А, помнишь ли, славная моя Маркизочка, как я впервые сочинил для тебя стишок? Совершеннейший пустяк, заурядный мадригальчик, хотя и довольно миленький.
Как же я тогда угодил моей душке! Ты заливисто смеялась, всеми черточками лица своего, выказывая радость, алмазными глазками, губами нежнее розовых лепестков, умопомрачительными ямочками на щеках, восторженно хлопала в ладоши. И правда, в опусе том немало было моментов, могущих рассмешить создание твоих лет (Одно упоминание о «влюбленном бурундучке» чего стоит!). А ваш покорный слуга, самым натуральным образом млел, пребывая в ауре искрящейся юности, купаясь в волнах благоволения своей звонкоголосой феи.
Да, в те легендарные времена ты еще боготворила поэтов и художников (И меня, в частности, как воплощение этой категории людей). Любой стишок в шестнадцать строчек был тебе дороже вульгарно-роскошных автомобилей и целой толпы бодрых кретинов, в них разъезжающих.
Ах, какую неслыханную награду получил я за свое вдохновенное стихоплетство, - бледные тонкие пальчики, поднесенные к моим медоточивым губам для верноподданнического поцелуя! Милая кроха, как ты гордилась этими знаками внимания, оказываемыми тебе, словно «взрослой даме». Но разве хоть одна известная мне дама обладала, хотя бы десятой долей тех достоинств юной богини, которыми я не переставал восхищаться в моей дивной Маркизочке?!
Меня умиляла каждая ужимочка, любая мимолетная гримаска этой удивительной мордашки, забавные привычки, своеобразный лексикон, порой немного вычурный для такой малолетки. И, Боже Праведный, ну может ли не растрогать то, что каждую бумажку, каждый клочок, на котором я, не задумываясь, оставил свой автограф, негодные почеркушки или черновые наброски каких-нибудь вирш, ты аккуратно забирала в твой личный, благоговейно хранимый архив. Как же глуп был я, что не поступал подобным образом, не сохранял в заветном ларце твои полудетские цидулки, с жирно алеющими, наивными отпечатками губной помады! В ту незабываемую пору помада твоя оставалась, большей частью, на листочках писчей бумаги (Кого или чего-то теперь касаются эти пухлые губки, моя выросшая Маркизочка?), - позже ты стала значительно щедрее в отношении поцелуев, - но инфляция – скверная вещь, даже в этой сфере!
Я мог бы перечислять массу эпизодов, беспомощно цепляя струны романтической ностальгии, взывая (старчески надтреснутым голосом) к призраку твоей нежнейшей юности, - но все это такие мимолетности (стайка радужных птичек, горсть золотистого песка сквозь сухие пальцы…), и я сам уже не могу отличить фантазии от того, что было в самом деле (А были только мы, все остальное – греза…).
Хотя ты и можешь подумать, детка, что я вот так, подолгу, или даже день-деньской, канючу, проливаю слезы (пускаю слюни) о прошедших временах, но это все не так. Твой, некогда обожаемый поэт, довольно бодр (насколько это прилично титану чернильных закорюк и виртуозу словоблудия), но разве что порой…совсем немного…
И вот, сейчас, я попросту наткнулся на один из допотопных своих черновиков, и там, представь себе, тот самый опус. Впрочем, не знаю, помнишь ли, славная моя Маркизочка, как впервые я сочинил для тебя стишок?