Когда я работал на радио – меня, время от времени, выгоняли. Вот пока работал – накапливались километры магнитной ленты. Когда выгоняли – эти залежи разгребал.
Беда моя в том, что я переводил государственную пленку, большей частью, не на передовиков производства и маяков социалистического соревнования, а на всяких прочих обитателей земли. Очень любил записывать бродяг у пивной стойки. Там, на дне жизни накапливались осадки мировой философской мысли и высокого конструкторского ума. Гонялся я за людьми с редкими голосами, записывал собак и птиц. Много, очень много в моих кладовых воспоминаний фронтовиков. Откровенных, с признаниями в собственной трусости, с восхищением от подвига других. Бесценный говорок деревенских женщин с вековой памятью о всякой родословной.
Золото, клад, национальное богатство эти мои записи. Вот за них меня и выгоняли.
В последний раз редактор сказал : на дворе кризис, и тебе на зарплату у Родины денег нет.
Уволили, как причину кризиса . Понятно, кризис тут же и кончился. Но я уже назад проситься не стал – утонул в своих записях. А тут и пенсия подошла. Она у меня, как говаривал незабвенный Евдокимов, хорошая, но очень маленькая.
Понятно, что зарабатывать пенсию на радио было изначальной гупостью с моей стороны.
Ладно, денег никому не хватает. Вон опять всей страной наскребаем Абрамовичу на яхту с ядерной силовой установкой. А уж казалось бы – у него денег много. А ведь не плачет!
И я не плачу. Времени теперь много – мотаю свои ленты, слушаю голоса давно минувших времен. Иногда натыкаюсь на такие записи, о которых и не помню, когда записывал. Вот и эту ленту несколько раз прокрутил. Или не я записывал? Тогда кто?
В выходной съездил в Верхососну, сходил на кладбище. Убедился – там лежит Егор Егорович Котов. Вот крест, вот буквы и цифры. И даты жизни : «1888 – 1985». Три года до сотни не дотянул дед Егор. А казалось – сносу ему не будет. Он был, словно Савелий – богатырь святорусский из поэмы Некрасова. И я вспомнил, как задал ему вопрос: «В чём секрет твоего долголетия, дед?»
Ответ – вот он, под кнопкой магнитофона. Сижу на скамейке у могильного холмика и слушаю:
«Тому теперь стока лет, что и счету не составишь. Молодой был, на ход лёгкий. Бывало – утром гонют скотину на выгон. А я лапотки на ноги, котомку на плечи - и лесом, полями – на Коротояк. Да что тут пути? Через Сорокину, Камызину. А там , глядь – Уколова. А Уколова, почитай уже и Коротояк. Там с бугра уж видно, где Потудань в Дон вливается.
Да…
А вечером бабы коров по дворам стречают – а тут и я из Коротояка. Бабы мне: «Ягорка, полушалков принёс?». А я не тока полушалков. И свистулек дитям, и жевательного табаку мужикам. Сам сызмальству – ни-ни! Сивухи там, табачишша на дух не переношу. Вот поверишь – Инперилистическую прошёл, гражданскую , вторую ерманскую – а так и не закурил. Не знаю почему. Можа от того, что всю жизнь единоличником был. Ну, один значит. Так до сего дня в колхоз не вступил. Что ты! Меня много раз к ногтю хотели.Председатель сельсовета, Любовь Михайловна, сукиным сыном звала... А у меня ж племянник Мишка – да ты знаешь, ему памятник у райцентре есть – так он Герой Советского Союза. Михаил Котов, значит. Моя хвамилия… А можа, потому меня Бог от дурмана уберег, что двух лет от роду спытание послал. Я тебе скажу, что служил мой родитель, царство ему небесное, по лесному хозяйству. И жила наша семейства на кордоне «Костище». Отец, мать и я, двухлетний цыпленок. Хозяйства была крепкая, и семь бортей пчел. Вот ети пчелы меня и обработали. Мне мать пряник медовый купила, на крыльце мусолить посадила.
Ну – пчёлы и вдарили. Скока уж в мине жал вогнали – не знаю. Отец потом сказывал – сот пять. И стал я, веришь ли, как кусок говядины.
Родитель поглядел – рукой махнул . «Отнеси его на полати, непременно помрет к вечеру".
А у родителя лошадь запряжена – собрались с матерью опять же в Коротояк. В хате у нас сука с щенками – три лобастых уклунка на крепких ножках. Мать собаке в плошку чего-то плеснула – и родители уехали.
Это нынче можно сказать, что они меня бросили на произвол судьбы. Тогда, знаешь, дети мёрли, как мухи. Да что говорить – отец сам был одиннадцатым ребенком в семье. А пятеро не выжили. Кто болел, один утоп, один подавился. А ко мне и лекаря звать было зря: кусок мяса и жар такой, что мухи не садились.
И пробыли родители в Коротояке три дня. Домой ехали – в Веретье гробик купили по дешевке. Ну – меня ж хоронить надо, душа-то хрещёная!
А приехали и обомлели. Лежу я между щенками у собаки под брюхом и сладко сплю, насосавшись собачьего молока.
Вот с тех пор ни одна хворь не привязалась, и никакая зараза не липнет. Я тебе скажу. Был бы я умный – вступил бы в колхоз – в большие начальники выбился бы. У меня ж голова с тямкой, я ж хозяйственный мужик. А так… не женился, чтоб на девку беду не накликать. Я ж единоличник. А на бабу виды были. На Любовь Михайловну...»
Выключаю магнитофон, а голос всё еще звенит в ушах. Голос человека, которого давно нет.
Я ж и говорю – клад у меня, настоящее богатство.
Но никому оно не нужно.