Глава пятая
ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЕ
I
«Врача! Врача! Убили!» — из конца в конец пронеслось над площадью.
За мгновение до катастрофы Брунет видел, как тело Маркина странно изогнулось и рухнуло на подмостки. Площадь тревожно ухнула и в оцепенении замерла. В образовавшейся тишине в предбоевой порядок поспешили развернуться силовые структуры; засуетились люди в белых халатах, беспечно дремавшие до того в машинах скорой помощи. В одночасье всё живое зашевелилось, задвигалось в разы быстрее, чем за минуту до того. Казалось, что в действие пришли не только люди, но ускорились процессы и в самой природе. Усилился ветер, а серые облака заметно почернели и опустились на головы митингующих.
Вольный дух свободы, витавший над площадью, стал убывать следом за покидающими гиблое место людьми. Очевидцы происшествия, решившие стоять до конца, оглядывались вокруг себя, и по выражениям их лиц читалось, что сути происходящего они не понимают.
«Что? Что это было?», — спрашивали друг у друга растерянные горожане.
И если бы в толпе нашёлся тот, кто захотел по звучавшим ответам восстановить всю цепь событий, приведших к трагической развязке, он, наверняка, запутался бы в массе взаимоисключающих свидетельств и вскоре отказался от затеи.
Уссацкий хоть и находился на сцене, но следить за передвижениями Маркина не имел возможности. Гарик Леонтьевич постоянно был чем-то занят: шептался с модной писательницей и телеведущей Грушей Прутецки; а в те минуты, когда назревало непоправимое, отвечал на вопросы агентства Рейтер и находился спиной к месту происшествия. В подробностях он запомнил лишь момент погрузки тела на носилки и то, как машина скорой помощи под звуки сирены увозила несостоявшееся лицо партии в неизвестность. Партайгеноссе отчетливо видел, как бригада скорой помощи грузила Маркина в машину ногами вперёд. Попытки получить достоверную информацию о состоянии артиста ни к чему не привели. Ни по-русски, ни по-английски медики не понимали.
«Промедление — смерти подобно», — пронеслась в голове Уссацкого незабвенная фраза.
«Да, да, да. Смерти подобно. Смерти… Мы потеряли Иосифа Богдановича. Потеряли нашего товарища», — как мантру повторял про себя Гарик Леонтьевич и постепенно до него доходило, что для оппозиционной партии это была большая удача.
За недолгую пока ещё историю политической борьбы, реверсисты не несли потерь в живой силе. Лидер партии почувствовал, что ни его ближайшие сподвижники, ни, тем более, потомки не простят ему, Гарику Леонтьевичу Уссацкому, того, что в самый разгар революционных действий он смалодушничал и не подхватил флаг борьбы, который его соратник выронил, получив смертельную рану.
Дальнейшие действия Уссацкого были четкими и выверенными. Как только карета скорой помощи покинула территорию митинга, главный реверсист решительно сорвал с головы кепку, зажал её в руке и поспешил к микрофонам.
— Братья! Сестрички дорогие! Только что мы потеряли своего товарища, страстного борца за демократию Иосифа Маркина. Его подвиг станет для нас примером беззаветного служения народу. В этот скорбный для нас час мы, представители оппозиционных движений, должны, забыв разногласия, тесней сплотить свои ряды. Трепещи, продажная власть! Мы идём! Ты ответишь за смерть невинных жертв, поплатишься за свои преступления. Если надо, мы все умрём за наши идеалы! — выкрикивал политик тяжелые фразы, будто выливал их в граните.
Вопрос «О самопожертвовании» никогда не стоял в повестке дня рабочих заседаний реверсивной партии. Жизнь сама в полный рост поставила его перед Уссацким и всеми теми, кто хмурым днём пришёл на городскую площадь, чтобы защитить слабые ростки демократии.
Бессменному лидеру реверсистов страстно, до ломоты костей, захотелось услышать громогласное «Да!» на брошенный в многотысячную толпу клич. Он с восторженной дрожью предчувствовал момент, когда собравшийся на площади народ откликнется на его призыв, ему единственному даст клятву идти до конца. И партайгеноссе, разрывая голосовые связки, прокричал:
— Мы умрём за наши идеалы?! Не слышу! Мы умрём?!
Таким напористым сподвижники ещё не видели своего лидера. Единственное, что могло бы сбить Уссацкого с оседланного им боевого коня, — сообщение, что Маркин жив. В сложившихся условиях подобную новость Гарик Леонтьевич воспринял бы как святотатство. На сцене он уже пообещал себе, что в ближайшей статье он предельно точно сформулирует цели, за которые реверсисты идут на смерть. Стоя перед микрофонами, политик искренне желал, чтобы, в случае с артистом Иосифом Маркиным, медицина оказалась бессильной.
Когда опустошенный и уставший лидер сошёл с подиума, желая разделить боль утраты с ближайшими соратниками, первой к нему подбежала и бросилась на шею секретарша Оксана.
— Как же так, Гарик Леонтьевич?
— Вот так.
Голос Уссацкого, совсем недавно звучавший мощно и гневно, сделался тихим и беспомощным. Эту резкую перемену девушка почувствовала и зарыдала ещё безутешней.
— Га-а-рик Лео-о-нтич, ро-одненький, — всхлипывала она, — кто ж нам теперь «Бо-олт» покажет и «Пи-исающего ма-альчика»?
— Ничего, дружок, ничего. Воспитаем в своих рядах новые таланты, — снова взяв себя в руки, заверил Уссацкий.
Одной рукой он по-отечески приглаживал любимице партии её растрёпанные на ветру волосы, а другой — жестами и мимикой просил хоть кого-нибудь сфотографировать происходящее. Но рядом не нашлось никого, кто мог бы сохранить для истории этот символический и трогательный эпизод. Корреспонденты с фотоаппаратами и видеокамерами, окружавшие лидера с самого утра и ловившие каждый его взгляд, каждое слово, побежали снимать сюжеты, где полиция уже начала оттеснять митингующих. Гарик Леонтьевич беспомощно озирался и видел их удаляющиеся спины. В отчаянье партайгеноссе вознёс к небу страдающий взор, где взгляд его натолкнулся на маленький, похожий на детскую игрушку, аппарат. Квадрокоптер, стрекоча лопастями, зависал, кружился в воздухе и, отработав один квадрат за другим, летел дальше.
«Шпионят, сволочи, фиксируют, — догадался Уссацкий, но вслед за этим пришла и другая мысль: — Хороший ракурс, черт возьми. Оригинальный снимок мог бы получиться. Жаль, далековато он, гад, от нас».
На всякий случай, политик всё же покрепче обнял Оксану и решительно вскинул к небу подбородок. В полиции у Гарика Леонтьевича имелись люди, которые могли помочь организовать распечатку с камер наблюдения.
II
За два последних года службы в полиции, Сергей Сергеевич Беляков — неоднократно в своей карьере завоевывавший на кустовых конкурсах профессионального мастерства звание лучшего следователя — менял шестого начальника. Старый шеф, с которым Беляков работал долгое время, то ли случайно нажал на курок при чистке табельного оружия, то ли сознательно пустил себе пулю в лоб, когда стало известно о масштабах грядущих преобразований во внутренних органах. Начинать реформы собирались с переименования существовавших райотделов на околотки. Подобные новшества одобрялись не всеми.
Заступавшие на службу следом за старым шефом руководители запомнились мало. Беляков мог назвать их лишь по фамилиям в том порядке, в каком начальники занимали большой кабинет на втором этаже отдела, а затем уже и околотка. Другие сослуживцы дипломатично отмечали, что полковники Кузовков, Любоимцев, Затрамова и Висяк одинаково любили дисциплину, субординацию и строгие законы документооборота. Зримые же результаты их краткой службы были видны по вороху неисполнимых инструкций, разбросанных по кабинетам, да слонявшимся без дела миловидным сотрудницам, которые при общении оказывались совсем даже не надменными стервами, а вполне нормальными бабами, только по-своему несчастными.
Из промелькнувших за пару лет полковников лишь Затрамова ушла с повышением. Кому-то в центральном аппарате понравилась её идея с полосатыми караульными будками, установка которых якобы привела к стопроцентному искоренению преступности на подведомственной околотку территории.
По мере продвижения реформ, всё более пустыми и ненавистными становились следователю Белякову слова и словосочетания: «контент», «оргштатные мероприятия», «реструктуризация», «начинать нужно с себя», звучавшие из уст тех, кто приходил в околоток, чтобы возглавить животворные процессы.
Поэтому, когда новый начальник околотка, полковник Георгий Георгиевич Ересьнев, в своей короткой вступительной речи ухитрился использовать весь словарь реформатора, Сергей Сергеевич затосковал.
— Те, кто не понимают всей важности, стоящих перед околотком задач, могут уже прямо сейчас подавать рапорты на увольнение, играть-колотить, — поставил точку полковник.
«Попрут со службы, — горестно подытожил следователь. — Как пить дать, попрут».
Уверенности сделанному выводу придавали слухи о том, что кадровики приступили к оформлению на работу трёх весьма миловидных особ.
Когда Белякова, спустя несколько недель, срочно вызвали в главную приёмную, он почти не сомневался, что, в лучшем случае, его опять понизят в должности. Ознакомительные беседы с прежним начальством заканчивались именно так. Но на этот раз Сергей Сергеевич не угадал.
— Так ты и есть, что ли, лучший наш следак? — с явным недоверием спросил полковник.
Беляков не успел сказать: «Никак нет!», а начальник уже засыпал его другими вопросами:
— Слыхал, что вчера на митинге произошло?.. Нет? Пинкертоны хреновы, играть-колотить. Хоть у кого-то здесь можно что-то спросить, чтобы получить утвердительный ответ? …Ты думаешь, я за вас тут буду голову свою подставлять, рисковать задницей?.. А? Не слышу!
Сергей Сергеевич знал об инциденте, но раньше времени вникать в громкое дело не собирался. В новостях, которые он слышал, о судьбе пострадавшего сообщалось туманно: «предположительно», «по всей видимости», «не исключено».
— Слушай внимательно, Беляков. Убийство артиста Маркина на митинге оппозиции расследовать в максимально сжатый срок.
— А уже известно, что артиста мочканули?
— Ты, умник, слушай сюда. Раз тебе говорят — убийство, значит — убийство. Его и нужно расследовать. Приказ понятен?
Когда следователь направился из кабинета к выходу, Ересьнев, глядя ему в спину, досадливо качнув головой и закатил глаза.
«Кому ни попадя приходится важные дела поручать, играть-колотить», — подумал полковник.
Артиста по фамилии Маркин Сергей Сергеевич не знал.
— Не артист он — срамник, — сказала жена Муся, когда Беляков ближе к ночи появился дома и об интересующем персонаже спросил у домочадцев.
— Это которого на митинге завалили? — подключилась к разговору дочь Наташка. — Прикольный чувак! На его концерты вообще не пробиться. Чесал только по заграницам и в клубах. За городом дворец себе отгрохал. У него самый улётный номер — «Писающий мальчик», но по телику никогда не показывали. А что, па, ты этим делом занимаешься?
— Да вот приходится.
— Клёво!
«Клёвого» как раз в этом деле для Белякова ничего и не было. Из разговора с полковником Сергей Сергеевич понял, что, в случае задержки сроков расследования, или, того хуже, — неудачи, всю вину спихнут на него.
На следующий день в офисе реверсивной партии появился седовласый, статный мужчина с аккуратно подстриженными усиками. Он сунул под нос секретарше удостоверение, на котором ей удалось разглядеть три буквы: «М», «В», «Д» и фамилию предъявителя — Беляков.
— Начальство на месте? — вкрадчивым голосом спросил мужчина и кивнул в сторону кабинета Уссацкого.
— Гарика Леонтьевича не будет. Он улетел на однодневную стажировку в… как он там называется, Господи, прости меня, — в Бундесрат, а заместитель, Митрофан Дадашевич, покинул наши ряды.
— Что так? Не выдержал накала политической борьбы? — поинтересовался гость.
— Ренегатом оказался, перебежчиком. К Погорельцу подался. Вот какие люди, вообще, бывают. Я валяюсь…
И секретарша Оксана рассказала седовласому мужчине и про митинг, и про забытые списки выступающих, и про то, как она боялась Брунета, когда тот начинал сердиться на неё за ошибки в еженедельных отчетах.
— Он всегда был невоздержанным, — ясными глазами глядя на следователя, на всякий случай, добавила девушка.
— Вы хотите сказать, что этот ваш Брунет может быть причастным к тому, что произошло на митинге? — ровным, и как будто бы даже безразличным тоном спросил гость.
Любимица партии задумалась, личико её скривилось и по лицу секретарши потекли обильные слёзы. Всхлипывая, она несколько раз повторила одну и ту же фразу:
— Иосиф Богданович был очень весёлый и добрый. Всегда шутил.
За время, проведённое у реверсистов, Сергей Сергеевич смог выделить для следствия единственную, но вполне перспективную версию. Связана она была с бывшим идеологом партии Митрофаном Дадашевичем Брунетом.
По словам Оксаны, за несколько дней до трагедии он вёл себя чрезвычайно нервозно: возбуждался по пустякам, кричал и даже позволял себе материться в помещении.
— Носитель передовых идей не имеет права себя так вести. Ведь правда, товарищ полицейский? Например, Иосиф Богданович никогда так не поступал. Он был весёлый.
«Так-так-так. Интересный получается у нас бульон», — наматывал на ус поступающую информацию Беляков. Лицо его сделалось совсем серьёзным, когда Оксана начала раскрывать внутрипартийные тайны:
— Брунет не хотел видеть Маркина лицом всех реверсистов.
— Что так? — как можно равнодушней, спросил следователь.
— Как вы не понимаете? — воскликнула секретарша. — На носу свободные выборы, а это… это — самое основное… Ну, главное достижение демократии.
— Да. Я уже успел прочитать, — кивнул Сергей Сергеевич в сторону плаката, висевшего у Оксаны за спиной. На нём под словами «Свободное волеизъявление народа — главное достижение демократии» красовался Уссацкий в бейсболке с эмблемой основанной им партии.
— Так вот я и говорю: бюджет предвыборной кампании всегда находился у товарища Брунета. На лицо Маркина деньги хотели взять оттуда. Теперь понятно? Да что я объясняю?! Я вела протокол того заседания, где стоял этот вопрос. Хотите почитать?
Протокол Оксане пришлось извлекать из огромного скоросшивателя. Сам же документ оказался смехотворно тонким, но в нём скрывалась тайная драматургия острого внутрипартийного конфликта, до предела накалившего атмосферу современного синклита.
Как следовало из записей, вопрос «О лице партии» Брунет внес в повестку дня отдельным пунктом.
«Человек, торгующий своей плотью, пусть даже и на сцене, как бы в завуалированной форме, не может являться лицом всей партии. Нас неправильно поймёт избиратель», — читал Беляков выступление Митрофана.
«Да, но это ты назвал его отечественным Энди Уорхолом, — возражали ему партийцы. — Ты уверял нас в революционной основе его творчества. Ты всё это время сознательно дурачил нас?»
На этом месте Беляков отвлёкся. Ему захотелось ещё раз взглянуть на список членов бюро высшего политсовета, присутствовавших на заседании. Фамилию Маркина он не нашёл.
— Маркин не входил в состав политсовета партии, — объяснила Оксана, — и на закрытом заседании присутствовать лично не мог. Бедный, если бы он всё это слышал, это убило бы его раньше. Я вам говорю — Брунет страшный человек.
С подобной характеристикой готов был согласиться и Сергей Сергеевич, когда в разделе «Прения» наткнулся на слово «кричит», заключенное в протоколе в скобки.
«Вы слепцы! — обличал соратников Митрофан. — Уорхол уже в могиле. Пройдет время, там же окажется и ваш Маркин. Он устарел! Нам надо искать новые образы, новые лица, а не тащить за собой старый хлам».
Беляков вспомнил про «старый хлам», когда увидел результаты открытого голосования по вопросу «О лице». Из тринадцати членов политсовета лишь двое, включая самого идеолога, подняли руку «за». Мелькнула догадка, которую следователь захотел сразу же проверить:
— А что, народ в этом вашем совете — всё молодой?
— Да что вы! Больше половины — пенсионеры да отставники, — первый раз за время разговора улыбнулась Оксана.
— Я так и думал.
Сергей Сергеевич смекнул, что последняя фраза Брунета сыграла с ним злую шутку. Возрастные члены политсовета отомстили идеологу за обидные речи. Они не стали голосовать за внесённый им вопрос, хотя, судя по обсуждению, не разделяли восторгов Уссацкого от творческого почерка артиста.
Беляков дочитал протокол от первой буквы до последней точки, для верности пробежался глазами ещё раз, и попросил Оксану сделать копию той его части, где Митрофан заявлял, что Маркину не долго оставалось радовать зрителя на этом свете.
Первоначальная версия получала документальное подтверждение. Следователя смущало лишь её очевидность и чрезвычайная прямолинейность.
С этими мыслями Беляков и появился в околотке, где у дверей кабинета его ожидал сюрприз.
— Это вы ведёте дело Маркина?
Вопрос задавала высокая полная женщина. Получив утвердительный кивок, она последовала за Беляковым.
— Я вам с утра названиваю, а вы где-то ходите. У меня есть важные сведения о Маркине и членах его банды.
Следователь внимательно посмотрел на даму. Он попытаясь определить — сумасшедшая она или, действительно, имеет что-то сообщить.
— Вы кто?
— Я — Женька, извините, Евгения Труфанова. Меня в районе каждая собака знает.
— Не имел чести.
— Вы только не подумайте, гражданин начальник. Мне все эти его миллионы — до лампочки, — гордо заявила женщина, едва заняв указанное Беляковым напротив него место. — Я хочу, я требую, чтобы была восстановлена справедливость.
— Вы о чьих миллионах говорите?
— Грота, конечно!
— Пардон, мадам, а кто такой этот Грот?
— Как кто? Он же продюсер Маркина, а на самом деле — сутенёр и большая сволочь.
Следователь почувствовал, что в посетительнице говорила застарелая обида. В своей практике он с подобным сталкивался много раз. А ещё он знал, что люди имеют обыкновение судить о себе подобных, исходя из собственных представлений о добре и зле.
Тяжелый свой груз гражданка торопилась скинуть на следователя одним махом. Говорила она сбивчиво, путано, но тема «миллионов» ненавистного ей Грота в том или ином виде всплывала в её рассказе постоянно.
— Конечно, дура я, что согласилась нарисовать птицу. Вон там. — откровенно призналась дама и даже привстала со стула, чтобы рукой показать следователю то место ниже спины, где под одеждами скрывалось тату. — Но что я тогда могла понимать? Глупой девчонкой была. А он мне сказал, что Маркин заплатит сто долларов. Кто бы отказался? Вы бы отказались? Это же какие деньжищи в те времена… Поди, сами они со своими миллионами не обеднели бы…
Беляков в какой-то момент перестал слушать и методично кивать головой. Карандаш в его руке завис над листом бумаги, на котором были написаны лишь два слова «Грот – прадюсор». Попытки хоть как-то прояснить ситуацию тонули в обилии малозначащих деталей и нескончаемых проклятьях в адрес одного и того же персонажа — Грота.
— В то время я копила деньги на Турцию, но Грот меня обманул. У этого Маркина, он сам говорил, не было денег. На птицу деньги он, сволочь, нашёл. Но я, по-моему, уже об этом… На птицу деньги нашлись, а я осталась с хреном. Грота надо немедленно, срочно арестовать, товарищ полицейский.
— Мы объявим его в международный розыск, — пообещал Беляков. — О результатах дадим вам знать.
— У меня сохранился эскиз татуировки. Вам это может пригодиться? — перед уходом, стоя в дверях, вспомнила гражданка Труфанова.
— Пока в этом нет надобности, — успокоил её следователь, а сам подумал, что эта сумасшедшая баба, конечно же, не последняя, кто вот так, неожиданно, возникнет на пути начавшегося следствия, чтобы либо увести его в сторону и запутать, либо дать ключ для быстрой разгадки.
«Грот=сутенёр», написал на листе ещё два слова следователь.
Визит неожиданной свидетельницы вносил в дело криминальный подтекст, который при определённом раскладе мог перевесить даже политическую версию, отягощенную «золотым запасом» реверсивной партии. Смущал следователя и тот факт, что грань, о которую творческим началом тёрся Маркин, была настолько экстравагантной, что, наверняка, подразумевала некую скрытность и самой жертвы, и почитателей избранного им амплуа.
«Вопросы, вопросы», — постучал карандашом по столу ветеран сыска и тяжело вздохнул.
III
Ежедневные убийства, взрывы, самоповешения казались следователю Белякову куда более естественными проявлениями жизни, чем выкрутасы, о которых с упоением рассказывали люди, знакомые с творчеством Иосифа Маркина.
Сергей Сергеевич испытал неприятное чувство, когда узнал, что и его женщины — жена и дочь — хоть и с разной степенью восторга, но всё же отмечали в артисте талант. Когда любимая Муся и Наташка впервые поведали ему о персонажах, придуманных и сыгранных Маркиным на сцене, глава семейства решил, что его жестоко разыгрывают. Разум отказывался принимать на веру услышанное.
— Чушь, такого не может быть! — отмахивался от неправдоподобных откровений следователь.
— Да я тебе журналы принесу, раз ты нам с мамой не веришь, — повышала голос на отца Наташка и в один из дней притащила в дом несколько номеров глянцевого издания. Это был журнал «Розовый эппл».
Покрутив глянец в руках, пролистав несколько страниц, Сергей Сергеевич, словно испугавшись, что может подцепить какую-нибудь заразу, швырнул журнал на пол. Одного абзаца из статьи некоего Самсона Носика ему хватило, чтобы понять насколько приятней иметь дело с трупами.
Очень быстро он осознал, что полученная в кругу семьи прививка помогла ему при дальнейшем расследовании необычного дела. Но было и то, чего он, как мужчина, не понимал, а спросить у дочери не позволяли приличия, — кто дал Маркину разрешение так корыстно, бессовестно поступать с мужским достоинством?
Помочь разобраться могла только Муся.
— Погоди, — пытался мыслить логически Беляков, когда перед сном снова завёл с женой разговор об артисте, — выходит, и я мог бы закосить под «Писающего мальчика» или прикинуться «Болтом», а?
— А кто ж тебе мешает? — хохотнула Муся и рука её потянулась под одеялом к мужу.
— Подожди. Я не об этом.
— А я об этом.
— Отстань, нашла время, — потушил шалый блеск Мусиных глаз супруг, и, наперекор её романтическим ожиданиям, уставился в потолок. Себе он был вынужден признаться, что по трезвой ни за что бы не смог повторить художества Маркина, что, возможно, даже и после пол-литры не рискнул.
Засыпая, следователь решил, что с утра начнёт отрабатывать версию, подсказанную неожиданным визитом обманутой гражданки Труфановой. То, что творчество Маркина подпитывалось за счет вполне конкретного причиндала, делало женский след более чем объяснимым.
«Где есть хоть один мужчина, — по старинке рассуждал Беляков, — нужно искать женщину: шерше ля фам , где черт с копытом — там и свинья с чем-то там».
В «Артистическом агентстве Маркина» следователя встретили вежливо и настороженно. Продюсер, как только увидел незнакомца, определил, что это именно тот человек, который просил его утром о встрече. Отношение к представителям карающих органов у Грота навсегда сложилось в период общения с капитаном милиции Петровым, усталое лицо которого нет-нет да всплывало в тревожных снах бывшего коммерсанта. Алексей первым протянул руку гостю и назвал себя.
— Вот видите, как приходится вас встречать, — чтобы придать разговору определённую тональность начал он. — Поверьте, нам всем сейчас очень и очень тяжело.
Сергей Сергеевич не почувствовал фальши в словах Грота. В агентстве всё безмолвно кричало о неожиданной и безвозвратной утрате. Вселенская тоска начиналась уже со входа, где посетителей встречал траурный портрет жизнерадостного Иосифа Маркина, и заканчивалась согбенными фигурами клерков, как тени проплывавших по офису. Рабочие столы были завалены свежими цветами; даже на полу не хватало свободного места для венков от организаций и частных лиц. Беляков лишний раз вынужден был убедиться, что имя Маркина — не пустой звук.
— Я всё понимаю, — кивнул следователь. — Мои соболезнования, как говорится, родным и близким. Вы были с Маркиным друзьями?
— Да, со школы.
— О-о! Похвально. Редко, когда школьные товарищи надолго уживаются в совместном бизнесе. Помню, у меня дело было одно. Там три институтских друга… Мы могли бы с вами где-то поговорить?
Грот повёл следователя в бывший кабинет Маркина, который по убранству больше походил на большую сувенирную, или даже антикварную, лавку с афишами и фотографиями на стенах. Пока гость с нескрываемым уважением рассматривал симпатичные безделушки, Алексей достал из шкафчика бутылку виски.
— Давайте, инспектор, для начала помянем нашего Ёсика.
— Что ж, дело святое. Только почему инспектор? Я — не из отдела кадров и не из Скотленд Ярда.
— Извините, черт дёрнул за язык. А как правильно?
— Сам пока не знаю. У нас реформа. Называйте по имени-отчеству. Так всегда надёжней.
Выпив по первой за помин души Маркина, Алексей спросил:
— Так что там с этими тремя институтскими друзьями, вы говорили?
— Да-да, говорил. Ничего особенного: вначале забрали бизнес у четвёртого, а потом самый шустрый из них заказал двух остальных. Таких историй про старых друзей у меня много.
— Мы с Ёсиком, вообще-то, были, как братья.
— Понимаю… За друга — и в огонь, и в воду. Как говорят, вместе прошли и Крым, и Рим? По девчонкам, небось, тоже вместе хаживали. Ну, так, между нами, — ударяли, а?
Грот не без смущения улыбнулся и даже слегка покраснел — то ли от начавшего действовать вискаря, то ли от давних воспоминаний.
— Бывало, конечно. Как без этого?
— Ну, вот и я говорю: «Как без этого?» Кстати, не знакома вам некая Евгения Луиновна Труфанова?
— Нет, не припомню. Разве ж их всех этих женечек упомнишь, Сергей Сергеевич?
— Да так оно, конечно. Только эта персонально на вас обиду держит, обвиняет, между прочим, в сутенёрстве. Про птицу какую-то мне вчера толковала. Вообще, решительно настроена дамочка. Даже не знаю, что делать. Двести сорок первой статьёй попахивает, — как бы рассуждая с самим с собой, заговорил следователь и нахмурил брови, усугубив своим видом сложность ситуации.
— Сумасшедших баб много, а уж когда начнут говорить, то хоть святых выноси.
— Ну, может, оно и так. Отставим пока это.
— Вот и славно. Так, чем я могу быть вам полезен? Извините, у меня мало времени.
«Не хочет, змей, говорить, — заметил Беляков. — Есть, есть грешки за ним».
Алексей по новой наполнил стаканы и приготовился оказывать следствию посильную помощь.
— Это правда, что у Маркина были общие дела с криминальным авторитетом Серёжей Соскоком? — резче, чем сам того хотел, спросил Беляков.
— Откуда? — совершенно искренне удивился вопросу Грот. — Иосиф, как огня, боялся всяких бандитов. Особенно после истории с этим англичанином, сэром Го…
— Вы про Тофика Дундуридзе, которого в машине взорвали на Пасху? Да, было такое дело. К этому случаю мы, возможно, тоже вернёмся. Но я вас прошу не спешить с ответом и хорошо подумать. Следствию известно, что Соскок и Маркин неоднократно встречались на яхте Варфоломея Плёвого, артист бывал у него на вилле.
— Сергей Викторович приглашался на все премьеры Иосифа. Естественно, они пересекались, в том числе и на яхте. Между прочим, Прачкин очень милый человек, хорошо играет на гитаре, с прекрасным, хотя и своеобразным, чувством юмора. Среди гостей были и другие интересные персонажи. Почему вы не спрашиваете про депутата Троелобова, прокурора, о других уважаемых людях? Известный народ, между прочим. Только вот никакой госпожи Труфановой, или как там её, — ехидно заметил Алексей, — там точно не было.
— Да бог с ней: несчастная и глупая женщина. А вы, Алексей Андреевич, не обижайтесь. Я обязан отрабатывать все версии. В том числе, уж извините, и связь с криминалом. У меня, вообще, много вопросов, которые хотелось бы вам задать. Например, сами-то вы, вроде бы, — в печали, а музычка-то у вас, — Беляков сделал ударение на «Ы», — играет весёлая. Странно как-то.
Беляков обратил внимание на то, что за всё время разговора Грот не попытался выключить или хотя бы пригасить звук, исходящий из невидимых динамиков, и вносивший диссонанс в строгую атмосферу траура.
— Вы правы, Сергей Сергеевич. Но всё дело в том, что среди этих звуков Иосиф жил. Они сопровождали его. Пока душа Ёсика остаётся с нами, пусть порадуется.
— Красиво сказали, — отметил Беляков. — Мне просто показалось, что такая музыка не к месту, что ли.
— А у Иосифа всё было не к месту. В этом и заключался глубинный смысл его творчества. Оно многих шокировало, если хотите, — кололо глаза. Всё — вопреки, всё — наперекор правилам и канонам. А жизнь, сама по себе, разве всегда понятна, разве не такова, какова… — Алексей на минуту потерял ход мысли, и Беляков по-своему завершил её.
— Да-да. Я знаю: жизнь такова, какова она есть и больше — ни какова.
— А я говорю о том, что в ней полно несоответствий. Но разве мы её за это меньше любим, разве не цепляемся за неё ежеминутно?
Грот, успевший за разговором опустошить свой стакан, был настроен меланхолически. Его потянуло на философию. Голос продюсера стал звучать тихо и чуть глуше, а в речи появилась та особая, плавная, задушевность, когда русский человек, перед тем как пуститься в разнос, готов вывернуть себя наизнанку и, не преследуя для себя никакой корысти, наврать случайному собутыльнику с три короба.
Сергей Сергеевич подумал, что, возможно, именно Гроту он сейчас и должен задать вопрос, на который вот уже какой день самостоятельно не мог найти ответа.
— Вы меня, Алексей Андреевич, извините, не для протокола, как говорится, а для моего собственного понимания. Скажите, ваш друг Маркин, действительно, считал себя артистом, верил в то, что делает? Простите меня, ради бога, но то, чем он занимался, лично я искусством, при всём моём желании и уважении к его памяти, назвать не могу. Он ничем таким, — Беляков сделал неопределённый жест рукой — не страдал? Каким, вообще, человеком он был?
Вместо ответа продюсер встал с кресла и вернулся с двумя увесистыми папками в руках.
— Здесь ответы на многие вопросы, — важно сообщил Грот. — В прошлом году к нам приезжали немецкие кинематографисты — заинтересовались Иосифом. Снимали для одного частного телеканала. Фильм, как оказалось, был обычной немецкой порнушкой. Им вставки нужны были из выступлений Маркина. Но! Факт остаётся фактом: запад клюнул на Ёсика. Почитайте вот это, если интересуетесь, — и продюсер протянул гостю два бумажных кирпича, на которых фломастером было написано «Маркин: наследие».
— А нельзя ещё и своими словами, коротенько? В чем его феномен? —попросил следователь и положил папки рядом с собой.
— Кратко? Вы правильно сказали — феномен. Современное воплощение рафаэлевского Давида. Таких называют пионерами, первопроходцами, основоположниками. Вы знаете, что Маркина сравнивали с Энди Уорхолом? Но Иосиф, поверьте мне, был глубже в своём безыскусном примитивизме, выпуклей. Как-то так, если коротко.
По дороге в околоток Беляков ругал себя, что дал слабину и взял папки. Наследие оказалось тяжелым и неудобным в носке. Да и надобность в психологическом портрете артиста отпала. Необходимое представление о нём у следователя уже имелось, а последние слова Грота о мировой славе, ожидавшей его школьного товарища, доказывали, что и окружение Маркина было не в себе.
«Да и я, идиот старый. Зачем мне эта макулатура? — ворчал Сергей Сергеевич. — Мало мне своих бумаг?».
Успокаивал он себя тем, что из полученного мусора, возможно, удастся выловить что-то важное… ключевое.
IV
Молодой сотрудник из оперативной группы Белякова, занятый поиском неизвестно куда подевавшегося тела Маркина, безрезультатно бился над поставленной задачей уже больше трёх суток. Всякий раз, когда наступало время сообщать об итогах поиска, он лишь недоумённо пожимал плечами и обещал результат на следующий день. Возвратившись из агентства, Сергей Сергеевич заглянул к нему в кабинет и по наглым глазам подчинённого понял, что на этот раз у него хорошие новости.
— Труп Маркина найден, — радостно отрапортовал помощник.
— Вижу, вижу, что добил ты это дело. Молодец. Докладывай.
— Я уже думал — что за черт, может, его инопланетяне с собой уволокли? Честное слово! — бойко начал младший чин, и рассказал всё, с чем ему пришлось столкнуться при выяснении мистического исчезновения тела Иосифа Маркина.
Беляков слушал подчинённого без особого интереса, но длилось это ровно до тех пор, пока в докладе не прозвучала фамилия бывшего идеолога реверсивной партии.
— Ага! Вот и опять всплыл наш Митрофанушка, — воскликнул он, будто давно ждал этого сообщения.
У Сергея Сергеевича вызревала параллельная версия — политические амбиции оппозиционного артиста. На этом скользком направлении ключевой фигурой он считал бывшего идеолога реверсивной партии Митрофана Брунета.
— Пора с этим деятелем познакомиться поближе. Как считаешь? — с возбуждением, будто в нём разом проснулись все инстинкты ищейки, воскликнул следователь. — Пригласи-ка ты мне этого субчика в околоток. Здесь с ним потолкуем.
Новоявленный державник-почвенник из клана Геннадия Погорельца явился на допрос в точно назначенное время. Внешних признаков волнения или беспокойства в нём не замечалось.
«Неплохо держится, шельмец, — отметил про себя Беляков. — Ни по одному политику не определишь, когда он врёт. Вот ведь сучье племя! Ладно, мы тебя, дружок, всё равно найдём как прищучить. Повертишься ты у меня».
И следователь, с уверенностью человека уже знающего правду, но желающего, чтобы её озвучил сам подозреваемый, задал Брунету первый вопрос:
— С какой целью вы пытались скрыть труп Маркина?
— Извините, — улыбнулся Митрофан, — что я пытался сделать с трупом?
— Следствию известно, что это вы договаривались с медициной о дежурстве во время митинга, а, значит, могли быть заинтересованы в том, чтобы тело Маркина не сразу могли найти, — принялся плести сети Беляков. — Как вы объясните, Митрофан Дадашевич, что бригада оказалась полностью состоящей из незаконных мигрантов, да ещё и не владевших русским языком? Можете сказать?
— Откуда вы всё это взяли? Чушь какая-то, поклёп.
— У нас есть подтверждающие документы. Кроме того, вы давали устные поручения секретарю Уссацкого Оксане. Так, почему же гастарбайтеры, господин Брунет? Так легче концы спрятать?
— Какие концы? Причем здесь концы? Всем известно, что россияне не хотят работать на скорой помощи. В этом главная проблема.
— Россияне, насколько известно, не хотят работать дворниками, но, чтобы они отказывались ещё и лечить себя, — я пока этого не слышал, —попытался поймать политика на лжи Беляков.
— Правильно, отказы начались с дворников, а теперь, по последним опросам, перечень непрестижных профессий значительно пополнился. В него уже вошли: гардеробщики, официанты, повара, преподаватели русского языка, истории, — Брунет сделал паузу и добавил: — Ну и врачи скорой помощи, конечно. Лентяи наши соотечественники, любезный Сергей Сергеевич, поверьте мне. Скоро и на выборы вместо них придётся специальных людей нанимать. Дожили, уже и волеизъявляться не хотят сами. Это я вам, как политик с большим опытом, говорю.
— Но вы хоть знаете, что эти гаврики завезли тело Маркина на их сабантуй? Если бы не система ГЛОНАСС, то машину скорой помощи, может быть, искали до японской пасхи. Но время-то потеряно. Не проведена своевременно судебно-медицинская экспертиза. До сих пор нет результатов вскрытия. Нонсенс, но мы пользуемся сведениями, которые сообщаются в СМИ. Такого ещё никогда не было. Это — бред!
— Вы хотите сказать, что я организовал этот бред, а заодно оплатил упомянутый вами сабантуй? У вас есть доказательства?
— Судя по протоколу последнего заседания политсовета реверсивной партии, — продолжил Беляков, пропустив мимо ушей язвительные слова Брунета, — вы не были заинтересованы в том, чтобы Маркин представлял лицо партии. А самый надёжный способ решить проблему с человеком — убрать его физически.
Чтобы припереть политика к стенке ещё крепче, следователь зачитал фрагмент из протокола, где Брунет предрекал артисту недолгий век:
— «Уорхол уже в могиле. Пройдет время, там же окажется и ваш Маркин». Это же ваши слова, Митрофан Дадашевич?
— Гражданин начальник, вам каждый скажет, что к моменту трагедии меня не было у сцены, и повлиять на действия медиков я, при всём своём желании, не мог. Как, вообще, можно было предвидеть то, что произошло с несчастным Иосифом. Я чист перед ним и перед законом. Кроме того, я никогда, ни за кого не плачу. Это мой жизненный принцип. С какой стати мне оплачивать чужие удовольствия? Мои бывшие товарищи направили вас по ложному следу. «Я тебя породил, я тебя и убью» — это не про меня.
И Брунет поведал историю своего знакомства с Маркиным, начиная с того самого дня, когда он впервые увидел молодого артиста на даче своего лечащего врача Кирилла Даниловича Стопудова и его замечательной супруги, по тем временам называвшей себя Таисией фон Лемпке.
— Я всегда морально поддерживал Иосифа, а он, соответственно, иногда финансово поддерживал нашу партию.
— Вы хотите сказать — вас лично, — сурово перебил Митрофана Беляков. — Следствие располагает сведениями, что часть денег за свои выступления он отдавал вам.
— Я никогда не отделял себя от своей партии. Все эти ваши намёки для меня оскорбительны. Могу только ещё раз повторить: вы идёте по ложному следу. Запомните: на всё — воля божья. Это я теперь знаю, как «Отче наш».
Глаза Брунета всё так же были честны, но это не могло ввести в заблуждение опытного служаку. За годы своей работы он сотни раз видел застенчивых очкариков, на деле оказывавшихся семейными тиранами и насильниками, солидных начальников, пускавших по миру родные предприятия, бравых генералов, продающих за медный грош и своих подчинённых, военные тайны и амуницию. Сергей Сергеевич знал жизнь во всех её проявлениях, и в ней не оставалось уже ничего такого, чего старый следователь не мог бы допустить. Случай с Маркиным слегка выбивался из общего ряда дел.
За то непродолжительное время, что Беляков беседовал с ренегатом-перебежчиком, в кабинет несколько раз заглядывал заместитель Ересьнева, подполковник Токарев. Просовывая голову в дверь, он громко предупреждал о необходимости срочно прибыть в приёмную начальника околотка и ознакомиться с приказом.
— Каждый день новый приказ. Напасть какая-то. Как мы раньше работали без них? — недовольно пробубнил Беляков, исподлобья посмотрел на Брунета и понял, что сболтнул лишнее.
— Ладно, Митрофан Дадашевич, свободны. Думаю, что у нас с вами это не последняя встреча, — подписывая Брунету пропуск на выход, завершил разговор Беляков.
Собственные промашки старый служака чувствовал моментально, так же, как редкие осечки своего табельного «макарова». В этот раз он понял, что впервые за всё время службы искал сочувствия не на груди у жены, а у совсем постороннего человека, который был к тому же ещё и подозреваемым. Стало стыдно и гадко на душе. Чтобы скорей избавиться от угрызений совести, Сергей Сергеевич резко вскочил из-за стола и быстрым шагом направился в приёмную начальника.
В спешке, Беляков чуть было не проскочил мимо доски объявлений, которая ежедневно помогала сотрудникам находиться в курсе повседневных дел и забот околотка. Боковое зрение заставило вернуться, чтобы внимательно ознакомиться с содержанием рекламного листка, пристроенного чуть ниже вечного, почти уже вросшего в стену, «Их разыскивает милиция».
«ЛУЧШЕ СВИСТЕТЬ, ЧЕМ НЕ СВИСТЕТЬ», — прочитал Беляков броский заголовок. Мелким шрифтом сообщалось о новейшей разработке в области нанотехнологий, облегчающей службу полицейского. Глаза следователя скользнули ниже — к фотографии. На ней человек, вооруженный лупой, с недоверчивой улыбкой изучал указательный палец, подсунутый кем-то ему под нос.
Нижнюю часть фотографии закрывало объявление:
ВЫДАЧА ОДНОРАЗОВЫХ НАНАСВИСТКОВ
СОТРУДНИКАМ ОКОЛОТКА БУДЕТ
ПРОИЗВОДИТЬСЯ КАЖДУЮ СРЕДУ
И В ПЯТНИЦУ с 11:00 до 14:30.
«Страшное дело — модернизация», — заметил про себя Беляков и поспешил в приёмную.
Там уже образовалась очередь, в которой собравшиеся мужчины обсуждали новость о присвоении новому начальнику звания генерала. Приказ сухо подтверждал этот факт и предписывал всем прибыть в актовый зал околотка в определённый день и час.
V
— Правильный, видать, мужик твой новый начальник, — сделала вывод Муся. Она гладила супругу к торжественному собранию парадную форму и была настроена на философский лад. — Прежним-то было на всех вас наплевать. Поэтому и ходили вы, как охламоны. Посмотришь на улице — идёт, ширинка расстегнута, неопрятный. Тьфу! Может, и действительно что-то будет у вас меняться. Молодёжь сейчас совсем по-другому видит жизнь.
— А у меня вот неважные предчувствия. И сон какой-то нехороший ночью снился.
— Расскажи.
— Да что рассказывать? Ерунда сплошная.
— Ерунда-не ерунда — рассказывай. Я ж с тебя теперь не слезу.
И — не потому, что отвертеться шансов у него почти не было, а из-за желания услышать разгадку сна, в чем Муся всегда была большим спецом — Беляков начал рассказ:
— Короче, снится мне Токарев, наш новый зам. Я, вроде, на улице нахожусь. Иду, здороваюсь с ним, а он мне: «Стоп! — говорит и начинает дрючить, как салагу какого-то. — Почему ты, разгильдяй, не по форме приветствуешь? Ты знаешь, — говорит, — что вышел приказ отдавать честь левой рукой?». Глаза у него начинают наливаться кровью, лицо грозное. Напустился на меня. Нагнал страху. Гнёт матом, как наш дядя Лёва. Кричит, что мы всю жизнь неправильно честь отдаём, что левая рука у полицейского для того и существует, чтобы приветствовать начальство от чистого сердца. А я, вроде, понимаю свою оплошность, но стою — дурак дураком. Хочу козырнуть ему по-новому, чтобы он перестал злиться, а вместо левой руки всё равно поднимается правая. Токарев бесится, думает, что я специально издеваюсь над ним, типа, сознательно нарушаю дисциплину. В руке у него трость длинная и я почему-то знаю, что она с золотым набалдашником. Замахнулся на меня, гад, но ударить не успел — я проснулся. Вот что это такое? К чему вся эта белиберда?
Сергей Сергеевич замолчал и посмотрел на жену. Муся стояла посреди комнаты серьёзная, лоб её был нахмурен.
— Многовато у тебя намешено, — наконец произнесла она. — Что сказать? Когда твои любимые менты снятся — ничего хорошего не жди. В лучшем случае, это к разочарованию или к предательству. А тут ещё, видишь, ругань, да с матом. Обычно это — к неприятностям… всевозможным. Плохой сон, Серёженька.
Неутешительный прогноз бросил мрачные тени под глаза Белякова. Внутренние ощущения совпадали с тем, что открыла ему жена.
— Но, с другой-то стороны, мы же и так знаем, что в вашем грёбаном околотке — реформа, — продолжила Муся. — Никогда это спокойно для вас не проходило. Я думаю вот что: давай-ка мы, Серёжка, на всякий случай, оденем все наши ордена. Чего им лежать без дела? Пусть послужат.
— Не-не-не. Не надену. Не перед кем там хвастаться.
— Одень, говорю. Причем здесь хвастаться? Пускай все видят, какой ты у меня бравый защитник. У кого поднимется рука на героя?
Следователь никогда не шёл на хитрости ради собственной выгоды, но в этот раз поддался на уговоры. Из дома он вышел при полном параде, пшикнувшись даже французской туалетной водой, ради чего жена позволила в ботинках зайти в ванную комнату.
— Ну, вот видишь, как хорошо, — напутствовала Муся и лёгкими движениями пальцев не переставала сбивать несуществующие пылинки с мужниного кителя. — Нечего тут стесняться, дорогой. Ты их не своровал.
В холле, перед актовым залом, сослуживцы окружили Сергея Сергеевича, похлопывали по плечу, шутили про Шарапова и Кибрит , которые, наверняка, померли бы от зависти, увидев увешенного наградами Белякова. Несколько раз на грудь ветерана, казавшуюся широкой от сияющей золотом россыпи, среди которой мерцал и один боевой орден, глянул и генерал.
— Что там за цацка у нашего супер следака? — недовольно спросил Ересьнев у Токарева, когда тандем плечом к плечу засел в президиум.
— Хрен его знает.
— А я вот знаю. У меня такой нет, — пожаловался генерал. — Решай вопрос.
Через неделю, после торжественного собрания, заместитель начальника по кадрам, майор Щербак, сообщил Сергею Сергеевичу, что оптимизация работы околотка в дальнейшем будет происходить без его участия.
— Принято решение о твоём увольнении. Жаль тебя терять, уж больно мужик ты толковый. Но в интересах дела взят курс на принудительное омоложение. …И черт тебя дёрнул, Серёжа, нацепить награды! — не сдержался кадровик. — Чего ты этим хотел доказать? Себя подвёл и мне свинью подсунул.
— А ты-то здесь, Вячеслав Александрович, каким боком?
— Токарев поручил любым путём сделать для Георгия Георгиевича такой же орден, как у тебя. Вот такие дела.
Единственное, что мудрый Щербак утаил от Белякова, — слова, которые генерал с обидой и в крайнем раздражении почти прокричал:
— Пусть этот ваш «майор Пронин» свой богатый опыт, играть-колотить, в задницу себе засунет.
О пожелании Ересьнева Сергей Сергеевич узнал чуть позже из других источников и пересказал всё услышанное жене.
— Это же надо — какой оказался говнюк этот твой новый начальник, — сокрушалась Муся и долго не могла успокоиться от несправедливых слов про Серёжу, больно ранивших и её саму.
Опального следователя генерал к себе больше не подпускал, ходом расследования дела Иосифа Маркина интересовался исключительно через Токарева. При случайных встречах — в коридорах или у главного входа в околоток — Ересьнев доставал из карманов мобильные телефоны и начинал выковыривать из них кнопки. Генерал категорически не мог простить подчинённому заслуженного ордена и люто его возненавидел.
Беляков, как и полагалось по уставу, продолжал ходить на службу, отрабатывал версии по делу Маркина и первым отдавал честь начальству, когда оно, вечно куда-то опаздывая, стремительно пробегало мимо, не поворачивая в его сторону головы. В глубине души он надеялся, что судьба будет к нему благосклонна, что всё образуется и лихие дни минуют, не затронув его.
Грядущая пенсия ни столько пугала Белякова, сколько представлялась чем-то противным и неестественным, вроде поросшей мхом старухи, требующей интима, шанс избежать которого равнялся нулю. При таких оказиях люди, кто в панике, кто с упрямым взором в глазах, ищут удачного для себя исхода. Везёт единицам: в ковчеге, по крайней мере, в том, который взял курс на омоложение, не бывает слишком много свободного места. Сергей Сергеевич пытался зацепиться за трап уплывающей посудины, но делал это единственно известным ему способом: служебным рвением. Ему хотелось изловчиться и сделать так, чтобы все ахнули от изящности и быстроты, с какой он завершил нашумевшее дело.
В сложившихся условиях интуиция подсказывала обратить внимание на «наследие» Маркина, полученное от Грота. В архиве могли таиться отгадки на головоломки, не дававшие покоя настырному следователю.
Перелистывая страницу за страницей, Беляков невольно обратил внимание на один интересный момент: главным и самым последовательным «летописцем» сценической жизни Маркина оказался журналист из «Розового эппла» Самсон Носик.
Если журналисты, претендующие на серьёзное к себе отношение, в своих статьях сопоставляют, анализируют факты, в результате чего и приходят к выводам, то Носик преподносил читателю события только в превосходной степени. «Круто», «суперски», «талантище»: эти слова мелькали почти в каждой строчке его путаных статей.
Верхом творчества Маркина Самсон считал номер, носивший название «Болт». О нём Носик упоминал чаще всего, только с ним сравнивал другие сценические работы артиста. Сергей Сергеевич мало что понимал из прочитанного. Некоторые, и, к счастью, не такие уж частые умозаключения автора, вызывали в Белякове жуткое негодование и протест. «Даже мнимые шахтёры в своих забоях не потеют от нагрузок так, — уверял читателей в одной из статей журналист, — как умудряется исчерпать свои недюжинные силы эта мега-звезда нашей эпохи».
Как понимал из прочитанного Беляков, не все собратья по перу разделяли щенячьи восторги Самсона. За это колумнист в своих статьях обзывал коллег обидными словами, обкладывал экзотическими выражениями, самым литературным, а в каком-то смысле даже и поэтичным, было про гнид, «лающих на слона».
В отличие от тех, других, авторов, фанат «Болта» не искал синонимов к атрибуту, ставшему главным коньком выступлений Маркина. Его отличительной чертой было виртуозное применение суффиксов — от уменьшительно-ласкательных до тех, что создают самую превосходную степень. С помощью богатого русского языка он так искусно преображал краткое имя мужского достоинства, в написании состоящего на две трети из латинского алфавита, что ничего другого не оставалось как восхищаться изумительной изобретательностью автора.
Завершил Беляков знакомство с сочинениями Носика только на второй день неустанной читки. Ближе к ночи он отложил последний журнал, не без усилий разогнул затёкшую спину и долго потом тёр уставшие глаза. Отношение к прочитанному выразилось у него очень кратко и в стилистике самого Носика: следователь грязно выругался.
— Господи, за что мне всё это на склоне лет? — захныкал без пяти минут пенсионер и поймал себя на мысли, что ни сама фраза, ни то, как он её произнёс, не являются частью его самого.
Неожиданное открытие оставило неприятный осадок. Получалось, что первое, и достаточно поверхностное, погружение в иллюзорный мир шоу-бизнеса самым постыдным образом отразилось на его закалённом временем характере. Стоило только чуть-чуть пригубить чуждой его желудку пищи, как последствия не замедлили сказаться.
«Всё, что угодно, твою мать, но — бабское нытьё?», — изумлялся Беляков, не веря, что такое произошло именно с ним.
Любая профессия накладывает на человека свой отпечаток, шлифует характер, перековывает. Служба, которой Сергей Сергеевич посвятил свою жизнь, перелицевала его. Он это знал. Прекрасные качества, спрятанные в нём от рождения, со временем видоизменились, грубели, отфильтровывались за ненадобностью. На их месте появлялись другие, с которыми было сподручней утверждаться в профессиональной среди, но не очень легко ладить с остальным миром.
«Кто вращается среди мусора, тот, рано или поздно, сам становится им», — сами собой всплыли в памяти слова преподавателя милицейской школы, Станислава Ивановича Пронько, сказанные им давным-давно на лекции по административному праву.
Старый законник, как сеятель, щедро разбрасывал вокруг себя мудрые мысли, но только теперь, с большим опозданием, что-то стало прорастать от тех брошенных зёрен в самом Белякове. Видимо, он достиг той поры, когда чужие жизненные наблюдения перестают быть пустым звуком и воспринимаются уже как свои собственные. Об этом парадоксе Сергей Сергеевич размышлял, спускаясь по лестнице, когда его, усталого и расстроенного, на выходе из околотка окликнул дежурный:
— Беляков, иди сюда!
Он нехотя подошёл к зарешеченному окну.
— Генерал приказал тебе передать, что дело по Маркину прекращается.
— Это ещё почему? — возмутился следователь. — У меня уже есть конкретные результаты: подозреваемые, версии.
— И у нас есть результаты, — вяло перебил его дежурный. — Экспертиза пришла. У твоего артиста тромб оторвался. Нет состава преступления. Так что, можешь отдыхать.
Непродолжительное следствие закончилось почти на взлёте и поставило точку в карьере Сергея Белякова. Вынужденное безделье заставляло опального героя слоняться по кабинетам сослуживцев; но там он уже больше не находил прежнего радушия и товарищеского участия. Разнообразя скучные, похожие друг на друга будни, без пяти минут пенсионер повадился нелицеприятно высказываться о новом руководстве околотка, чем окончательно отвратил от себя большинство коллег.
Когда общение на работе сошло на нет, на глаза вновь попался маркинский архив, который когда-то было обещано вернуть Гроту. К опусам Носика решено было больше не возвращаться. Просто так, от нечего делать, Беляков пробежал глазами статью одного автора, прочитал рецензию о «родимых пятнах» шоу-бизнеса другого, и понял, что есть пытливые люди, которые, в отличие от колумниста «Розового эппла», так же, как и он, Сергей Сергеевич, старались угадать: куда ещё может завести шальная сила повального свободного творчества.
Постепенно погружаясь в неизвестную для себя сферу, ветеран познавал суть того мира, который Самсон Носик называл не иначе, как «благоуханное лоно». Короткий остаток зимы, в привычной для себя казённой обстановке, Беляков заполнял пробелы в знаниях, где его дочь и Муся, ориентировались как в их собственной квартире. Когда почти всё уже было прочитано, когда на все вопросы были даны ответы, Сергей Сергеевич честно признался, что ничего не понял.
Он допускал, что в тех людях, о которых он впервые узнал, возможно, и была божья искра, но предназначалась она, по его убеждению, совсем для другой деятельности, которой эстрадные глаши, стасики, «изделия № 1» принципиально не хотели заниматься.
— Ты не врубаешься! Это же класс! От них все балдеют, — спорила дочка, и, как последний аргумент, пыталась надеть на отца наушники, чтобы любимый папка самостоятельно мог ощутить творческую силу и мощь её кумиров.
В таких случаях глава семьи на время замирал, пытаясь настроиться на серьёзное восприятие, но уже в первые секунды его лицо выражало почти библейскую муку. Наташка злилась на глухоту отцовской души, резким движением прекращала прослушивание и, чтобы насолить отцу, громко жаловалась матери:
— Ма-а, он «Когда солнце догорает» плохим словом назвал.
Конфликт на почве эстетических разногласий в семье Белякова усугублялся ещё и тем, что даже у любимой жены Мусеньки, его верной подруги и ангела-хранителя, глаза становились влажными, как у стельной коровы, при упоминании имени певца, чьё творчество Сергей Сергеевич ненавидел особенно и кого, в отместку за своих заблудших коллег, называл оборотнем.
Он ничего не мог с собой поделать. Его чуткая к фальши душа протестовала, а ощущение непрекращающегося балагана, спрятанного под натужным весельем и самодовольными ухмылками набивших оскомину персонажей, преследовало его. Острым чутьём сыщика он безошибочно определял суть обмана, примитивность наживки, на которую его хотели поддеть.
И всё же добровольный искусствовед продолжал упрямо искать ту ничтожную малость, ту пустяшную детальку, которая могла бы ему помочь подняться над неприятием нового искусства, чтобы, сделав шаг, встать вровень с теми, кто взахлёб, как тот же Самсон Носик, расхваливал Маркина, всех похожих и не похожих на него.
VI
Приказ об увольнении следователя Белякова из органов внутренних дел пришёл к апрелю, на Благовещенье. День тот запомнился короткими, скомканными поздравлениями сослуживцев, вынужденных с самого утра выяснять обстоятельства появления изображения огромного фаллоса на фасаде здания, строящегося напротив околотка уже больше двадцати лет. В непосредственной близи рисунок не обладал реалистичностью, но с крыльца и из окон силового ведомства очертания гиганта ни с чем другим спутать было нельзя.
На небольшой пятачок перед стройкой в считанные часы слетелись журналисты, неизвестно как пронюхавшие о появлении «монстра», высотой в девятиэтажный дом. Медийщики метались в поиске очевидцев события, спешили запечатлеть общие и крупные планы. Заметив статного, при полном параде и с букетом цветов полицейского, репортёры принялись подбивать его на комментарии, но потенциальный носитель информации сдержанно улыбался и вежливо посылал их всех к начальству:
— К Ересьневу, ступайте, милые. Я нынче не при делах.
Но, если бы старый служака решился переступить через вошедшую в него с кровью и потом субординацию, то знал бы, что сказать народу. Своим чистым сердцем он один видел в безыскусном творении неизвестных художников послание Иосифа Богдановича Маркина. Недаром Сергей Сергеевич ночами изучал «суперское», как определил Самсон Носик, наследие артиста. При желании, отставник мог поведать журналистам многое из того, к чему дошёл своим умом в часы долгих раздумий. Если бы он захотел, то мог встать перед всеми этими людьми, снующими с микрофонами, камерами, и крикнуть им, надрывая глотку и показывая пальцем на разукрашенный фасад:
«Вот! Вот чего мы все с вами заслужили! Это мы по своей глупости не фильтровали базар и гоготали над всем, что было когда-то дорого нам и нашим родителям. Дождались? Теперь сами становимся посмешищем. А, чтобы скрыть своё убожество, ржём ещё громче, лишь бы заглушить чувство оставшегося ещё стыда, которое тоже, рано или поздно, покинет нас, если не одумаемся…»
Он мог разложить по полочкам всё, чего стоит ждать в будущем, ибо был почти уверен, что следующий этап несёт лишь увеличение масштабов и цветовой гаммы скандального изображения, что оно будет тиражироваться в разных видах, и займёт под собой плоскости на мостах, космических кораблях, реакторах атомных электростанций…
— Прикинь, какая мандула приплыла утром к ментам, — послышался рядом язвительный голос зеваки, пришедшего поглазеть на бесплатное зрелище.
— Какие же кисточки нужно было иметь? — удивлялся кто-то из любознательных.
— Такой объём кистью не возьмёшь. Валиком сделано или из баллончиков распыляли, — предполагали понимающие в молярном деле люди.
— Спешили, черти. Кривой он у них какой-то получился.
«Это — конец», — подумал Беляков.
Наспех врученный бывшими коллегами букет алых гвоздик замер в руке ветерана, а затем стал медленно опускаться к земле, пока кучерявые головки цветов ни соприкоснулись с асфальтом.
К середине дня девятиэтажку, в одночасье ставшую самым знаменитым в мире недостроем, полицейские обнесли заградительными ленточками. Как муравьи у разорённого муравейника, засуетились вокруг здания представители местной власти и коммунальщики. Гроздьями черного винограда повисли на фасаде городские альпинисты: их в спешном порядке придали боевым расчетам двух пескоструйных установок.
Однако удалить со стены мощный контур не удалось. Не спас положение и гигантский баннер с изображением завидных наручных часов, привезённый к месту событий ближе к ночи. Гильошированный циферблат, на котором хорошо читалась надпись «Swiss made», надёжно прикрыл только верхнюю часть срамоты. Правда, утром служители околотка смогли, наконец, удовлетворить своё любопытство относительно марки часов, отсчитывающих время на руке их молодого генерала.
В последующие дни бывший следователь приходил к знакомому пятачку, как на службу, и возвращался домой только ближе к вечеру, чтобы на кухне, за ужином, обстоятельно изложить жене хронику прошедших событий.
Муся сидела за столом, подперев щеку рукой, и терпеливо слушала про бригады гастарбайтеров, которых привозили на борьбу с граффити, но те, завидев отсутствие «халяла» моментально разбегались, про свадебные картежи, которые по дороге в ЗАГС стали заворачивать к зданию, чтобы молодые могли возложить цветы к новой городской достопримечательности. Пересказывал жене Беляков и разговоры, услышанные от бывших сослуживцев, которые те вели под большим секретом. Несколько человек шепнули, что некие экстремисты предложили властям радикально решить проблему, только вот применять тротиловый эквивалент категорически запретили в чрезвычайной комиссии.
— Никак они дом хотели подзарвать? — заволновалась Муся и от страшной догадки её серые глаза стали круглыми, как у рыбы.
Через неделю муж принёс ей новость о поимке первого подозреваемого.
— Взяли одного художника. Теперь по цепочке найдут и других. Дело времени, — обнадёжил жену Беляков, не опасаясь, что тем самым нарушил тайну следствия.
Всё оказалось очень просто. Камеры видеонаблюдения выхватили молодого человека в бейсболке, одетого в тёмную куртку, который ежедневно приходил к месту преступления и собирал вокруг себя группу людей. На записях было видно, как неизвестный что-то говорил, размахивал руками и лицо его в это время обращалось в сторону злосчастного дома. Создавалось впечатление, что на пятачке изо дня в день происходит некая деятельность, отдалённо напоминающая экскурсионную. Полицейским оставалось только переодеться, чтобы изобразить из себя группу туристов, и задержать подозрительную личность. В околотке выяснилось, что соответствующей лицензии у парня не было, а сам он под давлением улик признался, что является одним из авторов нашумевшего рисунка. Считать себя нарушителем закона юноша отказывался. Он с жаром объяснял, что совершенно бесплатно рассказывал зевакам как под покровом ночи он вместе с единомышленниками создавал новое искусство и с особым удовольствием показывал всем желающим этаж, на котором повезло трудиться лично ему.
Задержанным оказался безработный маляр. Через него полиции стало известно число художников, участвовавших в создании «волнующего образа». Назвать состав художников поимённо юноша затруднился.
Парню грозило восемь лет лишения свободы за вандализм с отягчающими вину обстоятельствами. Сторонники жестких действий и те, кому было наплевать на судьбу вольного художника, ратовали за самую строгую меру наказания. Те же, кто видел в выходке лоботрясов только неудачную шутку, считали, что достаточно обойтись розгами и денежным штрафом за осквернение муниципальной собственности.
Взгляды приверженцев полярных мер воздействия приняли непримиримый характер после того, как девятиэтажный исполин был объявлен новым шедевром и включен независимыми экспертами в перечень объектов, охраняемых прогрессивной общественностью.
Политики, более чутко реагирующие на всевозможные брожения в обществе, чем простой люд, на всякий случай тоже активизировались. Парламентское большинство объявило устремлённое ввысь изображение неуважением к вертикали власти; оппозиция увидела в нём символическую поддержку своему несгибаемому курсу. На городских улицах иногда можно было встретить одиночных пикетчиков. Одни из них держали в руках плакаты с надписью: «Руки прочь!», а другие — «Позор!»
Начатое уголовное дело дало сбой, а затем и вовсе затормозилось, когда международные организации и некоторые зарубежные правительства предостерегли власти от подавления инакомыслия.
Парня пришлось выпускать из заточения, а заодно и открыть доступ для всех желающих полюбоваться последним словом в изобразительном искусстве. Сняв полицейское оцепление, генерал Ересьнев целую неделю на разных телевизионных каналах то извинялся за своих «искусствоведов», не сумевших правильно оценить символическое изображение народного достояния, то грозился найти и примерно наказать виновных.
Беляков по привычке продолжал ходить к околотку. И хотя без удостоверения его вовнутрь уже не пускали, он довольствовался редким общением с товарищами у строительного пятачка, где владельцы появившихся там сувенирных лавок вовсю торговали гендерным отличием, воплощенном в стекле, металле и дереве. Перенесённый китайскими производителями на майки, «магнитики», шариковые ручки и зажигалки, интимный орган поражал обилием форм, сюжетов, в которых он использовался благодаря живой фантазии производителей сувенирной продукции.
Несанкционированная торговля рядом с околотком Сергею Сергеевичу не нравилась. Он много раз порывался пресечь безобразие. На требования старика покинуть незаконно используемую территорию торговцы поначалу отмахивались, а когда настырный дядька им окончательно надоел, появились коллеги бывшего следователя.
— Чего шумишь, Серёжа? — спросил подполковник Токарев, которого генерал отправил выяснить причины недовольства китайских товарищей.
— Да вот, понимаешь, нарушают. Принимаю меры воздействия.
После последовавшего за этим очень короткого разговора, пенсионер решил больше не показываться вблизи родного околотка и вообще забыть дорогу туда.
«Эх, Маркин, членистоног ты поганый. Лучше бы тебя, действительно, убили, — костерил покойного артиста Беляков, — а ещё лучше, чтобы ты вовсе не родился, злыдень. От тебя — сплошные беды. Ведь нигде уже никакого порядка нет. Откуда ты только взялся на нашу голову?».
Ничто не могло переубедить бывшего следователя во вредной сущности творчества Маркина. Даже популярное сравнение Иосифа с Уорхолом не только не вселяло в Белякова гордость за соотечественника, но, наоборот, ещё больше выводило из себя. В каждодневных несчастьях, бедах и катастрофах, даже в обычном разгильдяйстве ему виделись отголоски неубиенного духа Иосифа Маркина, витавшего над страной.
Когда девятиэтажку у околотка, прозванную в народе «концом», воспела знаменитая на весь мир рок-группа, Сергей Сергеевич слёг с сердечным приступом. Песня «The KGB’s Balls», о которой ему с радостью сообщила дочка, была исполнена вне конкурса на знаменитом фестивале и имела бешеный успех.
— Она сейчас во всех хит-парадах. Я девчонкам рассказываю, что «конец» был как раз напротив твоих окон в околотке. Все завидуют. Папка, я такая счастливая!
Вскоре песня зазвучала и на русском языке. На родине КГБ, где толерантность закрепилась и развилась до масштабов, когда её уже можно было смело экспортировать в страны с более развитой демократией, песню перевели максимально близко к оригиналу и даже усилили в сторону самобичевания. Единственное, что отличало её от первоисточника, было название. Кто-то настоял на том, чтобы песня называлась «Толстый Гудвин», а припев звучал, как «шабада-бада». В таком виде композиция плыла на радиоволнах, исполнялась в караоке и на заказ в фешенебельных пунктах общественного питания, где посетителей, кроме всего прочего, потчевали ещё и живой музыкой.
VII
Проходили дни и месяцы, но о настенной росписи нет-нет да вспоминали то в прессе, то в других разносчиках информации. Появлялись дополнения к ранее известным фактам, давались обширные интервью с экспертами и искусствоведами по вновь открытым обстоятельствам появления культового знака. Изредка вспыхивали научные споры, но они уже не носили того ожесточенного, острого характера. Изображение воспринималось общественностью, как данность, как пигментное пятно, с которым что ни делай, а оно всё равно возвратится на прежнее место — ибо извести его человек не в силах.
Мудрые противники и защитники монументального живописного произведения решили оставить всё так, как есть. Одним оно нужно было для того, чтобы показать, как низко пал в современном обществе дух творчества, а другим — доказать возможность создания шедевра при минимальных душевных затратах.
По обе стороны баррикад появилась озабоченность климатическими условиями и политической атмосферой, в которых вынужден был сохраняться рисунок. Постепенно дошло и до того, что любое громкое событие в области культуры, призванное оказать эмоциональное воздействие на зрителя, стало сравниваться исключительно с первоначальным шоком, произведённым многоэтажным пеннисом в день, когда он предстал перед изумлённым взором горожан.
Новичкам и думать было нельзя, чтобы преодолеть заданную планку. Их творчеству заведомо не хватало исконной простоты. А именно первозданную простоту, как считали многие критики, удалось зафиксировать авторам в своей лаконичной работе.
Белякову не хотелось, но против собственной воли всё же приходилось быть в курсе всего, что так или иначе касалось нашумевшей «девятиэтажки». И, неизменно, он лишь растерянно разводил руками, когда события, по его разумению, выходили за рамки здравого смысла. Бывший следователь злился, когда не мог логически объяснить себе суть происходящего.
— Вот ты, вроде, и не дурачок, Серёженька, а как дитё малое, честное слово, — начинала объяснять мужу политическую ситуацию Муся. — Тебе каждый день о чем по телевизору говорят: про кризис, что имеются недоработки… ля-ля, ля-ля… Честное слово, мне жалко наше начальство: кроме воровства, катастроф, пары отставок да убийств, им, беднягам, и хвастать больше не чем. Ты вот шрамами своими можешь гордиться, я — тобой. А им-то что остаётся?
Посидят, посидят, подумают, да и позвонят на телевидение этому… Герцу, что ли, мол, давай, заводи опять шарманку про хрен моржовый. Отвлекающий манёвр. Вот так, милый мой, дела делаются. А ты думал по-другому?
Серёженьку Мусины объяснения не успокаивали. Он только больше распалялся и на далёких исторических примерах пытался доказать ошибочность выбранного курса.
— Куда же это годится? — напирал он. — Ты хоть слышала, что они удумали? Теперь по эскизам этих художников предлагают оформлять интерьеры во всех инноградах. Мыслимое ли дело? Как ученые смогут вообще что-то создавать на таком фоне?
Муся фыркнула и, не проявляя никакого сочувствия к грядущим проблемам ученых, посмотрела на мужа.
— Нашёл, из-за чего переживать.
— А то, что они на народные деньги хотят реставрировать эту девятиэтажку! Я был там недавно и видел, как к дому охранную табличку пришпандорили. Как тебе такой поворот?
Беляков не сочинял. Он нарушил данное себе слово и сходил к родному околотку. Это совпало как раз с тем днём, когда при стечении народа лучшие люди города решили увековечить исторический комплекс.
— Да по мне пусть там хоть трёхчлен намалюют и десять табличек прибьют. Лишь бы цена на нефть держалась в рамках расчетных величин, — отчеканила, как отрезала, жена.
— При Сталине бы за такое… — начал внук репрессированного прадеда и замолк.
Известие о присуждении группе неизвестных художников премии за создание на фасаде недостроя произведения, «олицетворяющего собой стойкость и несгибаемость в достижении цели», застала Сергея Белякова за поздним ужином. Услышанное в новостях сообщение заставило ветерана обомлеть.
Ведущая теленовостей, видимо, тоже не понимавшая связи неистребимого изображения на фасаде дома с искусством, удивлённо сообщала, что каждому из художников компетентное жюри решило выплатить крупное денежное вознаграждение.
— Клёво! Бабло какое подвалило людям! — в восторге выпалила Наташка. — Пап, это же про граффити, что рядом с твоей бывшей работой?
— Про него, доча. Черт бы его побрал.
— Но ты же говорил, что это дерьмо собачье. Ругался.
— Так я и сейчас это говорю.
— А как же тогда премии, песни?
— Это — не ко мне вопросы, моя милая. Не знаю! Не могу этого объяснить. Повезло ребятам.
— А вот нам уже так никогда не повезёт, — высказала предположение Муся, не пропускавшая итоговых новостей, и, до того, тихонько сидевшая рядышком за пяльцами.
«Везенье лучше, чем невезенье», — прозвучало вдруг из телевизора, будто кто-то, сидевший в нём, подслушивал семейный разговор и только того и ждал, чтобы удачно в него вклиниться.
Беляков с недоверием уставился на экран. Там пучеглазый умник пытался хмурить брови и важничать. Утверждение, которое мало кого из телезрителей могло серьёзно заинтересовать, устами говорившего обрастало мелкими и ненужными подробностями.
«Лучше свистеть, чем не свистеть», — вспомнил Сергей Сергеевич слова, прочитанные на стенде в околотке.
— Я же говорил! — крикнул он жене и пальцем показывал в телевизор. — Я же говорил! Кругом маркины. Они обложили нас. Смеются, издеваются над нами. Считают, что нам можно говорить и показывать любую хрень. Маркин, сволочь, уйди!
Муся удивлённо смотрела на экран и не увидела в телевизоре никого, кроме мужичка в белой рубашке и с черным галстуком, который продолжал говорить, и чьё лицо, с каждым произносимым им словом, становилось ненужно многозначительным и строгим.
— О чём ты, Серёженька? Какой Маркин? Он же умер.
— Нет, не верь. Такие не умирают. Они — везде. Как вы не понимаете? Как вы не видите этого?
В охватившем его беспокойстве Беляков вскочил с дивана, снова сел и закрыл лицо руками.
— Они уже везде, — шептал Сергей Сергеевич. — Срочно нужно что-то делать.
— На, попей водички, Серёженька. Успокойся.
Муся вложила в руку мужа стакан с водой, а сама, подобрав лежавший на полу телевизионный пульт, нажала на красную кнопку.
— Вот всё и кончилось, дорогой. Забудь. А хочешь, завтра к дяде Лёве поедем? Посидим, тяпните с ним по маленькой, как раньше…
2013 год