Глава ХХIII. Усилия и надежды
"Я уже привык говорить тебе лишь часть того, что знаю и переживаю, чтобы не тревожить понапрасну. Есть такие дела и переживания, с которыми я должен справляться сам. Может быть, когда-то ты узнаешь о них".
Из личных писем Владимира Максимчука, 26 января 1972 г.
Лечили Владимира Михайловича традиционные и нетрадиционные медики, гомеопаты, иглотерапевты, не забывал и Хайрулла... Всякий раз, когда болезнь обострялась с новой силой, я вновь пыталась выяснить, какой там пишут диагноз и соответствует ли он истине, и что можно предпринять. Но только ничего не выяснялось, кроме того, что было известно и раньше. Минорная мелодия Чернобыля давно уже набирала силу, переходила в траурную. Я закрывала уши ладонями крепко–крепко: не хочу ничего слушать. Я зажмуривала глаза: не хочу ничего видеть. А главное, чего я не могла, – остановить и перекроить собственные мысли: не хочу ничему верить! Ничему – как бы – не верил и сам Володя, а я всеми своими слабыми силами поддерживала иллюзию неверия. Но мозги мои работали как старый мотор с перебоями на коротких оборотах безостановочного вопроса: что же делать? Когда ходил сдавать анализы в очередной раз, потом говорил мне, как правило, что они "уже лучше", а я и не переспрашивала. Ездил и на различные процедуры, на прием к тем или другим врачам – старался успеть в промежутках между делами и пожарами. Да что процедуры… В подмосковном пансионате "Березовая роща", где мы с Володей провели его последний отпуск в июле 1993 года, врачи сочувственно относились к нему, а мне откровенно сказали, что все слишком запущено.
Что поздно лечить – говорили все.
Что и как нужно делать – не сказал никто…
В Австрии, куда ездил в командировку осенью 1993 года, прошел чрезвычайно тяжелое комплексное обследование в дорогой клинике, затем провели полную компьютерную диагностику в специальной камере (видимо, томографию). В Москве ему такого не делали – говорили, что нет этого в Москве. Спасибо фирмачам, руководители фирмы "Розенбауэр" изыскали такую возможность – помочь Владимиру Михайловичу лично. Очень дорого стоило такое «удовольствие» (безумно дорого!), а вот оплатили. Приехал домой с заключенными контрактами, был доволен итогами сотрудничества. На мой вопрос о результатах обследования сказал, что ничего плохого не нашли. Но им-то, заграничным, зачем кривить душой? И что там написали врачи, что сказали? В коротком заключении, написанном по-немецки, разобраться было невозможно. Никаких других медицинских документов Володя мне не показал; может быть, передал лечащим врачам? Скорее всего, но точно я так и не узнала… Меня немного успокоило его устное объяснение. Только я все равно не могла понять, что происходит объективно. И что думает о состоянии своего здоровья он сам?
Хотя теперь все чаще думаю, что подсознательно уже тогда…
Приближался 1994 год. При всем притом, что болезнь властно перекрывала все жизненные каналы, кипучую свою деятельность Владимир Михайлович не оставлял. Даже находясь на летнем отдыхе в "Березовой роще", он ни дня не пропускал – звонил на работу, а то и ездил сам. Еще чаще приезжали к нему сотрудники и коллеги, привозили бумаги и документы, обсуждали проблемы. Старался все успеть, поблажки себе не давал. Уже к середине 1993 года вступила в силу цепная реакция его деятельности, которая начиналась ровно год назад; появлялись первые итоги, результаты, успехи – как тут забросить начатое на период отпуска? А сколько еще предстоит – со временем все больше и больше переживал о том, что не успевает укладываться в стремительно сокращающиеся сроки!
...В середине февраля 1994 года (после того пожара на Ленинском проспекте) стало совсем плохо. Пришлось срочно вызывать врача, срочно ложиться все туда же – в Центральный госпиталь МВД. В госпиталь лег. Но уже было все равно, где лежать. Никто и не обнадеживал. На этот раз не оперировали – оперировать было нечего. Продержали месяц. Протянули время. Им-то – что? Пусть себе… Сколько я ни приходила тогда к Володе, столько раз – ничего, кроме тоски в его глазах не замечала… С врачами почти не говорила – их равнодушие убивало в упор. Да они сделали, наверное, все, что могли. А что могли? В конце концов, надо ставить точку. Вызвали меня и прямым текстом сказали, что я могу забирать Владимира Михайловича домой. Он уже пролежал вполне достаточно, а надеяться не на что. То есть – ни на что надеяться не следует, все уже ясно. И в любом смысле – рассчитывать ни на что не стоит.
– Как – вообще ни на что?
– Да! Только на обезболивающие уколы дома.
– И нет никаких шансов? И не может быть облегчения?
– Шансов нет. Облегчения быть не может.
– А что же ему... Что ему говорить?
– А ничего. Не говорите ему ничего. Главное, чтобы пациент ничего не знал!
...Чтобы ничего не знал. Даже и теперь... Раньше – о пожаре, о подвиге, о жертве – ему вслух произносить было нельзя; теперь – чтобы сам не узнал о том, что его ждет, чтобы другие ненароком – не проболтались ему об этом…
Сначала – чтоб другие не узнали, теперь – чтобы не узнал сам.
Чтобы не знал! Вроде как бы – пациент искусственно "ничего не знает". Может, ничего и нет? Человек умирает от "ничего"… Хорошо бы ему стать – одномоментно – глупым и безразличным, да не получается! Нет, душа моя протестовала против такого общего согласия с обреченностью. А ведь две с половиной тысячи лет назад великий древнегреческий врач Гиппократ, овладевший многими секретами медицины, догадался, что врач должен быть также и философом, ибо "нет большой разницы между мудростью и медициной". Разве? Может, это где-то в другом мире? Ни профессиональной, ни человеческой мудрости обнаружить в действиях тех врачей из оного ведомства мне так и не удалось… Ничего у них не было, кроме заботы о видимой белизне своего медицинского – или военно-медицинского – мундира. А разве не они же лечили его с первого дня болезни, оперировали, резали, зашивали, считали себя безупречными профессионалами, «светилами»? И в чем их профессионализм заключается – в данном случае?
Я попросила на руки выписку из истории болезни с заключительным диагнозом. Для чего, я еще не знала, но решила куда-нибудь обращаться, а вдруг! Нет. Мне сказали: «Нет!» Все «реверансы» – не имеет смысла, неужели не ясно? Консультироваться – незачем. Но, позвольте, ведь это – мое право… Право ваше, а выписка – наша. И выдать ее не можем… Нельзя! Нельзя частным лицам выдавать на руки такие бумаги. Да и зачем? Все бесполезно. А врачам такие бумаги можно выдавать? Ну, разве что врачам... Я стала искать врача, нашла – пусть не самого подходящего, но… не отказавшего в просьбе. Знала я его не так давно и не так хорошо, как хотелось бы для такого случая, но выбирать не приходилось. Где другого взять? Володя успел помочь ему во многих вопросах, так что я надеялась… Уговорила, объяснила – вроде, понял. Приехали вместе с ним в госпиталь, добились той самой выписки. Выписку выдали, расписавшись в своем бессилии. Мы с этим частным врачом, пока еще Володя оставался в госпитале, пытались сделать что-то и с выпиской, и без нее, наводили справки, консультировались с другими врачами и специалистами. Толку не было. А Володя в это время так и томился в своей палате в госпитале, ждал дальнейшей участи… Делать было нечего: пришлось забрать его домой, чтобы уже дома решать, как поступать дальше.
Шел март месяц 1994 года. Володя был дома. День тянулся за днем… Изредка приезжали из поликлиники и делали уколы. А дальше? Что предпринимать, ведь ему очень плохо! Состояние его становилось неестественным, непонятным ему самому. Он надеялся на изменения в лучшую сторону, а их не было, и быть не могло. А ведь врачи ему плохого не говорили! В основном, лежал, не поднимаясь, кушал мало, лекарств принимал много… Был в постоянной напряженной готовности, что нужно будет лечь в какую-то другую клинику. Что же нам делать? Я звонила по всем номерам телефонов, какие мне казались подходящими, для поиска ответа на вопрос: где взять врачей или в какую больницу обратиться, чтобы… Чтобы – что? Последняя наша попытка была – обратиться с той самой выпиской в онкологический центр на Каширку. Ездили и туда. Володю проконсультировали, и мы сначала понадеялись… Все оказалось зря. И тут, при подробном рассмотрении дела, никто ничего не обещал, как раз – наоборот. Вяло предложили попробовать химиотерапию, но не очень настаивали. Нет, мы не согласились, чтобы облучали напрасно. Снова – дома… Володя привыкал к положению лежачего больного, прямо "срастался" с мыслью о диване. Я старалась по собственному разумению и слабым своим силам облегчить участь пациента: подтащила все необходимое поближе к этому дивану, на котором он лежал. Телефон я поставила на пластиковую подставку на колесиках, дистанционный пульт управления от нового телевизора всегда был под руками. Старалась приготовить те продукты, которые были бы полезны, которые вызывали бы хоть какой-то аппетит. Что еще? Периодически приезжали из поликлиники врачи и сестры: лекарства, незначительные процедуры, уколы...
Володя слабел, но не очень на это жаловался, терпел. Ждал. Все-таки – ждал… Звонил и на работу; с работы, в свою очередь, приезжали домой. Да, рабочие дела тонизировали. Как раз готовились к показательным испытаниям первого в Москве пожарного вертолета. Как долго он этого ждал – и при чем тут болезни?! Подумать только – завтра будут приемосдаточные испытания в новом московском микрорайоне Жулебино! Такое событие он пропустить не мог, никакая болезнь не могла удержать его дома; мысль о диване – на такой случай – была побеждена мыслью о вертолете!
Неужели такое возможно, и не в сказке, а наяву?
Для кого-то – едва ли, а для Максимчука – оказалось, да!
На следующее утро, 12 марта 1994 года, "метеорит" собрался – если не лететь, так хотя бы – ехать в это самое Жулебино. Но как – подняться на ноги? Ну, как, как вообще можно передвигаться в таком вот состоянии, когда ни ноги, ни руки тебя не слушаются? Нельзя же ехать, не отрываясь от дивана (вспомнила неуместно, как Емеля ехал куда-то на печи, к щуке ехал…) Я опять просила опомниться, одуматься, сжалиться над самим собой! Как ни умоляла, чуть ни рыдала – не послушал, поехал. Дала ему с собой термос, кое-что перекусить на скорую руку. Полноценно питаться он уже давно не мог. Пища давалась с трудом...
Когда за ним захлопнулась дверь, я даже не представляла, что с такой слабостью можно не то, что руководить испытаниями, а просто – сесть в машину и суметь из нее выйти без посторонней помощи! Конечно, все понятно: новый вертолет – это сбывшаяся мечта. При других, смягченных обстоятельствах, сам факт осуществления такой мечты смог бы стать лечебной терапией и без всяких лекарств вылечить любую болезнь. Но сейчас – не тот случай. Сейчас – как бы хуже не стало от каждого неловкого движения, а не то, что от такой серьезной нагрузки, которую предстояло перенести, просто от мелкой тряски в машине. А ведь надо – руководить ответственным мероприятием…
И еще я думаю, что немногие гости и участники этого великого события догадывались о том, ЧЕГО все ЭТО стоило главному инициатору и руководителю испытаний. И уж никто из них и представить бы себе не смог подполковника Максимчука, оставшегося ночью 23 мая 1986 года наедине со своей судьбой в темных туннелях четвертого блока Чернобыльской АЭС и мучительно принимающего то единственно верное, щадящее решение! О, люди, люди… Все, что делают люди для других людей, они делают сами для себя. Делать другому так, как стал бы делать себе лично – это мерило нравственности, даже если сам погибаешь – и наверняка.
Даже если погибаешь – пусть не погибнут другие.
Вот для этого Москве нужен был спасательный – спасительный! – вертолет.
Эта мысль – была для Владимира Михайловича главной движущей силой, оторвавшей его от того дивана…
* * *
Распоряжение Правительства Москвы Премьера от 20.09.1993 N 1732-РП
О создании в г. Москве противопожарной вертолетной службы
В целях обеспечения безопасности людей и возможности тушения пожаров в зданиях повышенной этажности города:
1. ГУВД г. Москвы, Управлению пожарной охраны ГУВД совместно с Вертолетным научно-техническим комплексом им. Камова разработать план мероприятий по созданию в Москве вертолетной противопожарной службы.
2. Департаменту перспективного развития Москвы по предложению заказчика - ГУВД г. Москвы - выделять начиная с 1993 года необходимые объемы капитальных вложений на оснащение вертолетной службы.
3. Департаменту финансов профинансировать:
3.1. Капитальные вложения (п. 2) за счет субвенций из бюджета Российской Федерации.
3.2. Затраты по содержанию, эксплуатации и обслуживанию противопожарной службы согласно расчетам УПО ГУВД г. Москвы.
4. Контроль за исполнением настоящего распоряжения возложить на начальника Управления пожарной охраны ГУВД г. Москвы В.М. Максимчука.
Премьер Правительства Москвы Ю.М. Лужков
(Текст документа по состоянию на июль 2011 года)
* * *
На демонстрацию испытаний в Жулебино приехали важные гости из Правительства Москвы во главе с мэром Юрием Лужковым, представители Камовского ОКБ (создателя вертолета), Министерства обороны России. Командиры пожарной охраны были хозяевами, а зрителей – не сосчитать. И вот – началось… Не видел еще такого народ! Красно–белый вертолет КА–32А1 с цифрами "01" на борту продемонстрировал свои возможности на глазах у подготовленных гостей и неподготовленной, изумленной публики. Вертолетчики ловко высадили пожарных на крышу "горящего" высотного здания, эвакуировали оттуда людей в специальных транспортных кабинах (ТСК) на 2 и 20 человек. После того, как "погорельцы" были опущены с небес на землю, вертолет на лебедке поднял вверх пожарный рукав (а можно забросить и вместительную емкость с водой, и особые "гранаты" для объемного тушения). К тому же, демонстраторы спускались вниз с вертолета то в кабине, то на тросе... Интересно!
Все прошло хорошо, и вертолет приняли. Мэр Лужков тут же подписал соответствующий документ – и красавец–вертолет был передан в собственность Москвы. Тут же вечером все показали по телевидению, а всю последующую неделю радио, телевидение, печать, опережая друг друга, комментировали факт: впервые – в небе над Москвой, впервые – в России – пожарный вертолет!
…Домой Володя вернулся настолько измученным, что даже радость свою выразить у него не было сил – свалился, едва порог переступив.
Срочно – на диван, срочно – врача, срочно – уколы!
Фотография вертолета с автографом Сергея Михеева, генерального конструктора ОКБ имени Камова, висит у нас дома, с тех самых пор и висит. Подарок – автора вертолета, в тот день и подарил. Мы сразу так и повесили фотографию, чтобы Володе было на нее удобно смотреть – напротив дивана.
Ну, что же… Еще одно важное дело прошло свой первый этап. Теперь пожарная охрана Москвы могла жить относительно спокойно – у нее был свой вертолет! Правда, пока один. Но скоро появится и второй, станет полегче спасателям.
...Володе легче уже не станет, только временами, да и то, скорее, морально.
Я каждое утро привыкла просыпаться и дрожать от мысли: что делать? Володя ждал от меня каких-то решений. Да что я могла – решать? Если врачи ничего не решали, тогда… С кем – из влиятельных людей – можно было посоветоваться? Не формально, а чтобы польза была? Советовалась. Там советовалась, тут просила... Некоторые обещали помочь. Нет, я просила – не просто – вообще – помочь, а срочно помочь. Безотлагательно! То есть так, как стали бы искать глоток кислорода для себя лично – в безвоздушном пространстве! Опять – нет. Я слишком много захотела – для Володи… Никто ничего не мог. Конечно, когда я умоляла его беречь себя – вообще в жизни, – я тогда не могла до такой степени предположить то, во что выльется его постоянная готовность жертвовать для других. Он кругом был нужен – как щит и забрало, как заслон, как таран. Нужен – и не отказывался. А ему… А для него… Никто и ничем жертвовать для него – не собирался. Это – закон человеческой жизни, и изменить его невозможно.
А что еще – все-таки – возможно?
Наверное, только то, что сможет придумать он сам – своим светлым умом и с моей помощью. И я почти – решилась... Я собралась все ему рассказать так, как знала сама из всех источников информации о его состоянии: от врачей, из медицинских выписок, из всего остального. Собралась с духом... Нет, не могу высказать ему рубленными канцелярскими словами, что все считают его безнадежно больным – и что это – окончательно! Что не будут ничего делать, не будут даже объяснять ему этого, а будут только ждать, когда он… умрет.
Но все равно, стойкой уверенности в этом намерении у меня не было.
Оставалось сомнение в том, стоит ли это делать…
Хайрулле мы звонили, но застать не могли. Осталось только два человека, с кем можно разговаривать откровенно: Альбина Петровна Цой и Иван Владимирович Семенов. Альбина Петровна – врач–гомеопат, имеющая за плечами большой опыт работы с тяжелыми больными. Володя познакомился с ней несколько лет назад, подлечился с ее помощью, ощутил большое облегчение. Эта милая и мужественная женщина оказалась одним из немногих докторов, поддерживающих нас в наше самое тяжкое время – все последние месяцы болезни. Никогда не отказывала в советах, пребывала в готовности помогать в любое время. Часто звонила, навещала Володю в госпитале, не бросала до последнего дня… Иван Владимирович – профессиональный пожарный, владеющий нетрадиционным методами лечения, за долгие годы службы сумел умерить страдания и восстановить здоровье многим московским пожарным, обгоревшим на пожарах. Эффективно действовал в самых тяжелых случаях, когда медицина оказывалась бессильна. В последние месяцы жизни Володи, когда советоваться с Хайруллой было уже очень сложно, Иван Владимирович старался облегчать страдания больного, что ему и удавалось – в большой степени. Помогал ему, помогал также и мне. Он приходил к нам домой, приезжал в Центральный госпиталь МВД. Совестливый и скромный человек, он очень постарался смягчить Володину участь.
Да, как Иван Владимирович, так и Альбина Петровна, хорошо понимали, что в той "стоячей" среде, что образовалась вокруг, выхода не видно. После совета с ними я решилась все рассказать Володе, по крайней мере, попробовать. Вот только соберусь с силами… Тем временем нам уже звонили многие, коллеги, друзья, знакомые; спрашивали, чем помочь. Спрашивали в основном у Володи. Он что-то объяснял, что-то объясняла и я. Нет, не те это люди, у них нет таких возможностей и связей, что принесли бы пользу в данном случае. Нужна квалифицированная медицинская помощь, возможно, за границей, где хоть что-нибудь, да придумали бы. А здесь... Все так же приезжали из поликлиники, делали уколы и уезжали – работа у них такая. Состояние больного ухудшалось.
На себя в зеркало Володя старался не смотреть. Изменился до неузнаваемости, похудел страшно, одни глаза и остались… Нет! Это немилосердно...
Вдруг – междугородний звонок. Володя взял трубку. Звонил из Крыма коллега, Альберт Афанасьевич Черненко, тот самый, который приезжал к нам в Бекетово в 1991 году, тот самый, который вел свой "Чернобыльский дневник", тот самый, который передал Максимчуку смену в Чернобыле в середине мая 1986 года. Альберт Афанасьевич предлагал помощь – у него связи с Красным Крестом Швеции. Шведы периодически берут на лечение наших чернобыльских ликвидаторов. Прекрасная клиника в Стокгольме. Последние методы лечения. Многим уже помогли. Помогли и самому Альберту Афанасьевичу. Главное – нет ли онкологии?
Весь разговор я слышала, конечно, но прямо замерла, кода прочувствовала этот вопрос об онкологии – на самом конце провода. Ну, что же, что же Володя ответит!? Он несколько задержался с ответом, но сказал: нет...
Договорились с Альбертом, что вскоре созвонятся.
Тут уж я точно решила, молчать дальше – преступление. И рассказала все, что знала, что было мне известно, что прогнозировали врачи – осторожно, продуманно. Обрисовала безвыходность положения, синоним которого… полный конец.
Реакция была – молчание. Потом с горечью:
– Как ты могла... Так жестоко...
– Видишь, могла! Жестоко скрывать такую правду, когда еще можно найти какое-нибудь средство. Я не знаю, где оно лежит. Ясно, что Хайрулла не поможет. А кто в силах помочь? Я никого нужного не знаю. Но ведь ты – ты! – такой умный и стойкий человек, у тебя такие связи! Давай подумаем, к кому еще можно обратиться, не будем терять ни дня. Может, вообще тебе пишут неправильный диагноз, может, ошибаются, может, чего не знают. Может, другие знают что-то новенькое. Нельзя замыкаться в себе. Из любого положения бывает выход, и мы его найдем. Никто больше нас с тобой в этом не заинтересован: больше того – никто, кроме нас этого делать не будет! Разве ты еще не понял? Если будем тут сидеть как… как в изоляторе, то есть в изоляции от мира, так в изоляции и погибнем. Понимаешь? Нельзя поддаваться тому, чтобы… оказаться потихоньку уничтоженным! Если есть хоть какой-то выход – нужно его искать!
Володя все выслушал. Все понял. Все взвесил. Согласился со мной…
Я была рада этому. Да, мы стали искать выход. Он пересилил себя – мы преодолели барьер "договоренности о молчании". Стали разговаривать откровенно. По крайней мере, я хоть могла свободно говорить по телефону все, что нужно, не опасаясь, что скажу лишнее, "не деликатное слово" – для больного... Володя стал думать, кому еще можно, то есть, кому будет уместно позвонить, в такой нашей ситуации. Звонили, просили, надеялись. Слово "умоляю" стало самым употребляемым моим словом, и я уже ничего не пыталась скрыть ни от кого – так лучше! И правда… Некоторые люди отозвались, озадачились, постарались помочь нам. Доставали какие-то новые лекарства… Мы проконсультировали еще раз – заочно – в онкологическом центре на Каширке у каких-то других врачей, но и те сказали, что надо что-то дообследовать, просили подождать. Тут же – снова предложили химиотерапию. Нет, опять не то!
Вскоре звонит Альберт Афанасьевич из Крыма:
– Есть предварительная договоренность с больницей Красного Креста в Стокгольме. Ну, как, согласны?
– Согласны, но есть проблемы.
– Все проблемы – потом. А сейчас будем спешить, потому что нужно оформлять проездные документы. Ладно?
…Конечно, как тут было не соглашаться? Все остальное – потом!
Все решилось в течение недели. 28 марта 1994 года Мария Легат, региональный куратор Красного Креста Швеции, прислала приглашение в посольство Швеции в Москве. В факсе, копию которого я храню, тоже звучит слово "умоляю"! Дословно: "Умоляю срочно рассмотреть вопрос для господина Максимчука, учитывая состояние его здоровья. Жизнь этого героя, его героическая работа и потеря здоровья, как следствие этой работы, касается нас всех".
Слава Богу, есть на свете люди, которых глубоко затронуло наше горе!
У меня появилась слабенькая надежда…
Нужно было как можно скорее собрать документы, связаться с врачами в поликлинике и госпитале, получить выписку из истории болезни – как же с пустыми руками? Опять выписку! И что? Какую-то выписку дали, однако, далеко неполную, как я поняла – на руки медикам из медицинского отдела Управления пожарной охраны Москвы. Это хорошо. Но вставал вопрос: нужны большие деньги на проезд и лечение. Мария Легат что-то пыталась предпринять у себя дома, используя традиционные у них возможности, но найти там свободные средства было нелегко. Значит, нужно было искать у себя.
Где и как достать такие деньги – для меня было немыслимо.
Я лихорадочно думала, какие имеются возможности: Чернобыльские организации и союзы, каких в Москве развелось уже немало, объединения, учреждения здравоохранения, Фонд милосердия и здоровья... Всюду звонила, объясняла, упрашивала, кому-то – рассказывала о Чернобыльском пожаре, о подвиге, о страданиях – тому, кто хотел и мог слушать. А ведь раньше мы с Володей никогда ничего такого у них не просили! Теперь – особый раз, единственный случай, который больше не повторится – второй раз ведь уже не попросим. Так как?
…Кто-то слушал, кто-то не слышал, кто-то сразу трубку бросал.
А в общем… По человеческим меркам всех можно понять, а каждому из них проще всего понять только себя. Меня все это почти не удивило. Удивило бы – обратное. Нет у них денег, не предусмотрен такой частный случай в общей практике официального милосердия. Нигде не предусмотрена статья помощи человеку, спасшему жизнью своей тысячи других жизней, уже не говоря о прочих ценностях.
НИКТО никому ни за что не должен…
НИКТО не выплатит долг, которого за собой не держит и за долг не считает.
НИКТО не старается запоминать свои долги.
Наверное, именно ТАК должен ответить Человек за содеянное: за добро, которое сделал для других, отрывая от себя, за намерения бескорыстные, которые еще не успел осуществить! ТАК полагается, ТАК и написано – тысячелетия назад.
…Ну, как мне было не открывать Святого Писания, не искать утешения в трудный час в храме моем?
"...Иисус, зная, что уже все свершилось, да сбудется Писание, говорит: жажду: Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его".
Библия. Новый Завет. Евангелие от Иоанна, гл. 19:28,29
Уксуса было больше меры, но в том сосуде иной влаги не было...
Все равно, все равно приходилось продолжать поиски.
Все мои переговоры происходили, в основном, на кухне по телефону. Двери в комнату, где лежал Володя, я плотно закрывала. Конечно, теперь делать тайны было нечего, только не хотелось мне доводить до его сведения подробности моих разговоров с инстанциями, чтобы он не сделал неутешительных выводов о том, что никто не хочет ему помочь! Не нужно делать такие выводы раньше времени. Да он и сам понимал, что мероприятие задумано трудное, что шансов мало – по всем статьям... Понимал, что сам себе помочь он уже не мог ничем, осталось надеяться только на то, что могут сделать другие. Неловко было ему все это, не привык никого перегружать своими заботами и проблемами.
Однако – что же оставалось?
…В Москву приехал Альберт Афанасьевич Черненко, стал помогать. Помню эти поиски денег, жесткое осознание какой-то абсурдной связи здоровья и жизни человека с тем, что найдутся или не найдутся деньги на эту поездку. Деньги находились с трудом, но все же находились: организации, коллеги, некоторые коммерческие банки… Управление пожарной охраны Москвы стало связующим звеном и главным организатором помощи, все деньги отправляли туда. Пожарные всех городов и весей давно были в курсе происходящего. И то, человека нет на работе уже два месяца – небывалое дело! Присылали деньги в УПО, звонили нам домой, подбадривали.
Первоначальная сумма на поездку понемногу набиралась...
Чуть позже в столицу по делам прилетела Мария Легат. Пришла к нам домой. Познакомились. Приятная, доброжелательная, общительная женщина. Почти не говорит по-русски, но по-английски мы кое-как разговаривали. Мария все давно поняла. В Москве она быстро сделала какие-то свои дела, занялась вопросами отправки. Сказала, что с деньгами там, у них, всегда очень сложно, тем более для гражданина другой страны. Вот именно. Западный мир – там ничего зря не делают, все по расчету. Уехала, следом собирались уезжать Володя и Альберт. Ладно, что-то решилось, и это неплохо. И все-таки… Последний вопрос к себе: стоит ли ехать – вообще? Иван Владимирович Семенов, с которым я доверительно советовалась по этим вопросам, был деликатен, особенно не обнадеживал, но сказал, что попробовать все-таки стоит.
...Из Киева часто звонили родные. Перед отъездом, вернее, отлетом в Швецию, с Украины приехала вся семья: братья, сестры, мама. Давно не виделись – так, чтобы все вместе. Правда, прошедшим летом 1993 года, после отдыха в "Березовой роще", Володя с Машенькой съездили на Украину к маме, на недельку. Тогда Володя чувствовал себя уже очень неважно. За время отдыха в пансионате он так и не сумел отдохнуть и восстановиться. Я еле–еле уговорила его взять Машеньку и поехать в село, может, там ему получше будет. Получше… Вот и вышло: в последний раз – и так ненадолго! Съездили и вернулись, Володя немного развеялся… Теперь же родственники приехали достаточно неожиданно, чем обрадовали и одновременно насторожили Володю. Я его хорошо понимала в этом вопросе: когда человек так тяжко и долго болеет, то за это время, за эти восемь лет болезни, столько всего узнаешь и о своих родственниках, и о его родственниках, о друзьях, о сторонниках, о противниках, что дальше узнавать, наверное, уже просто нечего!
Приехали. Увидели, какие у нас дела… Всех, в основном, интересуют хорошие новости, а плохие – оставьте при себе. Плохих новостей его родственникам мы старались не сообщать никогда, но "доброжелатели" делали это за нас, поэтому нельзя сказать, что они не знали, что происходит в нашем доме. Как всегда, каждый думает, прежде всего, о себе даже в такой критический момент… Неохота вспоминать. На вопросы мамы о своем здоровье Володя отвечал неохотно и сдержанно. Мама всплакнула, жалела, что не знала подробностей (?), сокрушалась, что не захватила с собой каких-то корешков – от желудка. Не знала… А желудка давно уже не было – спасительное незнание... Да и зачем это знать? Меня никто ни о чем особенно не расспрашивал, а я была и рада – не нужно объяснять. Повидались, посмотрели друг на друга. Что еще?
Осталось надеяться на заграничную поездку...
2012 г.