Патриот

Патриот.
 
 Девятого июля тысяча девятьсот сорок первого года в наш маленький и спокойный Псков вошли немцы…
 Уже несколько лет подряд жители города находились в страхе и смятении - на каждом углу только и было слышно: «Началась война…война идет…война…война».  Но никто себе даже и представить не мог ужасающего масштаба, невероятной стремительности и невыносимого трагизма того, что предстояло пережить. Ведь, что такое война – трудно понять, когда не видел ее своими собственными глазами. Потому что это аномалия, ирреальность, сверхантигуманность! Это  то, чего быть просто не должно. А потому вторжение агрессивного и страшного врага стало для всех нас  всех неожиданно страшным испытанием.
 Помню, я только окончил педагогический институт и устроился на работу. Мне предстояло быть учителем русского языка и литературы в школе. Два года я встречался с  бывшей однокурсницей Аней Власовой и даже подумывал о предложении руки и сердца. Она ждала. Я отчего-то медлил. Но вот, и до нашего города дошла война.  Я отправился добровольцем на фронт и через несколько дней оказался в Смоленской казарме, как бы не старался остаться в Пскове. Я писал Ане письма, но ответа не получал. Находил даже людей, которые отправлялись в Псков и просил разузнать о ней. Но … ни от них, ни от Ани не было никакой весточки. 
             Когда я в сорок пятом вернулся домой, то узнал, что Анечку убили как раз через несколько дней после моего отъезда. И это, наверное, единственное, что я не смогу простить себе уже никогда…
 
 После Смоленска мой батальон направили в Тулу, потом в Харьков. Там  в сорок первои и сорок второ шли ожесточенные бои. Здесь мне пришлось пережить потерю друзей и самому почувствовать металлический соленый привкус смерти. Но подумать об этом не было времени, также как и осознать все происходящее. Я шел в бой, когда приказывали, тащил на себе раненых солдат, когда это было нужно, превратился, в конце концов, из наивного  романтичного филолога в невозмутимого воина. Но сложилось так, что уже через два года я попал в госпиталь с серьезными ранениями.
 - Уж ты, мой солдатик, уж ты, мой хороший,- протяжно говорила санитарка, вытирая пол рядом с моей койкой, - всё лежишь. Всё придти в себя не можешь, а детки ждут - не дождутся учителя, пожалей ты их, Володя, детки-то сироты.
 Я открыл глаза. Пахло хлоркой и лекарствами.
 - Ждут меня? – спросил я.
 - Ну, не меня же! – засмеялась санитарка. – Тебя, голубчик, тебя.
 Она опустила на пол швабру и подошла ко мне.
 - Давай помогу,- попыталась она меня приподнять,- пора начинать двигаться хоть чуть-чуть…
 Первый раз за месяц после тяжелой контузии я сидел на койке.
 - Вот так, а то скоро пролежни пойдут.
 Голова кружилась. В глазах двоилось. Я распахнул рубаху и увидел огромный шрам на правом боку. Нога болела и пульсировала. Я догадался, что шрам уходит вниз, по бедру, но проверять не стал. Было страшно.
 - Снаряд разорвался. Осколками тебя ранило. Но, ничего, выкарабкался! Жив будешь.
 - Буду… - неуверенно подтвердил я.
 Но на ноги встать пришлось мне еще не скоро. Началось заражение крови. Ногу ампутировали. Несколько месяцев после этого я пролежал в госпитале.
 Потом меня отвезли в Иванки, где я должен был стать директором интерната, а по совместительству и учителем. Был сорок третий год. По-прежнему шла война.
 Несколько небольших домиков, сколоченных из хлипких досочек, и были интернатом. Ребят здесь проживало восемь человек. Ванька четырнадцати лет, Мишка одиннадцати, Сенька шестнадцати и девчонки от десяти до двенадцати лет. Помимо меня  интернате преподавала Юлия Тимофеевна – молодая девушка. У нее не было  педагогического образования. Она до войны сама только окончила школу и учила деревенских детей  биологии и географии. А, когда пришли немцы, то вместе с Палычем – маленьким жилистым стариком – Юля  быстро увела детей по просьбе их родителей в лес. Деревня впоследствии была безжалостно сожжена вместе с ее жителями. Юля же с  Палычем и ребятами сколотили в лесу сарайчики и жили там. Позже Палыч дошел до соседней деревни Новострожино, которая была в десяти километрах от их леса. Оказалось, что в Новострожинках часто бывают немцы, они захватили деревню и устроили там некий перевалочный пункт. Так что, и в Новострожинки (самую ближайшую деревню) идти было опасно. И по дороге могло случиться что угодно, и в самих Новострожинках тоже. Однако, старик договорился о помощи. И с тех пор в лесной интернат тайком возилось самое необходимое для жизни: провиант, одежда на зиму, свечи и спички. А ребятам новострожинские бабки пекли пирожки с малиной и яблоками. И,  когда телега со всем этим добром приближалась к сарайчикам (этого события всегда ждали с нетерпением), то ребята на ходу запрыгивали в нее и искали первым делом пирожки.
 Все дети были сиротами и знали об этом. И лишь один Ванька был уверен, что он не сирота. Его отец в сорок первом ушел на фронт. Писем Ванька от него не получал, но, несмотря на это, он искренне верил, что отец жив и когда-нибудь обязательно вернется к нему.
 Морозы в Иванках были лютыми. Зимой мы с ребятами утепляли домики и паклей, и сухой тиной с болота, и ветками, и тканям, и войлоком – всем, что попадалось под руку и было пригодно для утепления. С одеждой проблем почти не было: шапки, фуфайки, валенки, носки, свитера, брюки, - к зиме подвозила телега. А однажды извозчик и мне вручили большой пакет. В нем оказались учебники, географические карты и тетради. Все это было очень кстати. Только вот заниматься было негде. Не было ни парт, ни стульев. Но вскоре я сколотил пару деревянных скамеек и соорудил из досок  продолговатый стол, за которым все ребята удачно поместились и теперь могли заниматься.
 Благодаря стараниям восемнадцатилетней Юли ребята Иванок умели  читать. Однако объединить их в один класс не представлялось возможным, потому что пропасть в знаниях по предметам была очевидной, а иногда не соответствовала возрасту. И мне с  каждым из них приходилось заниматься отдельно и задания давать все разные, чтобы сдвинуть процесс образования с мертвой точки. И я занялся этим с большим энтузиазмом, что вскоре  принесло первые плоды. Мишка за пару месяцев стремительно освоил программу третьего класса, Ванька – пятого, а Сенька – шестого. А девчонки постигали азы первых трех классов, потому что все они обладали приблизительно одинаковыми знаниями и умениями, причем очень скромными.
 Так мы жили-были до сорок пятого. Худо-бедно, но жили.  Потом по радио объявили, что война закончилась. Мы вернулись в деревню, начали с ребятами строить дом. Мне на костылях было трудно им помогать, но я делал все от меня зависящее: рубил деревья, пилил и строгал. Вот только бревен я не клал: на костылях в этом деле я был им не помощник. Мальчишки на редкость оказались трудолюбивыми и по-настоящему горели желанием своими руками построить дом. Особенно был воодушевлен Ванька. Он то и дело повторял:
 - Папка придёт и увидит, какой я молодец!
 Пацаны же смотрели на него с жалостью. Они не верили в чудесное возвращение его отца.
 Но…когда к зиме дом был готов, и мы из лесных сарайчиков перебрались в наши уютные  и хорошо утепленные комнаты, на пороге появился человек.
 - Есть кто дома?! – крикнул он и постучал в дверь.
 Я открыл и увидел мужчину лет пятидесяти, седого и пьяного. Он стоял на ногах, что называется, чудесным образом! Было удивительно, как он, вообще, добрался сюда.
 - Вы кто и откуда путь держите? – начал я и пустил его в дом.
 - То же самое я хочу спросить у Вас! – посмотрел он на меня и вошел.
 Я заметил шрам у него на голове и пустой рукав шинели, заткнутый за ремень.
 - Я учитель…- ответил я.
 - Не видел раньше тебя тут…
 Я пожал плечами.
 - Нет больше моей деревни, нет никого из тех, кто тут жил,- продолжал он и сел на лавку у входной двери.
 - А Вы сами отсюда родом? – поддержал я разговор.
 - Да. Жена моя здесь осталась и сын, когда меня на фронт кинули.
 - А как сына звать?
 - Ванюшка мой сынок.
 Я аж похолодел.
 «Вот пацан,- думаю,- ждал и дождался! Знал, что вернется, знал и верил до конца!»
 - Он здесь, с нами живет! – воскликнул я.
 Но потом пожалел об этом. Мужчина был сильно пьян, и мне совсем не хотелось, чтобы Ванька увидел своего отца первый раз за много лет вот в таком виде.
 - Но сейчас все дети спят, Ванька тоже… оставайтесь и Вы здесь.
 - А мне и идти некуда, извиняте.
 - Тем более, оставайтесь, а утром с Ванькой увидитесь. Вы знаете, он так ждал Вас, так ждал!
 Мужчина поднял на меня пьяные глаза.
 - Выпить есть? – вдруг спросил он.
 - Не держим…дети в доме,- ответил я.
 - Эх, жаль! Так выпить хочется!
 Мы еще посидели с ним полчаса, я рассказал о том, как мы строили этот дом, как жили в сарайчиках в лесу, как тяжело было поначалу. Он молча слушал и лишь единственный раз спросил:
 - А в тех сарайчиках кто сейчас живет?
 - Никто… - непонимающе ответил я.
 - Мм…- промычал он и улегся на лавку.
 Так наш разговор и закончился.
 Ночью я слышал, как он ходил по дому, гремел чашками, выходил на улицу, курил. Вместе с ним в дом проник запах перегара.Утром с похмелья он часто прикладывался к графину с водой и стонал. Выглядел фронтовик помятым и не выспавшимся.
 Я вошел в комнату мальчиков и осторожно дотронулся до Ваньки:
 - Молодой человек, - смеялся я,- а, молодой человек…
 Он открыл глаза и посмотрел на меня.
 - Дождался? - улыбнулся я.
 Ванька вскочил с постели и, как был в трусах и майке, так и выбежал в коридор.
 - Папа! – закричал он и  бросился в объятья отца. – Папочка! Это ты!
 - Сынок… - плакал он, обнимая Ваньку.- Неужто ты думал, что я брошу тебя?
 - Я знал, что ты вернешься, знал!
 - Конечно! По-другому и быть не могло…
 Когда все ребята проснулись, Юля поставила на стол горячий самовар. Мы пили чай, разговаривали. Ванькин отец много говорил о войне, о сослуживцах, я рассказывал,  где служил, как попал в госпиталь. Ванька улыбался и не сводил глаз с отца. Тот в свою очередь до кружки с чаем и не притронулся. Глаза его бегали, руки тряслись. Он беспокоился. И я боялся, что это беспокойство связано с непреодолимым желанием выпить. И я не ошибся.
 После утреннего чая  и беседы он сказал Ваньке, что пойдет жить в лес, в сараи. Якобы домик наш небольшой, ему здесь места нет. Не спать же ему на лавке, в конце концов! Так что он пока поживет в сарае, а потом тоже построит домик, куда и заберет Ваньку. И ушел.
 Прошла неделя. Отец не появлялся. Я же Ваньку к нему не пускал.
 «Пацан взрослый,- думал,- пойдет к нему, еще пить начнет, нет, пускать его туда решительно нельзя».
 Ванька  за это волком смотрел на меня, обижался. И я, помедлив еще несколько дней, отправился в лес сам.
 Двери сараев были открыты нараспашку. Я заглянул в один из них, но там горе-отца не оказалось. Я вошел в другой, и увидел его лежащим на голом холодном полу. Вокруг валялись бутылки. И их было так много, что я даже удивился, как это возможно за такой короткий промежуток времени выпить такое количество алкоголя! Да и откуда он взял столько бутылок?
 Был ли он жив в ту минуту, я не знал и сразу же попытался привести его в чувства.
 - Чего…надо! – завопил он.
 - Поднимитесь сейчас же! Я Вам говорю!
 - Что такое…- начал он приходить в себя.
 - Я учитель Вашего сына…Ваньки, если Вы его еще не забыли.
 - Нет! – поднялся он и сел на пол. – Помню.
 Он опустил голову и тяжело вздохнул.
 - Так что же вы? Он же так ждал Вас! А Вы?
 - А что я? – поднял он голову и попытался сосредоточить на мне взгляд.
 - Зачем Вы так пьёте?
 - Вот побыл бы ты там, где был я…посмотрел бы я на тебя!
 - Там, где были Вы, был и я…
 - Два года, в Смоленске да в Харькове…я помню, ты рассказывал.
 - Да, именно!
 - Одноногий интеллигент! Сосунок двадцатилетний! Мальчишка! Молчал бы! Не видел ты настоящей войны! Не видел! А я под Сталинградом был, на Курской дуге был…я в самом пекле ада был, сынок! А ты мне – два года в Перми да в Томске…хе-хе…два года! Да твои два года по сравнению с одним днем Сталинграда – ничто!
 - Подумайте о сыне, ему будет больно видеть Вас вот в таком состоянии.  – сменил я приказной тон на снисходительный,  - Он же ждал отца-героя, отца с гордо поднятой головой…а кого увидел? Алкоголика с трясущимися руками?..
 - Не могу…- покачал он головой.
 - Почему?
 - Вот здесь болит, - ударил он себя кулаком в грудь, - здесь, понимаешь?
 - Возьмите себя в руки, я Вам помогу. Хотите?
 - Если я не погиб там, это не значит, что я не погиб здесь, - опять ударил он себя в грудь,- я потерял жену, друзей, однополчан. Они на моих руках умирали, Господи! И я ничего не смог сделать! Их лица и сейчас стоят у меня перед глазами!
 И он горько заплакал. А я ушел (я не смог найти слов, чтобы успокоить этого несчастного,  сломленного войной человека).
 Ванька ждал меня у дома и сидел на крыльце. Я, молча, вошел в дом. Он направился за мной.
 - Вы были у папы? – спросил он.
 - Был… - обернулся я.
 - Как он там?
 Правда была слишком неприглядной, чтобы произносить ее вслух.
 - Он приболел, - ответил я.
 - Я пойду к отцу,- метнулся Ванька к выходу.
 - Нет,- остановил я его,- не надо.
 Ванька внимательно посмотрел на меня. И я на ходу придумал, что его отец в больнице, что он скоро поправится и будет жить с нами, в нашем доме. Беспокойство на Ванькином лице сменилось улыбкой.
 - Это правда? – спросил он.
 - Конечно,- первый раз в жизни соврал я.
 На следующий день из Новострожинки привезли зимние вещи. На этот раз Ваньке досталась фуфайка и хорошие кожаные сапоги на меху. Он сразу же одел их и искусно рисовался перед ребятами. Мальчишки мотали головой, девчонки хихикали. У Ваньки было хорошее настроение, он часто улыбался и в учебе стал еще более усидчивым, чем прежде, и старательным.
 Но время шло, а отец не появлялся.
 - Папа поправился, Владимир Алексеич? - спросил он у меня однажды.
 - Нет еще, в больнице твой папа.
 - А когда же его отпустят?
 - Он еще очень слаб и нуждается в лечении, - ответил я.
 С того дня Ванька больше времени стал проводить на крыльце дома, совсем забросил учебу и ни с кем не разговаривал. Тогда я заметил, что он начал курить.
 - Вань, не расстраивайся,- попытался я его успокоить, - а куриш ты зря…вредно.
 - Вы все врёте! - крикнул он и нахмурил брови. - Ни в какой он ни в больнице!
 Я был удивлен, откуда он знает правду.
 - Он пьёт, да? – спросил он и отвернулся.
 Скрывать правду больше не было смысла, и я ему во всем признался:
 - Да, ты прав. Но я сделаю всё, чтобы он не пил больше, и чтобы у вас все было хорошо.
 - Тогда почему Вы этого не делаете сейчас? Чего Вы ждёте?
 Я не знал, что ответить и печально вздохнул.
 - Пустите меня к нему, Владимир Алексеич, пожалуйста,- попросил он и взял меня за руку.
 - Не могу…- ответил я.
 - Почему?
 - Если ты надеешься на общение, то … зря.
 - Я просто посмотрю, как он, и всё. Ну, пожалуйста.
 И я отпустил его.
 Ваньки не было сутки. Он ушел днем того дня, а вернулся днем следующего.
 Я вошел в комнату ребят и увидел, как он лежит на своей кровати и плачет, уткнувшись в подушку лицом.
 - Что случилось, Ваня? – спросил я с беспокойством.
 - Папаша его, алкоголик, обокрал! – засмеялся Мишка. – Пропил фуфайку и сапоги! Домодничался!
 Засмеялись все.
 Ванька вскочил и накинулся с кулаками на Мишку. Я разнял их и прижал Ваньку к себе. Тот сначала пытался освободиться, но потом успокоился и сел напротив меня.
 - Это правда, что Мишка говорит? – спросил я.
 - Правда,- посмотрел он злобно в Мишкину сторону.
 - Но как? Как это могло случиться, Ваня?
 - Не знаю. Я пришел к нему. Мы вечером поговорили, он не был сильно пьяным. Потом легли спать.
 - Я говорил тебе, чтобы ты не оставался у него на ночь?
 - Говорили…
 - Что дальше было? – спросил я и почувствовал, как гнев охватывает  меня.
 - Когда я проснулся, отца не было.
 - И фуфайки, и сапог тоже, как я понимаю,- догадался я.
 - Правильно понимаете,- ответил Ванька, нахмурившись.
 - И что ты теперь зимой носить собираешься? В чём к папочке любимому ходить будешь?
 Ванька отвернулся.
 - Подумать надо,- пробубнил он.
 - Так Вы еще и думать будете! – негодовал я. – Да к этому …- тут я запнулся, - не знаю, как его назвать-то поточнее -  подлецу! - не то, что ходить нельзя, а дорогу забыть следует!
 - Что?  - обернулся он, и я заметил слезы в его глазах. - Как Вы его назвали?
 Я понял, что вспылил и зря кинул слово «подлец» в адрес его отца, но было поздно.
 - Не смейте больше его так называть, слышите?! – приблизился он ко мне. – Никогда!
 Я оторопел.
 - Ваня, так, как он поступил с тобой….так не поступают нормальные люди! Уж тем более любящие отцы!
 - А для меня он все равно, как это Вы выражаетесь, нормальный! Просто потому, что он мой отец! Мой отец! Ясно?!
 Рыдая, Ванька выбежал из комнаты. Я опять не знал что, сказать и понял, что Ванькин отец был прав. Я, действительно, всего лишь двадцатилетний мальчишка, не знающий жизни.  Полный желания усовершенствовать мир, сделать людей лучше и счастливее, я при этом совсем не имел понятия, что такое душа человека и как с ней обращаться.
 Чем закончилась эта история? Позвольте, пусть это останется моей тайной. Да и не столь это важно, на самом деле. Главный урок из этой истории я вынес для себя и пронес через всю жизнь…
 Многие из нас тогда узнали, что такое война. Кто-то шел на фронт, как я, добровольцем, кого-то бросали в самое пекло без согласия. И все мы сражались, как могли, терпели изо всех сил и, знаете, тогда, в далекие сороковые, считали себя настоящими патриотами!
 А Ванька, сражался ли он? Да, отвечу я Вам. И он тоже. Только по-своему, если можно так выразиться, по-сыновьи. Он не бился с немцами, не стрелял, не взрывал, не шпионил. Он сражался со мной (да, со мной!) за право называть своего отца отцом. Зимой в тридцатиградусные морозы босиком и раздетый он бежал от своего отца-алкоголика в интернат и потом называл его там с любовью «ПАПА». Я был его учителем. Но иногда мне казалось, что это не я, а он учит меня неподкупной любви, настоящему железному  терпению и истинному патриотизму. Мой непоколебимый наставник! (Кстати, слово «патриот» происходит от греческого ;;;;;, что переводится как «отец», а дальше размышляйте сами).