…заполнила меня сразу, раздувая, подпирая под самое горло, – не продохнуть… Вечно он залезет в самую задницу и затянет за собой всех остальных! Случая не было, чтобы мы добрались на рыбалку без приключений. Не впёрлись в грязюку по самые дворники. Не опоздали к пику клева...
Но хотя бы он не мог теперь изречь своё коронное «Я ЗНАЮ, ЧТО Я ДЕЛАЮ». По тому, что он никак не откликнулся на мой громкий, от души хлопок дверью (а в другое время сделал бы мне двунадесятый выговор за порчу бесценной железяки), и по тому, как, виновато привобрав голову в плечи, поковылял с топориком к тальнику, было видно: признаёт. Высокие сухие травы охотно приняли его. Лишь понурая лысая голова и по-старчески покатые плечи в линялой ковбойке еще сколько-то времени подпрыгивали над золотисто-зеленым волнением невесомых стеблей.
Заднее правое колесо плотно сидело в гнезде из ржавой глины, выдавленной в стороны, как из бутона лепестки. Туповато я потыкал лопатой в один такой лепесток: он пружинил, не поддавался. На каждое колесо полчаса, итого – два. Убитое время, пропавшая жизнь…
Из тальника доносились монотонно-точные удары отцовского топорика. Я рыл, как робот. Дело – пусть медленно – продвигалось. Но тут солнце, словно агонизирующая лампочка, раз-другой мигнуло и потухло. Из-за долины речки Желёмки, над празднично-белым березняком торжественно нарастала свинцово-серая грозовая туча. Если ливень застанет нас на глине, ее размоет, и одному Богу ведомо, когда мы изо всего этого выкарабкаемся.
--------------------
Это лет через десять березняк, как каравай, разрежет нож междугородной трассы. А Желемку, которую тут исстари перескакивали вброд колхозные ЗИЛы да «Белоруси», придавит угрюмый бетонный мост на низких бетонных опорах. И я, мстительно пропуская мимо ушей нудные подсказки отца, поеду пусть кружным, но асфальтовым путем. Чтобы только уж под конец сбросить кроссовер в летучую, как одуванчики, пыль полевого проселка, не спеша, бережком прокатиться под мост и, закрутив в поле спирали пылевых торнадо, доехать до заветного места…
--------------------
Тогда же, в нашу первую поездку на Желемку, отец еще был за рулем, царил еще, и, когда нам после унизительной возни в глиноземе, по нарубленному тальнику удалось-таки вырваться из коварных колей-ловушек, он упорно продолжал гнуть своё. С садистским упорством он пёрся в верховья речки, на никем не езженое бездорожье, в точку невозврата. Зачем что-то обсуждать? Какие там средства, когда вон она - цель? Я ЗНАЮ, ЧТО Я ДЕЛАЮ…
…как вдруг всё изменилось. Наш старенький рыжий «Жигуленок», словно кристалл рубина в хризолитовый лоб, оказался врезан в переливающийся всеми оттенками зеленого, струящийся, шуршащий капелью лес. К реке мы спускались в пологий овраг, весь заполненный семицветным послецветием теплого ливня, что уж, было, полил всерьез да вдруг кончился, дрожа на листьях осин, запутавшись в «колючке» малинника, соскальзывая с глянцевых стеблей осоки… От грозного же нагромождения туч на небе осталась лишь удивленная белая загогулина, из-за которой едва высунулось – и уж жгло – солнце. Так что было ясно: дождя не будет. Будет комариный паркий окуневый вечер.
Острый ус уды украдкой проскальзывал в стрельчатое окно меж двух сосен, и наживленная червяком мормышка шлепалась на иссиня-голубую, с отражением свежеомытого неба, гладь воды. Мягко подавшись назад, я теперь видел перед собой лишь тоненький-тоненький, тоньше кончика удочки, под тяжестью мормышки чуть согнувшийся сторожок. Едва заметно, в лад с моей рукой он покачивался вверх-вниз, вверх-вниз… Прозрачный слепень тут впивался мне под лопатку, свободной рукой я силился согнать его - и ничего не получалось, и уже было видно, что вольные колебания сторожка остановлены: мормышку внизу теперь держало что-то – зацеп? Рыба?
Чуть-чуть я поддергивал удилище вверх – и тут же судорожные, очередями, рывки вправо-влево, едва угадываемый за разнотравьем водоворот, блистающие брызги – и вот – весь трепещущий в ореоле брызг окунек, – которого надо с цирковым проворством, огибая удочкой торчащие отовсюду ветки, перехватить на лету.
Удилище мягко падало в траву, совершенно счастливый, я валился на колени, одной рукой прижимал колючки к холодному телу рыбы, а другой освобождал от крючка крепкую и изнутри шершавую, как наждак, окуневую губу. Голодные комары тут бросались на меня из крапивы, успевая исжалить и лицо, и плечи – сквозь рубашку, и руки, пока, досадливо отмахиваясь, я не сбрасывал добытого окуня в заметно уже отяжелевший пластиковый пакет.
--------------------
Это годы спустя я поставлю машину совсем недалеко от трассы, но не из опасения застрять, а просто нам с отцом по опыту многих рыбалок будет известно, что в верховьях, хоть и красота неописуемая, цепляется только мелочь, «матросики», тогда как ниже по течению нет-нет да и схватит крепкий, в полторы ладони, яростно бьющийся до последнего «середняк».
Но тут же и обнаружится, что отец забыл дома все свои мормышки, и я поделюсь с ним своими и еще отсыплю ему червей, которых копал один, потому что у него – сердце: нельзя нагибаться. А потом я зачем-то стану сквозь кусты подсматривать – как он медленно, по всем карманам разыскивает очки, медленно устанавливает их на носу, медленно, обстоятельно наживляет мормышку червяком, просовывает удочку сквозь ивняк и затем, глядя поверх очков, долго и безуспешно отцепляет леску, перекрутившуюся через ветку при забросе.
Я легко надергаю с пол-десятка крепышей-«середняков» и без счета мелочи, а он вымучит только одного «середняка» да пару-тройку совсем малорослых «матросиков»…
--------------------
Тогда же, в наш самый первый приезд на Желемку, на закате мне открылось устье тайно вливавшегося в нее лесного ручья. Собственно, я даже не увидел – угадал его – по намытому под водой зернисто-песчаному конусу, на котором, словно бы долавливая последнее тепло дня, паслись три или четыре крупных золотистых ручейника.
Я прислушался. Вечерний лес – мало птиц. Но где-то выше по ручью ровно ворковала вода: там могла быть бобровая запруда, а могла - и яма, откуда выбирали когда-то песок тайные строители лесного скита...
Ничего особенного там, понятно, не оказалось. Но под кристальной струйкой водопада, как в аквариуме, стояла компактная стайка окуньков. И рука с удилищем, было, сама пошла вперед...
...как сквозь тальник я увидел отрезок долины, по которому Бог знает когда и кем широко были расставлены с десяток дубов-великанов. Удивительно, но их картонно-жесткая, влажная после дождя листва совсем не была зеленой. В тех листьях не было хлорофилла, они содержали какое-то иное вещество. Преобразуя свет низкого предзакатного солнца, оно давало дивные переходы желтого в оранжевое, оранжевого в рыжее, рыжего в карминовое... Пораженный тайной красотой, которую открыл мне слепой отцовский напор (Я ЗНАЮ, ЧТО Я ДЕЛАЮ!), долго стоял я не в силах пошевелиться, с бесполезной удчёнкой в руке.
--------------------
Это когда-то запыленный кроссовер медленно-медленно вкатится в деревню. Она к тому времени опустеет: взрослые припадут к зомбоящикам, пацанва собьется у ветхого д/к. Розовое золото заката расплывется, плавясь, по урезу горизонта. И, слушая до мелочей знакомый отцовский рассказ – про Войну, про что же еще? – я буду тайно просить у Бога: «Господи, сделай так, чтобы эта деревня никогда не кончилась. Чтобы мы ехали так всегда. И чтоб отец всегда был рядом…»