ли просто мне не везет, но люди, с которыми мне приходится сталкиваться, задевают всегда в той или иной мере одну какую-то мою часть. Оно может и не плохо, но… в человеке имеется жажда синкретизма. А может, так не бывает? Не знаю, не знаю…
 Вот Пастернака (1) я действительно всего люблю и даже его препаршивую читку своих стихов. А они же прекрасны, последние особенно. Они – это он, он – они. Это ведь самый искрений из всех существующих людей и поэтов, в этом его ни с кем несравнимая очаровательность Ты бы послушала, что он говорил на вечере 1/X! В ответ на одну идиотскую записку он, увлекшись, проговорил почти час о себе, о времени, об искусстве. То, что он говорил, было потрясающе, потому что была правда, которую многие чувствуют и сознают, но никто в СССР кроме Пастернака не скажет.
 Была я также на Сельвинском, и то, что я тебе напишу, тебя верно удивит. Никогда (а ведь, как тебе известно, я не раз слушала Маяковского, я помню Вершинина) я не представляла себе, что можно так читать стихи, что человеческий голос может создавать такую сложнейшую симфонию ритма и звука, глубочайшим образом осознанно и прочувствованно. Читал он все новые стихи, большинство не напечатано, есть очень хорошие, например мне очень понравились «Палестина и Биробиджан», «Охота на нерпу», так кажется, этот зоологический экземпляр называется, и две красноармейские песни, такие музыкальные, что Музгиз вернул ему рукопись, мотивируя невозможностью подобрать к ним музыку. Мне даже не хочется, чтоб ты прочла эти вещи, это надо услышать, потому что главное – это его чтение. И главное, какой диапазон. «Кто подумать бы это мог?» От потрясающего чтения злющей басни на РАПП-ов («Слон и Моська») до не менее потрясающего лирически глубокого чтения «Белого песца» («Моя дорогая, мой белый песец»). А сам умная и хитрая стерва, с архимоднейшим дамским окружением. «Таки да» - не Пастернак! А помнишь, как серо прошел его вечер в Ростове. Воистину меняются времена, меняются люди. Думаю, что он все же будет в Ленинграде. Сейчас я вспомнила, что ты, кажется, его слушала в Институте. Напиши, верь мне все же, если тогда было и не так. Его чтение теперешних  стихов бесспорно прекрасно.
 Ну, Инка, приходится кончать, спать хочется. Сегодня я получила из Ростова карточку, я действительно хорошо вышла, но ты ее не получишь до тех пор, пока у меня не будет твоей карточки, где ты снята с папой и Лялькой (сестра Инны, В.Ш.), в шапочке. Я не могу забыть, как я тебя просила ее, и как ты нагло мне ее не дала. С Гильдой (2) я имею  довольно часто телефонное общение по поводу пропавшего Орленева (3). Куда он делся - Аллах знает, но только он исчез.  Обещала ей на днях завезти Гофмана. Ну, друг мой, жду все же от тебя ответа. А как ты с Сеней? Это мне интересно и, кроме того, тут кажется синкретично. Это у меня сейчас «пунктик».
Мамино письмо №2  от 4.01.33
Итак, мы с тобой существуем уже в 1933 году! Напиши безотлагательно, чем и как ты закончила прошлый год и вступила в настоящий. Уже очень давно я от тебя ничего не имею. Почему ты соблюдаешь такой церемониал в нашей переписке? Если ты случайно была свободней, то зачем же ждать обязательно от меня ответа и самой хранить «печать молчания»? Я писала тебе 30/XI, письмо пропало, затем ответила тебе в тот же день на открытку, а от тебя все ни звука. Работаешь ли ты уже, если да, то где и как? Я сейчас дышу немного свободней, с 1/I  по 15/I  отдыхаю от рабфака. Правда усталость у меня так велика, что отдыха еще не ощутила. Вообще, конечно, трудно работать ежедневно 14 часов (рабфак у меня теперь почти ежедневно), но устала все же не столько от работы, сколько от сознания, что делаешь все гораздо хуже, чем мог бы сделать, что все же значительная часть работы остается недоделанной, несмотря на все твои старания. Педагогика – это прорва.  Я только теперь «с годами»  начинаю ощущать  всю тяжесть и ответственность этой профессии.  Преодоление «педагогических трудностей» в этом году поглощает всю энергию, и вот поверь, что для четвертого этажа к 12 часам ночи не остается ничего, кроме плана беседы о Чернышевском, «тяжких дум» о наилучшем способе осознания сложных социальных корней творчества Пушкина и т.д. и т.д.. У меня разные курсы, значит - разные программы, обязательная задача дать «систему знаний» и т.п. и пять «общевыходных» дней для подготовки. Это и есть задача со многими неизвестными. Бросить же рабфак я не хочу и не могу, во-первых – и это главное – что чувствую себя «урожденным» педагогусом (1), а во-вторых, потому что с издательской работой  дело очень осложняется. Ты знаешь, какое массовое сокращение прошло сейчас по всем издательствам, у нас выбрасывали пачками и зачастую очень ценных и даже партийных работников. (Вот я, собственно, и тревожусь, как ты при такой ситуации устроилась?) О том чтоб куда-нибудь перейти – и речи быть не может. А Учгизом я не довольна. Учебников по русскому языку и литературе выходит сейчас, в связи с общей урезкой плана, очень мало, приходится читать решительно все – от военного дела до методики высшей математики для ВУЗа . И то часто не оригинал, а гранки, где приходится выполнять чисто корректорские т.е. механические функции. Вообще с литературной редактурой дело обстоит плохо. В интересующих меня издательствах (по литературе, в искусствоведческих журналах) литературные редактора вследствие достаточной квалификации авторов, не требуются, а в техническое или сельскохозяйственное издательство, где возможна большая самостоятельная работа над правкой, меня никак не тянет. Ибо, увы, важно мне не книга вообще, а определенная книга, не журнал вообще, а определенная книга, определенный журнал. Вот и очередное распутье! Приходится, пока не сократили сидеть в Учгизе. До последнего времени сиделось мне неплохо, был у меня, если можно так выразиться, «соколлега», с которым я «отводила душу» от физики и прочей дряни (2). Теперь его сократили, сократили еще ряд других более или менее дружественных мне людей, осталось одно барахло. Я пребываю теперь в полном одиночестве и расстройстве. Из-за чрезмерной загруженности  не бываю я даже там, где изредка бывала в прошлом году. Сейчас думаю это дело наверстывать. Уже совершила несколько «выходов в свет». Еще в ноябре была на концерте Прокофьева, ты его верно слышала, встретила там Гильду, она очень удивлена отсутствием от тебя писем, ответа на посланные ею карточки детей) и … Надю (Надежда Янкелевич - мамина ростовская подруга, с ней мама впоследствии работала на Всесоюзном радио. Обоих подруг уволили одновременно в 49-ом, маму из литературной редакции, Надю - из музыкальной. В.Ш.) . Быть может, ты даже не знаешь, что она в Москве? Мы друг другу обрадовались, видимо, пару раз еще встречались. Если б позволяло время, я б охотно виделась с ней чаще, так как мне с ней приятно, как давно уже ни с кем не было. Это человек вполне в моем вкусе, она мне напоминает меня самое  (только значительно улучшенное издание), какой я была еще года три тому назад.. Теперь я неизмеримо хуже, много ценного ушло, а главное стареешь и леденеешь. Но не будем предаваться лирике. Была еще я недавно на вечере Достоевского. Прекрасно, «по Достоевскому» читал Леонидов последнюю главу «Идиота», непередаваемо очаровательна была Гиацинтова в чтении «Белых ночей», это такая Настенька! И с поразившей меня до крайней степени безвкусицей «изображал» бред Ивана Карамазова Качалов. В общем, вечер был очень хороший. Сейчас собираюсь на «Страх» (3), «Воскресенье» и еще на кое-что. В следующем письме напишу, если будет интересно. 31/VII  была на «Риголетто».  Милая очень опера и хорошо идет. А где была ты и что видела? Пожалуйста, пиши без очереди. Жду. Пока, целую тебя, привет маме.

Мамино письмо №3 от 22-06-33, Москва
Все время приходилась Инка откладывать тебе ответ – и уже даже  не столько из-за отсутствия времени, сколько из-за ужасающей усталости, заставляющей после работы прямо-таки валиться на постель. Ты не представляешь себе, как неожиданно и хорошо было получить от тебя живой привет. Н. вошла в корректорскую и объявила со свойственной ей громогласностью «От Инночки привет». Кстати, чтоб больше к ней не возвращаться, два разных человека  в разное время дали исчерпывающую характеристику. Первая: «Она устроена без всякого чувства меры», и вторая: «Эта женщина при всем желании  сказать когда-нибудь искренне слово, неспособна это сделать». Ее декларация о любви ко мне находится вполне в плане этих характеристик. И все-таки после ее анонса мне почему-то очень захотелось тебя увидеть. В тот самый момент, живую, а не письменную. Точно так же, как и в тот день, когда я ходила по дому, где жил Толстой. Это очень большое упущение, что мы с тобой там до сих пор не были. Дом этот находится в Хамовническом районе около Зубовской площади, он содержится в таком виде, что кажется, будто хозяева уехали встречать какого-то недостающего члена семьи, приготовив все заранее к его приезду. В столовой накрыт стол с двумя супницами – вегетарианской и мясной, в комнате Софьи Андреевны брошены на столе ее счета, а у Татьяны Львовны свисает с кресла ее жакет. И знаешь, совсем не музейное чувство охватывает тебя, когда ходишь по «парадным» комнатам графини Толстой, по маленькой лестнице, ведущей в рабочую комнату ее «не графского» мужа, по той самой, куда спроваживались всякие «темные» люди. А самое главное, это когда смотришь сквозь раскрытые окна во двор, а там весна, зеленые деревья и белые цветущие кусты, и маленькая белая беседочка, в которой правилась корректура «Воскресенья». По дому я ходила совсем одна, а весна  была такая же самая , как и на первой странице «Воскресенья», и в общем это, конечно, самое лучшее, что может быть у человека Вот там в этом домике как то глубже и несравненно полней ощущаешь  и все то огромное и неповторимое время – от пожара Москвы до Ленина, и дуб Андрея Болконского, и  Наташу, и его собственную толстовскую тяжелейшую, большую и нелегкую жизнь в сложнейшем переплете социальных, семейных  и личных противоречий. Ты только подумай, как все нелепо и закономерно:  во дворе на скамейке сидит 70-летний Сергей Львович – пенсионер советской власти, в Румынии управляет  цыганским хором  другой «наследник» , и одна из дочерей разводит коллекцию редчайших кур на своей ферме. Все остальные дети  разбросаны тоже по Европам  и Америкам. И поэтому куда более живой и приятной реальностью ощущаются на стене юный и какой-то насквозь светлый, прямо таки прекрасный Скрябин, и потрясающе красивая Оленина д’Альгейм.
Второй раз я была у Толстого со своей группой. Мы закончили проработку «Воскресения», и я чувствую почти полное удовлетворение от своей работы. В первый раз за все время  моей трехгодичной педагогической работы я имела хорошую сильную группу  из настоящей культурной молодежи, обсуждающей сравнительные достоинства Москвина и Леонидова, молодежи полноценной в полном смысле этого слова. И в первый раз за все время удалось мне на Толстом наряду с серьезной проработкой (с тезисами и конспектом) статьей Ленина  зацепить их и за «косящие, черные как мокрая смородина» глаза Катюши, и заставить их увидеть капли дождя на окнах вагона, увозящего в осеннюю ночь Нехлюдова.  Это большое счастье – сознавать, что делаешь неплохо дело, нужное и себе и другим. И такое же несчастие, когда этого настоящего дела нет. У меня это сейчас прямо какой-то проклятый узел. Дело в том, что хорошо работать педагогу можно только при таких условиях, какие были у меня три последние месяцы, когда я имела на рабфаке одну группу и она составляла примерно 1/12 моего денежного бюджета. Это значит, что я имела возможность самой в течение 2-3 месяцев обдумывать проработку Толстого. Но для такой роскоши мне приходится тащить совершенно неудобоносимое больше бремя Учгиза. Счет получается неровный, одно не окупает другого. За этот год я увидела свою полную непригодность к работе в учреждении. Мое партизанское нутро категорически не приемлет учрежденческую обстановку с ее табелем явки и ухода, с одной стороны, и табелем о рангах - с другой. Учгиз довел меня до состояния полного морального и физического угнетения, я не помню, чтоб у меня раньше была когда-нибудь такая депрессия. Мне очень интересно, понимаешь ли ты это? Видишь, здесь совсем не то, что у тебя было с заводом, хотя и не менее тяжелое. Педагогическая – единственно приемлемая для меня в настоящих условиях работа,  и какое несчастие, что при окладе 2 р. 70 к. в час она не должна превратиться в нудное, проклятое ремесло, в халтурное бегание по урокам с утра и до вечера без выбора и разбора.
  Ах, Инка, смотрела я в Малом «Дон-Карлоса». Постановка Марджанова – этим уже все сказано. Поражает глубина раскрытия подлинной сущности Шиллера при совершенно аскетической простоте и скупости внешнего оформления. До чего же талантлив был человек! А играют они скверно, фальшиво и, сукины дети, совсем не умеют читать стихи. Если б ты слышала, что за варварское насилие над прекрасным звучным шиллеровском стихом. Хороши только король и Поза. И вот соединение двух хороших актеров, а главное Марджанова и Шиллера в единственной его зрелой пьесе («Карлос» - единственная шиллеровская вещь, которую я люблю, почти как Гете и Толстого) производит все же очень большое впечатление. Суть всего – это, конечно, маркиз Поза. Странная вещь – вся его сцена с королем, монолог о человеке – «Я гражданин грядущих поколений» - это credo молодой революционной буржуазии, захватает вопреки всем данным марксистко-ленинской методологии, как вопрос сегодняшнего дня. Буржуазия продела путь от Шиллера до Гитлера, а в речах маркиза Позы звучит каждое слово. А главное, зал в целом бешено рукоплещет, не давая ему даже закончить сцену. Вероятно, это живо потому что , а в моем субъективном восприятии в частности и особенно, простые истины о «человеке – просто» почти совсем еще не реализованы. И вот тут я опять возвращаюсь к Учгизу. Невозможно представить, до чего еще сильны «чины и люди» и как совсем еще нет «человека просто». Я понимаю закономерность происходящего, но я ненавижу его. А в общем тяжело и безвыходно.
 Читала ли ты «Жизнь» Луговского? Это интересно, хотя многое мне не нравится.  Лучше всего, конечно, вступление, особенно его конец.
Я отворяю окна, ставни, двери,
Чтобы врывался горький ветер мира
И славная, жестокая земля
Срывала вороватые прикрасы
Ненастоящих, непростых мирков,
Которые зовутся личным счастьем,
Лирической мечтою об удаче,
И красной чашкой, и уменьем жить.
Красная чашка – сервиз – воспоминание детства в семье. Если его нет в Ленинграде, я тебе его здесь достану. Ну, Инка, больше писать не буду. В августе увидимся в Ростове. В августе я там, безусловно, буду. Скорей всего поеду туда прямо 15-го июля. Если тебе все равно приезжай лучше к 1 августа. Пиши мне до 15 июля в Москву. Целую тебя пока заочно. Пиши.

ПАПА
 
 Папа родился в Одессе в интеллигентной семье. И этим все сказано. Обязательная манная каша по утрам и неусыпный материнский надзор. Его отец, мой дед, Михаил Борисович Шапиро врач, учился в Киеве, а затем в Дерпте. Он был широко образованным человеком, любил и знал русскую и немецкую классическую поэзию и прививал любовь к поэзии сыну. С 1909 по 1918 семья жила в Москве, дедушка работал в московских клиниках. Отец учится в московской гимназии. В Одессу семья вернулась в 1919  году. В 1921 году отец поступил в Одесский Институт народного Образования и в 1925 году окончил физико-математический факультет этого института. Тема его дипломной работы – «Введение элементов высшей математики в курс трудовой школы». В 1926 году он поступает в аспирантуру Московского Государственного Университета, а после окончания аспирантуры работает в Московском педагогическом институте, тогда носившим имя Бубнова. В 31 год он уже профессор, и в 34 года заведующий кафедрой высшей алгебры.
 Все, знавшие отца, с восторгом о нем отзывались. Приветлив, обаятелен - он производил впечатление настоящего интеллигента, каким собственно и являлся.  У него были друзья, и не было врагов. По сравнению с мамой он, конечно, более эмоционально сдержан. Свое отношение к поэзии он выражал тем, что переписывал понравившиеся ему стихи, подчеркивал места, особенно его поразившие. Раскрываю тетрадь с пожелтевшими страницами в грязно-зеленой обложке из плотной бумаги с надписью «Литература». Мелким каллиграфическим отцовским почерком переписаны стихи из сборника «Поверх барьеров, 1931 г.
Попробуйте, лягте-ка
Под тучею серой,
Здесь скачут на практике
Поверх барьеров.

   В этой же тетради отрывки из «Бани» Маяковского, стихи Хлебникова, Брюсова, Антокольского. Велемир Хлебников, поэма «Три сестры», волнистой чертой на полях выделено четверостишие:
Дрожали лучи поговоркою
И время столетьями цедится,
Ты смотришь, задумчиво зоркая,
Как слабо шагает Медведица.
   В юности отец и сам писал стихи, очень лирические, наполненные морской романтикой. В более поздних стихах он откликается на злободневные события того времени. Вот строки из стихотворения «Слушай, север», посвященного приземлению первого советского самолета в Якутске:
 Словно двух различных поколений
Сквозь века гремящий разговор –
Над таежной родиной оленей
Самолета радостный мотор.

  Среди стихов много иронических миниатюр, например, такая:
Мы с вами могли быть друзьями,
Но злая судьба между нами
«Черту навсегда провела»,
Лукавый дымок папиросы…
Он жалит больнее, чем осы,
Он мне – паче всякого зла!
  Или четверостишие, навеянное Блоком и математикой:
Тривектор делится на вектор,
Уходят в Лету лики лет.
Все та же тема, тот же лектор,
Сиди, внимай, пощады нет!!!
И, наконец, строчки, посвященные Тверскому бульвару:
У нас на Тверском бульваре
 Деревьям не скучно стоять
От того, что обнявшейся паре
Сподручно на нем гулять.
Деревья склоняют ветки
Влюбленных оберегая,
И слушают что соседке
Лепечет сосед пылая.
    Лектором отец был отменным. Заметка в институтской многотиражке «Культармеец» (органе вузпарткома, вузбюро ВЛКСМ, профорганизации и дирекции Московского пединститута им. Бубнова) от 17 мая 1934 г. названа «К итогам конкурса на лучшую лекцию». Среди фотографий группы профессоров и доцентов, «давших образцы хороших лекций» рядом с фотографией известного физика проф. Э.В. Шпольского, долгие годы возглавлявшего журнал «Успехи физических наук», фотография отца.
   В 1935 г. выходит в свет учебник отца по высшей алгебре. За три года книга выдержала четыре издания на русском языке и  была переведена на украинский язык (в списке работ отца упоминается о переводе учебника на тюркский язык, однако на этом языке мне видеть учебник не приходилось). На банкете, посвящённом моему пятидесятилетию, один из присутствующих математиков так начал свое выступление «Я рад приветствовать сына Генриха Михайловича Шапиро, чья замечательная книжка по высшей алгебре, отличающаяся четким и ясным изложением материала и увлекательно написанным историческим обзором, определила мой профессиональный путь».
   Представление о том, чем был заполнен рабочий день отца, например, 17 октября 1938 года, дает одна из страничек справочно-записной книжки научного работника (была раньше такая и издавалась она журналом «Фронт науки и техники»):
1. Лекция – утро
2. Комиссия по кандидатскому минимуму 12 ч.
3. Позвонить П.А. Ларичеву
4. Встреча с аспирантом Р. - 14 ч.
5. Доклад для учителей об учебнике арифметики – 17 ч.
6. Собрание цехкома – 8  вечера.

Тут же записаны вопросы, которые он должен обсудить с аспирантом Р. Не знаю, о чем должен был состояться разговор с П.А. Ларичевым, автором известного школьного задачника, по которому я когда-то учился в школе, но точно знаю, что преподаванию школьной математики отец посвящал много времени. В записной книжке периодически встречаются записи о встречах с учителями, доклады для учителей. Здесь же адреса с десятка подшефных московских школ. Вся книжка испещрена записями, относящимися к текущей научной работе, о том, как какой-то конкретный вопрос лучше изложить в лекции или в готовящемся новом издании учебника, темами для занятий в студенческом кружке.
Читая мамины письма, я не увидел в них какого-либо всеобъемлющего страха, охватившего, по словам профессора Бородина, героя пьесы Афиногенова «Страх», все население в тридцатые годы. Мамины письма и материалы из папиного архива свидетельствуют о том, что родители жили нормальной жизнью, увлеченно работали, каждый в своей области. Даже страшный 37-ой прошел стороной, не коснувшись нашей семьи. Может быть, потому что они не были членами партии, не стремились делать карьеру - может быть, но скорее всего им просто повезло.

 ПЕРЕПИСКА РОДИТЕЛЕЙ - 1937 год

 Передо мной пачка писем отца к маме и ответных писем от мамы, написанных летом 1937 года. Отец, захватив с собой тетю, уезжает навестить родителей, оставив жену одну в в квартире с изразцовыми печами. Печи очень красивы, но требуют срочного ремонта, как и вся квартира. Поэтому мама, воспользовавшись отъездом мужа, не приспособленного к тяготам обыденной жизни, энергично берется за организацию ремонта, надеясь еще и между делом подготовиться к вступительным экзаменам в аспирантуру ИФЛИ. Итак,  отец с матерью расстаются на каникулы и пишут друг другу письма.

Письмо папы от 08. 07. 1937
  Елочка, моя маленькая!
  Наши все огорчены, что ты не приехала. Говорят, что мы с тобой неудачно устроились, что ты могла бы и здесь отлично заниматься. Единственное, что меня утешает, так это то,  что погода совсем не купальная, и ты можешь мне не завидовать. У нас сегодня пасмурно совсем не по южному. Будь осторожна, девочка, при передвижке мебели. Имей ввиду, что книжный шкаф в кабинете не следует передвигать, не сняв верхнюю половину. Само собой разумеется, для этих дел нужно пригласить дворника.  Не сердись, что я пытаюсь давать тебе советы. Знаю, что ты у меня самая умная.
Целую тебя, твой не очень путевый профессор Кузя.
 
Мамино письмо №4 от 08-07-1937
 Генричек, мальчик, ты видишь, что я тебя превзошла. Ты пишешь по 2 открытки в день, а я и письмо и открытку.
 Как я тебе уже писала в открытке, которую я опустила в 6 ч., мне, наконец, удалось выбраться к Гильде. Так как предварительно пришлось обегать ряд квартир на Бронной в поисках печника (он «обещает» 10-го начать работу) поскольку он дома никогда не бывает, то на Фабричной я уже в 9 вечера. Дошла до леса, а так ка к Гильде надо идти еще 2 км лесом, то я решила, что не смогу сегодня вернуться домой, оставлять же квартиру на ночь мне не хотелось, поэтому чтобы оправдать поездку, стала заниматься поисками комнаты. В результате нашла комнату со следующими плюсами и минусами: 5 минут ходьбы от станции, пожалуй 3; двухэтажный белый каменный дом, очень приятный на вид. Квартира вполне городская, второй этаж, электричество, прекрасная уборная, водопровод. Комната довольно большая, обставленная, необычайной чистоты, кровать полуторная. Семья состоит из мужа, жены, ребеночка, бабушки.  Вначале они категорически отказались сдавать, т.к. боятся, что жильцы останутся на зиму, но, очевидно, мой вид внушил им такое доверие, что через  ;  часа беседы они не только решили сдавать, но бабушка (кстати, она весьма бодра и моложава) предложила свои услуги насчет обеда и проч., «если мы не очень капризны». На станции имеется большой продуктовый магазин, тут же рынок, а по другую сторону рельсов  город с полным ассортиментом всяких магазинов и рядом фабрик и заводов. Это по части бытового обслуживания. Теперь насчет природы. Во-первых, место это, как и вся Казанская дорога, абсолютно сухая. Пятый день там, как и в Москве льет дождь, а по дорогам этого не видно. Лес очень замечательный и начинается сейчас же за домом. По непроверенным слухам там протекает Москва-река. Что меня пленило на этой Фабричной, так это отсутствие скученности, несравненно больший покой, чем в Краскове, Малаховке и прочих более известных местах. Ты знаешь, Генричек, когда я сидела совсем одна на платформе в ожидании обратного поезда, а передо мной стояли гигантские сосны и упирались в черное беззвездное небо, на меня вдруг нашел такой «мира восторг», что я совсем забыла о том , что печник подводит, и программа не пройдена, и муж бросил. Ты понимаешь это трудно передать, но вопреки сознанию, обработанному Энгельсом, всеми пятью чувствами ощущаешь абсолютный покой вокруг себя и кажется, что ни одна иголочка на сосне не шевелится. Хочется сидеть совершенно неподвижно и дышать побольше, воздух там совсем как в Серебряном бору. Ты же у меня не совсем бревно, ты же понимаешь: «тишина, ты лучшее, из всего, что слышал». 
 Больше я тебе ничего сообщить не могу. Хозяин находился на матче, так что  о цене договориться нельзя было. Из расспросов у соседей удалось выяснить, что цены на месяц там примерно от 100 до 150 руб.  Плюсами этой комнаты я считаю: 1) удобное сообщение, хотя поездка продолжается 50 м., но электричка ходит прекрасно, поезда бывают часто, причем прямо из метро попадаешь на пригородную платформу, билеты продают внутри метро; 2) близость к станции; 3) городской тип дома; 4) очевидно приличное обслуживание. Крупным минусом является отсутствие террасы. Правда у дома есть зеленый палисадник с огородом, но тени же он не даст, поэтому в солнечное время не годится. Вокруг дома имеются сосны, во всяком случае их больше, чем у Гантмахеров (математик, профессор Гантмахер друг моего отца), да к тому же и лес совсем близко, но ты же в лесу заниматься не сможешь. Обдумай все хорошенько и напиши мне. Можешь особенно не спешить, т.к. до того, как кончиться ремонт, уладятся хоть как-то мамины дела, а они довольно плохи, я никуда не двинусь. Это я тебе ориентировочно написала, чтоб показать быстроту выполнения заказа подыскать место под соснами. Да к тому же очень мне хорошо там было, захотелось с тобой поделиться. Ну, прости за длиннющее послание. Целую тебя, впрочем не хочу на бумаге. Всем привет. Леля.
Сейчас 2 ч. ночи. Вы уже, верно, спите.

 Мамино письмо от №5 от 11-07-1937
Генричек, сейчас печники начали работать. Их двое, «управляет» буровский печник, Борисов. Привезли глину и песок. Обещает к 13-му закончить. После долгих протекций согласился с 15-го начать работу маляр Ф. Як.. Он личность весьма положительная, компетентная, одобрил наши обои, сказав, что у нас «милый вкус». Словом дружба была на полный ход, пока он мне не принес сегодня сметы. Я тебе её точно воспроизвожу.
  Побелка потолка и оклейка передней  - 40 руб., тетиной комнаты  - 110,кабинета  - 80,спальни  - 90,побелка и окраска ванной  - 120,кухни  - 130,коридора из кухни в ванную -30,подмазка и окраска окон (6 штук)- 140,дверей (6 шт.)  -180.
                __________
                Итого:      920 руб.
Все материалы его.
Конечно, я попытаюсь еще воздействовать на него через Ф. Я. (Феня Яковлевна Монастырская -родственница папы. В.Ш.), но вряд ли это будет успешно. Ты, конечно, понимаешь, что я в полной панике. Оставить ванную и кухню в такой грязи тоже ведь невозможно. Как же быть? Телеграфируй немедленно свое решение. Тут может быть 4 варианта: 1) принять эту смету полностью, 2) вычесть из нее ванную, кухню и коридор, 3) искать другого маляра, более дешевого на все, 4) разделить работу так, чтобы этот сделал комнаты, а другой какой-нибудь попроще ту часть. Ты понимаешь, что это все требует немедленного решения, поэтому телеграфируй или пиши спешно, авиоэкспрессом.
 Если он начнет 15-го (а в это я не верю), то берется закончить не раньше 1-го. Марк Вл.(сосед из смежной квартиры, В.Ш.) Продолжает меня умучивать, но я, конечно, делаю все, что мне надо. Настроение  у меня «боевитое», сменяемо приступами паники, когда дело доходит до «смет».
 Сообщи немедленно  свое решение. Целую всех. Сегодня ждала от тебя письма идиллическими  дачными впечатлениями. Очень жаль, что его нет, надеюсь будет завтра.
     Жду, целую, Лёля.

Письмо папы от 20. 08. 1937
  Дорогая моя, можешь себе представить, как я угрызаюсь, представляя себе твои ремонтные страдания. Сейчас, наверное, печка уже развалена, пахнет глиной и песком, словом, вполне подходящая атмосфера для занятий. Я тут веду размеренный образ жизни. По утрам мамаша кормит меня манной кашей, от которой ты меня так старательно отлучала. Гуляю, читаю, немного занимаюсь математикой. У меня вполне достаточно времени для лирических размышлений. Вчера вечером гулял с папашей по обрыву. С моря дул резкий ветер. Оно темно-серое и злое, как некий Кузька иногда бывает или скорее как некая Елочка, когда распустит свои колючие лапки. Папаша декламировал Гейне, и я вспомнил свой небольшой «шедевр», который, по-моему, тебе не читал:
На северной голой вершине
На улице Моховой
Скорбит в неутешной кручине
Ученый один молодой.
И все снится ему, что на юге далеком
В бухгалтерии у окна
Прекрасная пальма растет одиноко
И справки дает она.

Не сердись на меня за это лирическое отступление. Все-таки пиши, целую, Женя.
Наши все тебе кланяются.

Мамино письмо №6 от 28. 08. 37
   Дорогой муженек! Ценю твои лирические упражнения, но мне не до лирики. Маляры, с которыми я уже твердо договорилась на сегодня, заявили, что придут только через три дня, так как у них большая нагрузка по службе. Насчет твоего приезда, до того как будут закончены комнаты, я категорически возражаю. Жить можно будет только тогда, когда закончат потолки и стены. Окна и двери можно будет красить при тебе. Ты мне этими двумя-тремя днями абсолютно не поможешь, а сам изведешься. Так что жди благоразумно моей телеграммы или письма. Вчера по телефону я тебе,  Генричек, сказала, что сегодня придут маляры. Увы, это оказалось не так. По независящим от него обстоятельствам коллектив маляра Ф.Я. Большакова распался, он же один не может начинать работать т.к. у него большая нагрузка по службе. Надеюсь, что  ему скоро удастся подобрать другой коллектив, т.к. по семейным обстоятельствам он очень заинтересован сейчас в деньгах, а казённые заработки не очень-то велики. Видишь, мне приходится «входить в быт» маляров и печников помимо собственного желания. К счастью, и маляр живет около нас, в Палашовском переулке, хоть ходить далеко не приходиться. Если готовиться к ремонту даже не год, а целых три, то и тогда никаких гарантий и страховок от всяких непредвиденных обстоятельств быть не может, следовательно, подготовленность тут не причем. Это я не тебе, а маме отвечаю. Вообще никаких твердых расчетов тут быть не может, и не за какие сроки ручаться нельзя. Я себя нисколько не оплакиваю, т.к. мне с самого начала было вполне ясно, что когда один раз в энное количество лет в невероятно запущенной квартире происходит ремонт, то лето пропадает. Это вполне естественно и никакой трагедии я в этом не вижу. А ремонт мне кажется делом первостепенной важности (для меня конечно), поэтому я нисколько не ропщу. Насчет же твоего приезда до того момента как будут закончены комнаты, я категорически возражаю. Жить можно будет только тогда, когда закончат потолки и стены, окна и двери можно будет красить при тебе. Ты мне этими двумя-тремя днями абсолютно не поможешь, а сам изведешься. Через пару дней, когда выяснятся темпы работы, я дам тебе телеграмму, думаю, что обменять билет будет легко. В крайнем случае, советую тебе обратиться через Цилю Арнольдовну к ее мужу д-ру Фельцману (родители композитора Фельцмана), у него крупные билетные связи. Через Дору ты сможешь с ним связаться. Это, конечно на крайний случай. Почему ты ничего не пишешь о Доре? Получил ли ты через Берту письмо и рубаху? Не ходи один купаться, пожалуйста, и вообще не злоупотребляй морем. Ты, кажется, сказал по телефону, что погода установилась, начала ли тетя принимать грязелечение? Пиши подробней, письма отправляй из города, только не авиапочтой. Я получила авиаписьмо  через 3 ч. после простого от того же числа. Итак, я очень прошу тебя, не решай окончательно вопроса о выезде до моих сообщений. Раз ты уже там, то хоть воспользуйся этим для отдыха. Целую всех.
 Генричек, жди благоразумно моей телеграммы или письма.
Леля
Телефон все-таки это очень мало. Это совсем не живой голос
Целую всех, Леля.

Письмо папы от 01.09. 1937
   Елочка, только что получил твое письмо и рубаху. Спасибо! В результате моего единственного купания в море, я получил сильный насморк. Болезнь не опасная, но я ее очень не люблю, как тебе известно. Сегодня жаркий день, но купаться я уже не могу. Это мне наказание за мои грехи. Чтобы тебя не сердить, о ремонте ничего не спрашиваю. Надеюсь, что мы с тобой все же скоро увидимся. Обнимаю, целую. Женя.

РОЖДЕНИЕ СЫНА

В конце 1940 г. у профессора Шапиро родился сын. Появился я на свет Божий в роддоме, что находился в Леонтьевском переулке, теперь это улица Станиславского. Отец каждый день забегал туда, благо, что это было рядом с домом через бульвар мимо памятнику Тимирязеву, и обменивался с мамой записками. Вот некоторые из них:

6 ноября 1940
    «Елочка, дорогая получил твою писульку. Никак не могу начать чувствовать себя папашей, может быть, когда увижу этого крикуна, начну чувствовать. Меня очень волнует то, что ты себя неважно чувствуешь. Может, тебе не стоит торопиться домой? Я, конечно от тебя не отказываюсь, но, наверно, было бы лучше, чтобы ты хоть немного окрепла. Сегодня у меня тысяча и одно дело – лекция, кружок, а еще надо заплатить за квартиру и подписаться на газеты. Завтра собираюсь на демонстрацию. Вечером забегу поздравлю с праздником. Я подготовил небольшой подарочек, не знаю, как ты к нему отнесешься. Кстати, в праздничном номере стенгазеты «Физматовец» обо мне большая статья с портретом под заглавием «Любимый профессор» (Ага!). Ты чувствуешь, как я таю от удовольствия, как снегурочка. За что меня любят сообщить не могу, прочесть статью так и не успел. Думаю, что авторы не подозревают (а если сказать - не  поверят), что этот профессор уже два месяца практически ничего не делает по своей научной работе. Ну ладно, любимый так любимый. Для крикуна уже есть три пеленочки. Мамаша приготовила пуховое одеяльце. Целую тебя и малыша, Женя. 

6 ноября  1940
Кусик, дорогой, твой подарочек  очень очаровательный, весьма изящный и приятный. Я очень, очень довольна. А своей миниатюрностью он напоминает нашего сына. Сегодня целый день он ведет себя отлично. До чего хороший вылитый Шапиреночек! Детская сестра считает, что по его потребностям у меня молока достаточно, а дома можно будет соответствующими методами это усилить.  А так как пока что я есть производное от «комочка» (это вздор - он личность вполне определенная и сознательная), то я почти успокоилась, надолго ли – не знаю. Спасибо тете за виноград. Где только она его достала? Еды мне больше не приносите, мне негде ее хранить. Целую. Леля.

8 ноября 1940
Елочка – дурочка, меня очень интересует, как чувствует себя некая злючка, может ли она уже покричать – перекричать маленького, или еще не восстановился голос? Мои дела: с утра читал лекцию, потом разговаривал с аспирантами, консультировал, заседал в жюри конкурса.  В перерыве читал твое последнее письмо. Скажу прямо, мне не нравится, что ты уже сотворила себе кумира из этого комочка. Я очень боялся, что это так и будет. Вредные последствия этого неисчислимы! Как же ты, такая рациональная злючка, подпадаешь под власть сантиментальных инстинктов? Прошу отрезвиться. Не сердись. Лежи спокойно, домой не торопись, я как-нибудь дождусь  (вот подлец!). Целую, твой косолапый профессор Кузькин.

9 ноября 1940
Женечка, дорогой! Вот я какая! Сижу за столом у дежурной сестры в коридоре и пишу чернилами (до этого все письма и записки написаны карандашом. В.Ш.). Прямо хоть Гертнера курс немецкой литературы конспектируй. Чувствую себя, в общем хорошо. Немного подводит сердце. Я думала, что теперь перестану его чувствовать, нет, все время колотится и даже немножко мешает при ходьбе. Обдумав положение, я решила выписки не затягивать. Во-первых, Женюша, это ведь неудобно, если хотят выписывать 10-го, просить оставить до 12-го, потому что муж занят. Это ведь не причина. Я думаю, что аспирантов и прочее можно перенести, это же не лекция, а причина у тебя уважительная.  Наконец, на крайний случай, суббота тетин выходной, и тебя заменит тетя. Если ничего не случится с парнем, то у детского врача никаких оснований задерживать его нет, а меня и тем более.  Вторая причина – теперь, когда я уже числюсь здоровой, пребывание в роддоме становится тягостным, уж очень утомительно и грязновато. Окрепнуть тут трудно, а мне уж очень хочется стать здоровой и чувствовать себя человеком. Малыш эти дни 6-7-8 чувствует себя заметно лучше; хорошо сосет, тянет прямо с жадностью, а сегодня ночью, сестра говорит, так заорал, что ему дали прикорм и он все жадно слопал. Проявляет парень волю к жизни, недаром он Волик. Конечно, будет с ним страшно трудно, даже сосок без помощи детсестры не всегда ему засунешь, но все-таки теперь у меня появилась надежда сохранить его. У меня теперь вместо прилива слез прилив деловитости, мозги работают на полный ход, а вот физика от психики еще отстает. Ну, ничего наладимся, и сына вырастим, и даже кандидатские экзамены может быть сдадим. Ну, хватит. Жду протокола семейного совета (совет это папа, его тетя – Цицилия Борисовна и мамина мама – Вера Исаковна. В.Ш.) и отчета о домашних делах - готовности к встрече малыша. Целую Леля.
 Вот и все, что осталось в памяти, и о чем повествовали сохранившиеся письма о жизни моих родителей на Тверском бульваре.

ЭПИЛОГ

   В июне 1941 г., когда началась война, мне было немногим больше, чем полгода. Отец не подлежал мобилизации. Он был освобожден от военной службы по состоянию здоровья и снят с военного учета. Однако 6 июля  он добровольно вступает в ряды народного ополчения. О том, что происходило с отцом с момента вступления в ополчение и до его смерти  6-го августа 1942 года я написал в повести «Ополченец». В 1944 году мы вдвоем с мамой вернулись в квартиру на Тверском бульваре, из эвакуации в городе Куйбышеве.  Меня сохранили, а в Куйбышеве остались могилы наших близких – отца, его мамы, его тети и маминой мамы. А через год мама обменяла  квартиру на Тверском бульваре на комнату в коммунальной квартире на Каляевской улице. Что заставило ее пойти на неравноценный обмен? Страх, настигший маму, когда она осталась одна с маленьким сыном в квартире невозвращенца, был основной причиной этого поступка. Она почувствовала опасность и постаралась уйти от нее, скрыться в затрапезной коммуналке подальше от центра. 
Как только мне разрешили самостоятельно передвигаться по Москве, я шел на встречу с Тверским Бульваром. Путь от Каляевской улицы до Тверского бульвара по красивейшей улице Чехова через площадь Пушкина с кинотеатром Центральным на углу занимал не более получаса. Двигался я обычно не по бульвару, а по тротуару мимо дома Герцена, театра имени Пушкина, городской старинной усадьбы за белокаменным забором и, наконец, подходил к заветному особняку с сиреневыми окнами на втором этаже. Останавливался на мгновение у высоких деревянных,  в то время довольно обшарпанных дверей флигеля, и шел дальше. На первом этаже серого многоэтажного серого дома находилось фотоателье. В витрине в качестве образцов искусства фотографа, как тогда было принято, выставлялись фотографии известных артистов. В центре витрины красовался большой портрет хореографа Игоря Моисеева. Эта фотография висела в этой витрине много лет. И вот как-то проходя мимо, я наблюдал, как женщина пожилого возраста устроила истерику возле этой витрины. Это было после дела врачей. «Я раньше и не знала, кто эти евреи, а теперь вижу, такой всех нас отравит» - кричала она, тыкая пальцем в портрет Моисеева. У многих людей дело врачей спровоцировало приступы шизофрении на почве антисемитизма. Такая сцена могла разыграться на  любой московской улице, но она произошла на моем любимом бульваре и поэтому врезалась в память. На углу улицы в 1949 году построили шестиэтажный дом с мезонином, на первом этаже этого дома располагался большой магазин «Ткани». А за углом начиналась улица Качалова, на этой улице я часто бывал с мамой, потому что там находился Дом звукописи, где она работала. Улицу Качалова переименовали в Малую Никитскую. Было такое поветрие возвращать улицам их исторические имена. Не повезло народному артисту, обладателю уникального голоса, мало того, что улицу переименовали, так еще и многие его записи на радио размагнитили. Пленку экономили! Мама очень огорчалась, но сделать ничего не могла. На радио мама работала всего несколько лет, но этого варварства никогда не забывала.
 Мой путь домой на Каляевскую продолжался уже по Садовому кольцу, на которое я попадал с улицы Качалова.
 В заключение привожу письмо писателя Льва Копелева из Кельна, которое он написал мне, получив рукопись повести «Ополченец». Копелев вспоминает о родителях в тот период, когда они жили на Тверском бульваре.

«Дорогой Волик!
Два часа назад получил Вашу рукопись, - собственно, почему Вы, ведь мы были «на ты», - сразу прочел одним дыханием, и вот, пишу. Прости, что на машинке, но почерк у меня адский, и я сам иногда не могу разобрать, что написал час тому назад.
 Очень взволновала меня твоя рукопись. Воспоминания стали набегать одно за другим. Летом 40-го года мы с Лелей Арлюк тогда соревновались в изучении латыни и греческого, (мы были аспирантами-германистами, но оба испытывали необходимость знать классические языки). Наш преподаватель Николай Иванович Пожарский – высокий, сухощавый, седой, страстно влюбленный в свою латынь, был переводчиком  Горация. Твоя мама говорила о нем: «он кроткий, добрый, но способен возненавидеть студента, который путает «ут финалис» и «ут каузалис».
Твой отец очень одобрял наши занятия. Одно время возникали сомнения, стоит ли параллельно учить и латынь и греческий. Насколько помню, он поддерживал мои «максималистские» замыслы. В начале лета Леля предложила готовить латинский и греческий уроки не дома, а на бульваре, «перипатетически», т.е. прогуливаясь. На скамью присаживались только, чтоб писать. А на ходу повторяли стихи. Николай Иванович требовал выразительного чтения: Exegi momentum aeri perennius…
Однажды вечером позвонил Евгений Михайлович (мы его почему-то называли Генрих Михайлович, должно быть из-за его любви к Гейне): «принимаю поздравления, у меня родился сын». Я был растерян и спросил: «от кого?»  Он засмеялся: «от моей законной жены, Елены Яковлевны». Совсем ошеломленный я бормотал уже нечто вовсе несусветное, поздравлял, конечно, но удивлялся, что ничего не замечал раньше. Он смеялся, и смеялась Надя, моя жена. Оказывается, она все знала, но «Леля запретила говорить тебе и всем нашим аспирантам; она толстушка, ты ничего не заметил». Вот так я заочно познакомился с тобой. А Надя, твоя мама, и некоторые друзья вспоминали об этом каждый раз, когда нужно было доказать, что я «не умею жить», «ничего вокруг себя не вижу» и т.п.
1940 год мы встречали в вашем доме на Тверском бульваре, и, кажется, именно тогда твой отец представил меня своему другу, слепому профессору Льву Понтрягину, о котором он говорил – «гениальный математик». (А после войны этот Понтрягин стал одним из самых яростных черносотенцев).
Твой отец был старше меня лет на восемь-девять, и казался мне, тогда еще не утратившему комсомольских повадок, очень солидным пожилым ученым. Леля и ее тетушка, и все мы – друзья семьи, очень почтительно и заботливо относились к нему, не курили при нем, знали, что после обеда он должен прилечь, отдохнуть. Меня поражало, что он умел лечь и заснуть ровно на сорок минут, и сам проснуться. Мы знали, что он не очень здоров. Леля и ее тетушка,  - она была врачем-акушером, и в октябре 39-го года принимала мою вторую дочку Лену, - следили за диетой, за полной тишиной во время его послеобеденного отдыха. Поэтому, когда я услышал, что он стал ополченцем, я был поражен и восхищен. Сейчас, вероятно, мало кто может понять, почувствовать, что происходило с нами тогда, летом 41-го года. Сейчас большинству молодых людей, да и не только молодых, представляется нелепым, безумным, что солдатами, рядовыми ополченцами становились ученые. Из наших, ИФЛИйских ушли в ополчение Борис Иванович Пуришев, (он потом оказался в плену), Абрам Александрович Белкин, Нина Петровна Белкина, Леонид Ефимович Пинский и многие другие, некоторые имена я не могу уже вспомнить. Все они шли добровольно, часто преодолевая сопротивление родственников, начальства…Безумие, которое кажется абсурдом. Но тогда это было прекрасно, и казалось естественным, само собой разумеющимся. Неприязнь вызывали те, кот рассудительно уклонялись от призывов, уезжали подальше за Урал, за Волгу, потому что действительно там были полезнее, как инженеры, ученые, чем на фронте, как беспомощные ополченцы. Но я и сегодня думаю, хотя никак логически это доказать не могу, что в тогдашнем безумии был один из источников, родничков нашей победы. Хотя из-за него же без смысла погибло много замечательных людей, среди них твой отец.
 Прилагаю к этому письму копии двух писем от Лели, которые сохранились в моем архиве.  Их было больше, м.б. еще в московских остатках архива что-нибудь найдется. Прошу тебя прислать мне снимок родителей или только мамы. И напиши, пожалуйста, как и «чем» ты живешь на «исторической родине». Прости за длинное сумбурное письмо.
Желаю всего самого хорошего тебе и твоим близким.
От всей души, Лев Копелев»

АВТОРСКИЕ КОММЕНТАРИИ

Комментарии к маминому письму №1.
1) Пастернак, Сельвинский – первый, он великий классик, его сейчас активно читают и издают, а творчество второго стало лишь предметом исследования литературоведов. Это констатация некого факта. Но, на мой взгляд, у Сельвинского есть целый ряд замечательных лирических стихотворений и среди них «Белый песец». Оно мне очень нравится, и я приведу его полностью:
Мы начинаем с тобой стареть,
Спутница дорогая моя...
В зеркало вглядываешься острей,
Боль от самой себя затая:

Ты еще ходишь-плывешь по земле
В облаке женственного тепла.
Но уж в улыбке, что света милей,
Лишняя черточка залегла.

Но ведь и эти морщинки твои
Очень тебе, дорогая, к лицу.
Нет, не расплющить нашей любви
Даже и времени колесу!

Меж задушевных имен и лиц
Ты как червонец в куче пезет,
Как среди меха цветных лисиц
Свежий, как снег, белый песец.

Если захочешь меня проклясть,
Буду униженней всех людей,
Если ослепнет влюбленный глаз,
Воспоминаньями буду глядеть.

Сколько отмучено мук с тобой,
Сколько иссмеяно смеха вдвоем!
Как мы, невзысканные судьбой,
К радужным далям друг друга зовем.

Радуйся ж каждому новому дню!
Пусть оплетает лукавая сеть -
В берлоге души тебя сохраню,
Мой драгоценный, мой Белый Песец!
Проникновенное стихотворение. Когда тебе за 70, ты очень хорошо это чувствуешь.
Сельвинский написал это стихотворение в 1932 году в 33-х летнем возрасте. Этим стихотворением он пролонгировал свою любовь на долгие годы. Я не согласен с мамочкой - «архимоднейшее» дамское окружение поэта еще не свидетельствует о неспособности к преданной любви к своей жене. «Мечта моей юности, легенда моей старости» - так обратился Сельвинский к жене на сороковом году совместной жизни.
Кстати, в интернете можно найти «Белого песца» в авторском исполнении. Я послушал и не могу с мамой не согласиться.
Теперь о Пастернаке. Общая любовь к нему, по-видимому, способствовала сближению моих родителей. Причем папа любил творчество поэта. Мама же любила самого поэта, кажется не меньше чем его творчество. Помню её рассказ  об одном замечательном событии в её жизни. Оно произошло то ли в конце войны то ли в первые годы после её окончания. Тогда продукты отпускались по карточкам и только в определенных магазинах. Мама отоваривала свои карточки в магазине на улице Герцена (с 1993 года Большая Никитская). Я хорошо помню этот магазин, он располагался в нескольких метрах от угла Тверского бульвара и улицы Герцена. Мама стояла в очереди к прилавку, и вдруг кто-то сзади наступил ей на пятку. Она обернулась, готовая высказать свое негодование, и … замерла в шоке.  Сзади неё с виноватым видом стоял Пастернак.
Мама умерла в 1971 году, недожила она до тех времен, когда в СССР напечатали роман «Доктор Живаго». Однако в маминых бумагах я нашел стихи Юрия Живаго.  Девять из двадцати восьми. Только те стихи, что были написаны Пастернаком в 1946 и 1947 годах. На пожелтевших нелинованных листах четкие геометрически ровные строчки, написанные каллиграфическим почерком, пером, с нажимом в написании определенных букв. Так мог написать только профессиональный писец, обладающий опытом в переписывании священных книг библии. Маме эти стихи и были чем-то вроде библии.
С Тверским бульваром связаны многие эпизоды в жизни Пастернака.  24 мая 1932 года, Пастернак писал сестре Жозефине:
«Когда в 25-м году я писал Спекторского, я задумал вторую часть повести в виде записок героя. Он должен был вести их летом в городе, в мыслях я поселил его в нижнем этаже одного двухэтажного особнячка на Тверском бульваре, где когда-то, кажется, помещалось датское консульство.
Сейчас лето, в окне Тверской бульвар, я пишу тебе из этого самого помещенья. Жизнь обернула все так, что пришло время, когда в полувоображаемое место полувоображаемого действия попал я сам».
 В первое время после разрыва с первой женой художницей Евгенией Лурье и женитьбе на Зинаде Николаевне Нейгауз  Пастернак он жил в здании нынешнего Литинститута на Тверском бульваре. Там же впоследствии поселилась Евгения Владимировна с сыном, и Пастернак довольно часто бывал на Тверском бульваре.

2) Гильда самая мудрая из маминых подруг, врач по образованию, занималась наукой. Она работала с самой Ермольевой. Уже в преклонном возрасте она решила, что ей нужно защитить докторскую диссертацию и с блеском воплотила свое решение в жизнь. Я не уверен, что кто-нибудь в наше время что-либо знает об Ермольевой. Поэтому расскажу об одной встрече.
 Как-то в Тель-Авивском аэропорту я сидел на скамейке в ожидании жены. Неожидано ко мне подсаживается очень пожилой мужчина. Он разворачивает "Джерузалем пост", однако читать невозможно, не хватает света. Старичок поворачивается в мою сторону. Некоторое время рассматривает мою газету.
- Каждый читает свое, вы на русском, я на английском – говорит он на хорошем русском.
- Вы свободно говорите по-русски, вы давно в Израиле? – задаю традиционный для поддержания беседы вопрос.
-  С 1947 года. Я врач. У меня была клиника в Лондоне. Знаете, тогда было модно из Англии отправляться в Африку, помогать больным и обездоленным. Ну, а я продал клинику, приехал сюда, поселился в Негеве, лечил своих. Сейчас лечу в Лондон. Меня пригласили на конференцию.
- Вы летите один?
- Да, я заказал номер в гостинице. В аэропорту возьму такси. С этим нет проблем.
  Затем он поинтересовался, кто я, и чем занимаюсь.
- А, вы физик, - оживился мой собеседник, - я, хотя и врач, но очень интересуюсь физикой, как это выразить по-русски, маленьких частиц. Я много читал, меня поразило, что частица и волна – одно и то же. И еще, я хотел бы обсудить с вами космологические проблемы, меня это очень увлекает. Расширяющаяся вселенная – это трудно понять.
  …Что вас удивляет? Я думаю, каждый культурный человек должен знать то основное, что придумано учеными. Вот вы физик, но вы же наверняка знаете, кто открыл пенициллин. Что? Ермольева? Я не знаю, кто такая Ермольева. А, впервые в России, но это не совсем то. Конечно, вы знаете. Что? Склероз? Рановато, молодой человек. Роман Моруа? Да что-то было. Не мучайтесь, не сомневаюсь, что вы просто забыли, я только напомню – Александр Флеминг открыл пенициллин в 1928, а в 1945 получил Нобелевскую премию.
 Вот такой разговор случился у меня недавно с интересным человеком. Я назвал  Ермольеву во-первых, потому что читал «Открытую книгу»  Вениамина Каверина и во-вторых, знал о ней из рассказов Гильды. В «Открытой книге» Зинаида Виссарионовна Ермольева - прототип главной героини Татьяны Власенковой. Да, первооткрывателем пенициллина был Александр Флеминг. А Ермольева, не зная сначала об открытии Флеминга (в условиях "железного занавеса"), вела аналогичные исследования, сама получила пенициллин, создала технологию производства антибиотика в годы войны и спасла этим десятки тысяч жизней!
3) Народный артист Республики Павел Николаевич Орленев умер 31 августа 1932.
Царь Фёдор Иоаннович, Раскольников, Дмитрий Карамазов, Освальд вошли в историю русского театра. Орленев стал родоначальником амплуа «неврастеников» в русском театре. Сообщение о смерти артиста, по-видимому, не застало маму в Москве.
Комментарии к маминому письму №2.
1) По поводу урожденного «педагогуса». Мама, как и папа, были педагогами в том смысле, что передавать свои знания окружающим доставляло им моральное удовлетворение. Такие педагоги очень хороши для учеников, которые хотят учиться. Маме для того чтобы она могла раскрыться как педагог на рабфаке нужна была сильная группа. Когда в 1949 году мама вынуждена была оставить работу литературного редактора на Всесоюзном радио, и перешла на работу учителем русского языка и литературы в школу, то её успехи в преподавании сильно зависели от состава учащихся. За все время работы в школе, насколько я помню, у мамы был только один класс, в котором юноши  старшеклассники (это было во время раздельного обучения) по-настоящему заинтересовались русской литературой. Наиболее заинтересованных мама приглашала домой, доставала из глубины книжного шкафа редкие тогда сборники Пастернака или Ахматовой и посвящала ребят в таинства высокой поэзии.
У меня в школе были замечательные учителя, великолепно знающие свой предмет, но многие не могли, что называется «держать класс в руках» и это сильно отражалось на восприятии материала. Пожалуй, только учитель по математике Федор Григорьевич Кротков был исключением. Он умел поставить себя так, что у него на уроке всегда было тихо, хотя он не повышал голос и казалось не предпринимал для этого каких-то видимых усилий. Когда он видел, что мы уже не в состоянии воспринимать новый материал, он разряжал обстановку рассказом какого-либо анекдота или острой шуткой. В результате даже не очень сильные ученики неплохо знали математику. Умение преподавать детям требует каких-то особых качеств характера,  думаю лидерских и артистических. Лидерских у меня лично никогда не было, поэтому я позорно не справился с преподаванием математики в пятом классе общеобразовательной школы (был такой недолгий опыт в моей жизни). А работая в вечерней физ-мат школе, сумел подготовить небольшую группу учащихся  к вступительным экзаменам по математике в Московском Физико-техническом институте. Пятеро из них, в том числе одна девушка, стали студентами института.
2) Неуважительное отношение мамы к физике  (отводила душу от физики и прочей дряни) можно ей простить, поскольку письмо написано в 33 году, а строчки Бориса Слуцкого «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне»  стали пользоваться популярностью в конце 50 -х. Тогда пошла «мода на физиков». Я тогда не избежал искушения и поступил в МФТИ, не имея особого призвания к этой науке.
3) «Страх», пьеса А.Н. Афиногенова 1931 года. Вот отрывок из выступления
 профессора Бородина, руководителя лаборатории физиологических стимулов:
«Мы провели объективное обследование нескольких сотен индивидуумов различных общественных прослоек. Я не буду рассказывать о путях и методах этого обследования... Скажу только, что общим стимулом поведения восьмидесяти процентов всех обследованных является страх.
Страх... Восемьдесят процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры. Молочница боится конфискации коровы, крестьянин — насильственной коллективизации, советский работник — непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник — обвинения в идеализме, работник техники — обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талантливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное происхождение... Страх ходит за человеком... никто ничего не делает без окрика, без занесения на черную доску, без угрозы посадить или выслать. Кролик, который увидел удава, не в состоянии двинуться с места — его мускулы оцепенели, он покорно ждет, пока удавные кольца сожмут и раздавят его. Мы все кролики... Остальные двадцать процентов обследуемых – это рабочие-выдвиженцы, им нечего бояться, они хозяева страны, они входят в учреждения и в науку с гордым лицом и стуча сапогами…
Уничтожьте страх, и вы увидите, какой богатой жизнью расцветёт страна!»
Профессор во всеуслышание объявил: в результате обследования социальных групп выяснилось, что главным стимулом поведения советских людей является страх! Не очень понятно как такую пьесу могли ставить во время еще не достигших своего максимума, но уже идущих во всю сталинских репрессий. Правда во второй редакции пьесы «домыслы» Бородина разоблачает старая большевичка, но все же!
Комментарии к маминому письму №3
В этом письме мне комментировать особенно нечего. Разве что заметить, что мама стремилась с детства привить мне любовь к русской культуре. Я неоднократно бывал с ней и в музее Льва Толстого и во всех подмосковных усадьбах, связанных с судьбами знаменитых писателей и художников. 
Комментарий к маминому письму №4
 Мама рассказывает в письме об удобном сообщении до станции Фабричная по Казанскому направлению: «прямо из метро попадаешь на пригородную платформу, билеты продают внутри метро». Мне показалось невероятным то, что в 1937 году можно так легко добраться от Тверского бульвара до подмосковного Раменского, ведь тогда не было разветвленной сети метрополитена, и трамвай был практически единственным видом транспорта.  Оказалось все просто – на трамвае всего несколько остановок по Никитскому и Гоголевскому бульварам до станции метро «Арбатская» и далее по запущенной в 1935 первой линии метрополитена до станции «Комсомольская».
Комментарий к маминому письму №5
Из сметы ремонта можно составить представление о размерах квартиры и ценах на ремонтные услуги. Упоминаемая мамой сумма 920 руб.  это сумма приблизительно одной месячной папиной зарплаты. Профессорская зарплата превышала тогда в пять раз зарплату квалифицированного рабочего. Цены на некоторые продукты 37 года: мясо 7-9 руб. за килограмм, бутылка водки 0,5 л - 11 руб., батон нарезной из муки первого сорта 400 гр – 1 руб. 52 коп..