Золотое дно (Геннадий Говоров) / Проза.ру

В Петропавловке прожили мы без малого одиннадцать лет. В эти годы в нашей с Николаевной жизни было много хорошего, светлого, но было много и трудностей, и даже плохого.
Но сначала о плохом. В сентябре 1974 года мы решили уехать из этого села. На это были веские причины. Главная - здесь была школа только начальная, четырёхлетка, и сына Сашку предстояло на учёбу отдавать в другое село. Жили там дети в интернате, все в одной куче, и малыши четырёх-классники и ученики из старших классов. Догляда надлежащего за малышами там не было, а рисковать здоровьем сына не хотелось. Дети для нас были и есть самое главное в жизни.
Ещё: нам просто в этом дальнем хуторе надоело жить. Конечно, для тех, кто впервые приезжал в Петропавловку, этот хутор казался раем, идиллией. В восторге называли это место «золотым дном». Да, там на самом деле есть живописные природные уголки, там красивая степная речушка Бердия, озёра, лиманы, пойменная, плодородная земля в этих лиманах, но это всё же захолустье со всеми его минусами. И люди, особенно молодые, трудоспособные, постепенно, один за другим уезжали оттуда. Село на глазах пустело; самые работящие трактористы, шофера переезжали туда, где есть школы-десятилетки, где есть больницы, где есть асфальт, где регулярно ходят автобусы. Туда, где не надо за каждой справкой ехать за семьдесят вёрст.
А в этом «золотом дне» постепенно оставались одни старики, люди безнадёжно ленивые, спившиеся мужики, которых, уже нигде и никто не принимал ни на какую работу. Работать становилось некому.
      И ещё. В этом живописном райском уголке для нас жизнь была далеко не мёдом. Здесь тоже, как и во всех совхозах, жизнь людей была трудная, зарплата у рабочих была несправедливо мизерная, процветало воровство, блат, зависть.
   Деревенька небольшая, с виду спокойная, мирная. Но это только с виду. На самом же деле жители постоянно ссорились между собой, были склоки, процветала зависть, воровство, пьянство.
«Новеньких» здесь не любили. Если же присылали руководителя, который боролся с пьяницами и ворами, то обязательно находились недовольные. Без конца на вновь присланных писали во все концы жалобы: «Приезжайте, разберитесь. Такой-сякой замучил нас». А на каждом углу то и дело роптали: «Понаехали тут, разные, на нашу голову».

   Постепенно новенького сживали, взамен присылали другого, и так повторялось без конца. А если же новенький оказывался упорным, и не хотел уезжать, то в ход писали анонимки.
А у райкомов и обкомов в то время была такая практика – каждую анонимку проверять. Через анонимные письма партийные органы как бы поддерживали связь с народом. На самом же деле никакой «связи» тут не было. Наступили другие времена. Партия теряла свой авторитет, а чтобы как-то его удержать, начала проводить политику заигрывания с народом.
Проявлялось это во многом. Например, стало нормой - на каждом собрании партийные чиновники всех рабочих без разбора стали громко называть «его величеством рабочий класс», а когда собирали собрания, то в почётный президиум обязательно сажали одного или парочку из этого «величества».
Теперь же после каждой анонимки стали приезжать проверяющие. Сигналы с мест тщательно проверяли. И хотя факты в большинстве своём не подтверждались, настроение у руководителей на какое-то время портилось, и как следствие, работа после проверки шла не лучше, а даже намного хуже.
   Но зато райком работал, ставил очередную галочку в своих отчётах, и на какое-то время даже сохранял свой авторитет. Такова в то время была практика работы райкомов и обкомов.

Чтобы переехать в другое село, были и другие причины.
По ночам повадился один дурачок воровать с нашего двора лошадь Машку, на которой моя жена - агроном ездила по полям на работу. Утром, бывало, проснёмся, ей время ехать на работу, а Машки нет. Начинаем её искать. К обеду, если повезёт, глядишь, найдём. А какой с дурачка спрос. И стоит где-нибудь в телятнике бедняга Машка, еле живая, загнанная, вся в мыле. Пока её приведём, пока она отдохнёт, да пока приведём её в порядок, считай, день прошёл. А без транспорта агроном не работник. Работа в поле наверняка остановлена на целый день. А в летнюю пору дорог каждый денёк. Он же, летний день, порою целый год кормит.

Ещё. Обсыпали вокруг наш двор зерном, смешанным с сильнодействующим ядом, фосфидом цинка (им мы травили в полях вредителей полей - сусликов). От этого дохли, к счастью, только одни куры. Но ведь могло быть и хуже. Этот яд очень токсичен. Такой, что достаточно, например, корове, попасть в рот только одной протравленной зёрнышке, как корова моментально, через две-три секунды погибает, даже не успев его проглотить.
Помню, как я вызывал милицию, но все хлопоты оказались напрасными. Никого он не нашёл. Ходил по селу, расспрашивал: кто бы мог совершить такую подлость. Но, как и всегда, молчание, никто ничего не знает, никто ничего не видел. И лишь только через несколько лет я узнал имя негодяя. Помог случай. По-пьянке проболтался Деркачёв Николай, бывший парторг отделения, что сделал эту подлость его родной брат Мишка. Но это было после, когда я уже работал в Лозном, а Мишку к этому времени Господь прибрал.
Но когда эта тайна раскрылась, многие удивлялись: «Как же так? Ведь Мишка лучший механизатор. Не может этого быть. Мишка отец двух взрос-лых детей, он же всё время был на совхозной Доске Почёта».
Да, действительно, был хорошим механизатором. Да и всех «Деркачей» в совхозе считали за путящих людей. Помню, когда меня направляли в Петропавловку, то секретарь парткома совхоза Головкин мне с видом знатока человеческих душ, напутствовал: «Держись там за Деркачей. Уж Деркачи - то не подведут».

Неприятностей хватало. А однажды, было это в конце зимы, среди ночи запылало гумно. Скотник, про которого говорили, что у него не все дома, в пьяном виде поджёг два огромных, по сто тонн в каждом, стога прессованной ячмённой соломы. А до конца зимовки оставалось ещё целых два месяца. И корм этот был на вес золота, мы его приберегали для конца зимовки, на самый ответственный период. Был перед этим самый засушливый 1972 год, и мы, помню, с громадным трудом заготовляли этот корм. Было жалко до слёз, кровью и потом достались тогда нам эти два стога.
Хотя Петропавловка хутор небольшой, всего одна улица, и жителей вместе с хуторком Рулями, что по ту сторону речки не наберётся и трёх сот, но жизнь здесь никогда не была спокойной. Это только случайно заезжим городским здесь нравилось. В выходные дни или на какой-либо праздник приедут, выйдут из своих легковых автомобилей, посмотрят на речку, озёра, лиманы и восхищаются: «Да у вас здесь красотище! Курорт. И впрямь как «золотое дно»!»

На самом же деле жизнь в этом «золотом дне» была жестокая и порою какая-то даже полудикая. Редкий день проходил без происшествий. То драки, после аванса или получки, то кто-то по-пьянке перевернулся на тракторе, то кто-то утонул, а кто-то на Рулях свёл счёты с жизнью, то молодого парня задавили машиной, то сумасшедший старик сапожным ножом зарезал свою бабку. Особенно досаждало воровство. Воровали все или почти все. И воровали всё: и что плохо лежит, и что хорошо. Воровали даже то, что находилось в складах под надёжными пудовыми замками. С огородной плантации тащили помидоры, картошку, капусту. Из совхозного сада работницы-бабы, возвращаясь с работы, везли на телеге мешки яблок или груш. А ездовый, дед Гришак, кстати, коммунист, аккуратно развозил их с краденым совхозным добром по домам. И ни единая душа никого не стеснялась, и никого не боялись. Считали, что так положено, что есть даже какой-то неписанный закон: мол, кто, где работает – там и берёт.
И так каждый день. Помнится, привезем полиэтиленовую плёнку для укрытия силоса, положим её на склад под замок. Дня через два, иду по селу, вижу во дворах почти у каждого свежая плёнка, наша совхозная, хотя силос ещё не успели укрыть.
Или летом, когда проезжаю и осматриваю состояние зимних животноводческих помещений, кормоцех, (их же надо к зиме готовить, подремонтировать), то обязательно замечаю мужиков с гвоздодёрами и мешками. Приезжают они, как обычно, каждый на своей телеге, (кстати, тоже украденной из совхоза), чего-нибудь курочить, отодрать, сломать, утащить себе домой. Делать им замечания и стыдить их бесполезно - всегда отбрешутся. У каждого на этот случай заготовлена легенда:
«Да ехал по своим делам мимо, и дай, думаю, заеду просто так, просто посмотреть. А что, нельзя посмотреть что-ль?».

   Поганая привычка – тащить всё подряд из совхоза – началась давным-давно, с тех пор как по-шли колхозы и совхозы. Мой предшественник, Клы-ков Алексей Артёмович, он работал в этом селе председателем колхоза, как-то рассказывал, что однажды за одну ночь петропавловские бабы разворовали даже глину, целую тракторную тележку.
А дело было так: собрались, как-то ремонтировать правление, навозили глины, соломы, сделали замес. Собрались на следующий день подштукатурить стены, переложить печку. Утром, когда при-шли, - глины уже нет. Растащили за ночь целую тракторную тележку!
         И ещё. Не у одного простого рабочего никогда душа не болела за общественное добро. Считалось, что совхоз или колхоз – это не их дело, а это забота начальников. Они для этого дела здесь поставлены.
      Конечно, всё это меня с Николаевной сильно возмущало, и она не раз мне говорила: давай уедем из этого «золотого дна», из этих чёртовых куличек. Пусть они здесь живут, как хотят.
Легко сказать: уедем. А куда ехать? Где они иные порядки? Да повсюду в совхозах порядки та-кие, а, может быть, даже и похуже. Везде хорошо где нас нету.
К этому времени у меня уже был небольшой опыт жизни в хуторах. Я уже вдоволь нагляделся на реальную жизнь, понял, что в действительности не всё так гладко, как нас учили в институте. Я уже успел искупаться немного в этой солёной деревенской купели, и как-то немного очерствел, не стал принимать всё это близко к сердцу. Решил относиться к жизни в деревне философски: никуда от этого не деться, такова жизнь. Всюду в совхозах и колхозах такая картина, всюду, куда бы ни пошёл, куда бы ни поехал. Понял, что жить и работать надо не в выдуманном, а в реальном мире. Надо учиться жить там, где ты живёшь, набираться опыта, и делать выводы. Недаром была старая русская поговорка: «Хорошо жить там, где нас нет».
Я продолжал работать, хотя порой было и нелегко. К счастью, производственные показатели на отделении были неплохими, даже несколько лучше, чем на других отделениях. И это меня успокаивало, вселяло уверенность, что всё идёт нормально, курс мой верный.
      Но появились другие проблемы. Подрастали дети. Начальную, Петропавловскую школу они заканчивали, а школы-десятилетки здесь не было. Единственный выход – переезжать в село, где есть школа десятилетка. Тянуть с переездом было нельзя, и я твёрдо решил уехать из Петропавловки. Хотя и понимал, что выбраться отсюда без потерь мне будет очень не легко.
      Начал с того, что написал заявление, где просил своего директора Косова, чтобы он перевёл меня на работу в Лозное, где центральная усадьба, и есть школа десятилетка. Решил, что пусть переведёт меня в любом качестве, даже не обязательно управляю-щим. В этот момент был согласен и на работу в качестве какого-нибудь даже младшего специалиста.
Положил заявление в карман, и на следующий же день, как только отвёл утреннюю планёрку, сел в свой Москвич-пирожок, и помчался в центральную контору, к самому Косову Анатолию Ивановичу, директору совхоза «Баррикады».

Приехал, зашёл в кабинет, отдал заявление. Но не тут-то было! Помню как он, читая его, нахмурился, задвигал бровями, а потом в сердцах скомкал его, и решительно, со всей силы, кинул его в корзину:
-Нет, нет и нет! Переводить тебя я никуда не буду!
Отказал мне в переводе. Предусмотрел я и такой вариант развития событий:
      -Тогда давайте полный расчёт.
И тут же вынимаю из кармана заранее написанное другое заявление - уже на увольнение из сов-хоза.
      - Гм, даже так?
Косов замолчал и долго-долго стал меня внимательно рассматривать, словно увидел меня впер-вые. Для него это было неожиданностью. Несомненно, он был уверен, что Говоров дрогнет, нику-да не денется, пойдёт на попятную, заберёт своё заявление назад.
Впрочем, иной реакции от Косова, уже зама-теревшего директора, я и не ожидал. Прочитав второе заявление, слегка заёрзал в своём вращающемся кресле, продолжал молчать, но уже как-то по-другому стал смотреть мне в глаза. Я, набравшись терпения, тоже молча уставился на него, давая тем самым понять, что намерения мои серьёзные.
   Короче, это был своего рода поединок. Он ещё долго сидел, молчал и о чём-то думал. Я понимал: ему найти в это дальнее отделение путёвого управ-ляющего, - целая проблема. «А хорошие специалисты, - это его любимые его слова, - на дороге не ва-ляются».
Анатолий Косов был когда-то, когда учились в сельхозинституте, моим неплохим товарищем. Мы бились в шахматы, играли в волейбол, пили на досу-ге пиво, мечтали, спорили. Сейчас же была другая ситуация: он мой начальник, а я его подчинённый. Было бы глупо этого не учитывать. Ни о каком панибратстве не могло быть и речи. На посту директора, к этому времени он проработал уже лет пятна-дцать, а это немало. За это время он заметно изменился, успел слегка обнаглеть, вошёл во вкус, по-нял, что судьба многих подчинённых зависела от его воли.
   -Что ж, дело твоё, увольняйся, - продолжал да-вить на меня, давая понять, что разговор окончен.
Получалось всё вроде жестоко, но всё было именно так. Да иначе, наверное, и не могло быть. Делать было нечего, я вежливо сказал ему «спасибо», и, стараясь быть спокойным, вышел из кабинета, тихо закрыл за собою двойные двери его кабинета.
Потом, помню, сел в свой «Пирожок», и уже не по грейдеру, а степями бешено погнал его в своё «золотое дно». Вернувшись, нисколько не медля, начал искать новую работу, в уже новом совхозе.
К счастью искать долго не пришлось, помог случай. Спустя несколько дней было какое-то большое районное собрание руководителей колхозов и совхозов. Был на этом собрании и я. В перерыве собрания подошёл к директору совхоза им. 62-ой Армии, Турецкому Семёну. Совхоз этот пригородный, расположен в рабочем посёлке Городище, рядом с Волгоградом, что мне было как раз и надо. Турецкий оказался человеком общительным, недолго побеседовав, предложил мне должность управляющего отделением в Каменке. Это в восемнадцати километрах от Волгограда. Что мне было ещё желать? Я сходу согласился.
Но еврей Турецкий Семён оказался человеком осторожным и умным. И как, наверное, все люди его национальности, сначала решил навести обо мне справки. На следующее утро по телефону по этому делу стал говорить с Косовым.
   Косов сразу зашевелился: «Как это так! Никуда он не поедет! Не может этого быть». И тут же сразу звонит мне:
         -Приезжай, договоримся.
         Снова сажусь в свой пирожок, и помчался. На этот раз сразу договорились.
А в нашем совхозе в это время как раз шла большая стройка. Солидная областная организация «Металлургстрой» строила молочный комплекс на 1200 голов. И директору кричи, нужен был надёж-ный специалист. А «надёжные и грамотные,- как он часто повторял,- на дороге не валяются. Туда дурачка-то не поставишь, можешь и сам после с этим дурачком вылететь».
            -Приезжай, договоримся.

Вот так закончился мой поединок с Косовым. Договорились сходу. Тут же в кабинете заключили джентльменский договор. А суть его простая. Он переводит меня в Лозное, но ставит ряд условий. Условия приемлемые, выполнимые:
1.Я должен доработать в Петропавловке этот год полностью.
2. Зимою поехать в г. Пушкин, Ленинградской области на трёхмесячные курсы начальников молочных комплексов.
3. Возвратясь с курсов, должен отвести посев-ную, а, может быть, ещё и уборку.
4. После этого он переводит меня на работу в Лозное в качестве начальника молочного комплекса.
5. Весною начнут строить для меня дом в Лоз-ном. Дом такой, какой я захочу. Для этого я рисую на бумаге проект и, отдаю его совхозному прорабу для исполнения. А пока будет строиться дом, я буду наезжать, и контролировать его строительство.
6. Летом, видимо уже после уборки, я должен переехать в Лозное, и после очередного отпуска, приступить к новой работе в качестве начальника молочного комплекса.

Договорились, хлопнули по рукам, и я поехал в своё «золотое дно», в Петропавловку дорабатывать и готовиться к переезду.
После всё так и было, как договорились. Я со своим семейством в конце августа 1974 года покинул это ЗОЛОТОЕ ДНО и переехал в Лозное.

Когда работал, то в карманах я постоянно носил записные книжки. В них записывал не только дела производственные, но и свои наблюдения, размышления, свои мысли о жизни в совхозе, о людях, с какими сводила меня судьба. Некоторые заметки, на мой взгляд, интересные, я включил в свои мемуары.

ШЕСТОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

            23 марта 1964г. – 14 ноября 1974 г.

В конце марта меня назначили управляющим шестого отделения. Отделение находилось в Петро-павловке у самой северной границы совхоза и района. Получив на руки приказ, не мешкая, так как на носу уже была посевная, на следующее же утро по-ехал знакомиться и принимать отделение.
В отделении два населённых пункта: село Петропавловка и хутор Рули. Петропавловка – село не-большое, всего одна улица, протянувшаяся вдоль небольшой речушки Бердии. Хутор Рули по другую сторону речки. Всего жителей на этот момент в обо-их хуторах было человек триста – триста пятьдесят.
Пашни в отделении более 5000 гектаров, две тракторных бригады – полеводческая и кормодобывающая. Полеводческая бригада занималась возделыванием зерновых, а кормодобывающая - возделывала кормовые культуры: возделывала для животноводства кукурузу, люцерну, суданскую траву и другие однолетние травы.
Между сёлами, в лимане была ещё овощная плантация. Работала на ней ещё одна бригада - овощная. Состояла она, главным образом, из рулёвских женщин. Выращивали на этой плантации овощи для всего совхоза – помидоры, капусту, картофель, лук, морковь и пр. Овощи шли для обще-ственного питания совхоза, а что оставалось – продавалось работникам всего совхоза.
На отделении был ещё и большой фруктовый сад, 50 гектаров. В садоводческой бригаде работали женщины из Петропавловки. Сад плодоносил хорошо, заготовляли и отправляли на реализацию в центральную усадьбу вишню, яблоки, груши. Фрукты отправляли в свежем виде и в виде сушки.
Было и много скота,- около двух тысяч бычков на откорме. Всё поголовье было разделено на десять гуртов, по 200 голов в каждом гурту. Три гурта было на Рулях, остальные семь в Петропавловке.
Кроме того, за речкой, на Рулях был ещё птичник, где выращивали из инкубаторских цыплят кур – молодок. Эти молодки шли для птицеферм четвёртого отделения.
Хозяйство большое. Предстояла большая и серьёзная работа.
Знакомство с хозяйством было недолгим, началась весна, надо было срочно впрягаться в рабо-ту. Знакомство начал с полеводства.
Когда глянул на карту полей, то не поверил своим глазам, - границы полей в северной части, за Рулями представляли изломанную до безобразия линию. Место было ровное, а граница почему-то виляла, то повернёт на запад, то вдруг на восток. С большими широкозахватными агрегатами, какие теперь в тракторных бригадах, невозможно было работать. Неужели, думал я, нельзя было нарезать ров-нее?
Но оказалось, как узнал много позднее, осталось в наследство от далёкого прошлого. А теперь эта вилючая граница никому не нужна. Механизаторы, работая на этих полях, многие уже годы не работали, а мучались. Никакой выработки. Только одни повороты и виляния. Исправлять, спрямлять границы никто никогда не собирался. Дело это никому не нужное, и почти, можно сказать, дохлое. Тем более, здесь расположен стык трёх районов. Только начни, уйдёт много времени и нервов на бесконечные согласования. Я взвесил все «за и против» и остепенился: будем и дальше продолжать мучаться.
А всё же мне всё же было интересно: кто же и когда так по-дурацки нарезал здесь межи? Начал на досуге интересоваться. Но никто ничего не знал и не помнил, кроме, как оказалось, ещё живого старика Клыкова Алексея Артёмовича.
      -Было это давно - давно, ещё до колхозов, - рассказывал Артёмыч. Приехал из волости специалист-землемер, стал делить землю между петропавловцами и большеивановцами. Взял в руки сажень и начал делить землю, наводить межу. А делёж земли событие важное, собрались мужики с той и другой стороны. Землемер надел свой сюртук с большими карманами, взял в руки свой сажень и пошёл наре-зать межу. Мужики двинулись следом, по одну сторону землемера большеивановцы, по другую петропавловцы. Идут, нарезают межи.
Вдруг большеивановцам пришло в голову надурить петропавловцев. Захотелось им, чтобы землемер прирезал им лишку, побольше землицы. Они быстро сбросились, собрали деньжата и сунули их в оттопыренный карман землемеру. Тот учуял, в чём дело, и сразу круто повернул межу в пользу большеивановцев.
Петропавловцы всполошились, видят, что дела их плохи, и не будь дураками, тоже быстренько сбросились, собрали деньги и суют землемеру в тот же оттопыренный карман. Землемер пощупал карман и тут же поворачивает круто уже в другую сторону. И так было несколько раз.
Вот так и получилась такая кривая граница. Времена давно сменились, а граница так кривая и осталась.

КОММУНА МАРКСИСТ

Приступил к работе и продолжал знакомиться с людьми. Оказалось, что почти половина жителей приехали сюда из коммуны «Марксист». Из рассказов самих коммунаров узнал историю этой трудовой коммуны.
Ниже по течению Бердии, среди зарослей камыша и болот когда-то жили люди. Жили они в землянках и глиняных мазанках крытых камышом, жили почти как дикари. Питались тем, что добудут: ловили вентерями рыбу, охотились на зайцев, ловили капканами сусликов, ели их, собирали дикие ягоды, в болотах искали съедобные коренья, из гнёзд диких птиц собирали яйца. А когда пришла Совет-ская власть, этот народ согнали в трудовую коммуну, пообещав им, что они будут с каждым днём всё радостнее жить, жить они будут лучше, жизнь их станет веселее.
Коммуне дали революционное название – «Марксист». Был там свой устав, свой председатель. Правление коммуны разместили в единственном среди землянок и мазанок домике у Третьякова Павла. Этот Павел с коммуны квартплаты не брал - платить-то всё равно нечем, но зато пользовался своеобразной льготой – мог безнаказанно критиковать не только коммунаров, но и самого председателя. И ему за это не было никакого наказания. Когда, к примеру, председатель в его доме проводил собрание, Павел залезал на печку, сидел там за занавеской, молча и внимательно слушал, о чём говорил председатель. И если в чём-то с председателем был не согласен, то резко отодвигал эту занавеску и кричал на всю избу: «Брехня! Брешет вам председатель», - и снова быстро задвигал занавеску.
Коммуну организовали, а жизнь их лучше не стала. Что б они не делали, не шли у них дела. Хлеб не родился, пробовали завести птицеферму - передохли куры. Вскоре в «Марксисте» начался голод.
- Надо бы распустить коммуну, - рассказывал мне бывший коммунар Фастов Михаил Тимофеевич, да никто не решался, название дюже хорошее, «Марксист». А против Маркса идти нельзя, - загонят в тартарары.

В райкоме ВКП(б) долго ломали голову: как поступить с этой коммуной, и в конце концов на-шли выход – соединить её надо с Петропавловским колхозом «Победа». Послали уполномоченного. Тот приехал и быстро провернул дело: велел коммунарам запрячь быков, усадил всех их на три подводы, дал в руки председателю красный флаг и с революционной песней «Интернационал» обоз двинулся на соединение с колхозом «Победа».
Так закончилась история с трудовой коммуной, а в Петропавловке появились новые люди - Третьяковы, Фастовы, Волобуевы, Бутенковы.



НА НОВОМ МЕСТЕ

Когда провёл весенний сев, и напряжение немного спало, продолжил знакомиться с новым местом работы. Снова подолгу беседовал, разговариваю буквально с каждым работником. Беседы эти оказались для меня интересны. Но, может быть, и не все со мною на первых порах были откровенны, но, несомненно, я многое узнавал о здешних порядках.
Как-то, после утреннего наряда-планёрки, остался на минуту в конторе один, а когда гомон совсем стих, невольно слышал через открытое окно разговор троих мужиков, сидящих на лавочке возле конторы. Меня они не видели, и поэтому говорили то, что думали. Хвастаясь друг перед другом, каждый рассказывал, как он лихо воровал. Воровство совхозного добра было, как я понял, у них обычным делом. Прислушался. Васька Галактионов рассказывал недавнюю историю с воровством двух мешков семян пшеницы с соседнего малоивановского поля. Говорил громко, взахлёб, и с каким-то даже геройством:
   -Еду на своём драндулете, глядь, на дороге стоят два мешка с пшеницей, и никого рядом нету, трак-тор с сеялками уже далеко. Я эти мешки цап в люльку и скорей сматываться.
-Ну, и как же ты попался? Аль кто заявил?
-Дык никто и не заявлял. Наши - то, петропавловские, я знаю точно, никто не заявит. Просто еха-ла какая-то легковушка, остановили меня, спрашивают: «Куда везёшь? Молчишь. Украл, стало быть. А ну-ка дружок повертай за нами». Подъехали к сеялкам, спрашивают тракториста: «Ваше зерно?»
А Митряк, вылезает из трактора, вижу, догадался в чём дело, и не будь дурак: «Не знаю. Ана чо, зерно, меченая што- ли?»
      Все добродушно рассмеялись.
-Ну и что? Судили?
- Да никто никуда заявлять не стал.
      -А помните, заговорил молчавший до этого Витька-Заяц,- как мы с Егором спёрли на Рулях у Маруськи – Галактионихи из погреба флягу с самогоном? Вот смеху-то было.
Но никто не засмеялся, все на минуту смолкли.
-Ты Заяц неправ,- поморщившись, сказал Ягнок (Дмитрий Павлович Мелехов). Ты в совхозе бери, тебе никто ничего не скажет, а у людей не тронь. Человек же трудился: квасил, гнал эту самогонку.

По другую сторону Бердии на полях работали два трактора, культивировали пары. Надо было посмотреть, как там идут дела. С шофером Рулёвым Иваном поехали по узеньким плотинкам, мимо бо-лот, зарослей камыша. Показались два хуторка.
-Это Рули, а это Рулята,- знакомит меня Иван.
Рули – это небольшой хутор, всего одна улица. В хуторе нет ни одного порядочного дома, сплошь одни хибарки, глиняные мазанки да плетни. Куда ни глянь – везде бедность. А Руляты – это всего только один деревянный дом да три вросшие в землю по самые крохотные окошечки землянки. Эти хутора расположены почти вплотную друг к другу, разделяет их небольшое, общее на оба хутора, могилки. Видимо хуторян это устраивало: родился в землянке, пожил немного на белом свете среди болот и камышей, умер, и, слава Богу, далеко не тащить, кладбище рядом. Удобство, что ни говори.
Останавливались и у Рулят. Выходил из кабины осмотреться. Гляжу, около одной мазанки на громадном камне-валуне сидит старик. На улице полдень, жара, а он сидит в валенках, в латаном-перелатаном полушубке, в шапке. Подошёл к нему, поздоровался, а он даже и не поднял головы.
- Это Стёганцев, - вмешался Иван,- он глухой. Сколько его знаю, он сроду-то сидит на этом камне. Выйдет из своей землянки, сядет на этот камень и сидит до самого вечера. Посидит и снова ныряет в свою землянку.
На его синее испитое лицо садились мухи, а он их даже не отгонял. И худющий как смерть, - краше в гроб кладут. Рассказывают, что от самого рождения, большинство жителей этого хуторка никуда из своих Рулят не выезжали. Видели перед своими землян-ками только одни камыши, болота с лягушками, да вечно были в заботе о корме для своей скотины.



            ЯША ШТУКАТУР

На самосвале, подпрыгивая на каждой кочке и гремя пустыми железными бочками, привезли Яшу – штукатура. Шофер поднял кузов и вывал всё содержимое на землю у строящегося дома: и Яшу-штукатура и его инструмент - железные бочки для алебастра, его мастерки. Яша - мертвецки пьян, он лежит, сопит, так и не проснулся. Прораб привёз его штукатурить.
- Может он у вас немного отойдёт,- матерится прораб. Опился какой-то лаковой краски. А сей-час он никакой. Как проснётся, смотрите не давайте ему денег, - предупредил меня и укатил на этом же самосвале.
   Яша – огромный верзила-мужик через сутки стал отходить, поднялся на ноги и громко на всю Петропавловку вдруг заревел басом: «Земля родная! Я матушку - землю люблю». Потом снова плашмя вниз, пузом, упал на землю, растопырил руки, и, похлопывая огромными лапищами по земле, продолжал: «Я землю родную люблю, дайте, люди добрые опохмелиться».

САПОЖНИК ЕРЁМЕНКО МАТВЕЙ.

Когда был под хмельком сапожник Матвей, встретив на улице, и явно желая добра, советовал мне: «Геннадий Иванович, брось тратить нервы на своей окаянной работе и иди в сапожники. Всегда будешь при деньгах».
Невдалеке от нашего дома, на другой стороне улицы, жил ветеран Великой Отечественной войны, добрейший души человек, сапожник Ерёменко Мат-вей Григорьевич. Жил он в маленьком домике на два окна вдвоём со своею женой. Хибарка крохотная, всего две комнаты: прихожая да горница. В прихожей огромная на пол избы плечистая русская печь, возле которой возилась с рогачами и ухватами ма-ленькая сухонькая старушка Прасковья. Она постоянно молчала, не отвлекаясь от своего важного дела, готовила своему деду Матвею, еду. Сам же Матвей со своей сапожной мастерской располагался в переднем углу, в горнице. Кроме сапожного инвентаря и узенькой железной Матвеевой кроватки ничего в этой горнице не было. Самый главный инвентарь – это сундучок. Он стоял на             середине горницы. Сундучок старый, обшарпанный, в нём хранились сапожные причиндалы: дратва, ши-ла разных фасонов, сапожные молоточки, консерв-ные банки с мелкими гвоздиками и магнит. Этой железякой он дорожил: «Без магнита я как без рук. Гвоздики-наколючки мелкие, а глаза-то стали слабые – на пол уронишь - считай, пропало. А магнит, он всё подберет. Без магнита я не работник». Сундучок был его и рабочим столом. Вместо стула сидел на самодельном стульчике, сделанным из полена обтянутым толстой бычьей кожей. Кожа, от многолетнего сидения, отполирована до зеркального блеска.
- Матвей Григорич, что ж у тебя и стульчик, и сундучок такие ветхие? Пора бы и обновить, - спрашивали почти все, кто приходил к нему с заказом.
   Спрашивали-то все, но отвечал он не всем, а только уважаемым в округе людям. Например, директору, управляющему, ну, может быть, ещё кому-то из главных специалистов. А чего зря язык-то бить, эти-то люди хоть поймут, оценят его, Матвея, как он воевал. И когда я впервые зашёл к нему с заказом – сшить тапочки, то тоже спросил его про сундучок. Мне показалось, что он даже был рад, что ему представилась возможность рассказать ещё одному уважаемому человеку про свои молодые годы, как он славно воевал в жестоких боях, как, и за что получил свой орден Красной Звезды и благодарность от самого Сталина. Матвей прокашлялся, тут же отложил в сторону недошитый тапочек, немного помолчал, потом тряхнул седыми космами, закурил и с достоинством начал:
   - Сундучок – это целая история. В сорок втором под Белой Калитвой было дело, пёр немец. Так пёр, так пёр, что мы не успевали отступать, и меня взяли в плен вместе с этим сундучком и с этим магнитом. Да…они меня, конечно бы, расстреляли, но им нужен был сапожник. Так я стал чинить сапоги немцам. Чинил всю осень и всю зиму. Потом наши отогнали немцев, и я на этом сундучке снова стал чинить обувку уже нашим. Так я всю войну за этим сундучком и провоевал. Значит так.
Он на минуту замолчал, как бы что-то хочет вспомнить, но никак не может. Чтобы прервать возникшую паузу, я сделал вид, что восхищён его рас-сказом, его боевым прошлым, стал его уже упрашивать:
- Что же было дальше, Матвей Григорьевич?
Он повернул голову на подоконник, где стояла уже начатая бутылка водки. А рядом с бутылкой маленький гранёный стаканчик. Стаканчик – это, видимо, проверенная уже временем его доза. И не-много покряхтев, шёпотом вежливо меня попросил:
- Плесни штоль, в стаканчик малость.
Я выполнил просьбу ветерана. Опрокинув стаканчик, он не стал закусывать, а поморщась, только понюхал лежавшую тут же ржаную корочку и бро-сил её снова на подоконник, рядом с бутылкой. При-няв дозу, стал сморкаться, плакать. Немного погодя Матвей успокоился, оживился, расправил плечи:
- А теперь слухай.
И только потом продолжал свой рассказ, как «пёр немец».

   Раз в году, в канун дня Победы, Матвей откладывал на время свои сапожные дела, начинал су-етиться, сначала натягивал, а потом снимал свою полушерстяную гимнастёрку, проверял хорошо ли привинчены к ней орден и медали. Начищал до блеска их суконкой, потом неторопливо снимал с себя гимнастёрку, вешал её на грядушку своей железной койки и ждал праздник – День Победы. Дождавшись этого дня, с утра натягивал на плечи эту гимнастёрку, и звякая медалями, выходил на улицу. По улице шёл по самой её середине. И как и подоба-ет доблестному воину-ветерану, шагал степенно и важно. Подойдя к конторе, где постоянно собирался народ, заводил неторопливые разговоры, стараясь повернуться так, чтобы награды его блестели на солнце, и чтобы всем петропавловцам они были видны, чтобы каждый знал о его боевом славном прошлом.
В этот день он глядел на всех нас немного свысока, считал, что праздник этот он заслужил, и, наивно полагая, что в этот день все должны угощать его водкой и даже бесплатно. Увидит мужиков, ка-кие присели выпивать, подойдёт к ним, выпятит грудь со своими орденами и:
      - Плесните, ребятишки, малость.

Отпраздновав 9-го Мая, он прихватывал ещё неделю, ходил по селу хмельной, заходил в избы, где гнали брагу, просил опохмелиться. И ему никто не отказывал, так как тапочки и сандалии были нужны всем.
Закончив торжества, Матвей снова садился за свой сундучок, и не появлялся на улице до следую-щего дня Победы. Работу свою он любил, считал её чуть ли не самой важной в жизни, так как «в обувке ходят все: и старый, и малый, и простой человек, и начальник». А когда я заходил к нему с заказом, начинал снова советовать мне бросить работу управляющим и идти в сапожники:
- Не трать свои нервы с этими народом. Пу-стое это дело. Иди лучше в сапожники. Ты всегда будешь при деньгах.
И с удовольствием вспоминал:
-Я, когда ещё жил в Сталинграде, то бывало, выйду со своим сундучком к Волге, сяду недалёко от пристани, а народ идёт к пароходам, и все мимо ме-ня, и работы у меня всегда было с утра до ночи. Деньжата у меня никогда не переводились. Домой шёл всегда с полными карманами этих денег.



            СИЛАНТЬИЧ



Родителей его, отца и мать, бердейский помещик Зайцевский выменял у проезжего барина на двух борзых собак. Уж очень приглянулась помещику эта молодая пара: что мужик, что его баба, оба сильные, крупной породы и крепкие как дуб. Ихний сын Николай пошёл весь в отца, такой же корена-стый детина, и такой же физически сильный, но ха-рактером немного подобрее. Рассказывали, что когда Николай был молод, мог один, без лошадей, выта-щить из грязи застрявшую гружёную телегу. А когда родители умерли, Николай начал скитаться по бер-дейским хуторам, перебиваясь случайными заработками. Никакой работой не брезговал: кому сарай почистит от навоза, кому огород вскопает. Тогда же научился пить водку. Потом, повзрослев, немного остепенился, женился и осел в Петропавловке. Надо бы жить да жить, да страсть к пьянству снова возобновилась. А какой из пьяницы работник? Известно, что никудышный. На серьёзную работу его уже ни-кто не брал, и он постоянно шлялся по селу без дела, и одному богу было известно, чем он питался, на что пил.
Впрочем, кое-когда мы о нём вспоминали. Когда, к примеру, прилетал авиаотряд опыливать от блошки горчицу, то загружать в самолёт дуст желающих не было. Мешки с дустом рваные, пыльные, а дуст ДДТ яд сильнейший, и не за какие деньги нико-го не упросишь на эту работу. А Силантьич шёл, он словно понимал, что самолёт ждать не будет. «Надо – значит надо»,- соглашался он, и мы со вздохом об-легчения, везли его к самолёту. Или весной, после посевной, когда надо чистить зерносклады от гни-лушек, а после их дезинфицировать. Это же грязная, вонючая, тяжёлая работа. И опять нас выручал Силантьич. «Надо – значит надо»,- пробасит он и идёт без лишних уговоров, и, кстати, не требуя никакой доплаты за вредность.
Когда я приехал впервые в Петропавловку, одного из первых, кого увидел сидящих на лавочке у конторы, был Силантьич. Мощный как бык, лицо цвета буряка, и не поймёшь, то ли оно обморожен-ное, то ли поджаренное на солнце. Руки огромные, длинные, ниже колен, вены на руках вздувшиеся. Сожмёт руки в кулаки – с тыкву каждый.
   Рабочих постоянно не хватало. Сидим в кон-торе, думаем: «Ну, нет никого, все заняты. Стоп – стоп, а где Силантьич?» Тайка Блиниха, наша тех-ничка конторы, она всегда всё знала лучше нас: «Не ищите его. Опять ему шлея под хвост попала».
Эта шлея часто не давала ему покоя. Тогда его голову начинали одолевать какие-то мысли, и чтобы разрешиться от них, выходил на улицу, и искал с кем бы поговорить. Вид его в это время был страшен, похож на зверя. Огромная кудлатая голова без шапки, даже если и была зима, фиолетовое лицо изуродовано шрамами, и совсем жёлтые, сверкаю-щие из-под косматых бровей, глаза. Одежда вся в клочьях, в галошах на босу ногу. И если на глаза попадался я, он растопыривал свои ручища, загораживая мне дорогу, начинал просить работу:
-Ты мне дела. Дела мне дай! Настоящего дела.
-Какого ж тебе дела?
- Давай весной засеем лиман свёклой. Представляешь, сколько получим корма. Уйма.
И отвязаться от него было не так уж просто. В другой раз встречаю его - идея была уже иная: «В наших речках надо разводить ценную рыбу - толсто-лобика». И начинал хрипеть своим басом:
-Я могу поехать к своим друзьям в Константиновку, что на Дону. Возьму у них на раззавод мальков толстолобика. Мы ж тогда народ завалим рыбой. У нас же речка, озёра, золотое дно!
То, бывало, бродит по селу и просит всех, кто хочет приобрести хорошие семена картофеля, сдавать ему деньги. Обещал, что он может поехать к друзьям в Константиновку, и привезти оттуда для народа такой картошки.
Как-то, в конце зимы в Петропавловку приехал из райкома партии завотделом пропаганды, и распорядился собрать в клуб всех людей. Объявил нам, что дело серьёзное, так как «Райком партии поручил мне прочитать вам лекцию о международном положении». Собрали людей, клуб был набит до отказа. В переднем ряду на скамейке, помню, сидел Силантьич. Когда лектор раскрыл свои бумажки, и начал читать, по залу пронёсся отчётливый шёпот Лукъяныча: «Этого лектора я знаю. Он кристально честный коммунист». Зал сразу притих. Лукъянычу поверили, тем более что каждому хотелось хоть раз в жизни посмотреть на «кристально честного».
Из лекции никто ничего не понял, но всем по-нравилась, как он закончил:
-Я люблю простой народ! Я верю в рабочий класс! И Ленин так нам завещал.
И зал рукоплескал. Дольше всех и громче всех хлопал в свои громадные ладоши Силантьич.

Ближе к весне, когда дел на отделении станови-лось невпроворот, утром в конторе людей собиралось больше обычного. Все толпятся, всем что-то надо, часто стоит шум, нередко бывают и перебран-ки. И в это время повадился ходить в контору и Силантьич. И делать в конторе ему вроде бы нечего, а придёт, усядется на лавочке в соседней с моим кабинетом комнате, и слушает через дверь, что я говорю. Следую ли я Ленинским курсом или нет. Слушал внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова. И стоило мне хоть немного повысить голос, на какого либо пьяницу или бракодела, как за дверью «был слышен ропот» и Силантьич на секунду открывал дверь в мой кабинет, просунет одну голову, и в сердцах выпаливал: «Так Ленин не обращался с народом». Скажет и тут же закроет.
Вот так. И так каждое утро. Работать стало невыносимо. Не выгонять же его из конторы в шею. Выгонишь - мне же будет хуже. У Силантьича за дверью много защитников. Один Пеньков чего стоит - сразу накатает жалобы во все инстанции. После замучаешься оправдываться.

Обстановка складывалась нешуточная. Учёные обществоведы сказали бы: «создалась конфликтная ситуация». Но как уладить этот конфликт? Со свои-ми мыслями и с предложениями поехал к директору Косову. Подробно рассказал о сложившейся обстановке, и чтобы снять напряжение, просил оказать помощь: приобрести в кабинет управляющего отде-лением, то есть в мой кабинет, портрет Ленина. И чтобы Ленин был не такой казённый, какого обычно рисуют, а картину-портрет, где бы был Ленин с простыми мужиками. Для этой цели, как нельзя лучше, подходила картина художника Серова «Ходоки у Ленина».
Косову идея эта понравилась, он тут же послал гонцов в Волгоград с заданием – отыскать и купить такую картину. В художественном салоне такую картину отыскали. Через три дня звонят из рабочкома: «Приезжайте за картиной».
С парторгом отделения, шофёром Иваном Ру-лёвым, чувствуя сложившуюся обстановку, наедине договорились, чтобы акт привоза в село этой карти-ны, разгрузка с машины, шествие с картиной до кон-торы, до моего кабинета, и водружение её на стену над моим стулом, был торжественным и обязательно прилюдным. То-есть, действо это немного подрежиссировать.

Так всё и было. К этому времени на дворе уже запахло уже весной, и как раз, помню, угодила на этот день Пасха. День выдался солнечным, тёплым. Люди после зимы вышли из своих изб и в праздничном настроении сидели каждые на своих лавочках. А тут как раз разнёсся слух, что привезут портрет Ленина в золотой рамке. Вскоре у конторы собралась почти вся Петропавловка и весь хутор Рули. Все стали ждать этой картины как какого-то Чуда.
И тут пошло как по маслу. В договоренный за-ранее момент Иван с картиной подъехал к заранее условленному месту, к клубу. И как только раскрыли борта машины, Силантьич тут же полез в кузов. Осторожно, как драгоценность снял картину с машины, бережно, дрожащими ручищами, очистил её от обёртки, и картина вдруг засияла на солнце позолоченной рамкой. Мальчишки закричали:
- Ленина, Ленина привезли!
Подвыпивший Силантьич упал на колени, стал целовать картину. Потом, поднявшись, при-жал её к груди, и как икону понёс на постоянное место, в контору. За ним, как на крестном ходе, двинулась огромная толпа. Здесь были и безногий Иван-Кулик на своей маленькой тележечке, и слепой Витька-Третьяк, какого вела под руку его горластая баба, а сам Третьяк, закатив бельмы, впереди себя держал в руках алюминиевую палку. Была здесь и сухорукая Шурочка, как обычно одетая в лохмотья. Толпа двинулась в мой кабинет. И когда уже повесили картину на стену, народ не спешил расходиться. Ещё долго стояли молча и смотрели на неё, как на явившееся вдруг Чудо. А рулёвские бабы, они набожнее петро-павловских, по очереди походили поближе, что-то нашёптывая, кланялись, и троекратно крестилась.
Силантьич был в настроении. После этих тор-жеств, отыскал меня в толпе, и немного покряхтев, пробасил: «А вот теперь, тебе спасибо». И с чувством исполненного долга, как победитель, сел рядом со мною на лавочку.
         Теперь считал он свою миссию выполнен-ной, и что теперь в конторе у него не было важных дел.

      Но, нет худа без добра. Силантьич после этой истории стал моим большим приятелем. А картина эта так и висела в кабинете, она словно оберёг охраняла меня от нечистой силы.


            СВОЁ МЕСТО В ЖИЗНИ


            «Под лежач камень вода не потечёт»
            (Русская народная пословица)

   Рассказ пойдёт о моей Людмиле Николаевне. Я со своим местом в жизни определился, закончил сельхозинститут, и, кажется, уже нашёл свою нишу, стал работать по специальности. Ей же, своё настоящее место в жизни найти ещё только предстояло. Но не было на то у неё времени. Сразу после окон-чания десятилетки ей было не до учёбы. Жили в нужде. Отец у неё погиб на фронте, мать - простая колхозница, работала за трудодни-палочки, на которые ничего не выдавали. Чтобы вырваться из нужды, после десятилетки пошла в продавцы. Потом вышла замуж, но не было своего угла. Опять не до учёбы. Переехали на мою родину в Садки, где начали строить себе дом. И лишь после трёх лет нашей совместной жизни нужда потихоньку-потихоньку стала отступать. Стал я работать в совхозе на тракторе. Впервые у нас появились деньги. Немного стало полегче, но всё равно ещё бедность.
   Время шло, пошли дети. Семейство стало прибавляться, кроме двух дочерей – Татьяны и Жени, родился ещё и сын Саша. Дети росли, росли и потребности, а работник в семье я пока был ещё один.
   Потом меня назначают в совхоз управляющим. Сначала на второе отделение, а затем, через три года, на шестое, в Петропавловку. И хотя зарплата управляющего по тем меркам была неплохая, а денег всё равно не хватало. Да и когда их хватает, всегда их мало, а тем более, когда пошли дети. А детей надо было обувать, одевать. Кроме того, большая часть денег уходила на питание.
   Надо было искать какой-то выход. Недаром же говорят: хочешь лучше жить - умей вертеться.
   Начали «вертеться». Сложа руки не стали сидеть. Завели корову. Построили сарай, баз, стали заготовлять корове сено. Забот прибавилось, но зато и денег на питание стало уходить меньше. Корова оказалась хорошая, для нашей семьи кормилица. Дела пошли веселее. Дело известное - когда корова на дворе, - харч всегда на столе.
   На столе каждый день своё молоко, сметана, пышки, блины. Чтобы были свои яйца, своё мясо, стали держать кур, развели гусей, кроликов, овец. Вручную, лопатами вскопали во дворе землю, унавозили её. Двор огородили его плотным забором, и начали выращивать помидоры, капусту и прочую зелень. Не ждали манны небесной, впряглись в подсобное хозяйство. И, конечно же, помогала в нашем домашнем хозяйстве моя, покойная уже, тёща, баба Тоня. Пусть земля ей будет пухом. Без неё мы бы, наверняка, не осилили тянуть такой груз - и воспитывать детей, и управляться с хозяйством. Из нужды мы вышли.

Но в душе всё-таки было неспокойно. Николаевна сидела без работы, вернее без той работы, когда есть какая-то социальная защищенность, когда идёт трудовой стаж. Декретный отпуск давно закончился, и трудовой стаж уже не шёл. А о нём, о стаже, надо было постоянно думать. Когда подойдёт время выхода на пенсию, тогда будет уже поздно.
Да и лишняя копейка никогда не помешает. Думай - не думай, а трудоустраиваться было надо.
   Но где в нашем селе работать? Снова в продав-цы идти не хотелось. Работа эта нелёгкая, целыми днями надо стоять за прилавком на ногах. Придётся опять таскать тяжёлые ящики с товаром, убирать, полы мыть в магазине. Надо было ещё учитывать и состояние здоровья – она перенесла недавно серьёзную операцию. Вариант этот отпадал.
   Да и что эта за специальность – продавщица? Продавец - специальность примитивная. А хотелось получить настоящую специальность. Но, пожалуй, главным в этой истории было то, что мне не хоте-лось губить её жизнь в самом её начале. Мне не хо-телось, чтобы она быть недоучкой, вечно была человеком, как бы, второго сорта.
   Я был о ней иного мнения. Видел, что она человек способный, не хуже тех, к сожалению, многих, которые, покончив институты, работали уже на должностях. Как же? Они считали себя интеллигентами, но чаще только корчили из себя интеллигентов. А заведёшь с ними разговор – не могут правильно сформулировать свою мысль. И таких сельских интеллигентов много, хоть пруд пруди. Надо было себя очень не уважать, чтобы такие люди тобою командовали. Не скрою: мне хотелось прожить жизнь с человеком, имеющим высшее образование. Желание дерзкое, но выполнимое. Но пока мы об этом никому не говорили. Пока об этом помалкивали.
   Положение наше было сложным. Что же делать, с чего начинать? Как найти ей своё достойное место в жизни, свою нишу. Это нелёгкая, и, пожалуй, ключевая задача, которую надо было решать. И решать не медля, пока ещё не упущено время.
   Стали думать-мечтать вместе. Размышляли чаще после ужина да по ночам, когда оставались вдвоём наедине. Мечтать же никогда не вредно. Обсуждали множество вариантов. Разные были мысли и планы. Но сколько не думали, не гадали, а всё упирались в одно и тоже: нет на руках диплома. А если ты без диплома, - с тобой и считаться никто не будет. Без диплома вечно, до конца своих дней будешь человеком как бы второго сорта. И уважать то по настоящему не будут.
   Думай, не думай, размышляй хоть так, хоть сяк, а учиться придётся. Порою нам казалось, что время для учёбы уже упущено, что бессмысленно начинать учёбу, когда в семье уже трое детей. Жалели даже, что раньше не приходила учёба нам в голову.
   Цель была поставлена, решили: надо начинать с малого, надо учиться заочно. Но, как и когда – это уже детали.
      Лиха беда начало. Надо было возобновлять учёбу. Но не сейчас, сразу, а как подвернётся случай.
А пока. Пока, на первых порах, надо было посту-пить в совхоз на какую-либо работёнку. То-есть надо сначала «ввязаться в бой», пуститься в плавание и ждать попутного ветра. А он всё равно когда-нибудь да подует.
Весною, перед посевной, поступила работать в совхоз на самую низкую должность, заправщиком тракторной бригады. Зарплата, мизерная, но и обязанностей мало – только учёт в тракторной бригаде горюче-смазочных материалов. Но начало было по-ложено.
   В голову почему-то пришла идея - «ввязаться в бой». Вспомнил из школьных уроков истории, как великий полководец Наполеон говорил: Если хо-чешь решить очень трудную проблему, например, одержать победу над сильным противником, то ни-когда не трусь, не сомневайся. А сначала ввяжись в бой, а уже после, по ходу сражения, будет ясно, как надо поступать в дальнейшем.
   Эта смелая идея понравилась. А почему бы ни попробовать? Надо же было с чего-то начинать. И мы начали. В трудовой книжке у неё появилась первая совхозная запись: «Принята в совхоз «Баррикады» на отд. №6 в качестве заправщика».
И так в бой ввязались. Трудовая деятельность в совхозе началась. Пока что с простой заправщицы. Но как говорили бывалые моряки: кто не отважится в дальнее плавание, у того не будет и попутных вет-ров.
   Попутный ветер подул весною 1968 года. Неожиданно освобождается на отделении место старшего агронома. Сразу тогда я подумал: Нико-лаевна с моей помощью эту работу бы потянула. Только подумал, а сам помалкиваю. Подбирать и назначать специалистов - воля директора. Пусть он сам и думает и сам решает.

   Но шла весна, начались полевые работы. Думать и размышлять Косову было особенно некогда. Он не раз бывал в нашем доме, и к этому времени уже достаточно хорошо знал Николаевну. И агронома для нашего отделения искать не стал, сходу пред-ложил: «пусть-ка твоя Людмила Николаевна попробует поработать агрономом отделения. Пусть не старшим, а пока младшим. А ты, Геннадий Иванович, ей помогай». И, немного подумав, доба-вил: «Она женщина умная, окончила десятилетку, и, чтобы не было лишних разговоров, пусть срочно поступает в Ново-Аннинский сельхозтехникум на заочное отделение».

   Отлично! Всё пока шло, как и планировали. Проработав заправщиком всего-ничего, с 18 марта 1968 года Николаевна начала работать агрономом. Правда, пока агрономом лишь только младшим.

      Но надо торопиться с учёбой, пока не ушёл её поезд. Летом того же года, она сдаёт в Ново-Аннинский сельскохозяйственный техникум доку-менты, и её зачисляют на агрономическое отделение. Отвозит документы в срочном порядке. А медлить было нельзя, могло вызвать недовольство завистников: как это так? У неё же нет такой специальности, и сразу должность агронома.

   «Лишние разговоры» пошли, прав оказался Ко-сов. Нашлись завистники. Сначала алкоголик Пеньков стал писать во все инстанции свои анонимки: «Её приняли в техникум за взятку».
   Потом старый коммунист Лукъяныч затаил злобу. В обычные дни вёл себя уважительно, даже как закадычный друг, и больше помалкивал. Но как оказалось, молчание его было притворным. Он выжидал момента, чтобы нанести удар наверняка. Понимал, что выражать своё недовольство в Петропавловке, было бесполезно. Здесь авторитетом он не пользовался, здесь его знали как облупленного. Но как только собиралось в Лозном обще-совхозное партсобрание, где его мало кто знал, лез на трибуну и резал «правду-матку»:
«Люди, куда вы смотрите! Продавщицу агрономом поставили! Что у нас агрономов, что-ль, нету?»
Выступал до хрипоты, наивно полагая, что партсобрание обязательно согласится с ним, с членом партии со стажем, и, конечно же, обяжет директора освободить Николаевну от должности агронома. Произносил свои речи взахлёб, явно имея в виду, что агрономом следует назначить своего племянника Карпова Виктора, какой в это время болтался по Петропавловке без дела.
   Лукъяныча понять было можно. Каково ему всё стерпеть? Раньше, до нас, в Петропавловке ему была не жизнь, а вольница. Племянник Карпов Виктор работал когда-то здесь председателем, а Лукъяныч при нём, как здесь говорили, работал на «придурках»: то кладовщиком, то завхозом. Хотя и образования никакого, всего три класса, писать-то толком не умел, но, правда, расписывался всегда залихватски. Но за многие годы он опостылел Петропавловцам хуже горькой редьки. А в глаза, да и за глаза говорили, что он безграмотный совершенно, а лезет туда же, в начальство. А теперь как от сиськи отняли,- стал недовольным. Завхоз Владимирыч, кто никогда за словом в карман не полезет, про Лукъяныча однажды сказал, как отрезал: «Да какой он грамотей? Он двум-то собакам щи не разделит».
Обидно было Лукъянычу. В ту пору он расхаживал по селу важно, как какой-то начальник, и чтобы лю-ди его побаивались, всегда ходил с красной папкой.
   Теперь-то его и Лукъянычем никто не называл, а прямо в глаза называли Лукошей, да ещё добавляли: «Ну что, Лукоша, отошла коту масленица?»

      Время между тем шло, на месте не стояло. Как-то незаметно прошло с той поры уже два года. За это время Николаевна успела уже окончить техникум и получить диплом агронома.
      Но Лукъяныч про диплом сразу не узнал, и продолжал по-старинке наводить тень на ясный день. Как только собрание, так поднимает руку и лезет на трибуну с одним и тем же: «Продавщицу поставили агрономом»
Наконец-то директору надоели Лукъянычевы выкрики, и однажды на общесовхозном собрании, тоже с трибуны ответил ему, да ответил так, чтобы слышали все:
      «Работает Говорова хорошо, урожайность на её отделении самая высокая в совхозе. И никакая она теперь не продавщица. Она агроном. Окончила сельхозтехникум. Получила диплом агронома и даже с отличием. И давайте, Андрей Лукьянович, к этому вопросу больше не возвращаться».

      Точка была поставлена. Критиканы замолчали. Теперь можно было работать спокойно.
И так медленными, но верными шагами она дошла до своей цели. Добилась того, к чему стреми-лась. Терпение и труд, как говорится, всё перетрут.

      Агрономом её назначали. Обязанностей у агро-нома очень много. Одной пашни, на которой надо выращивать только зерновые, более пяти тысяч гектаров. Кроме зерновых, есть ещё овощная плантация, сад. А работать ей надо было хорошо, во всяком случае, лучше тех агрономов, которые работали здесь до неё. Она прекрасно отдавала себе отчёт, что она жена управляющего, и по этой причине находилась как бы немного в привилегированном положении. Это одно могло вызывать у многих недовольство. И помнила также, что её ставил директор на эту должность сначала даже без диплома, как бы авансом, доверяя ей. А доверие надо ценить, доверие надо оправдать.
      Но легко сказать: хорошо работай. Первое, и, пожалуй, основное, что надо было решить уже не ей, а мне, как основному поручителю - вопрос с транс-портом.
      Агроном без транспорта не может нормально работать ни одного дня. С ранней весны, когда начинаются полевые работы, и до тех пор, пока на всех убранных полях не вспашут зябь и чёрные пары, надо ежедневно бывать в поле. Надо знать на полях обстановку, которая меняется порою ежедневно. Но для этого нужен транспорт, да не попутный, а специально закреплённый за агрономом. Чтобы никого не просить, а сразу сел и поехал. А транспорт у совхозных агрономов отделений, известно какой, - лошадь да телега-двуколка.
   Лошадь хорошую ещё можно было подобрать на отделении, но двуколок хороших нет. Да их, путя-щих-то, никогда и не было. Те ширпотребовские, какие покупал совхоз в районном промкомбинате, для езды нормальному человеку не годились. Ездить на них – сущее наказание. Тряска невыносимая. На каждой малейшей кочки трясёт так, что более полу-часа езды не выдержишь, начинает болеть не только спина и голова, но и всё тело. Трясёт даже на ровной дороге.
   Но без транспорта нельзя, не стоит тогда, и связываться с должностью агронома. А как же быть? Задача оказалась сложной.
   Долго я ходил вокруг этих проклятых двуколок, размышлял, где же здесь собака зарыта, – от чего же такая тряска. Ходил-ходил и всё же, наконец, разобрался. Понял, что конструкция этих тележек про-стая и дешёвая в изготовлении, но для езды неудач-ная, дурацкая. Трясёт потому, что кузовок сидит жёстко на оглоблях: лошадь бежит трусцой, и в такт ей трясутся оглобли, а вместе с оглоблями трясётся и кузовок с седоком.
   Агрономы на отделениях всегда начинали с та-ких окаянных двуколок. Но вскоре выходило, что у агронома не работа, а сущее наказание. Только по этой причине многие порядочные агрономы на отделениях не задерживались. Испытания двуколкой не выдерживали, - болела спина, болело всё тело.
   Как же быть? Выбора не было, выход был толь-ко один, надо срочно, пока ещё шла зима, делать двуколку самим, в своей мастерской. И делать, конечно, по-иному, изменив конструкцию.
   Но подобных карет, чтобы они были на двух ко-лёсах, и чтобы были мягкие на ходу, мне видеть не приходилось. Видел тарантасы, на которых ездили председатели колхозов, видел разные фаэтоны. Даже интересовался в музеях царскими каретами. Но все эти транспортные средства были четырёхколёсные и громоздкие. Кузова этих карет были прикреплены к ходовой части на четырёх точках. На четырёх рессорах, или на четырёх ремнях. А тут-то всего только два колеса. Но на двух точках кузовок не удержится, опрокинется. Нужна была хотя бы ещё одна точка крепления, третья.
   Идею подвески на ремнях подглядел у царских карет. Подобным же образом крепился и кузовок и у детских колясок. Решил попробовать ремни и я. Третью точку своей двуколки прикреплю не прямо к оглоблям, а через прочный гужевой ремень. Сказано – сделано. Тянуть было нельзя, начали делать.
   К весне в кузнице и плотницкой изготовили две таких двуколки. Тележки получились отличные: вместо деревянных колёс на чугунных втулках, поставили колёса на подшипниках, резиновые, на пневматических шинах. Покрасили их. Сиденье и спинку от легковой машины выпросили у завгара. Еле выпросили. Пришлось доказывать. Завгару Бакумову, помню, было жалко: «На какую-то ерундистику сиденья от легковушки? Вы что там с ума посходили». Поморщился - поморщился, но всё же, смотрим, - выносит со склада новое сиденье и спинку.
   К весне тележка была готова, и её торжественно плотник Петька Качурин выкатил из мастерской. Первым опробовать новую двуколку пришёл завхоз Владимирыч. Пришёл не с пустыми руками, а при-вёл самую лучшую лошадь Машку. Надел на неё новенькую, пахнущую кожей сбрую, запряг, уселся поудобней на мягкое сиденье. Все, кто был в кузнице, вышли, наблюдают. «Ну, господи благослови!»- Владимирыч слегка тряхнул вожжами, и Машка легко и бесшумно понесла новую, пахнущую ещё свежей краской двуколку сначала вокруг кузницы, потом и вдоль машинного двора. Сделав как бы круг почёта, он подрулил к кузнице и похвалил кузнецов: «Отлично. Едешь – не чуешь. Как на легко-вой».




      Наступила весна, начались полевые работы, Агроном отделения Людмила Николаевна целыми дня-ми разъезжала по полям. Хлопот у агронома в это время невпроворот. Надо ежедневно объезжать все поля, чтобы знать их состояние – подоспела ли почва, появились ли сорняки. А состояние полей меняется ежедневно, а весною – и даже ежечасно. Промедлишь – потеряешь урожай. Где вчера была грязь, сегодня уже сухо, где ещё недавно поле было чистое – появились сорняки. Надо постоянно быть в курсе, чтобы принять правильное решение и грамотно организовать полевые работы. И без транспорта агроному никак не обойтись.
Теперь же все тревоги остались позади. Теперь есть специально закреплённый за агрономом пре-красный транспорт. Надёжный, удобный. Ездить на такой двуколке – одно удовольствие.

   Заботы по уходу за лошадью были поручены опытному животноводу, скотнику Рулёву Михаилу Ивановичу. Конечно, за небольшую дополнительную плату. Продумали всё до мелочей. Около нашего двора, в загородке определили стоянку для телеги и стойла для лошади. Каждое утро, без напоминаний, как штык, Михаил Иванович появлялся у нашего двора, запрягал Машку. А вечером, в конце рабочего дня, когда Николаевна уже возвращалась с полей, приходил её распрягать, поил, задавал на ночь сена, дроблёнки, ухаживал за сбруей.

      Николаевна впряглась в работу по-настоящему. С наступлением весны изменила распорядок дня. Он стал строгим. Спала лишь пять- шесть часов в сутки. Ложилась спать не раньше двенадцати. В шесть уже на ногах. Надо было заботиться о завтраке и обеде для всей семьи. А к семи надо быть в конторе на наряде-оперативке. После наряда снова домой, - по-кормит детей, сама позавтракает, и скорей-скорей в поле.

Если к работе относиться нормально, с душой, то работы для агронома всегда хватает, и не только весной и летом, но и зимою. Сложа руки, не посидишь. Надо за зиму регулярно проверять качество семян: на всхожесть, натуру. Рассчитать заранее норму высева для каждой партии семян, для каждой культуры: для ячменя, пшеницы, проса, горчицы, для однолетних трав. За зиму приходится по нескольку раз отбирать образцы семян, отсылать их в районную лабораторию. Составляла технологические карты для возделывания каждой культуры. Проверяла, как идет ре-монт сеялок, культиваторов, борон. Составляла рабочий план проведения весенне-полевых работ, обсуждала его на совещании с механизаторами. Потом этот план и карту полей рисовала цветными карандашами на бумаге, вешала в конторе на стену, на людном месте. Чтобы каждый механизатор чётко знал свою роль в предстоящей посевной, знал что ему делать.

   Все эти работы Николаевна выполняла должным образом, с душой. Главный агроном совхоза Азанов Семён Семёнович теперь был спокоен за шестое отделение. На субботних планёрках частенько повторял: «Агротехника есть агротехника. Агрономическая служба на шестом на высоте».
   Теперь на нашем шестом отделении бывал он реже. Стал доверять Николаевне. Лишь только иногда встретит её в поле, притормозит на минутку, и, не глуша мотор, приоткроет дверцу, и, как и всегда спросит:
   - Ну, как Николаевна, у тебя дела?
   - Идут помаленьку.
   - Ну, давай, давай. Сводку отправили?
   - Отправили, Семён Семёныч.
   - Ночную включили?
   - Нет, Семён Семёныч.
   - Включите. А когда закончите?
   - На этой неделе.
   - А точнее…
      -К четвергу, Семён Семёныч.
   - Поздно, поздно. Давайте к среде.
   - Будем стараться.
   - Ну, я поехал. Вы ж у меня не одни. Помчусь-ка на другие отделения.

Каждую весну она всегда ждала с тревогой. Казалось бы, всё готово: трактора и сельхозинвентарь отремонтированы, бороновальные и сеялочные агрегаты стоят уже на линейке готовности, и только ждут команды. А всё равно на душе тревожно. Сумеет ли отделение за два-три дня закрыть влагу, за три-четыре дня, отсеяться? Часто в наших краях случаются апрельские суховеи, верхний слой почвы высохнет, и посевы могут не взойти, всё пойдёт насмарку. Весенне-посевная всегда была для неё самым тяжёлым периодом в её работе.

И лишь когда отделение отсеется, и появятся всходы, когда лично сама проверит все поля и убедится, что огрехов нет, что норма высева соблюдена, немного успокоится.

Летом Николаевна ежедневно была в поле. На новой двуколке езда была даже удовольствием. Она не ехала, а словно плыла среди ржаных и пшеничных полей. Катится бесшумно, не колыхнёт, не заскрипит. Только слышно как слегка поцокивают копыта, да шуршат шины. Лошадь Машка сильная, нрава спокойного, везёт карету легко, играючись.
Каждый раз в поездке её сопровождала наша умница собака Чайка - существо необычайной красоты, силы и благородства. Николаевна не могла уехать в поле, не взяв её с собой. Один вид запряженной в двуколку Машки вызывал у неё истерику. А когда Николаевна подходила и только начинала садиться и брать в руки вожжи, Чайка начинала подвизгивать и высоко прыгать, чуть ли не касаясь морды лошади, требуя немедленно начинать движение.
Чайка собака красивая, старинной породы русской пегой гончей. Мы долго мечтали завести такую собаку. Такие собаки сейчас редкость. Наконец повезло, гончую заметили на дальнем хуторе. С шофером Рулевым Иваном Михайловичем сразу помчались туда. С заядлым охотником торговаться не стали, купили по одному щенку за столько, сколько он и назначил цену. А цену заломил порядочную. За этой борзой сукой ездил он аж в Камышинский собачий питомник. Расхваливал нам родословную своих борзых краше, чем родословную персидских шахов.

   По своим полям ездила с удовольствием. Пока экипаж катился между полей, смотрела на результаты своих трудов, любовалась посевами. Вид полей после весенней посевной меняется с каждым днём. Где ещё недавно была голая пашня, появлялись всходы. А недели через две, посевы зерновых стоят уже зелёной стеной. А после июньских гроз и июльского зноя, поля зерновых становятся ещё краше, - из изумрудно-зелёных превращаются в золотые. Красота – глаз не оторвать!

Зерновые выколашивались, и наступал важный этап – налив зерна. Если погода устанавливалась сухая, то на душе была тревога: хватит ли в почве запаса влаги, да как бы во время налива не подул ещё суховей. Момент ответственный. Глядит на вы-коловшиеся хлеба и думает:

   «Эх, дождя бы сейчас…да обложного, да на целые бы сутки».

Полей засеянных зерновыми на отделении много, около пяти тысяч гектаров. Расстояние между крайними полями добрых пятнадцать километров. И всем полям нужен глаз агронома. Объем работы немалый, особенно весной.
Ранним утром, после короткой утренней планёрки в конторе отделения, бежала домой, где ждала её уже запряженная в двуколку лошадь Машка. Наскоро позавтракав тем, что успела приготовить её мама, скорей-скорей садилась в свой транспорт и в поле. Свой путь всегда она начинала от кузницы. Перебросившись несколькими словами с механизаторами, какие ещё не успели вывести свои агрегаты в загонку, обстоятельно знакомится с техническим состоянием тракторов с бригадиром тракторной бригады Блиновым Валентином: какие трактора требуют ремонта, какие уже вышли из мастерской, и на какое поле их следует направить.
А каковы были результаты за прошедший день, докладывала помощник бригадира по учёту. С учётчицей Тафровой Шурой за день приходилось встречаться по нескольку раз. Она всегда в курсе всех дел, сколько и на каком поле гектаров засеяно, сколько закультивировано. Все большие и маленькие поля она знает на зубок, сколько метров они в «ширку», и сколько метров в «длинку». И чтобы всем механизаторам было сразу понятно, называет имя поля, о котором идёт речь. А имена полей давнишние, сохранились ещё от пращуров: Грепёкино, Гатка, Каменник, Калмыцкий, Котёл, Чёрная речка, За Рулями, За Ванькиным, За Вязовым, Питомник, У Огуречной балки. И разговаривала Шура на каком-то особом языке, языке учётчиков. Например, скажет: «Романенко кончает Питомник. Сегодня он доделывает Пузо. А штаны и что в головах, он доделал ещё вчера». А Сигналов Семён с Бурцевым Сашкой вчера за Рулями работали на сиськах». И все понимали, о каком пузе, о каких сиськах идёт речь. Скажет Шура, а после толи по привычке, толи по доброте своей душевной расцветёт в улыбке. Ездила она по полям тоже на двуколке, но только на совхозной, окаянной. А чтобы её сильно не трясло, помню, ездила не обычным шагом, а гнала своего старого белого мерина галопом.

Утром из конторы работа переходила на какой-то час к кузнице. Здесь Николаевна узнавала уже до самых мелочей положение дел в бригаде, отдавала необходимые распоряжения, - куда следует направлять трактора, какие требования агротехники следует соблюдать. И уже после ехала на поля проверять у механизаторов качество выполняемых работ.
Первое на пути «Питомник». Поле так нарекли ещё со времён ЛЗС. В пятидесятые годы лесозащит-ная станция привозила на это поле из питомников сеянцы для лесопосадок. Здесь, на этом поле их прикапывали на временное хранение. С той поры часть сеянцев осталось, они уже выросли и стали уже деревьями, а названье поля так и осталось – «Питомник». Это поле было самое лучшее, ровное, свободное от сорняков, и самое урожайное.
Дальше по пути - «Вязовое». Назвали так это поле по балке Вязовой, где растут вязы. На этой балке большой пруд. Плотина широкая, надёжная, с бетонным водоспуском, который построило какое-то «обчиство» ещё в двадцатые годы. На плотине выросли с той поры могучие вербы, сюда заядлые рыбаки ездят на рыбалку.
Поле «Ванькино» самое дальнее, и самое край-нее. Когда-то, давным-давно, здесь был хутор Ванькин. Хутора давно нет, даже развалины еле заметны, а названье сохранилось.
Обратный её путь обычно лежал по нижнему краю полей, вдоль долины речки Бердии. Всё здесь красиво, и всё знакомо. Дорога петляет мимо сохранившегося Татарского Кладбища. Кладбище вроде заброшено, вдали от сёл, но могилки ухожены, металлические загородки с мусульманскими полумесяцами по углам ежегодно подкрашиваются. Со временем появляются и свежие могилки. Но никто не знает, и никто не видел, кто и когда это делает. Видимо по ночам и откуда-то далёкого далека приезжают потомки этих татар на своё кладбище и хоронят по своему мусульманскому обычаю.

Дальше по пути урочище Зайцевское. Нельзя проехать мимо, не заехав на минуту в этот благодатный уголок. Зайцевское – это заброшенная усадьба бывшего бердейского помещика Зайцевского Петра Алексеевича. Расположена она в излучине речки Бердии. Самой усадьбы уже давным-давно нет, она со всеми службами когда-то была на противоположном берегу на пригорке. А внизу, через речку, был сад. Здесь же сохранился до сих пор построенный помещиком лиман. В нём вешние воды в период разлива задерживались Солонешной и Фоломеевой плотинами, давая лиману влагозарядку на целый год. После влагозарядки вода спускалась через бронзовую трубу, вделанную в основание Солонешной плотины. Этот лиман исправно служит и до сей поры. Сохранилась и та бронзовая труба. Лиман всё лето зелен, всё лето петропавловцы пасут на нём своих коров. Сохранилась и аллея из редких пород сирени. В заброшенном саду, среди заросших омутов, можно и сейчас найти старинные породы яблонь, барбарисы. А с весны и до самой середины лета в кущах день и ночь поют соловьи, можно увидеть диковинных птиц, названья которым и не знаешь. А если есть желание, то можно послушать и кукушку, как она считает года.
Место здесь чудесное, всегда тут тишина, безлюдно.

   Шесть лет она работала на шестом отделении в качестве агронома. И все эти годы урожайность в Петропавловке была самая высокая в совхозе. Такого здесь ещё никогда не бывало. За добросовестный труд, за высокие показатели в полеводстве её наградили правительственной наградой – медалью «ЗА ТРУДОВУЮ ДОБЛЕСТЬ». И, пожалуй самое главное, - благодаря уважительным манерам обращения с рабочими, благодаря трудолюбию вырос её и авторитет. А бригадир тракторной бригады Блинов Валентин как-то на вопрос директора: «Каков у вас новый агроном», прилюдно выразил мнение своё личное и мнение механизаторов:
   - Такого агронома у нас не было никогда. Грамотная, требовательная, уважительная. Всегда она на работе – или в поле, или среди механизаторов.

Такова была её борьба за место в жизни. Свою нишу она нашла.

Но жизнь продолжалась. Старт был взят. После окончания техникума она поступила на заочное от-деление агрономического факультета Волгоградского сельхозинститута. Закончив его, сначала работала главным агрономом-диспетчером в совхозе, а после, до выхода на заслуженный отдых – главным экономистом совхоза.

   Сейчас всё уже позади, всё отшумело, всё улеглось. Лишь только когда порой вспомнит о Петропавловском периоде нашей жизни, немного с грустью скажет: «И всё-таки это были наши самые лучшие годы. Мы тогда были ещё молоды, были сильны».