ШЕСТОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
23 марта 1964 г. – 14 ноября 1974 г.
В конце марта меня назначили управляющим шестого отделения. Отделение находилось в Петропавловке у самой северной границы и совхоза и района. Получив на руки приказ, не мешкая, так как был месяц март, на носу была посевная, на следующее же утро поехал принимать отделение.
В отделении два населённых пункта: село Петропавловка и хутор Рули. Петропавловка – село небольшое, всего одна улица, протянувшаяся вдоль небольшой речушки Бердии. По другую сторону речки – хутор Рули. Всего жителей на этот момент в обоих хуторах было человек триста – триста пятьдесят.
Пашни в отделении более 5000 гектаров, две тракторных бригады – полеводческая и кормодобывающая. Полеводческая бригада занималась возделыванием зерновых, а кормодобывающая - возделывала кормовые культуры: для животноводства выращивала кукурузу, люцерну, суданскую траву и другие однолетние травы.
Между сёлами, в лимане была ещё овощная плантация. Работала на ней ещё одна бригада - овощная. Состояла она, главным образом, из рулёвских женщин. Выращивали на этой плантации овощи для всего совхоза – помидоры, капусту, картофель, лук, морковь и пр. Овощи шли для общественного питания совхоза, а то, что оставалось, – продавали работникам совхоза.
На отделении ещё был и большой фруктовый сад, 50 гектаров. В садоводческой бригаде работали женщины из Петропавловки. Сад молодой, плодоносил хорошо. Здесь заготовляли и отправляли на реализацию в центральную усадьбу вишню, яблоки, груши. Яблоки отправляли в свежем виде и в виде сушки.
На отделение было много крупнорогатого скота,- около двух тысяч бычков на откорме. Всё поголовье было разделено на десять гуртов, по 200 голов в каждом гурту. Три гурта было за речкой на Рулях, остальные семь в Петропавловке.
Кроме того, на Рулях был ещё птичник, где выращивали из инкубаторских цыплят – молодок. Молодки шли для птицеферм, которые были в Лозном на четвёртом отделении.
Шестое отделение - хозяйство большое. И работа соответственно мне предстояла большая и серьёзная.
Знакомство с хозяйством было недолгим, начиналась весна, на раскачку времени не было, надо было срочно впрягаться в работу.
Предстоял весенний сев, знакомство началось с полеводства. Сначала глянул на карту полей, и не поверил своим глазам, - границы полей в северной части, за Рулями представляли изломанную до безобразия линию. Место было ровное, а граница почему-то виляла, - то повернёт на запад, то вдруг на восток. С большими широкозахватными агрегатами, какие теперь были в тракторных бригадах, работать на таких полях было невозможно. Неужели, думал я, нельзя было нарезать ровнее? Лишь много позднее узнал, что это наследство далёкого прошлого. Механизаторы, работая на этих полях, уже многие годы не работали, а мучались. Никакой выработки. Только одни повороты и виляния. А исправлять, спрямлять границы никто никогда не собирался. Дело это никому не нужное, и почти, можно сказать, дохлое. Тем более, здесь расположен стык трёх районов: Дубовского, Иловлинского и Ольховского. Только затейся, - уйдёт много времени и нервов на бесконечные согласования. Взвесив все «за и против», остепенился: пусть будет, как будет.
А всё же было интересно: кто же и когда так по-дурацки нарезал здесь межи? Начал на досуге интересоваться. Но никто ничего не знал и никто не помнил. Но, как оказалось, ещё живой старик Клыков Алексей Артёмович помнил. Теперь он жил в другом селе, в Малой Ивановке. При встрече он многое мне рассказывал из истории Петропавловки.
-Было это давно - давно, ещё до колхозов, - рассказывал Артёмыч. Как-то приехал из волости специалист-землемер, и стал делить землю между петропавловцами и большеивановцами. Взял в руки сажень и начал делить, наводить межи. А так как делёж земли событие важное, то собрались мужики с той и другой стороны. Землемер надел свой сюртук с большими карманами, взял в руки сажень и пошёл нарезать межу. Мужики гурьбой двинулись следом. По одну сторону землемера шли большеивановцы, по другую петропавловцы. Началась нарезка межей.
Вдруг большеивановцам пришло в голову немного надурить петропавловцев. Захотелось им, чтобы землемер прирезал им лишку, побольше землицы. Они быстро сбросились, собрали деньжата и сунули их в оттопыренный карман землемеру. Тот учуял, в чём дело, и сразу круто повернул свой сажень в пользу большеивановцев.
Петропавловцы всполошились, видят, что дела их плохи, и не будь дураками, тоже быстренько пустили шапку по кругу, собрали деньги и сунули их землемеру в другой оттопыренный карман. Землемер пощупал карман и тут же поворачивает свой сажень уже в другую сторону, в пользу петропавловцев. Так было несколько раз.
В результате получилась граница кривой. Времена менялись, а граница так кривая и осталась.
В процессе работы продолжал знакомиться с людьми. Оказалось, что почти половина жителей Петропавловки переехало сюда из бывшей коммуны «Марксист». Из рассказов ещё живых коммунаров узнал историю и этой трудовой коммуны.
КОММУНА МАРКСИСТ
Ниже по течению Бердии, среди зарослей камыша и болот жили когда-то люди. Жили они в землянках и глиняных мазанках крытых камышом, жили почти как дикари. Питались тем, что добудут: ловили вентерями рыбу, охотились на зайцев, ловили капканами сусликов, ели их, собирали дикие ягоды, в болотах искали съедобные коренья, собирали яйца диких птиц. А когда пришла Советская власть, этот народ из зарослей согнали в трудовую коммуну, пообещав им, что они будут «с каждым днём всё радостнее жить. И жизнь их станет лучше, и жить будут веселее».
Этой коммуне, как и положено, дали революционное название – «МАРКСИСТ». Был в коммуне свой устав, и свой председатель. Правление коммуны разместили в единственном среди землянок и мазанок домике у Третьякова Павла. Этот Павел с коммуны квартплаты не брал - платить-то всё равно было нечем, а пользовался своеобразной льготой – мог безнаказанно критиковать не только коммунаров, но и самого председателя. И ему за это не было никакого наказания. Когда, к примеру, председатель в его доме проводил собрание, Павел залезал на печку, сидел там за занавеской, молчал и внимательно слушал, о чём говорил председатель. И если в чём-то с председателем был не согласен, то моментально отодвигал занавеску и кричал на всю избу: «Брехня! Брешет вам председатель», - и снова также моментально занавеску задвигал.
Коммуну организовали, но жизнь их лучше не стала. Что б они не делали, не шли у них дела. Хлеб не родился. Пробовали завести птицеферму - передохли куры. Вскоре в коммуне начался голод.
- Надо бы распустить коммуну, - рассказывал мне бывший коммунар Фастов Михаил Тимофеевич, да никто на это дело не решался, так как название дюже хорошее, «Марксист». А против Маркса идти в ту пору было нельзя, - загонят в тартарары.
В райкоме ВКП(б) долго ломали голову: как поступить с этой коммуной, и в конце концов нашли выход: соединить коммуну с Петропавловским колхозом «Победа». Быстренько послали своего уполномоченного. Тот приехал и велел коммунарам запрячь быков. Потом усадил всех коммунаров на три подводы, дал в руки председателю красный флаг и с революционной песней «Интернационал» обоз двинулся в Петропавловку на соединение с колхозом «Победа».
Так закончилась история с трудовой коммуной, а в Петропавловке появились новые фамилии: - Третьяковы, Фастовы, Волобуевы, Бутенковы.
В ПЕТРОПАВЛОВКЕ
Когда провёл весенний сев, и напряжение немного спало, продолжил знакомиться с новым местом работы. Снова вёл разговоры буквально с каждым работником. Люди для меня новые, беседы были интересными. Но, может быть, и не все со мною на первых порах были откровенны, но, несомненно, я многое узнавал о здешних по-рядках.
Как-то, после утреннего наряда-планёрки, остался на минуту в конторе один, а когда гомон совсем стих, невольно слышал через открытое окно разговор троих мужиков, сидящих на лавочке возле конторы. Меня они не видели, и по-этому говорили то, что думали. Хвастаясь друг перед другом, каждый рассказывал, как он лихо воровал. Воровство совхозного добра было, как я понял, у них обычным делом. Прислушался. Васька Галактионов рассказывал недавнюю историю с воровством двух мешков семян пшеницы с соседнего малоивановского поля. Говорил громко, взахлёб, и с каким-то даже геройством:
-Еду на своём драндулете, глядь, на дороге стоят два мешка с пашаницей, а рядом никого нету, трактор с сеялками отъехал далеко. Я эти мешки цап в люльку и скорей сматываться.
-Ну, и как же ты попался? Аль кто заявил?
-Дык никто и не заявлял. Наши-то, петропавловские, я знаю точно, никто не заявит. Просто ехала какая-то легковушка, остановили меня, спрашивают: «Куда везёшь? Молчишь. Стало быть, украл. А ну-ка дружок повертай за нами». Подъехали к сеялкам, спрашивают тракториста: «Ваше зерно?» А Митряк, вылазиет из своего трактора, вижу, догадался в чём дело, и не будь дурак: «Не знаю. Ана чо, зерно, меченая што-ли?»
Все добродушно рассмеялись.
-Ну и что? Судили?
- Да никто никуда заявлять не стал.
-А помните, заговорил молчавший до этого Витька-Заяц,- как мы с Егором спёрли на Рулях у Маруськи – Галактионихи из погреба флягу с самогоном? Вот смеху-то было.
Но никто не засмеялся, все на минуту смолкли.
-Ты Заяц неправ,- поморщившись, сказал Ягнок (Дмитрий Павлович Мелехов). Ты в совхозе бери, тебе никто ничего не скажет. А у людей не тронь! Человек же трудился: квасил, гнал эту самогонку.
Где-то далеко-далеко тарахтели трактора. Это по другую сторону Бердии на полях работали два трактора, культивировали пары. Надо было вблизи посмотреть, как там идут дела. С шофером Рулёвым Иваном Михайловичем на «газоне» поехали вкруговую, по узеньким плотинкам, мимо болот, мимо зарослей камыша. Показались два хуторка.
-Это Рули, а это Рулята,- знакомит меня Иван.
Рули – это небольшой хутор, всего одна улочка. В хуторе нет ни одного порядочного дома, сплошь одни хибарки, глиняные мазанки да плетни. Куда ни глянь – везде бедность. А ещё рядом, на отшибе хуторок Рулята – это всего только один деревянный дом да вросшие в землю по самые крохотные окошечки три землянки. Рули и Рулята расположены почти вплотную друг к другу, разделяет их небольшое, общие на оба хутора, могилки. Видимо хуторян это вполне устраивало: родился в землянке, пожил немного на белом свете среди болот и камышей. Потом умер, и, слава Богу, далеко не тащить, кладбище-то рядом. Удобство.
Останавливались и у Рулят. Выходил из кабины осмотреться. Гляжу, около одной мазанки на громадном камневалуне сидит старик. На улице полдень, жара, а он в валенках, в латаном-перелатаном полушубке, и в шапке. Подошёл к нему, поздоровался, а он даже и не поднял головы.
Вмешался Иван Михайлович:
Это Стёганцев. Он глухой. Сколько его знаю, он сроду тут сидит на этом камне. Выйдет из своей землянки, сядет на него и сидит до самого вечера. А вечером снова ныряет в свою землянку.
На синее испитое лицо старика садились мухи, но он их не отгонял. И худющий как смерть, - краше в гроб кладут. Рассказывают, что от самого рождения, большинство жителей этого хуторка никуда из своих Рулят не выезжали. Смотрели из своих землянок на камыши, болота с лягушками, и вечно были в заботе о корме для своей скотины.
ЯША ШТУКАТУР
На самосвале, подпрыгивая на каждой кочке и гремя пустыми железными бочками, привезли в Петропавловку рабочего стройдвора Яшу – штукатура. Шофер поднял кузов и вывалил всё содержимое на землю у строящегося дома: вместе с Яшей-штукатуром и его инструмент - железные бочки для алебастра, мастерки. Прораб Кудинов Евгений Сергеевич так и не дождавшись когда протрезвеет, привёз его штукатурить новый дом. Яша был мертвецки пьян, он лежал, сопел, так и не проснувшись.
- Может быть, Яша у вас немного отойдёт,- просил меня прораб. Опился какой-то лаковой краски. Сейчас он пока никакой. Но как проснётся, смотрите не давайте ему денег.
Предупредил меня и укатил в Лозное на этом же самосвале. Сдыхал нам Яшу.
Яша – огромный верзила-мужик через сутки стал отходить. Смотрим, поднялся на ноги, зашатался и громко на всю Петропавловку вдруг заревел басом: «Земля родная! Я матушку - землю люблю». Потом снова плашмя пузом вниз упал на свою любимую землю, растопырил руки, и, прихлопывая по ней огромными лапищами, продолжал реветь:
«Я землю родную люблю. А за это, люди добрые, дайте мне опохмелиться».
ЕРЁМЕНКО МАТВЕЙ
Когда был под хмельком сапожник Матвей, встретив меня на улице, и явно желая мне добра, советовал: «Геннадий Иванович, брось ты тратить свои нервы на проклятой своей работе. Лучше ты иди в сапожники. Всегда будешь при деньгах».
Жил он невдалеке от нашего дома, на другой стороне улицы. Матвей Григорьевич Ерёменко был ветераном Великой Отечественной войны, и оказался добрейшей души человеком. Жил он в маленьком домике на два крошечных окошечка вдвоём со своею женой. Хибарка крохотная, все-го две комнаты: прихожая да горница. В прихожей огромная на пол-избы плечистая русская печь, возле которой возилась с рогачами и ухватами его жена, маленькая сухонькая старушка Паша. Она постоянно молчала, не отвлекаясь от своего важного дела, готовила своему Матвею еду. Сам же он со своей сапожной мастерской располагался в переднем углу, в горнице. Кроме сапожного инвентаря и узенькой железной Матвеевой кроватки ничего в этой горнице не было. Самым главным инвентарём был сундучок. Он стоял точно на середине горницы. Сундучок был старый, обшарпанный, в нём хранились сапожные причиндалы: дратва, шила разных фасонов, сапожные молоточки, консервные банки с мелкими гвоздиками и магнит. Этой железякой он дорожил: «Без магнита я как без рук. Гвоздики-наколючки мелкие, а глаза-то стали слабые – на пол уронишь - считай, пропало. А магнит, он всё подберет. Без магнита я не работник». Сундучок был его и рабочим столом. Сидел сапожничал на самодельном стульчике, сделанным из полена обтянутым толстой бычьей кожей. Кожа, от многолетнего сидения, была отполирована до зеркального блеска.
- Матвей Григорич, что ж у тебя и стульчик, и сундучок такие ветхие? Пора бы и обновить, - спрашивали почти все, кто приходил к нему с заказом.
Спрашивали-то все, но отвечал он не всем, а только уважаемым в округе людям. Например, директору, мне управляющему, ну, может быть, ещё кому-то из главных специалистов. А чего зря язык-то бить, эти-то люди хоть поймут, оценят его, Матвея, как он воевал. И когда я впервые зашёл к нему с заказом – сшить та-почки, то тоже спросил его про сундучок. Мне показалось, что он даже был рад, что ему пред-ставилась возможность рассказать ещё одному уважаемому человеку про свои молодые годы, как он славно воевал в жестоких боях, как, и за что получил свой орден Красной Звезды и благодарность от самого Сталина. Матвей прокашлялся, тут же отложил в сторону недошитый тапочек, немного помолчал, потом тряхнул седыми космами, закурил и с достоинством начал:
- Сундучок – это целая история. В сорок втором под Белой Калитвой было дело, пёр немец. Так пёр, так пёр, что мы не успевали от-ступать, и меня немец взял в плен вместе с этим сундучком и с этим магнитом. Немцы меня, ко-нечно бы, расстреляли, но им нужен был сапожник. Так я стал чинить сапоги немцам. Чинил всю осень и всю зиму. Потом, когда наши отогнали немцев, я на этом сундучке снова стал чинить обувку уже нашим. Так я всю войну за этим сундучком и провоевал. Значит так.
Он на минуту замолчал, как бы что-то хотел вспомнить, но так ничего и не вспомнил, а только начал чесать голову. Чтобы прервать возникшую паузу, я сделал вид, что восхищён его рассказом, его боевым прошлым, и стал его упрашивать:
- Что же было дальше, Матвей Григорьевич?
Он повернул голову на подоконник, где стояла начатая бутылка водки. А рядом с бутылкой, наготове, маленький гранёный стаканчик. Стаканчик – это, видимо, проверенная уже временем его доза. Немного покряхтев, шёпотом вежливо попросил:
- Плесни штоль, в стаканчик малость.
Просьбу ветерана я выполнил. Опрокинув стаканчик, он не стал закусывать, а поморщась, только понюхал лежавшую тут же ржаную корочку и бросил её снова на подоконник, рядом с бутылкой. Приняв дозу, стал сморкаться, плакать. Немного погодя Матвей успокоился, оживился, расправил плечи: «А теперь слухай».
И снова продолжал свой рассказ, как «пёр немец».
Раз в году, в канун дня Победы, Матвей начинал суетиться. Откладывал на время свои сапожные дела, без конца натягивал, а потом снимал свою полушерстяную гимнастёрку, проверял хорошо ли привинчены к ней орден и медали. Начищал до блеска их суконкой, потом неторопливо снимал с себя гимнастёрку, вешал её на грядушку своей железной койки, садился и ждал праздника – День Победы. Дождавшись этого дня, с утра перед зеркалом натягивал на плечи гимнастёрку, и звякая медалями, выходил на улицу. По улице шёл по самой её середине. И, как и подобает доблестному воину-ветерану, шагал степенно и важно. Подойдя к конторе, где постоянно собирался народ, заводил неторопливые разговоры, стараясь повернуться так, чтобы награды его блестели на солнце, и чтобы всем петропавловцам они были видны, чтобы каждый знал о его боевом славном прошлом.
В этот день он глядел на всех нас немного свысока, считал, что праздник этот он заслужил, и, наивно полагал, что в этот день все должны угощать его водкой и даже бесплатно. Увидит мужиков, какие присели выпивать, подойдёт к ним, выпятит грудь со своими орденами и:
- Плесните, ребятишки, малость.
Отпраздновав 9-го Мая, он прихватывал ещё недельку, ходил по селу хмельной, заходил в избы, где гнали брагу, и просил опохмелиться. И ему никто не отказывал, так как тапочки и сандалии были нужны всем.
Закончив торжества, Матвей снова садился за свой сундучок, и не появлялся на улице до следующего дня Победы. Работу свою он любил, считал её чуть ли не самой важной в жизни, так как «в обувке ходят все: и старый, и малый, и простой человек, и начальник». А когда я заходил к нему с заказом, начинал снова советовать мне бросить работу управляющим и идти в сапожники:
- Не трать свои нервы с этими народом. Пустое это дело. Иди лучше в сапожники. Ты всегда будешь при деньгах. И с удовольствием вспоминал:
-Когда я ещё жил в Сталинграде, то бывало, выходил со своим сундучком к Волге, садился недалёко от пристани. А народ идёт к пароходам, и все мимо меня. Работы у меня всегда было с утра до ночи. Деньжата у меня никогда не переводились. Домой шёл всегда с полными карманами денег.
СИЛАНТЬИЧ
Родителей его, отца и мать, бердейский помещик Зайцевский выменял у проезжего барина на двух борзых собак. Уж очень приглянулась помещику эта молодая пара: что мужик, что его баба, оба сильные, крупной породы и крепкие как дуб. Ихний сын Николай пошёл весь в отца, такой же коренастый детина, такой же физически сильный, только характером немного подобрее. Рассказывали, что когда Николай был молод, мог один, без лошадей, вытащить из грязи застрявшую гружёную телегу. А когда родители умерли, Николай начал скитаться по бердейским хуторам, перебиваясь случайными заработками. Никакой работой не брезговал: кому сарай почистит от навоза, кому огород вскопает. Тогда же и научился пить водку. Потом, повзрослев, немного остепенился, женился и осел в Петропавловке. Надо бы жить да радоваться, да страсть к пьянству снова возобновилась. А какой из пьяницы работник? Известно, что никудышный. На серьёзную работу его уже никто не брал, и он до сей поры постоянно шлялся по селу без дела, и одному богу было известно, чем он питался, на что пил. В такой период его жизни я с ним познакомился.
Впрочем, кое-когда о Силантьевиче вспоминали. Когда, к примеру, прилетал авиаотряд опыливать посевы горчицы дустом от блошки. Самолёт прилетал, но загружать в него ядовитый дуст желающих не было. К тому ж мешки с ду-стом рваные, пыльные, а дуст ДДТ яд сильнейший. Бывало, не за какие деньги никого не упро-сишь на эту работу. А Силантьич шёл, он, словно понимал, что самолёт ждать не будет. «Надо – значит надо»,- соглашался он, и мы с вздохом облегчения, везли его как важную персону к самолёту.
Или весной, после посевной, когда надо чи-стить зерносклады от гнилушек, а после эти склады ещё и дезинфицировать. Это же грязная, вонючая, тяжёлая работа. И опять нас выручал Силантьич. «Надо – значит надо»,- пробасит он и идёт без лишних уговоров, и, кстати, не требуя никакой доплаты за вредность.
Когда я приехал впервые в Петропавловку, одного из первых, кого увидел сидящих на лавочке у конторы, был Силантьич. Мощный как бык, лицо цвета буряка, и не поймёшь, то ли оно обмороженное, то ли поджаренное на солнце. Руки огромные, длинные, ниже колен, вены на руках вздувшиеся. Сожмёт руки в кулаки – каждый кулак с тыкву, не меньше.
Рабочих постоянно нехватало. Сидим, бывало, в конторе, думу думаем: «Ну, нет никого, все заняты. Стоп – стоп, а где Силантьич?» Тайка Блиниха, наша техничка конторы, она всегда всё знала лучше нас: «Не ищите его. Опять ему шлея под хвост попала».
Эта шлея часто не давала ему покоя. А когда попадёт, то тогда силантьевичову голову начинали одолевать мысли государственного масштаба. Чтобы разрешиться от них, он выходил на улицу в поисках слушателей. Вид его в это время был страшен, похож на зверя. Огромная кудлатая голова без шапки, даже если на дворе была зима. Фиолетовое лицо изуродовано шрама-ми, и совсем жёлтые, сверкающие из-под косматых бровей, глаза. Одежда вся в клочьях, в галошах на босу ногу. В таком виде он ходил по улице. Если же на глаза ему попадался я, он растопыривал свои ручища, загораживая дорогу, и начинал просить работу:
-Ты мне дела. Дела мне дай! Настоящего дела.
-Какого ж тебе дела?
- Давай весной засеем лиман свёклой. Представляешь, сколько получим корма. Уйма.
Отвязаться от него было не так-то просто. В другой раз встречаю его - идея была уже иная: «В наших речках надо разводить ценную рыбу - толстолобика». И начинал хрипеть своим басом:
-Я могу поехать к своим друзьям в Константиновку, что на Дону. Возьму у них на раззавод мальков толстолобика. Мы ж тогда народ завалим рыбой. У нас же речка, озёра, золотое дно!
Народ он любил, особенно когда шлея попадала под хвост. То, бывало, бродит по селу и просит всех, кто хочет приобрести хорошие семе-на картофеля, сдавать ему деньги. Обещал, что он может поехать к друзьям в Константиновку, и привезти оттуда для народа такой картошки.
А как-то, в конце зимы в Петропавловку приехал из райкома партии завотделом пропаганды и агитации. И распорядился собрать в клуб всех людей, сказал, что поручение у него серьёзное, так как «Райком партии обязал его прочитать Петропавловцам лекцию о международном положении». Высокое начальство в Петропавловке бывало редко, поэтому к вечеру клуб был набит до отказа. Впереди всех на скамейке, помню, сидел Силантьич. Когда лектор раскрыл свои бумажки, и начал читать, по залу пронёсся отчётливый шёпот Лукъяныча: «Этого лектора я знаю. Он кристально честный коммунист». Зал сразу притих. Лукъянычу поверили, тем более что петропавловцы ещё ни разу в жизни не видели «кристально честного человека». Слушали его внимательно, хотя из лекции никто ничего не понял. Но все запомнили как райкомовец закончил свою лекцию:
-Я люблю простой народ! Я верю в рабочий класс! Так нам завещал товарищ Ленин!
Зал рукоплескал. Дольше и громче всех хлопал в свои громадные ладони Силантьич. Как после оказалось эти слова лектора запали в его душу глубоко.
Ближе к весне, когда дел на отделении становилось невпроворот, по утрам в конторе собиралось людей больше обычного. Все толпятся, всем что-то надо, часто стоял шум, нередко бывали и перебранки. В это весеннее хлопотное время и повадился ходить в контору и Силантьич. И делать ему вроде бы здесь нечего, а придёт, усядется на лавочке в соседней с моим кабинетом комнате, и через дверь слушает что я говорю, как провожу утренние планёрки. Следую ли я Ленинским курсом или не следую. Слушал всегда внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова. И стоило мне хоть немного повысить на какого либо пьяницу или бракодела голос, как за дверью слышался ропот. Силантьич на секунду открывал в мой кабинет дверь, просовывал в неё голову, и в сердцах выпаливал: «Так Ленин не обращался с народом». Скажет и тут же дверь захлопнет.
Так было не один раз, а каждое утро. Планёрки проводить приходилось с учётом присутствие за дверью Силантьевича. Не выгонять же его, верного ленинца из конторы. Выгонишь - самому же будет хуже. У Силантьича за дверью найдутся защитники. Один Пеньков чего стоил, - сразу накатает жалобы во все инстанции. После замучаешься оправдываться.
Обстановка складывалась нешуточная. Но как уладить возникший вдруг конфликт? Со своими мыслями и с предложениями поехал к директору Косову и рассказал о сложившейся обстановке. По моему мнению, чтобы уладить конфликт, надо было приобрести в мой кабинет, портрет Ленина. И чтобы Ленин был не такой казённый, какого обычно рисуют, а дорогую картину-портрет, и где бы Ленин запросто разговаривал с простыми мужиками. То есть отвечала на вопрос – как следует начальству разговаривать с народом. Для этой цели, как нельзя лучше, подходила картина художника Серова «Ходоки у Ленина».
Косову идея эта понравилась, он тут же послал гонцов в Волгоград с заданием – отыскать и купить сколько бы она ни стоила такую картину. В художественном салоне такую картину отыскали. Через три дня звонят из рабочкома: «Приезжайте за картиной».
С парторгом отделения, шофёром Иваном Рулёвым, чувствуя сложившуюся обстановку, наедине договорились, чтобы акт привоза в село этой картины, разгрузка с машины, шествие с картиной до конторы, до моего кабинета, и водружение её на стену над моим стулом, был торжественным и обязательно прилюдным. То-есть, действо это решили немного подрежиссировать.
Так всё и было. К этому времени на дворе запахло весной. Как раз, помню, угодила на этот день Пасха. День выдался солнечным, тёплым. Люди после зимы вышли из своих изб и в праздничном настроении сидели каждые на своих лавочках. А тут разнёсся слух, что привезут портрет Ленина в золотой рамке. Вскоре у конторы собралась почти вся Петропавловка и весь хутор Рули. Все стали ждать этой картины как какого-то Чуда.
Всё шло как по маслу. В договоренный заранее момент Иван с картиной подъехал к заранее условленному месту, к клубу. И как только рас-крыли борта машины, Силантьич тут же полез в кузов. Осторожно, как драгоценность снял картину с машины, бережно, дрожащими ручищами, очистил её от обёртки, и картина на всю улицу засияла на солнце позолоченной рамкой. Мальчишки закричали:
- Ленина, Ленина привезли!
Подвыпивший Силантьич упал на колени, стал целовать картину. Потом, поднявшись, прижал её к груди, и как икону понёс на постоянное место, в контору. За ним, как на крестном ходе, двинулась огромная толпа. Здесь был и безногий Иван-Кулик на своей маленькой тележечке, и слепой Витька-Третьяк, какого вела под руку его горластая бабка-Третьячиха. А сам слепой Третьяк шёл закатив бельмы, впереди себя держа в руках алюминиевую палку. Была здесь и сухорукая Шурочка, как обычно одетая в лохмотья. Толпа двинулась в мой кабинет. И когда уже повесили картину на стену, народ не спешил расходиться. Ещё долго стояли молча и смотрели на неё, как на явившееся в Петропавловку Чудо. А рулёвские бабы, они набожнее петропавловских, по очереди походили поближе, что-то нашёптывая, кланялись, и троекратно крестилась.
Силантьич был в настроении. После этих торжеств, отыскал меня в толпе, и немного по-кряхтев, пробасил: «А вот теперь, тебе спасибо». И с чувством исполненного долга, как победи-тель, сел рядом со мною на лавочку.
Теперь считал он свою миссию выполнен-ной, и что теперь важных дел в конторе у него не было.
Но, нет худа без добра. Силантьич после этой истории стал моим большим приятелем. А картина «Ходоки у Ленина» так и висела в кабинете. Она словно оберёг охраняла меня от нечистой силы.
СВОЁ МЕСТО В ЖИЗНИ
«Под лежач камень вода не потечёт»
(Русская народная пословица)
Рассказ пойдёт о моей Людмиле Николаевне. Я со своим местом в жизни определился, закон-чил сельхозиститут, и, кажется, уже нашёл свою нишу, стал работать по специальности. Ей же, своё настоящее место в жизни найти ещё только предстояло. Но не было на то у неё времени. Сразу после окончания десятилетки ей было не до учёбы. Жили в нужде. Отец у неё погиб на фронте, мать - простая колхозница, работала за трудодни-палочки, на которые ничего не выдавали. А чтобы вырваться из нужды, после десятилетки пошла в продавцы. Потом вышла замуж, но не было своего угла. Опять не до учёбы. Переехали на мою родину в Садки, где начали мы строить себе дом. И лишь после трёх лет нашей совместной жизни нужда потихоньку-потихоньку стала отступать. Я стал работать в совхозе на тракторе. Впервые у нас появились деньги. Немного стало полегче, но всё равно ещё бедность.
Время шло, пошли дети. Семейство стало прибавляться, кроме двух дочерей – Татьяны и Жени, родился ещё и сын Саша. Дети росли, росли и потребности, а работник в семье я пока был ещё один.
Потом меня назначают в совхоз управляющим. Сначала на второе отделение, а затем, через три года, на шестое, в Петропавловку. И хотя зарплата управляющего по тем меркам была неплохая, но денег всё равно не хватало. Да и когда их хватает, всегда их мало, а тем более, когда пошли дети. А детей надо было обувать, одевать. Кроме того, большая часть денег уходила и на питание.
Надо было искать какой-то выход. Недаром же говорят: хочешь лучше жить - умей вертеться.
Начали «вертеться». Сложа руки не стали си-деть. Завели корову. Построили сарай, баз, стали заготовлять корове сено. Забот прибавилось, но зато и денег на питание стало уходить меньше. Корова оказалась хорошая, для нашей семьи кормилица. Дела пошли веселее. Дело известное - когда корова на дворе, - харч всегда на столе.
На столе каждый день своё молоко, сметана, пышки, блины. Чтобы были свои яйца, своё мясо, стали держать кур, развели гусей, кроликов, овец. Вручную, лопатами вскопали во дворе землю, унавозили её. Двор огородили плотным забором, и начали выращивать помидоры, капусту и про-чую зелень. Не ждали манны небесной, а впряг-лись ещё и в подсобное хозяйство. И, конечно же, помогала в нашем домашнем хозяйстве моя, покойная уже, тёща, баба Тоня. Пусть земля ей будет пухом. Без неё мы бы, наверняка, не осилили тянуть такой груз – работать в совхозе, воспитывать детей, и управляться с хозяйством. Но из нужды мы вышли.
Из нужды вышли, а в душе всё-таки было неспокойно. Николаевна сидела без работы, вернее без той работы, когда есть какая-то социальная защищенность, когда идёт трудовой стаж. Декретный отпуск у неё давно закончился, трудовой стаж уже не шёл. А о стаже, надо было по-стоянно думать. Когда подойдёт время выхода на пенсию, тогда будет поздно. Да и лишняя копейка никогда не помешает. Думай - не думай, а трудоустраиваться было надо.
Но где в нашем селе работать? Снова идти в продавцы не хотелось. Работа эта нелёгкая, целы-ми днями приходилось стоять за прилавком, целыми днями на ногах. Пришлось бы опять таскать тяжёлые ящики с товаром, убирать, полы мыть в магазине. Надо было ещё учитывать и состояние здоровья – она перенесла недавно серьёзную операцию. Вариант этот отпадал.
Да и что эта за специальность – продавщица? Продавец - специальность примитивная. А хотелось получить специальность настоящую. О ней я был иного мнения. Мне не хотелось губить её жизнь в самом её начале. Не хотелось, чтобы она была недоучкой, человеком, как бы, второго сорта. Видел, что она человек способный, не хуже тех многих, которые, окончив институты, работали на должностях, получая достойные зарплаты. Считали они себя интеллигентами, а на самом же деле только корчили из себя интеллигентов. К примеру, когда заведёшь с ними разговор, то они даже не могут правильно сформулировать свою мысль. И таких сельских интеллигентов было много, хоть пруд пруди. Надо было себя очень не уважать, чтобы такие люди всю жизнь тобою командовали. А мне хотелось ей помочь получить образование, и в дальнейшем прожить жизнь светлую. Желание было нелёгкое, дерзкое, но вы-полнимое. Но пока мы об этом никому не говори-ли. Пока об этом помалкивали.
Хотя положение наше было сложным. Что же делать, и с чего надо начинать? Как найти ей своё достойное место в жизни, свою нишу. Это нелёгкая, и, пожалуй, ключевая задача, которую надо было решать. И решать надо было не медля, пока ещё не упущено время.
Стали думать-мечтать вместе. Размышляли чаще после ужина, по ночам, когда оставались вдвоём наедине. Мечтать же никогда не вредно. Обсуждали множество вариантов. Разные были мысли и планы. Но сколько не думали, не гадали, а всё упирались в одно и тоже: нет на руках диплома. А если ты без диплома, - с тобой и считаться никто не будет. Без диплома вечно, до конца своих дней будешь человеком как бы второго сорта. И уважать-то по настоящему не будут.
Думай, не думай, размышляй хоть так, хоть сяк, а учиться придётся. Порою нам казалось, что время для учёбы уже упущено, что бессмысленно начинать учёбу, когда в семье уже трое детей. Жалели даже, что раньше не приходила учёба нам в голову.
В конце концов, решили: надо начинать с малого, - сначала ей надо учиться в техникуме заочно. А, как и когда – это уже детали.
Но не сейчас, сразу, а как подвернётся случай.
А пока на первых порах, надо было поступить в совхоз на какую-либо работёнку. То-есть надо сначала «ввязаться в бой», пуститься в плава-ние и ждать попутного ветра. А он всё равно когда-нибудь да подует.
Весною, перед посевной, поступила работать в совхоз на самую низкую должность, заправщиком тракторной бригады. Зарплата, мизерная, но и обязанностей мало, – только учёт в тракторной бригаде горючесмазочных материалов. Но начало было положено.
Идею - «ввязаться в бой» я запомнил из школьных уроков истории. Вспомнил как великий полководец Наполеон говорил: Если хочешь решить очень трудную проблему, например, одержать победу над сильным противником, то никогда не трусь, и не сомневайся. А сначала ввяжись в бой, а уже после, по ходу сражения, тебе будет ясно, как надо поступать в дальнейшем.
Эта смелая идея понравилась. А почему бы ни попробовать? Надо же было с чего-то начинать. И мы начали. В трудовой книжке у неё по-явилась первая совхозная запись: «Принята в совхоз «Баррикады» на отд.№6 в качестве заправщика».
И так в бой ввязались. Трудовая деятельность в совхозе началась. Пока что с простой заправщицы. Но как говорили бывалые моряки: кто не отважится в дальнее плавание, у того не будет и попутных ветров.
Попутный ветер подул весною 1968 года. Неожиданно освобождается на отделении место старшего агронома. Сразу тогда я подумал: Николаевна с моей помощью эту работу бы потяну-ла. Но только подумал, а сам помалкиваю. Подбирать и назначать специалистов - воля директора. Пусть-ка ему самому придёт в голову такое решение.
Шла весна, начались полевые работы. Думать и размышлять Косову было особенно некогда. Он не раз бывал в нашем доме, и к этому времени уже достаточно хорошо знал Николаевну. И решение в голову директора пришло. Агронома для нашего отделения он искать не стал, а сходу предложил: «пусть-ка твоя Людмила Николаевна попробует поработать агрономом отделения. Пусть не старшим, а пока младшим. А ты, Геннадий Иванович, ей помогай». И, немного подумав, добавил: «Она женщина умная, окончила десятилетку. А чтобы не было лишних разговоров, пусть срочно поступает в Ново-Аннинский сельхозтехникум на заочное отделение».
Отлично! Всё пока шло, как и планировали. Проработав заправщиком всего-ничего, с 18 марта 1968 года Николаевна начала работать агрономом уже в апреле. Правда, пока агрономом лишь только младшим.
Но надо было поторапливаться с учёбой, пока ещё не ушёл её поезд. Летом того же года, она сдаёт в Ново-Аннинский сельскохозяйственный техникум документы, и её зачисляют на агрономическое отделение. Отвозит документы в срочном порядке. Медлить было нельзя, могло вызвать недовольство завистников: как это так? У неё же нет такой специальности, и сразу долж-ность агронома.
Прав оказался Косов, лишние разговоры по-шли. Нашлись завистники. Сначала алкоголик Пеньков начал писать во все инстанции свои анонимки: «Её приняли в техникум за взятку».
Затаил злобу и старый коммунист Лукъяныч. В обычные дни он вёл себя уважительно, даже как закадычный друг, работал бригадиром молодняка и помалкивал. Но как оказалось, молча-ние было притворным. Он просто выжидал мо-мента, чтобы нанести удар наверняка. Понимал, что выражать своё недовольство в Петропавловке, ему было бесполезно. Здесь авторитетом он не пользовался, здесь его знали как облупленного. Но как только собиралось в Лозном общесовхозное партсобрание, где его мало кто знал, то лез на трибуну и начинал резать «правду-матку»:
«Люди, куда вы смотрите! Продавщицу агрономом поставили! Что у нас агрономов, что-ль, нету? В селе ходит без дела Карпов Виктор.»
Выступал до хрипоты, наивно полагая, что парт-собрание обязательно согласится с ним, с членом партии с огромным стажем, и, конечно же, обяжет директора освободить Николаевну от должности агронома. Произносил свои речи взахлёб, явно имея в виду, что агрономом следует назначить своего племянника Карпова Виктора, какой в это время болтался по Петропавловке без дела.
Лукъяныча понять было можно. Каково ему всё стерпеть? Раньше, до нас, в Петропавловке ему была не жизнь, а вольница. Племянник Кар-пов Виктор работал когда-то здесь председаталем, а Лукъяныч при нём, как здесь говорили, работал на «придурках»: то кладовщиком, то завхозом. Хотя и образования никакого, всего три класса, писать-то толком не умел, но, правда, расписывался всегда залихватски. Но за многие годы он опостылел Петропавловцам хуже горькой редьки. А в глаза, да и за глаза говорили, что он безграмотный совершенно, а лезет туда же, в начальство. А теперь его как от сиськи оторвали,- стал недовольным. Завхоз Владимирыч, кто никогда за словом в карман не лез, про Лукъяныча однажды сказал, как отрезал: «Да какой он грамотей? Он двум-то собакам щи не разделит».
Обидно было Лукъянычу. В ту пору он расхаживал по селу важно, как какой-то начальник, и чтобы люди его побаивались, всегда ходил с красной папкой.
Теперь-то его и Лукъянычем никто не называл, а прямо в глаза называли Лукошей, да ещё добавляли: «Ну что, Лукоша, отошла коту масленица?»
Время между тем шло, на месте не стояло. Как-то незаметно прошло с той поры уже два го-да. За это время Николаевна успела уже окончить техникум и получить диплом агронома.
Но Лукъяныч про диплом сразу не узнал, а продолжал По-старинке наводить тень на ясный день. Как только в Лозном собирали партийное собрание, так поднимал руку и лез на трибуну с одним и тем же: «Продавщицу поставили агрономом»
Наконец-то директору надоели Лукъянычевы выкрики. Однажды на общесовхозном собрании, тоже с трибуны Косов ответил ему, да ответил так, чтобы слышали все:
«Работает Говорова хорошо, урожайность на её отделении самая высокая в совхозе. И никакая она теперь не продавщица. Она агроном. Окончила сельхозтехникум. Получила диплом агронома и даже с отличием. И давайте, Андрей Лукьянович, к этому вопросу больше не возвращаться».
Точка была поставлена. Критиканы замолчали. Теперь можно было работать спокойно.
И так медленными, но верными шагами она дошла до своей цели. Добилась того, к чему стремилась. Терпение и труд, как говорится, всё перетрут.
Агрономом её назначали. Обязанностей у агронома очень много. Одной пашни, на которой надо выращивать только зерновые, более пяти тысяч гектаров. Кроме зерновых, есть ещё овощная плантация, сад. А работать ей надо было хорошо, во всяком случае, лучше тех агрономов, которые работали здесь до неё. Она прекрасно отдавала себе отчёт, что она жена управляющего, и по этой причине находилась как бы немного в привилегированном положении. Это одно могло вызывать у многих недовольство. И помнила также, что её ставил директор на эту должность сначала даже без диплома, как бы авансом, доверяя ей. А доверие надо ценить, доверие надо оправдать.
Но легко сказать: хорошо работай. Первое, и, пожалуй, основное, что надо было решить уже не ей, а мне, как основному поручителю - вопрос с транспортом.
Агроном без транспорта не может нормально работать ни одного дня. С ранней весны, когда начинаются полевые работы, и до тех пор, пока на всех убранных полях не вспашут зябь и чёрные пары, надо ежедневно бывать в поле. Надо знать на полях обстановку, которая меняется порою ежедневно. Но для этого нужен транспорт, да не попутный, а специально закреплённый за агрономом. Чтобы никого не просить, а сразу сел и поехал. А транспорт у совхозных агрономов отделений, известно какой, - лошадь да телега-двуколка.
Лошадь хорошую ещё можно было подобрать на отделении, но двуколок хороших нет. Да их, путящих-то, никогда и не было. Те ширпотребов-ские, какие покупал совхоз в районном промкомбинате, для езды нормальному человеку не годи-лись. Ездить на них – сущее наказание. Тряска невыносимая. На каждой малейшей кочки трясёт так, что более получаса езды не выдержишь, начинает болеть не только спина и голова, но и всё тело. Трясёт даже на ровной дороге.
Но без транспорта нельзя, не стоит тогда, и связываться с должностью агронома. А как же быть? Задача оказалась сложной.
Долго я ходил вокруг этих проклятых двуколок, размышлял, где же здесь собака зарыта, – от чего же такая тряска. Ходил-ходил и всё же, наконец, разобрался. Понял, что конструкция этих тележек простая и дешёвая в изготовлении, но для езды неудачная, дурацкая. Трясёт потому, что кузовок сидит жёстко на оглоблях: лошадь бежит трусцой, и в такт ей трясутся оглобли, а вместе с оглоблями трясётся и кузовок с седоком.
Агрономы на отделениях всегда начинали с таких окаянных двуколок. Но вскоре выходило, что у агронома не работа, а сущее наказание. Только по этой причине многие порядочные агрономы на отделениях не задерживались. Испытания двуколкой не выдерживали, - болела спина, болело всё тело.
Как же быть? Выбора не было, выход был только один, надо срочно, пока ещё шла зима, делать двуколку самим, в своей мастерской. И делать, конечно, по-иному, изменив конструкцию.
Но подобных карет, чтобы они были на двух колёсах, и чтобы были мягкие на ходу, мне видеть не приходилось. Видел тарантасы, на которых ездили председатели колхозов, видел разные фаэтоны. Даже интересовался в музеях царскими каретами. Но все эти транспортные средства были четырёхколёсные и громоздкие. Кузова этих карет были прикреплены к ходовой части на четырёх точках. На четырёх рессорах, или на четырёх ремнях. А тут-то всего только два колеса. Но на двух точках кузовок не удержится, опрокинется. Нужна была хотя бы ещё одна точка крепления, третья.
Идею подвески на ремнях подглядел у царских карет. Подобным же образом крепился и кузовок и у детских колясок. Решил попробовать ремни и я. Третью точку своей двуколки прикреплю не прямо к оглоблям, а через прочный гужевой ремень. Сказано – сделано. Тянуть было нельзя, начали делать.
К весне в кузнице и плотницкой изготовили две таких двуколки. Тележки получились отличные: вместо деревянных колёс на чугунных втулках, поставили колёса на подшипниках, резино-вые, на пневматических шинах. Покрасили их. Сиденье и спинку от легковой машины выпроси-ли у завгара. Еле выпросили. Пришлось доказывать. Завгару Бакумову, помню, было жалко: «На какую-то ерундистику сиденья от легковушки? Вы что там с ума посходили». Поморщился - поморщился, но всё же, смотрим, - выносит со склада новое сиденье и спинку.
К весне тележка была готова, и её торжественно плотник Петька Качурин выкатил из мастерской. Первым опробовать новую двуколку пришёл завхоз Владимирыч. Пришёл не с пусты-ми руками, а привёл самую лучшую лошадь Машку. Надел на неё новенькую, пахнущую кожей сбрую, запряг, уселся поудобней на мягкое сиденье. Все, кто был в кузнице, вышли, наблюдают. «Ну, господи благослови!»- Владимирыч слегка тряхнул вожжами, и Машка легко и бес-шумно понесла новую, пахнущую ещё свежей краской двуколку сначала вокруг кузницы, потом и вдоль машинного двора. Сделав как бы круг почёта, он подрулил к кузнице и похвалил кузнецов: «Отлично. Едешь – не чуешь. Как на легковой».
Наступила весна, начались полевые работы, Агроном отделения Людмила Николаевна целыми днями разъезжала по полям. Хлопот у агронома в это время невпроворот. Надо ежедневно объезжать все поля, чтобы знать их состояние – подоспела ли почва, появились ли сорняки. А состоя-ние полей меняется ежедневно, а весною – и даже ежечасно. Промедлишь – потеряешь урожай. Где вчера была грязь, сегодня уже сухо, где ещё не-давно поле было чистое – появились сорняки. Надо постоянно быть в курсе, чтобы принять правильное решение и грамотно организовать полевые работы. И без транспорта агроному никак не обойтись.
Теперь же все тревоги остались позади. Теперь есть специально закреплённый за агрономом прекрасный транспорт. Надёжный, удобный. Ездить на такой двуколке – одно удовольствие.
Заботы по уходу за лошадью были поручены опытному животноводу, скотнику Рулёву Михаилу Ивановичу. Конечно, за небольшую дополнительную плату. Продумали всё до мелочей. Около нашего двора, в загородке определили стоянку для телеги и стойла для лошади. Каждое утро, без напоминаний, как штык, Михаил Иванович появлялся у нашего двора, запрягал Машку. А вечером, в конце рабочего дня, когда Николаевна уже возвращалась с полей, приходил её распря-гать, поил, задавал на ночь сена, дроблёнки, уха-живал за сбруей.
Николаевна впряглась в работу по-настоящему. С наступлением весны изменила рас-порядок дня. Он стал строгим. Спала лишь пять-шесть часов в сутки. Ложилась спать не раньше двенадцати. В шесть уже на ногах. Надо было заботиться о завтраке и обеде для всей семьи. А к семи надо быть в конторе на наряде-оперативке. После наряда снова домой, - покормит детей, сама позавтракает, и скорей-скорей в поле.
Если к работе относиться нормально, с душой, то работы для агронома всегда хватает, и не только весной и летом, но и зимою. Сложа руки, не посидишь. Надо за зиму регулярно проверять качество семян: на всхожесть, натуру. Рассчитать заранее норму высева для каждой партии семян, для каждой культуры: для ячменя, пшеницы, проса, горчицы, для однолетних трав. За зиму приходится по нескольку раз отбирать образцы семян, отсылать их в районную лабораторию. Составляла технологические карты для возделывания каждой культуры. Проверяла, как идет ремонт сеялок, культиваторов, борон. Составляла рабочий план проведения весеннеполевых работ, обсуждала его на совещании с механизаторами. Потом этот план и карту полей рисовала цветными карандашами на бумаге, вешала в конторе на стену, на людном месте. Чтобы каждый механизатор чётко знал свою роль в предстоящей посевной, знал что ему делать.
Все эти работы Николаевна выполняла должным образом, с душой. Главный агроном совхоза Азанов Семён Семёнович теперь был спокоен за шестое отделение. На субботних планёрках частенько повторял: «Агротехника есть агротехника. Агрономическая служба на шестом на высоте».
Теперь на нашем шестом отделении бывал он реже. Стал доверять Николаевне. Лишь только иногда встретит её в поле, притормозит на минут-ку, и, не глуша мотор, приоткроет дверцу, и, как и всегда спросит:
- Ну, как Николаевна, у тебя дела?
- Идут помаленьку.
- Ну, давай, давай. Сводку отправили?
- Отправили, Семён Семёныч.
- Ночную включили?
- Нет, Семён Семёныч.
- Включите. А когда закончите?
- На этой неделе.
- А точнее…
-К четвергу, Семён Семёныч.
- Поздно, поздно. Давайте к среде.
- Будем стараться.
- Ну, я поехал. Вы ж у меня не одни. По-мчуська на другие отделения.
Каждую весну она всегда ждала с тревогой. Казалось бы, всё готово: трактора и сельхозинвентарь отремонтированы, бороновальные и сеялочные агрегаты стоят уже на линейке готовности, и только ждут команды. А всё равно на душе тревожно. Сумеет ли отделение за два-три дня за-крыть влагу, за три-четыре дня, отсеяться? Часто в наших краях случаются апрельские суховеи, верхний слой почвы высохнет, и посевы могут не взойти, всё пойдёт насмарку. Весеннепосевная всегда была для неё самым тяжёлым периодом в её работе.
И лишь когда отделение отсеется, и появятся всходы, когда лично сама проверит все поля и убедится, что огрехов нет, что норма высева соблюдена, немного успокоится.
Летом Николаевна ежедневно была в поле. На новой двуколке езда была даже удовольствием. Она не ехала, а словно плыла среди ржаных и пшеничных полей. Катится бесшумно, не колыхнёт, не заскрипит. Только слышно как слегка поцокивают Машкины копыта, да тихо шуршат шины. Лошадь Машка сильная, нрава спокойно-го, карету везёт легко, играючись.
Каждый раз в поездке её сопровождала наша умница собака Чайка, существо необычайной красоты, силы и благородства. Николаевна не могла уехать в поле, не взяв её с собой. Один вид запряженной в двуколку Машки вызывал у неё истерику. А когда Николаевна подходила и только начинала садиться и брать в руки вожжи, Чайка начинала подвизгивать и высоко прыгать, чуть ли не касаясь морды лошади, требуя немедленно начинать движение.
Чайка собака красивая, старинной породы русской пегой гончей. Мы долго мечтали завести такую собаку. Такие собаки сейчас редкость. Наконец нам повезло, гончую заметили на дальнем бердейском хуторе. С шофером Рулевым Иваном Михайловичем сразу помчались туда. С заядлым охотником торговаться не стали, купили по одному щенку за столько, сколько он просил. А цену заломил порядочную, так как сам за этой борзой сукой ездил он аж в Камышинский собачий питомник. Расхваливал нам родословную этой борзой краше, чем родословную персидских шахов.
По своим полям Николаевна ездила с удовольствием. Пока экипаж катился между полей, смотрела на результаты своих трудов, любовалась посевами. Вид полей после весенней посевной менялся с каждым днём. Где ещё недавно была го-лая пашня, появлялись всходы. А недели через две, посевы зерновых стоят уже зелёной стеной. А после июньских гроз и июльского зноя, поля зерновых становились ещё краше, - из изумрудно-зелёных превращались в золотые. Красота – глаз не оторвать!
Зерновые выколашивались, и наступал важный этап – налив зерна. Если погода устанавливалась сухая, то на душе у ней была тревога: хватит ли в почве запаса влаги, да как бы во время налива не подул ещё суховей. Момент ответственный. Глядит на выколовшиеся хлеба и думает:
«Эх, дождя бы сейчас…да обложного, да на целые бы сутки».
Полей засеянных зерновыми на отделении много, около пяти тысяч гектаров. Расстояние между крайними полями добрых пятнадцать километров. И всем полям нужен её глаз, глаз хозяина полей - агронома. Объем работы-то немалый, особенно весной.
Ранним утром, после короткой утренней планёрки в конторе отделения, бежала домой, где ждала её уже запряженная в двуколку лошадь Машка. Наскоро позавтракав тем, что успела при-готовить её мама, скорей-скорей садилась в свой транспорт и в поле. Свой путь всегда она начинала от кузницы. Перебросившись несколькими словами механизаторами, какие ещё не успели вывести свои агрегаты в загонку, обстоятельно знакомится с техническим состоянием тракторов с бригадиром тракторной бригады Блиновым Валентином: какие трактора требуют ремонта, какие уже вышли из мастерской, и на какое поле их следует направить.
А каковы были результаты за прошедший день, всегда докладывала помощник бригадира по учёту Тафрова Шура. С учётчицей Тафровой Шурой за день приходилось встречаться по нескольку раз. Она всегда в курсе всех дел, сколько и на ка-ком поле гектаров засеяно, сколько закультивировано. Все большие и маленькие поля она знает на зубок, сколько метров они в «ширку», сколько в «длинку». А чтобы всем механизаторам было сразу понятно, называет имя поля, о котором идёт речь. А имена полей давнишние, сохранились ещё от пращуров: Грепёкино, Гатка, Каменник, Калмыцкий, Котёл, Чёрная речка, За Рулями, За Ванькиным, За Вязовым, Питомник, У Огуречной балки. И разговаривала Шура на каком-то особом языке, языке учётчиков. Например, скажет: «Романенко кончает Питомник. Сегодня он доделывает Пузо. А штаны и что в головах, он доделал ещё вчера». А Сигналов Семён с Бурцевым Сашкой вчера за Рулями работали на сиськах». И все понимали, о каком пузе, о каких сиськах идёт речь. Скажет Шура, а после толи по привычке, толи по доброте своей душевной всегда расцветала в улыбке. Ездила Шура по полям тоже на двуколке, но только на совхозной, окаянной. А чтобы её сильно не трясло, помню, ездила не обычным шагом, а гнала своего старого белого мерина галопом.
Утром из конторы работа переходила на какой-то час к кузнице. Здесь Николаевна узнавала уже до самых мелочей положение дел в бригаде, отдавала необходимые распоряжения, - куда следует направлять трактора, какие требования агротехники следует соблюдать. И уже после ехала на поля проверять у механизаторов качество выполняемых работ.
Первое на пути «Питомник». Поле так нарекли ещё со времён ЛЗС. В пятидесятые годы лесозащитная станция привозила на это поле из питомников сеянцы для лесопосадок. Здесь, на этом поле их прикапывали на временное хранение. С той поры часть сеянцев осталось, они уже выросли и стали уже деревьями, а названье поля так и осталось – «Питомник». Это поле было самое лучшее, ровное, свободное от сорняков, и самое урожайное.
Дальше по пути - «Вязовое». Назвали так это поле по балке Вязовой, где растут вязы. На этой балке большой пруд. Плотина широкая, надёжная, с бетонным водоспуском, который построило ка-кое-то «обчиство» ещё в двадцатые годы. На плотине выросли с той поры могучие вербы, сюда заядлые рыбаки ездят на рыбалку.
Поле «Ванькино» самое дальнее, и самое крайнее. Когда-то, давным-давно, здесь был хутор Ванькин. Хутора давно нет, даже развалины еле заметны, а названье сохранилось.
Обратный её путь обычно лежал по нижнему краю полей, вдоль долины речки Бердии. Всё здесь красиво, и всё знакомо. Дорога петляет мимо сохранившегося Татарского Кладбища. Кладбище вроде заброшено, вдали от сёл, но могилки ухожены, металлические загородки с мусульманскими полумесяцами по углам ежегодно подкрашиваются. Со временем появляются и свежие могилки. Но никто не знает, и никто не видел, кто и когда это делает. Видимо по ночам и откуда-то далёкого далека приезжают потомки этих татар на своё кладбище и хоронят по своему мусульманскому обычаю.
Дальше по пути урочище Зайцевское. Нельзя проехать мимо, не заехав на минуту в этот благодатный уголок. Зайцевское – это заброшенная усадьба бывшего бердейского помещика Зайцев-ского Петра Алексеевича. Расположена она в из-лучине речки Бердии. Самой усадьбы уже давным-давно нет, она со всеми службами когда-то была на противоположном берегу на пригорке. А внизу, через речку, был сад. Здесь же сохранился до сих пор построенный помещиком лиман. В нём вешние воды в период разлива задерживались Солонешной и Фоломеевой плотинами, давая лиману влагозарядку на целый год. После влагозарядки вода спускалась через бронзовую трубу, вделанную в основание Солонешной плотины. Этот лиман исправно служит и до сей поры. Сохранилась и та бронзовая труба. Лиман всё лето зелен, всё лето петропавловцы пасут на нём своих коров. Сохранилась и аллея из редких пород сирени. В заброшенном саду, среди заросших омутов, можно и сейчас найти старинные породы яблонь, барбарисы. А с весны и до самой середины лета в кущах день и ночь поют соловьи, можно увидеть диковинных птиц, названья которым и не знаешь. А если есть желание, то можно послушать и кукушку, как она считает года.
Места здесь чудесные, всегда здесь тишина, безлюдно.
Шесть лет она работала на шестом отделении в качестве агронома. Получив в техникуме диплом агронома, она в этот же год поступает в Волгоградский сельхозинститут, который закончит когда жили мы уже в Лозном.
И все годы, когда работала в Петропавловке агрономом, на шестом отделении была самая высокая урожайность. Такого в Петропавловке ещё никогда не бывало. За добросовестный труд, за высокие показатели в полеводстве здесь её наградили правительственной наградой – медалью «за трудовую доблесть». Но, пожалуй, самое главное, благодаря уважительным манерам обращения с рабочими, благодаря трудолюбию вырос её и авторитет. Бригадир тракторной бригады Блинов Валентин как-то на вопрос директора: «Каков у вас новый агроном», прилюдно выразил мнение своё личное мнение и мнение механизаторов:
- Такого агронома, как Людмила Николаевна, у нас не было никогда. Грамотная, требовательная, уважительная. Всегда она среди механизаторов, а в поле у нас теперь полный порядок.
Заканчивался период нашей жизни на шестом от-делении. Упорным трудом шли её поиски места в жизни. Теперь уже смело можно считать, что свою нишу она нашла. Нашла её в Золотом Дне, в Петропавловке.
Но это был только старт. Хотя старт был успешным, а жизнь продолжалась, приходилось решать постоянно возникающие проблемы. Бег времени не остановишь. После окончания техникума она поступила на заочное отделение агрономического факультета Волгоградского сельхозинститута. Получив высшее образование и диплом учёного агронома, успешно работала главным агрономом-диспетчером в совхозе. После, до выхода на заслуженный отдых, несколько лет работала главным экономистом совхоза.
Сейчас, когда всё уже позади, всё отшумело, всё улеглось, порою вспоминая о Петропавловском периоде нашей жизни, немного с грустью скажет:
-Тогда мы были молоды, были сильны. Наверное, это были наши самые лучшие годы.
ЗОЛОТОЕ ДНО
В Петропавловке прожили мы с марта 1963 по сентябрь 1974года, без малого почти одиннадцать лет. В сентябре 1974года решили переехать в другое село. Для этого было много причин. Главная – в Петропавловке была школа только начальная, четырёхлетка, а сын Сашка уже заканчивал четыре класса, и для продолжения учёбы надо было отдавать в соседнее село, в Малую Ивановку. Там была десятилетка, но там дети жили в интернате, все в одной куче, и малыши четырёхклассники и ученики из старших классов. Догляда надлежащего за малышами там не было, а рисковать здоровьем сына не хотелось.
Ещё: нам просто в этом дальнем хуторе надоело жить. Конечно, для тех, кто впервые приезжал в Петропавловку, этот хутор казался раем, идиллией. В восторге называли это место даже «ЗОЛТЫМ ДНОМ». В Петропавловке на самом деле есть живописные природные уголки, там красивая степная речушка Бердия, озёра, в озёрах много рыбы, с пойменной плодородной землёй лиманы. Но всё же это было захолустье со всеми его минусами. Семьи, где были молодые, трудоспособные мужики постепенно переезжали или в районный город Дубовку или в Волгоград. Село год за годом пустело; самые работящие трактористы, шофера переезжали туда, где есть школы-десятилетки, где есть больницы, где асфальт. Туда, где не надо с каждой болячкой ехать в поликлинику из этого захолустья за семьдесят вёрст.
Постепенно в этом «золотом дне» оставались доживающие свой век старики, да спившиеся мужики, которых, уже нигде и никто не принимал ни на какую работу. Работать в совхозном отделении становилось некому.
И ещё. В этом «живописном райском уголке» для нас жизнь была далеко не мёдом. Здесь тоже, как и во всех совхозах, была жизнь трудная, зарплата у рабочих была несправедливо мизерная, в совхозе процветала растащиловка.
Если посмотреть на Петропавловку издали, то с виду покажется она спокойная и мирная. Но так казалось только тем, кто никогда не жил в деревнях. На самом же деле здесь между собой люди тоже ссорились, как и во всех деревнях было и воровство и пьянство.
И «новеньких», как и во всех деревнях, здесь тоже не любили. Особенно присланных к ним в село руководителей. Если он начинал бороться с пьяницами и ворами, то встречали его в штыки, и люто ненавидели. Не проходило и месяца, как начинали писать жалобы: Приезжайте, разберитесь. Он такой-сякой, замучил нас. Вдобавок, ещё на каждом углу вслух роптали: «Понаехали тут, разные, на нашу голову». И в результате новенького с хутора сживали. Но без руководителя же нельзя, - взамен присылали другого. Так повторялось помногу раз. Но иногда новенький оказывался упорным, не хотел уезжать, то писали жалобы коллективные, под которыми подписывались почти все жители: «заберите от нас этого руководителя. Присылайте нам другого». А если это не помогало, то в ход шли анонимки.
К анонимкам у райкома было отношение особое. В то окаянное время была практика – каждую анонимку проверять. Через анонимные письма партийные органы как бы поддерживали связь с народом. На самом же деле «связи» тут никакой не было. Просто партия КПСС теряла свой авторитет, а чтобы как-то его удержать, ста-ла использовать для «связи» любой повод. Кроме того начала проводить политику заигрывания с народом.
Проявлялось это во многом. Например, стало нормой - на каждом сельском сходе партийные чиновники всех рабочих без разбора называть «его величеством Рабочим классом». Когда же собирали в клубе собрания, то в почёт-ный президиум сажали одного или парочку из этого «величества». Это как-то успокаивало жи-телей. Анонимные письма считали «сигналами с мест». После каждой анонимки райком присылал своих проверяющих. Сигналы с мест в большинстве своём оказывались лживыми, но настроение от этих проверок портилось. И как следствие, работа после таких проверок шла хуже. Но это райком не волновало. В своих отчётах о работе с массами райком ставил очередную галочку, а их работники сохраняли свои хлебные должности. Пеклись райкомовцы больше о своих должностях, а не о совхозных делах и тем более об авторитете руководителей совхоза. Понятно, что работать в таких условиях было отнюдь не комфортно.
Отравляли нашу жизнь и другие сельские реалии. Людмила Николаевна, моя жена, работа-ла на отделение агрономом. По полям приходи-лось ежедневно ездить на двуколке. Но один негодяй повадился по ночам воровать с нашего двора лошадь Машку, на которой Николаевна ездила на работу. Утром проснёмся, ей время ехать, а Машки нет. Начинаем её искать. К обеду, если только повезёт, глядишь, найдём. Найдём после и виновника. Но каков с негодяя-дурачка спрос. Свяжись с дураком – сам дурак будешь. Разыщем где-нибудь в телятнике нашу беднягу Машку, еле живую, загнанную, всю в мыле. Пока её приведём, да пока она отдохнёт, да пока приведём её в порядок, считай, день прошёл. А без транспорта агроном же не работник. Работа в поле наверняка остановлена на целый день. А в летнюю пору дорог каждый день.
Неприятностей было много, всех, пожалуй, не перечесть. Вокруг нашего двора по ночам рассыпали яд, вернее зерно смешанное с сильнодействующим ядом. А яд этот сильнодействующий, фосфид цинка, им мы травили в полях вредите-лей полей - сусликов. Но от этого, к счастью, дохли только наши куры. А ведь могло быть и хуже. Этот яд очень токсичный. Такой, что достаточно, например, корове, попасть в рот только одной протравленной зёрнышке, как корова, даже не успев проглотить моментально, через две-три секунды погибает. Но если бы только скотина, но ведь могли по нечаянности отравиться и мы сами.
Чтобы найти злоумышленника, я вызывал из Дубовки милиционера, но все хлопоты были напрасными. Приезжал милиционер, ходил по селу, расспрашивал. Но, как и всегда в хуторе никто ничего не знал, никто ничего не видел.
Лишь только через несколько лет узнал я имя этого негодяя. Да и то помог случай. По-пьянке проболтался Деркачёв Николай, бывший парторг отделения. Оказалось, что яд разбросал его род-ной брат Мишка. Специально для этого на трак-торе ночью он ездил в сад. Там в землянке под замком хранились яды. Но это было после, когда я работал в Лозном, а Мишку к этому времени уже господь прибрал. Кстати, когда эта тайна раскрылась, многие удивлялись: «Как же так? Ведь Мишка был лучшим механизатором. Он же отец двух взрослых детей, он же всё время был на совхозной Доске Почёта».
Да, действительно, был хорошим механизатором. Да и всех «Деркачей» в совхозе считали за путящих. Помню, когда меня направляли в Петропавловку, то секретарь парткома совхоза Головкин с видом знатока человеческих душ давал мне напутствия: «Держись там за Деркачей. Уж Деркачи - то тебя не подведут. В трудный момент они тебя выручат».
Неприятностей хватало. Однажды, это было зимою, а до конца зимовки скота оставалось ещё два месяца, как среди ночи загорелся склад грубых кормов, то-есть гумно. Скотник Коля Бутенко глубокой ночью в пьяном виде поджёг сто-га прессованной ячмённой соломы. А зачем он поджёг – и сам не знает. Корм этот был на вес золота, мы эти стога берегли к концу зимовки, на самый ответственный её период. С громадным трудом мы заготовляли эту прессованную солому. Перед этим был 1972 год, самый засушливый. Помню, как в полях собирали каждый навильник. Солому эту было жалко до слёз. Кровью и потом достались тогда нам эти стога ячмённой соломы.
Хотя Петропавловка хутор небольшой, всего одна улица, а жителей вместе с Рулями, что по ту сторону речки, не наберётся и трёх сот, жизнь здесь никогда не была спокойной. Это только случайно заезжим городским из кабин их легковых машин виделись благостные сельские пейзажи. В хорошую погоду, в выходные дни или на какой-либо праздник бывало, приедут на отдых горожане, выйдут из своих легковых автомобилей, посмотрят на нашу речку, на озёра, на лиманы и восхищаются: «Да у вас в Петропавловке красотище-то, какая! Ей богу, как курорт. У вас же золотое дно!».
Так с их лёгкой руки и прилипло это новое имя к Петропавловке.
На самом деле жизнь в этом «золотом дне» была полудикая. Редкий день здесь проходил без происшествий. После аванса или после получки происходили драки. И постоянно чрезвычайные происшествия: то пьяный механизатор перевернулся на тракторе, то кто-то утонул, а кто-то на Рулях свёл счёты с жизнью. А однажды ночью рулёвские мужики поехали на грузовой машине воровать с птичника зерно. Чтобы никто не заметил, поехали с выключенными фарами. По дороге задавили молодого парня. Ещё не успели оправиться от этого, как немного загодя старик сапожным ножом зарезал свою бабку. Из-за того что она съела лично его конфеты, спрятанные от бабки под замок.
И такие дикие случаи происходили почти ежедневно.
Редкий день обходился без воровства. Воровали все или почти все. И воровали всё: и что плохо лежало, и что лежало хорошо. Воровали даже то, что находилось в складах под надёжны-ми пудовыми замками. С огородной плантации тащили помидоры, картошку, капусту. Из совхозного сада работницы-бабы, возвращаясь с работы, везли мешки яблок. А ездовый, дед Гришак, кстати, коммунист, развозил воровок с краденым совхозным добром по домам. И ни единая душа воровства из совхоза не стеснялась, никто, ни кого не боялся. Считали, что так положено, и что вроде есть даже какой-то неписанный закон: мол, кто, где работает – там и берёт. И со злорадством добавляли: «Когда от многого берут немножко, то это не воровство, а культурная де-лёжка».
И так каждый день. Помнится, привезем дефицитную полиэтиленовую плёнку для укрытия силоса, положим её на склад под надёжный замок. А через два дня иду по селу и вижу как во дворах и почти у каждого, нашу совхозную плёнку. А силос ещё не успели укрыть. И чем теперь его укрывать – не придумаешь.
Или летом, бывало, проезжаю и осматриваю состояние зимних животноводческих помещений, кормоцеха, - их же надо к зиме готовить, подремонтировать, - то обязательно замечаю мужиков с гвоздодёрами и мешками. Приезжают они, как обычно, каждый на своей телеге, кстати, тоже украденной из совхоза. Приезжают чего-нибудь раскурочить, отодрать, сломать, утащить. А делать им замечания и стыдить бесполезно - всегда отбрешутся. У каждого на этот случай с годами выработанная легенда:
«Да ехал по своим делам мимо, и дай, думаю, заеду. Ехал просто так, просто посмотреть». И вдобавок ещё нагло спросит: «А что? И по-смотреть теперь нельзя?».
Поганая привычка – тащить всё подряд из совхоза – началась давным-давно, с тех пор как пошли колхозы и совхозы. Мой предшественник, Клыков Алексей Артёмович, он работал в этом селе председателем колхоза, как-то рассказывал, как однажды, за одну ночь петропавловские бабы разворовали даже глину. За одну ночь целую тракторную тележку!
Рассказывал, что дело было так: К осени начали ремонтировать правление, навозили глины, соломы, сделали замес. На следующий день собрались подштукатурить стены и переложить печку. А когда утром пришли, - глины уже нет. За ночь растащили по домам.
И еще, пожалуй, самое главное: Ни у одно-го простого рабочего никогда не болела душа за общественное добро. Считалось, что это не их, рабочего класса, дело. Это забота начальников, пусть у них об этом болит голова. Они, начальники, для этого дела приставлены.
Все эти реалии хуторской жизни нас с Николаевной возмущали, и она не раз в сердцах говорила: «давай уедем из этого «золотого дна», из этих чёртовых куличек, туда, где может быть есть иные порядки. А они пустьздесь живут, как хотят.
Но легко было сказать: уедем. А куда ехать? Где они эти иные порядки? Да повсюду в совхозах порядки такие, а, может быть, даже и похуже. Везде хорошо, где нас нет.
К этому времени у меня уже был небольшой опыт жизни в хуторах. Я уже вдоволь нагляделся на реальную жизнь, похлебал «кислых щей». К этому времени понял, что сельская действительность не такова, как учили нас в институте. Я уже успел искупаться в этой солёной деревенской купели, как-то немного очерствел, и не стал принимать всё близко к сердцу. Решил относиться к жизни в деревне по-философски: никуда от этого не деться, такова жизнь. Всюду в совхозах и колхозах такая картина, всюду, куда бы ни пошёл, куда бы ни поехал. Понял, что жить и работать надо не в выдуманном, а в реальном мире. Надо учиться жить там, где ты живёшь, набираться опыта, и делать выводы. Недаром была старая русская поговорка: «Хорошо жить там, где нас нет».
Я продолжал работать, хотя порой было и нелегко. К счастью, производственные показатели на отделении были неплохими, даже несколько лучше, чем на других отделениях. И это нас успокаивало, вселяло уверенность, что всё идёт нормально, курс выбран правильный.
Но жизнь не стояла на месте, появились другие проблемы. Подрастали дети. Начальную, Петропавловскую школу они заканчивали, а школы-десятилетки здесь не было. Единственный был выход – переезжать в село, где есть школа десятилетка. Тянуть с переездом было нельзя, и мы твёрдо решили уехать из «Золотого Дна».
Хотя я понимал, что выбраться из «Золотого Дна» нам будет очень не просто.
Медлить с процедурой увольнения было нельзя. Начал с того, что написал заявление, где просил своего директора Косова, чтобы он пере-вёл меня на работу в Лозное, где центральная усадьба, где есть школа десятилетка. Решил, что пусть переведёт меня в любом качестве, даже не обязательно управляющим. В этот момент был согласен и на работу в качестве какого-нибудь даже младшего специалиста. Положил заявление в карман, и на следующий же день, как только отвёл утреннюю планёрку, сел в Москвич-пирожок, и помчался в центральную контору, к самому Косову Анатолию Ивановичу, директору совхоза «Баррикады».
Приехал, зашёл в кабинет, отдал заявление. Но не тут-то было! Помню, как он читая его, нахмурился, задвигал бровями, а потом в сердцах скомкал его, и решительно, со всей силы, кинул его в корзину:
-Нет, нет и нет! Переводить тебя я никуда не буду!
Отказал в переводе. Но врасплох это меня не застало. Я предусмотрел и такой вариант развития событий. Начались домашние заготовки:
-Тогда давайте полный расчёт.
И тут же вынимаю из кармана заранее написанное другое заявление - уже на увольнение из совхоза.
- Гм, даже так?
Косов замолчал и долго-долго начал меня рассматривать, словно такого меня он видит впервые. Ясно, что него это было неожиданно-стью. Он давно был уверен, что когда дело дойдёт до увольнения, Говоров дрогнет, никуда мол не денется, пойдёт на попятную, и заберёт своё заявление назад.
Впрочем, иной реакции от уже заматеревшего директора, я и не ожидал. Прочитав второе заявление, начал ёрзать в своём вращающемся кресле, но продолжал молчать, хотя уже как-то по-другому стал смотреть мне в глаза. Я тоже уставившись на него, молчал, давая тем самым понять, что намерения мои самые что ни на есть серьёзные.
Это был поединок,- кто кого. Он ещё дол-го сидел, молчал и о чём-то думал. Я понимал: ему найти в это дальнее отделение путёвого управляющего, - целая проблема. «А хорошие специалисты, - это его любимые его слова, - на дороге не валяются».
Анатолий Косов когда-то, когда мы учились в сельхозинституте, был моим неплохим товарищем. Мы бились в шахматы, играли в волейбол, пили на досуге пиво, мечтали, спорили. Но сейчас же была другая ситуация: он мой начальник, а я его подчинённый. Было бы глупо с моей стороны этого не учитывать. Ни о каком панибратстве не могло быть и речи. На посту директора, к этому времени он проработал уже лет пятнадцать. За это время он заметно изменился, успел слегка обнаглеть, вошёл во вкус, понял, что судьба многих подчинённых зависела от его воли.
-Что ж, дело твоё, увольняйся, - продолжал давить на меня, давая понять, что разговор окончен.
Получалось всё вроде жестоко, но всё было именно так. Да иначе, наверное, и не могло быть. Делать было нечего, я вежливо сказал ему «спасибо», и, стараясь быть спокойным, вышел из кабинета, тихо закрыл за собою двойные двери его кабинета.
Потом, помню, сел в свой «Пирожок», и уже не по грейдеру, а степями бешено погнал его в своё «золотое дно». Вернувшись, нисколько не медля, начал искать новую работу, в уже новом совхозе.
Поединок, как, оказалось, был не окончен. Он лишь перешёл в свою заключительную, решительную фазу. Но обо всём по порядку.
Искать новое место работы долго не при-шлось, помог случай. Спустя несколько дней было какое-то большое районное собрание руководителей колхозов и совхозов. Был на этом собрании и я. В перерыве собрания я подошёл к ди-ректору совхоза им. 62-ой Армии, Турецкому Семёну. Совхоз этот пригородный, расположен в рабочем посёлке Городище, что рядом с Волго-градом, а мне как раз было это и надо. Турецкий оказался человеком общительным, недолго побеседовав, предложил мне должность управляюще-го отделением в Каменке. Это в восемнадцати километрах от Волгограда. А чего мне было ещё желать? Я сходу согласился.
Но еврей Турецкий Семён оказался чело-веком осторожным. Как, наверное, все евреи, сначала решил навести обо мне справки. На следу-ющее утро по телефону стал говорить с Косовым.
Косов сразу зашевелился: «Как это так! Никуда Говоров не поедет! Не будет этого». И тут же Косов звонит мне:
-Приезжай, договоримся.
Снова сажусь в пирожок, и помчался. На этот раз договорились сразу. Поединок закончился.
В совхозе в это время как раз шла большая стройка. Солидная областная организация «Металургстрой» строила молочный комплекс на 1200 голов. И директору, кричи, нужен был надёжный специалист. А «надёжные и грамотные,- как он сам часто повторял,- на дороге не валяются». Туда дурачка-то не поставишь, можешь и сам после с этим дурачком вылететь.
Закончился мой поединок с Косовым. Тут же в кабинете заключили джентльменский договор. А суть его была простая. Он переводит меня в Лозное, но ставил ряд условий. Условия для меня были приемлемые:
1. Я должен доработать в Петропавловке этот год полностью.
2. Зимою ехать в г. Пушкин, Ленинградской области на трёхмесячные курсы начальников молочных комплексов.
3. Возвратясь с курсов, должен отвести посевную, а, может быть, ещё и уборку.
4. После этого он переводит меня на работу в Лозное в качестве начальника молочного ком-плекса.
5. Весною начинают строить для меня дом в Лозном. Дом такой, какой я захочу. Для этого я рисую на бумаге проект и отдаю его совхозному прорабу для исполнения. А пока будет строиться дом, я буду наезжать, и контролировать его строительство.
6. Летом, видимо уже после уборки, я дол-жен переехать в Лозное, и после очередного от-пуска, приступить к новой работе в качестве начальника молочного комплекса.
Договорились, хлопнули по рукам, и я по-ехал в своё «Золотое Дно», в Петропавловку дорабатывать и готовиться к переезду.
После всё было так, как и договорились.
В конце августа 1974 года мы переехали в Лозное.