НА ТАРАНТАСЕ
Отец после утренней планёрки в колхозном правлении обычно на тарантасе подъезжал к дому завтракать. Этого момента я всегда ждал. Тотчас бросал свои дела и подбегал к его тарантасу. Пока он завтракал, от тарантаса не отходил. Один вид председательского тарантаса у меня соединялся с мечтами о далёких путешествиях, меня пленила даль, то неизвестное, что находится где-то за горами за долами. К тому же ещё будоражили моё воображение и сказки, слышанные от бабушки и от мамы: «В некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять земель, за горами, за долами, за синими морями». Подолгу любовался я и конями, ремённой сбруей. Она была украшена белыми ракушками с разными махорчиками. Сам же тарантас был на мягких рессорах и покрыт блестящим чёрным лаком. Чтобы удобно было сидеть председателю-отцу, на тарантасе лежала полость из верблюжьей шерсти. Помню, как постоянно клянчил: «Папа, возьми с собой покататься». Но каждый раз он ссылался на занятость, хотя иной раз и обещал: «Только не сегодня, только не нынче. В другой раз возьму обязательно».
Долго я ждал этого «другого раза», но всё-таки дождался. Помню, как однажды утром он подъехал к дому в весёлом настроении. Ещё на ходу лихо соскочил с тарантаса, похлопал меня по плечу и пообещал: «Гена, завтра поедем. И поедем не по колхозным полям, а далеко-далеко, аж в самую Дубовку». А маму предупредил: «Клавдя, не волнуйся. За два дня ничего страшного с Генкой не случится. Раз уж он так хочет покататься, то пусть съездит со мною. Заодно он посмотрит на мир, увидит, что кроме наших Садков и речушки Тишанки, на свете есть ещё большой город и большая река Волга».
Было это моё первое путешествие в начале мая. Так далеко от дома я ещё никогда не отъезжал. Из дома выехали рано утром, степная просёлочная дорога сначала петляла в гору вдоль балки Яблоневой, а когда доехали до Лисьей Горы, то с вершины впервые увидел наши родные Садки издалека. Они были видны как на ладони. Дома утопали в зарослях верб и тополей, а сквозь купы деревьев лишь кое-где были видны только некоторые крыши самых больших домов да белели вымазанные мелом кухни. Издали хорошо была видна и стоящая на совхозной стороне села, на самом юру, ветряная мельница. Мама рассказывала, что этот ветряк когда-то принадлежал зажиточному казаку Битюцкому Степану Николаевичу. На этом ветряке ещё до сих пор совхоз в ветреную погоду молол муку. На Нижних же Садках, далеко-далеко, в синей дымке, были видны уцелевшие могучие, высокие до неба пирамидальные тополя – раины. Они когда-то защищали от ветра сады помещика Криулина Василия Михайловича. Помещиков этих давно уже нет, их в революцию раскулачили, но память о них в селе была жива и до сей поры.
Потом долго ехали степью. Местность в степи ровная, видно далеко-далеко. Небо голубое, высокое, просторное, степная дорога, после дождей укатана телегами и блестела на солнце. Степи, когда сойдут снега, особенно красивы. Взовьётся откуда-то ястребок, повиснет, в воздухе трепеща крылышками на одном месте, а потом внезапно, вдруг камнем упадёт вниз, и тут же, вместе с жертвой взмывает вверх. Хохлатые жаворонки, зависнув над своими гнездышками, наполняли степь трелями.
Ехали не торопясь. Отец держал в руках вожжи и тихо, наверное, от скуки, напевал какую-то песню, а я любовался зеленеющими курганами, разглядывал встречающиеся на пути цветущие балки. Тарантас по полевой просёлочной дороге катился легко, мягко, то и дело нам перебегали дорогу суслики. Погода стояла теплая, безветренная, а когда солнце поднялось высоко, и наступила жара, то картина сменилась, - в полуденном небе начали кругами парить орлы-курганники. Чтобы попоить лошадей и дать им немного передохнуть, останавливались у Сухого прудка, что вёрст в десяти от Дубовки. Воды в прудке к этому моменту было уже мало, осталась лишь небольшая грязная лужица, у которой, разинув рты, молча сидели грачи.
Во второй половине дня доехали до Дубовки и остановились во дворе правления Дубовского колхоза «Буревестник». Правление находилось в большом, с низами деревянном доме. Рядом с правлением был просторный двор окружённый сараями и конюшнями, где отец распряг лошадей. В правлении, когда мы приехали, народу уже не было, лишь сидел за столом один безногий колхозный бухгалтер. Он не обратил на нас внимания, только мельком посмотрел на нас поверх очков, и снова сосредоточенно начал скрипеть пером, без конца окуная его в чернильницу с мухами. Так как родни у нас в Дубовке не было, то ночевали мы в этом же колхозном правлении. Помню, как пили мы чай из трехведёрного медного самовара, как я спал на сундуке под каким-то старым овчинным тулупом. А утром, проснувшись, отец запряг отдохнувших за ночь лошадей, и мы снова сели в свой тарантас и, громыхая по булыжной мостовой, спустились вниз. Здесь я впервые увидел просторную водную гладь. Это была Волга. В Дубовке пробыли мы недолго, дня, наверное, два. Отец, когда хлопотал со своими делами, оставлял меня сидеть в тарантасе одного, а чтобы мне было не скучно, покупал мне в бутылках ситро. Этому напитку я был несказанно рад. Оно мне тогда казалось каким-то божественным. Такую сладость я ещё никогда до этого не пробовал. Несколько бутылок я выпил сразу, а одну хотел, было довезти до дома, чтобы угостить братьев, да не утерпел и выпил дорогой и её. В Дубовке отец купил мне ещё складной двухлезвинный ножичек. Этому подарку я тоже был несказанно рад. Уже дома, лёжа в своей постели, я замирал от счастья, что возле меня под подушкой лежит спрятанный мой ножичек. С этим ножичком я долго не расставался, пока его где-то не потерял.
Когда же, на другой день, отец свои хлопоты закончил, лошади отдохнули, мы той же степной дорогой возвращались домой. И снова по цветущей степи наш тарантас катился также весело. Но на этот раз лошади, почуяв дом, бежали резвее. Перед самыми Садками, они совсем начали переходить на рысь. Но была жара, солнце палило нещадно, а чтобы коней не запалить, отец, натягивая вожжи, стал их попридерживать. У них уже заёкали селезёнки, а под шлеями на крупах начала показываться пена. Солнце палило нещадно. По обеим сторонам дороги, провожая нас взглядами, по-прежнему разинув рты, молча сидели грачи. Когда доехали до Лисьего кургана, ещё издалека стали показываться утопающие в садах наши родные Садки. Снова как исполин на бугре стояла громадная ветряная мельница, снова, но уже в знойном мареве, были видны знакомые Криулинские высоченные раины. Подъезжая ещё ближе, стали различимы до боли знакомые садковские деревянные избы, саманные вымазанные мелом кухни, сараи с соломенными крышами и скрипящие колодезные журавцы.
САРАТОВКА
А это было ещё до войны, когда мне было семь лет. На краю нашего двора стоял тогда большой просторный сарай. Он остался после раскулачки зажиточного казака Якушева Ивана Мироновича. Хорошо помню, как в этом старом просторном саманном сарае, крытом в расчёску соломой, гуляла наша улица Комарёвка. Был Петров День, на дворе стояла жара, но в сарае с земляными полами было прохладно. К празднику готовились. Ещё загодя стены выбелили мелом, внутри все убрали, расставили столы. Жизнь тогда ведь была тяжёлая, трудная, но на отдых время выкраивали. Вскладчину купили в кооперации большую, запечатанную сургучом, трёхлитровую бутылку – «четверть» водки. Кроме родни и соседей со всей нашей Комарёвки, на гулянье пришёл и старый астраханский казак Лепилкин Михаил Иванович. Пришёл со своей Верочкой. Они жили немного от нас на отшибе. Пришёл, помню, в казачьем картузе с жёлтым околышем, в казацких шароварах, тоже с жёлтыми лампасами, какие носили астраханские казаки. Амуницию свою он хранил в сундуке. Пришёл он со своею гармошкой саратовкой. Саратовка – одно загляденье: лады-пуговички перламутровые, мех из красного дорогого сукна. А на гармошке сверху два сияющих колокольчика. Как растянет меха – красное сукно расцветёт, и колокольчики звенят-заливаются.
Помню, как, выпив ещё только по одной стопочки, дед взял в руки свой инструмент и заиграл барыню-рассыпуху. Тётки в один момент повыскакивали из-за столов и пустились в пляс. Саратовка играет- заливается, колокольчики звенят, а тётки весело пляшут и припевают частушки:
И пить будем, и гулять будем.
А смерть придёт – помирать будем.
- Как это так?- недоумевал я, - Смерть придёт, помирать будут, а зачем же тогда они веселятся, зачем пляшут и поют?
Но об этом никто не думал, веселились все. А мне было как-то неуютно и даже страшновато. Я впервые услышал, что ко всем когда-нибудь приходит смерть. Значит, умру когда-нибудь и я. Хотя до сей поры, я как то и не думал об этом. Жизнь представлялась чем-то бесконечным и прекрасным. Но что это не так, я убедился ещё раз, когда ходили мы с бабушкой Женей на выгон за кизиками. Тропинка проходила рядом с кладбищем. Я на минуту свернул сюда, и на одной заросшей могилке увидел сделанный из жести небольшой памятник. Памятник покосился, заржавел, но стишок- желание покойного я прочитал.
Мы здесь спим,
А вы живёте.
Мы вас ждём,
И вы придёте.
- Баба Женя, а зачем он умер?
- Как зачем. Черёд его пришёл, вот он и помер.
ВЬЮНЫ
Около чулана каждый год мама сажала вьюны. У порога же сажали красивые бархотки и зарянки. Но все-таки вьюны для меня были самыми любимыми. Мама приделывала к крыше веревочки, вьюны по этим верёвочкам вились от самой земли до самой крыши чулана, и вся половина нашего дома по вечерам сказочно преображалась. Цветки вьюнов похожие на Граммофончики, они у нас были крупными и необыкновенной красоты. Но век жизни каждого цветка был короток – всего несколько часов, - вечером Граммофончики раскрываются, а когда ободняет, они отцветает. Зато вечером, когда спадал зной, перед заходом солнца бутоны одновременно, как по команде, раскрывались, и наш чулан на какое-то время оказывался в цветах. Цвели вьюны до самого утра. Утром же, когда начинало припекать солнце, к нашему огорчению вьюны снова сворачивались, увядали. Но к нашей радости вместо увядших, подрастали другие. А когда наступал вечер, пришедшие на смену бутончики также вдруг, и также одновременно, как по команде расцветали. Красота и какая-то радость на нашем дворе продолжалась почти всё лето.
ДВОР
В нашем старом казацком селе, как и в прошлом, не было улиц, их нет и до сих пор. Свободолюбивые казаки со своими хозяйствами селились не вплотную двор ко двору, а на отдальках. Это для того, чтобы никто не мешал, ни сосед ему, ни он соседу. Каждый хозяин свой двор огораживал плетнями. Плетни плели из хвороста, которого было в левадах тьма тьмущая. Из плетней же по периметру двора строили для скота и для всякой живности катухи. А чтобы зимние ветры их не продували, плетни обмазывали глиной, и крыли толстым слоем ржаной соломы, от чего в этих катухах скотине даже в самые лютые морозы было тепло. И, кроме того, солома на крыше катухов была хоть плохим, но какой-то гарантией на тот случай, когда до выгона на пастбище корма не хватало. Тогда эта солома была, как нельзя, кстати. Этой соломой скот и дозимовывали.
КЛАДЫ
Мечта многих моих земляков садкачей была найти клад и сразу разбогатеть. Волновало их сердца расположенное в глухом месте в самом конце села болото. Оно было на отшибе и недалеко от Нижних Садков. Там, на самом его дне этого озера по слухам должно лежать золото. Будоражила умы красивая легенда, передаваемая из уст в уста: Якобы давным-давно, когда Садков ещё и в помине не было, на этом месте проходил древний Астраханский почтовый тракт. А на взгорье, около речки Тишанки, в деревянном флигеле жил ямщик. Однажды тёмной осенней ночью этот ямщик вёз по тракту на тройке лошадей казённое золото. В пути на него напали разбойники. Видя погоню и надеясь убежать, он погнал свою тройку во весь дух, а когда разбойники всё же стали настигать, он направил свою кибитку в это болото. Там же в этом болоте все и утонули, и ямщик вместе с лошадями и с казённым золотом и разбойники. Эту легенда сохранилась до сих пор, её садкачи передавали из уст в уста, из поколения в поколение. Но этого болота и боялись, обходя каждый раз сторонкой. Рассказывали про это болото жуткие истории. Но кое-когда всёже находились отчаянные смельчаки, которые не раз искали в этом болоте золото, только ничего у них получалось. Все погибали, всех их засасывал этот омут.
Клады в Садках искали повсюду. Когда, например, ломали дом, где когда-то жил зажиточный, а после раскулаченный и сосланный в Сибирь казак Тимофей Варламович, то собрался народ в ожидании, что найдут припрятанный от Советской власти клад. Но опять ничего не нашли кроме двух мешков шерсти, которые Тимофей Варламович успел спрятать от большевиков в гонт.
КОЛХОЗНЫЙ ПОЛЕВОЙ СТАН
Место для своего полевого стана колхоз каждый год менял. Делалось это для того, чтобы в хлебоуборку было как можно ближе отвозить от комбайнов зерно. А поля под посевы зерновых менялись ежегодно. Где быть в этом году полевому стану в колхозе решали артелём, то-есть на общем колхозном собрании. Решив же, выезжали в степь, облюбовывали место поудобней и, конечно, поближе к зерновым полям. Сначала на этом месте устраивали зерноток, то-есть площадку, где будут ссыпать поступавшее от комбайнов зерно. Потом притаскивали сюда знаменитую «казёнку» - так называли деревянную на колёсах будку для ночёвки трактористов. Рядом, невдалеке, на пригорке, чтоб было на ветерке, устраивали очаг, где кашеварка готовила обеды. Для этого копали яму, устанавливали в неё большой чугунный котёл – ведер эдак на десять-пятнадцать, замазывали щели глиной, и полевая кухня была готова. Котёл большой, - едоков-то в хлебоуборку всегда было много.
Обустраивали и казёнку. На её крыше обязательно прибивали красный флаг, стены же снаружи и внутри облепливали наглядной агитацией. За этим зорко следили приезжавшие уполномоченные из Дубовского райкома ВКП(б) и колхозная заведующая избочитальней. Уполномоченные привозили с собой бумажные плакаты, на которых печатались призывы на бой кровавый с кулаками и подкулачниками. Помню, висел лозунг с такими стихами:
Семнадцать лет без Ленина,
Но с ленинским ЦК,
С колхозами с совхозами
Задушим кулака.
В казёнке дневали и ночевали трактористы и прицепщики. Спали же они на тапчанах. А у окошечка за маленькими столиком сидела учётчица полевой бригады Люба Проськина (Битюцкая). На эту должность поставил её колхозный бухгалтер Львович: «на счётах ты Люба понимаешь, будешь в бригаде учётчиком». После ужина к Любе подходили трактористы: « а ну, Люба, прикинь на своих деревяшках, скока я ноне заработал трудодней. Восемь кругов я дал». Люба важно вынимала из своей сумки деревянные счёты с замусоленными костяшками и громко ими щелкала. Мужики в этот момент притихали, с надеждой смотрели на костяшки и еле слышно шептали: «Считай-считай, Люба, да хорошенько считай. Смотри, не сшибись».
В летнюю пору, мы пацаны, часто приходили на полевой стан. По степи шли пешком в чириках на босу ногу, а кто и совсем босиком. Полевой стан не близко, а чтобы дойти побыстрее, ходили не полевой дорогой, а напрямки степью, или по еле заметным линейкам. Линейки это бывшие межи, когда-то разделявшие земельные наделы наших дедов казаков. Невдалеке от села сохранились ещё обрытые канавами, и ставшие теперь никому не нужными гумна, куда свозили для последующего обмолота скошенную в поле рожь и пшеницу. Пожилые люди ещё помнили где были гумна Варламовых, Стаслаевичевых, Мишустиных, Исаия Никифоровича, Тимофея Варламовича.
На полевой стан мы ходили, конечно же, не озорничать, а как нам казалось, помогать колхозу. Занимались там тем, что скажет нам бригадир Александр Петрович Скляров. Подметали мётлами ток, возили на бычьих телегах от комбайнов зерно. Комбайнов было два, оба прицепные, марки «Коммунар». Комбайны были не самоходными, какие сейчас, а прицепные. Их на буксире таскали трактора-колёсники СТЗ. Чтобы взвешивать, или как говорили «важить» это зерно, на полевом стане были рычажные весы. Важили привезённое от комбайнов зерно вручную. Сначала зерно из бычьего ящика перегружали ведрами в бадью, а потом эту бадью разворачивали в сторону на подготовленную площадку и опрокидывали в ворох. Позднее колхоз приобрёл новые десятеричные весы.
У механизаторов рабочий день начинался с восходом солнца. Проснувшись, не мешкая , они заводили свои трактора и комбайны и начиналась хлебоуборка. Работали до тех пор когда солнце поднималось в зенит, и наступал полдень. Тогда вся бригада, как по команде, глушила трактора и шла к казёнке на обед. Сначала у рукомойника они мыли руки, потом, не спеша, усаживались за сколоченный на быструю руку дощатый длинный стол. В ожидании пока кашеварка поднесёт чашки с горячими щами, нас пацанов механизаторы внимательно каждого рассматривали и вели беседы. Разговоры были примерно такими:
-Ну-кысь, Генка, поди-кыся сюда поближе. Гля-кыся, вылитый отец, а ухваткой в деда Антона.
- А этот, чей хлопец? - разглядывали уже не меня, а Витьку, сына Ивана Львовича. Витька ушастый, уши у него большие, оттопыренные, красные. Глаза на выкате, и постоянно с раскрытым ртом. – А он в кого? Это он не в Говоровых и не в Лепилкиных. Этот в Битюцковых.
Так разговаривали со всеми, пока кашеварка не приносила им из котла каждому по чашке горячих щей с мясом. Потом мужики от больших ржаных караваев отрезали по ломтю и деревянными ложками черпали из чашек поднесённое хлёбово. Щи были всегда горячие, и обязательно скоромные. В один миг разговоры стихали, и слышно было лишь одно чавканье. Нас пацанов, тоже сажали за общий стол, и хотя помощи от нас было мало, кормили наравне с взрослыми. И никто нас не упрекал, никто на нас не шикал.
Жидкую пищу называли тогда или приварком или хлёбовом. Ещё утром бригадир полеводческой бригады Скляров Александр Петрович рассудительно, заглядывая в котёл, разговаривал с кашеваркой Пелагеей:
- А на обед какое будет хлёбово?
– Щи ноне скоромные, с солониной.
– Хлеб-то хлебом, но без горячего хлёбова рабочему человеку никак нельзя. На сухомятке рабочий человек долго не протянет.
После щей пили горячий из шалфея чай и хвалили кашеварку тётю Полю: «Полянка молодец! Знать хватило у неё догадочки нарвать в балке шалфея и сварить из него нам чаю. А мы-то и не знали, что можно обходиться и без купленного чая».
Отобедав, мужики шли в тень казёнки отдыхать. Они доставали из карманов свои кисеты с махоркой и сворачивали цигарки. В это время к ним обычно подходил бригадир Петрович и предупреждал: «Вы ребята как покурите, то окурки свои не кидайте куда попадя, а тушите. Далеко ли до беды. Видите, какая стоит сушь». И показывал, как надо тушить горящие цигарки, для чего он плевал на свою ладонь а, затем не спеша, разминал в слюне окурок, при этом добавляя: «Это ж, ребята, сущий пустяк».
Перед тем как вздремнуть, мужики вели разговоры уже между собой. Говорили больше о хлебе, о том, что с весны дули суховеи, что хлеб уродился низкий, всего-то в вершок. И с досадой замечали, что в этом году стоит сушь, а рожь уже начала выколашиваться. Хотя летось дожди заливали. И заключали: « Видать у Бога всего много. А может быть надвигается конец света?» Но потом вспоминали, что ещё под Крещенье дед Парфён по узорам на замёрзших окнах предсказывал, что урожай в этом году будет только на просо, а хлеба не выйдут. Словам деда Парфёна верили. Он прославился своими прорицаниями настолько зловещими, что при встрече его боялись как огня. Вспоминали, как ходили к нему узнавать, - когда закончится война. И дед Парфён угадал, сказал что «На Пасху». Хотя он раньше называл другие сроки, но об этом, почему-то не вспоминали.
На полевом стане обязательно встретишь дядю Пантелея. Ковыльного цвета волосы на огромной с пролысинами голове, жёлтые, выгоревшие на солнце, брови, голубые глаза и всегда улыбающийся. А ведь он, считай, почти весь год в степи – или на тракторе или под трактором, а на ночь не ходит домой, а спит в будке-казёнке. Но дядя Пантелей не особенно долго с нами разговаривал. Некогда ему с нами балакать, всегда у него дела, - то перетяжку двигателю надо делать, то допахивать клин. И всегда он среди трактористов бригады был первым. Всех, бывало, за пояс заткнёт по выработке на трактор.
Александр Петрович Скляров, или Петрович, бригадир полеводческой бригады, мужик высокого роста, с крупными чертами лица, с густыми серыми волосами, торчащими из ушей и ноздрей. Был он на крепких, как дубовые корни ногах, с загорелым грубоватым лицом и большой кудлатой головой. Разговаривал всегда медленно, словно обдумывая каждое слово. Когда спрашивал у него председатель, - Как, мол, Петрович, идут у тебя в бригаде дела, то он немного подумав, отвечал всегда скромно: «Дела не блещут».
Петрович человек не суетливый, в крестьянских делах разбирающийся, и, главное, здравомыслящий. Его не сломили даже восемь лет сталинских лагерей, в которых он отбывал по чьёму-то доносу, за какое-то, он и сам толком не знает, произнесённое нечаянно слово. А когда вернулся из лагерей, колхозники были даже рады, Бригадира в полевую бригаду искать не стали, а на другой же день уговорили на эту должность Петровича. Он никогда не сидел без дела. Постоянно ходил по полевому стану, следил за порядком, то и дело отдавая распоряжения. А дела для всех всегда находил. Народ в бригаде был разный, за многими был нужен глаз да глаз. Например, Вася Пузанов, мужик с ленцой постоянно сидел в тени около бочки с водой. А завидев Петровича делал вид, что вроде-ка только что присел перекурить. В бригаде он работал «на подхвате», или, как шутил сам Вася – «начальником, кто куда пошлёт». Так бы и сидел этот Вася в холодке до самого обеда, если бы не Петрович. Сидящие без дела мужики Петровича всегда раздражали. Заметив Васю, подходил к нему и находил работу:
-Ты Василий, довольно раскуривать. Запрягай-ка быков да поезжай-ка в балку. Набери там сухостоя на дрова для кашеварки. Там сухостоя полно. Заодно наруби там ещё таволги для мётел, и черенков. Да вертайся поживее, дел-то в бригаде ещё много.
Или подойдёт к Александру Фёдоровичу Лепилкину, зятю бабки Кабанихи, мужику тоже ленивому. А увидев Петровича, делал вид, что занят важной работой, и тот час начинал возиться с изорватыми тряпичными вожжами.
- А ты чего нюхаешься? Выкинь ты это рваньё и займись делом настоящим. Видишь, вон бабы без отдыха на веялке веют зерно. Они теперь наверняка устали, вот иди к ним и покрути веялку. Ты же на работу пришёл,а не отдыхать. А если пришёл, так работай.
- Дык, Петрович, на пустой желудок что-то не работается.
- А ты чего хотел? Не успел появиться в бригаде, так скорее садиться за стол. Обед надо сначала заработать.
В бригаде, особенно в хлебоуборку, работы всегда много. Как-то подъезжает агроном МТС с какой-то нуждой и тоже к бригадиру:
- Дело, Петрович, табак. Мой мерин почему-то стал еле-еле таскать ноги.
- Да обкормил ты его рожью, вот он на ноги и сел. Не следишь ты за своим мерином. Раз закрепил колхоз за тобой коня, так давай и следи за нём. Дед Маховатка, караульщик надысь жалился мне, что по ночам он замучился отгонять твоего мерина от ворохов ржи. Объелся он ржи.
Ночным караульщиком на полевом стане был дед Моховатка. Так его прозвали за мохнатую бороду. Два года назад его поддел на рога колхозный бугай. Дома он провалялся с полгода, выжил, но так до конца и не выхромался, и с тех пор ходил с приплясом.
Воду на полевой стан возила Бирюкова Наденька, рябая и косноязычная баба. Так как она была безответная и с простинкой, то самые ленивые быки при распределении на общем собрании доставались ей. В колхозе она была вечной водовозкой. И никто уже не помнил, чтоб кто-то другой возил в бригаду воду. Работа была простая, - начерпать при помощи журавца из колодца бочку воды и привезти её в полевую бригаду. Каждый божий день одно и то ж, каждый день по одной и тоже дороге. Нальёт в бочку воды, усядется на передок с палкой в руках и до самого полевого стана:
- Тпру-цоб, тпру-цоб, цабэ – цабэ, - бьёт быков без устали холудиной по крупам. От этого на крупах вместо шерсти были огромные тёмные мозоли. Поумневшие её быки уже перестали обращать внимания на её холудину. Наденька лупит, а быки как шли, еле ноги волоча, так и идут, хоть ты их убей.
Полевая дорога до полевого стана в засохших колеях, неровная, отчего на каждой кочке телега подпрыгивала. Пока довезёт воду до стана, полбочки по дороге расплескает. Но чтобы к бочке приделать хотя бы простенькую крышку, – у колхозников, стало быть, догадочки нехватало.
Работа у неё тихая, и вроде бы незаметная, каждый день одно и тоже. Так как вода в бригаде была всегда, то поэтому на Наденьку не обращали особого внимания, и никто поэтому с ней не разговаривал. Молчком возит воду – ну и пусть возит.
Но одно событие в жизни Наденьки все, же произошло. Дело было так. Однажды, черпая из колодца воду, журавец соскочил со столба и упал на её голову. Да так ударил, что она упала и долго лежала и не могла даже подняться. Об этом событии в её жизни она любила рассказывать и встречному и поперечному, и даже по-нескольку раз:
- Прибезали тогда к мине все начальники: Николай Якыльч, Пётр Якыльч, Ольга Якыльна, Иван Якыльч. Все зилели мине и все говорили: «Наденька, вставай.
Хлебы для бригады пекла Лопатиха. Так за глаза называли Лопатину тётю Пашу, забитую придавленную нуждой вдову, всё время думающую о том, как бы прокормить своих трёх сыновей, да свести концы с концами. Мужа её ещё в угнали в солдаты ещё Германскую войну, и с той поры о нём было не слуху ни духу. В колхозе, чтобы побольше заработать. работала вместе с мужиками. Однажды, таская мешки с зерном с бычьих телег на склад, надорвала спину. Потом всю осень и зиму лежала в лёжку, болела. А когда к весне немного полегчало, то снова, но уже с гнутой в три погибели спиной пошла в на работу. Не умирать же детям с голоду. Жила в кухнёшке, похожую на землянку. Полов нет, без потолка, крыша глиняная, на которой росла лебеда. Одета Лопатиха была и зимой и летом в манарку, усыпанной латками. За свою жизнь дальше родного села нигде не была, безропотно тащила колхозное ярмо, постепенно притерпелась к нему и даже говорила, что живёт «слава богу, ничего». А нрава Лопатиха была доброго. Когда мы пацаны гурьбой шли на Крутенькую купаться, то заходили за её сыном Валькой, то тётя Паша каждого из нас угощала крупными сладкими дулями-бергамотами. В Садках такие дули росли только у неё. Ещё мы часто видели тётю Пашу, как она, согнувшись чуть ли не до земли, таскала кизяки и складывала их для сушки в кучи.
Время шло, но спина у неё так и оставалась гнутой. Глядя на её, колхоз, наконец, сжалился, и подобрал Лопатихе работу полегче, - выпекать хлебы.
Для хлебов ей отпускали со склада по накладной ржаную муку. Отчитывалась же за полученную муку выпеченными хлебами, которые относила на тот же склад и сдавала кладовщице тёте Анюте. Та их взвешивала, записывала в ведомость, а колхозный бухгалтер Львович следил за, так называемом, припёком, то-есть, сколько килограммов хлеба Лопатиха испекла из каждого килограмма муки. И соблюла ли Лопатиха норму припёка. Львович беспокоился, как бы Тётя Паша или её дети не съели лишний кусок.
Хотя хлебы она пекла своими кизиками и в своей кухнёшке, но этого Львович не учитывал.
Хлебы пекла в виде больших, килограммов по четыре-пять, круглых караваев. Пекла ежедневно. Но печь хлебы дело-то не такое, уж простое. Тут нужно и время и терпение, да и мастерство. Поэтому никто ей не завидовал, не всякая колхозница бралась за такое хлопотное дело. К тому ж, если б и взялась, то у неё получались хлебы никудышные, - корка жёсткая, толстая, а под коркой кислятина. А у тёти Паши хлебы всегда получались и вкусные и душистые.
Начался уже сорок пятый год. Я только что закончил шестой класс. Немцев отогнали, но война ещё не закончилась. В колхозе работали в основном женщины и ребята-подростки. А на тракторах и комбайнах работали всего трое мужиков, - двое из них только что вернулись с фронта по ранению. Один из них был опытный механизатор, какого на фронт не брали. Его оставили по броне, для того чтобы он обучал молодых девчат работе на тракторах.
На летних каникулах в хлебоуборку с утра до вечера я работал в полевой бригаде.
Чаще всего я работал вместе со своими друзьями троюродными братьями и соседями Толькой Ларионихиным и Васькой Пётрояковливичевым. Мы подметали ток, пасли быков, если зерно в ворохах было влажное и начинало согреваться, то деревянными лопатами перелопачивали и перекидывали на другое место. Отвозили от комбайнов на ток зерно. Возили его на быках. Выгрузит комбайнёр из бункера зерно в подъехавший бычий шарабан, а потом мы везём его на ток к весам разгружать. Разгружали вручную большими совками, сделанными из жести. С разгрузкой торопились, иначе комбайн простоит, и комбайнёр станет ругаться. Приходилось работать и на прицепленном к комбайну соломокопнителе. Работа эта, конечно же, не для подростков, но взрослых-то рабочих не хватало.
Но проработал на таких работах я недолго, наверное, около недели. Вскоре председатель колхоза Битюцкий Пётр Васильевич, который по ранению вернулся с фронта, стал упрашивать маму: «Пусть твой Геннадий поработает в бригаде весовщиком. Некого у нас поставить на эту должность, а Геннадий твой парнишка соображучий, по весам понимает. Разреши ему Клавдия Александровна». Маму он уговорил. Тут же колхозный бухгалтер Львович растолковал мне, что я должен делать и даёт мне бланки накладных. И дело у меня пошло. Стал я взвешивать не только поступающее на ток от комбайнов зерно, но и отправляющее это зерно с тока в хлебозаготовку в Дубовку, и на колхозный склад. Но ночевать теперь пришлось мне уже не дома, а на полевом стане. Потом этот Львович уговорил меня быть заодно уж и учётчиком в бригаде, пообещав кроме того, дополнительно начислять мне трудодни. За то, что я взвешивал поступающее от комбайнов зерно, мне платила Малоивановская МТС деньгами, а за то, что отпускал колхозное зерно в заготовку и на склады, и за то, что я работал учётчиком, трудодни мне колхоз исправно начислял трудодни. Но только на эти трудодни при расчёте я получил одни крохи,- чуть поболее полмешка пшеницы.
С этого лета началась моя трудовая биография. Шло лето 1945 года. Работая на полевом стане весовщиком, я ежедневно набирался опыта, глубже узнавал жизнь тогдашнего нашего колхоза и колхозников. Должность весовщика в колхозе, по сути, была на самом деле главной, ключевой. Через мои ещё детские руки проходило всё собранное с полей зерно, без которого колхозники не могли жить. В это-то время я получил и свой первый в жизни урок. А дело было так.
Всё шло хорошо пока я не начал отпускать с тока на колхозный склад зерно. Это зерно, как и в госпоставку я тоже взвешивал также тщательно, тютелька в тютельку, килограмм в килограмм. Потом на отправляемое зерно выписывал как и положено накладные, и каждую накладную нумеровал. Рассуждал при этом так, - раз мне оказали доверие, то надо исполнять своё дело честно.
Но не тут-то было! Оказалось что не всё так просто. Дня через два, после дождика к вечеру прихожу с бригады домой. Смотрю, сидя на порожках, ждёт меня рассерженная не на шутку моя баба Женя:
- Это по-каковски ты отпускаешь на склад зерно? Кто тебе так научил? Ты разве не знаешь, что кладовщица, моя сестрица Анюта отпускает на трудодни каждому с походцем? У неё же зерна на всех не хватит. Отпускай зерно на колхозный склад всегда полюдски.
Оказалось, что приходила к бабе Жене её сестрица кладовщица тётя Анюта с жалобой на меня, и просила, чтоб она своему Генке дала укорот. А жалоба её, как после выяснилось, была от имени всех колхозников.
Отпускать «с походцем» - означало - отпускать не как показывают весы, а с лишком. Тогда для кладовщицы тёти Анюты была вольница. На самом деле была какая-то негласная договорённость среди колхозного руководства о размере этого лишка, этого «походца». Обычно это было три полных ведра на каждого получателя.
Свою бабушку Женю я конечно же послушал. Иначе поступить было не полюдски. Жизнь в ту пору была неимоверно трудной. Голодное было время, постоянно хотелось есть. Весь годовой заработок колхозника на трудодни часто умещался в одном мешке. В тылу был даже такой лозунг: «Всё для фронта, всё для победы».
Работал я и во время летних каникул, и после окончания пятого класса, в 1944 году, когда мы только что вернулись из эвакуации, из хутора Варькина. А как только закончил пятый класс, на другой день мама мне сказала: «Генка, отца нет, а у нас в семье семь ртов. Мне одной не прокормить такую ораву. Да и ты, слава богу, не маленький, десять лет сравнялось». Сначала определила меня рассыльным в сельсовет, где председателем работал её брат Ипполит. За работу рассыльным, то-есть мальчиком на побегушках, мне платили половину оклада, то-есть семьдесят пять рублей. Мама сказала, что их, эти семьдесят пять, негде взять.
ЛИВЕНЬ
О предстоящем дожде первым заговорила бабушка, - Нынче пойдёт дождик, - А откуда ты баба знаешь? - Давеча кобель валялся, карги лётали низко, да и мой кострец ломил. Да я же завсегда чую, как дождь собирается. Посмотрите как нахмарило со стороны Видмедей.
И на самом деле,- сначала на западе, со стороны Нижних Садков из-за Криулинских раин начали появляться тёмные тучи. Часа через полтора эти тучи заволокли всё небо. Солнце не проглядывало совсем, и даже примерно нельзя было определить в каком сейчас оно месте. Потом стало душно и немножко даже тревожно. А вскоре по крыше ударили первые крупные капли. И вдруг, как огненная змея сверху вниз небо раскроила молния, а через несколько секунд сухо, как выстрел ударил гром. И вот уже забарабанил по крыше крупный дождь, потом пошёл всё сильнее и сильнее. Потом дождь опустился на выжженный солнцем бугор у Каменной балки. Дождь зашумел. Распряженный стреноженный Буланый перестал пастись и теперь равнодушно стоял в леваде, подставляя дождю свои бока. Куры, опустив хвосты, смирно сгурбились в затишке у сухой стенке катуха. Ласточки стрелой залетели на чердак к своим птенцам. На дворе сразу опустело.
По всем Садкам стеной зашумел ливень. Гроза загнала в дом не только нас пацанов, но и пришедших в гости к бабушке двух тёток Анют,- Анну Григорьевну и Анну Ивановну. Но в избу никто не пошёл, а все сгурбились в чулане и через открытую дверь с интересом смотрели на свалившийся с небес ливень. Гром гремел беспрерывно. Бабушка без конца причитала: «Пронеси тебе Господи, тучу мимо» И за каждым ударом грома крестилась, и, чтобы не поубивала молния, отгоняла нас от косяков: «Молонья любит бить в косяки».
Через минуту-другую потекли ручьи. Ливень закончился также неожиданно, как и начался. Тучи свалили за Яблоневую балку и в сторону Западновского пруда. На западе, над Нижними Садками снова проглянуло солнце, на восточной стороне зажглась двойная радуга, а на листьях спорыша засверкали крупные капли. Вскоре совсем стало вёдро. Мы пацаны, пока стояли в чулане, радостно смотрели на радугу и на появившиеся вдруг ручьи, а бабушка со своими подругами рассуждала каждая по-своему:
-Пущай бы дождь ещё шёл, вряды от него большой не будет. С сеном теперичь управились.
- А мне этот дожж не ндравится, надысь молонья двух лошадей убила.
По случаю дождя коров пригнали пораньше. Мимо нашего дома прошёл промокший до нитки пастух. Шёл он, разувши, закатив штаны выше колен. Следом за ним еле-еле ковыляя, плёлся худой как смерть Матрёнин сожитель Иван-Ноздря. Ходил слух, что Мотька его не кормит совсем. И Ноздря, чтоб не умереть с голоду нанялся караулить на Маячке колхозные бахчи. Жил он там, в шалаше, ловил капканами сусликов, ими же и питался. С самого Маячка, это вёрст за шесть, он шёл пешком, на своих двоих, постоянно надрывисто кашляя. Ступал по раскисшей грязи, не разбирая луж. Чтобы не душил кашель, постоянно останавливался, доставал из кармана кисет с махоркой и закуривал. Когда же прокашливался, и в груди немного легчало, то сам с собою бормотал: «И на Маячке, слава богу, дожжок прошёл. Это к лучшему, таперич печерики вырастут. Таперичь хучь суп буду варить из печериц».
МОИ РОВЕСНИКИ
Васька мой ровесник, наш сосед, а значит, хошь-не-хошь, а друг. Его мать, тётя Надя, летом с колхозными бабами пропалывала капусту. Но так как бабы на колхозной работе всегда трудились, ни шатко ни валко, а то и дело сидели в тени под вербами и обменивались новостями и судачили. Туда же на колхозную плантацию, от нечего делать повадился ходить и Васька. Сидел он всегда рядом с матерью и с любопытством слушал разговоры баб. Многому он там нахватался, и после решил, что знает в жизни в несколько раз больше чем я, и что настала пора меня учить. И учил меня постоянно.
Например, когда дождь хотя и идёт, но уже кончается, то по бульбушкам на лужах определял – будет ли дождь продолжаться или вскоре перестанет. Но как выглядят такие бульбушки, знал только один Васька. Мне же было это не дано.
Знал он, что у разных людей и руки бывают разные. Бывает рука лёгкая, а бывает и тяжёлая. И тотчас приводил пример. Если весной на огороде высаживают помидорную рассаду, то у кого рука лёгкая, вся рассада принимается, ни одна не засыхает, а у кого рука тяжёлая, то лучше за это дело и не браться, - всё равно вся рассада погибнет.
Подобное получается и когда весной вылаживают ягнят. Если рука у вылаживальщика лёгкая, то рана сразу заживает. А если рука тяжёлая, то все ягнята передохнут.
Когда же я слушал его с нескрываемым интересом, и даже восторгом, то Васька расценивал это как восхищение его умом, его знаниями. Всегда он любил прибрехнуть и похвастаться. Хотя я без труда определял, когда Васька брешет, хвастается, а когда говорит и правду. Но чтобы его не разочаровывать, не обидеть, никогда об том ему прямо не говорил, не перебивал, не одёргивал, так как слушать его выдумки было всё равно интересно.
В своих познаниях и выдумках был он неистощим. Когда мы шлялись по Нижним Садкам по зарослям, он рассказывал, что есть на свете волшебная трава. Только где она растет и какая она, мы не знаем. И никто не знает. А колдуны и воры знают. Вот возьмут они в ладонь эту траву, приставят к замку, и любой замок без ключа отмыкается. Лом-травой она называется.
Дома Васькин и наш стояли рядом, считай, жили на одном дворе. Всё моё детство прошло вместе с ним. С ним мы лазали по деревьям разорять сорочины гнёзда, бегали с рогатками, изготовляли арбалеты – луки-самострелы. Играли в лапту, чижика, ходили в путешествия по балкам. Мы никогда не сидели без дела. Когда заканчивался день, ещё вечером, загодя мы договаривались на завтра отправляться куда-нибудь в новый поход. И всё лето до самой школы ходили разувши. Ноги в цыпках, носы облуплены, спины загоревшие. Разувши ходили даже и по степям где попадались мелкие колючие шарики, так называемые капканчики. Было ужасно больно, но мы не сдавались, терпели. И даже, помнится, устраивали соревнования: «кто дальше пробежит по капканчикам, тот будет Царь».
Пробовали на вкус все, какие попадались, травы и ягоды. А вот Ларионихин Толька не хотел отставать от Васьки, ему тоже хотелось чем-нибудь отличиться, чтобы его тоже зауважали. Он, например, уверял нас, что слышит как растут арбузы. Чтобы проверить Толькины способности , мы шли на колхозную бахчу, к караульщику деду Яше. С его разрешения ходили по бахче, выбрая самый большой арбуз. Толька ложился на землю, приставлял к этому арбузу своё ухо и кричал на нас: «Тихо! Не шумите, я же слышу как он растёт – треск. треск…». Мы тоже ложились на землю, тоже приставляли свои уши к арбузу, но ничего не слышали. Видимо из нас только один Толька обладал таким сверхъестественным даром.
Кстати, ходить на колхозную бахчу, прося каждый раз разрешения у караульщика деда Яши, нам вскоре надоело, было как-то не интересно. Хотя дед нас никогда не прогонял, а даже разрешал самим выбирать любые арбузы и есть «сколько влезет». Правда, он требовал, чтобы шкурки от арбузов не привлекали вороньё, не бросать куда попади, а прикапывать их землёй.
Вскоре и таков порядок нам надоел. Для нас гораздо интересней было у деда арбузы воровать. В этом было что-то похожее на игру в войну. Для этого мы незаметно, с другого конца бахчи, по-пластунски подкрадывались к арбузу, потом сорвав его, также по-пластунски ползли с ним куда-нибудь далеко-далеко в кусты. Спрятавшись, сначала убеждались, что дед нас не заметил, и лишь только после приступали к трапезе. Но так как ножа обычно не было, то арбуз колотили кулаками. Расколов его на части, испачканными в земле ладошками выковыривали из колбушек мякоть и с большим наслаждением ели. Запретный плод нам был сладок.
НИЖНИЕ САДКИ
Садки - село вроде и небольшое, но растянулось вдоль речушки Тишанки на три с лишним версты. Верхнюю часть села называли просто Садками, а нижнюю – Нижними Садками. Мы жили в верхней части села. Жили хотя и среди небольших озёр и зарослей краснотала, но рядом была сухая полынная степь. Летом от жаркого солнца и от суховеев эта степь выгорала, подступала к самому дому, и край нашего села к началу лета становился безрадостным.
Иное дело Нижние Садки. Они были расположены словно у Христа за пазухой. Всего-то в двух с небольшим верстах ниже по течению нашей Тишанки, а климат совсем иной. Здесь всюду была вода, густые заросли леса. После весеннего половодья Тишанка оставляла цепь озёр, омутов, которые от Нижних Садков уже сплошняком тянулись до самого Дона. Здесь в озёрах водилось много всякой рыбы: лини, сазаны, щуки, серушки, краснопёрки. А лесных зарослях стоял непрекращающийся птичий гомон. Водились здесь и редкие для наших мест водяные курочки, цапли. Было много птиц, названья которых мы и не знали. Постоянно над озёрами летали хищные птицы, питающихся только свежей рыбой. Интересно было наблюдать за лунями и скопами, которые чтобы поймать рыбу, бросались с лёта в воду, а потом с ещё живой трепещейся рыбой резко взмывали вверх.
Для нашей полупустыни Нижние Садки были как бы райским уголком, каким-то сказочным царством. Когда же наступало знойное лето и начинали дуть с востока суховеи, нас тем более манило в этот край.
Бывало, проснувшись весенней гулкой ранью, выйдешь во двор, и слышно как где-то далеко-далеко, со стороны Нижних Садков доносится какой-то неясный гул. Если прислушаться, то можно расслышать чарующие воркованья наших милых горлиц. Кстати, тех наших горлиц сейчас уже нет, они перевелись. Их вытеснили более приспособленные к жизни горлицы кольчатые. Несколько лет назад они прилетели из югоазиатских стран, говорят аж с самого Вьетнама.
От нашей Комарёвки Нижних Садков не видно. Даже если и выйти за село и высоко подняться на бугор. Видны лишь высокие Криулинские окраины. Но если хорошо приглядеться, то в ясную погоду в синей дымке можно увидеть и так называемую Лошадиную Голову. Это меловые кручи правого берега Дона. А Нижних Садков всё равно не видать, видны лишь одни заросли.
Когда-то, до советской власти, на Нижних Садках были две помещичьих усадьбы – Мишустиных и Криулиных. Были у них большие стада крупного рогатого скота, у каждого были свои сады. Около своих усадеб они построили избы для своих работников. Но грянула революция, помещичьи усадьбы разорили, сады вырубили. Остались лишь одни могучие раины, срубить под корень которые у колхоза силёнок видимо нехватало. Слишком могучими оказались деревья.
В Гражданскую войну сюда, в эти заросли стекались люди, которых Советская власть донимала своими проверками. Здесь же, в этих дебрях она не могла указывать этим отшельникам как следует жить, как следует работать, какие петь песни.
Сегодня Нижние Садки представляют небольшой хуторок. Сохранились лишь одни избы-развалюхи, в которых теперь доживают свой век прежние работники бывших помещиков.
Для ребят нашей Комаровки Нижние Садки были интересны как какое-то сказочное место. Только там мы могли увидеть незнакомые нам деревья, травы, полюбоваться, как в прозрачных водах озёр плавают стаями лини, встретить незнакомых птиц,
Ходили мы сюда не только, чтобы пополнить наши знания о природе, но и послушать жуткие рассказы нашей дальней родственницы бабы Дуни. Жила она в непроходимых зарослях, в почерневшей и покосившейся от времени бревёнчатой избе. Чтобы дойти до неё, надо было сначала пробраться сквозь заросли крапивы и тёрна. А добравшись, мы садились на большой камень у её порога и ждали её рассказов. Баба Дуня была добрая, но подолгу на камне сидеть не разрешала:
«Застудитесь и хворать будете. До Петрова Дня камни бывают тёплые, а с Петрова все камни холодные. Лучше присаживайтесь на деревянные порожки и слушайте».
Усевшись на порожках и затаив дыхание, мы слушали, как каждую ночь к ней по ночам прилетал её покойный муж Андрей Дорофеевич:
«Прилетит ко мне и – На тебе, Дуняша, конфет. Я возьму эти конфеты, положу их на лавку, а утром просыпаюсь, - глядь, а это не конфеты, а козьи орешки. Но я так привыкла к нему, - как ночь подходит, уже жду своего Андрея Дорофеича».
Ещё она уверяла нас, что в зарослях, невдалеке от её избушки живёт Леший, и что она своими глазами видела этого Лешего:
- Пошла я как-то за телёнком, глядь, а в кустах показался, высокий такой, и весь в шерсти. Постоял-постоял немного, посмотрел в мою сторону и скрылся в кустах. А когда я его увидала, то стала бить по ведру, а сама пячусь-пячусь к избе. А один раз подходили к избе два волка Матёрые такие, один ростом побольше, другой ростом поменьше. Я кинулась было бечь, а сама себе думаю – нет. Не надо вида подавать что боюсь, а взяла ведро и давай по ней стучать.
И ещё баба Дуня рассказывала, как на Нижних Садках иногда по ночам появлялась Белая Баба – Русалка. В полночь она выныривала из речки и говорила мне: «Тебе жить тошно, а мне ещё тошней. Тяжёлый камень ко дну тянет, рыбы глаза выела, змея сердце высосала».
На Нижних Садках было много озёр. Таких красивых мест в наших Садках не было. Мы любовались ласточками, которые летали над водной гладью, и изящно на лету зачерпывали своими клювиками воду. Было много самых разнообразных стрекоз: и больших и маленьких, и зелёных и синих. И у всех огромные глаза. А когда мы удочками ловили краснопёрок, то эти стрекозы садились на поплавок. Летать, кстати, они могли по-разному, - и прямо и боком, и даже хвостом вперёд. По берегам озёр можно было встретить белые водяные лилии и жёлтые кувшинки, цветки которых вечером опускались в воду, а как начинался день – снова всплывали. Вода в озёрах прозрачная, местами мелководье, а местами дна не достать. Если внимательно всмотреться в воду и затаиться так, чтобы не шелохнуться, то можно увидеть в воде стаи линьков, и затаившихся в камышах готовых к броску щук.
Нижние Садки были настоящим раем для птиц. Только здесь можно было встретить водяных курочек со своим потомством. Только на Нижних водилась теперь уже исчезнувшая хищная птица скопа. Она питается только свежей рыбой. Чтобы её поймать, скопа с лёта, не раздумывая, бросалась в воду, острыми когтями хватала рыбину и тут же резко взмывала вверх и несла её своим скопчатам.
Мы же пацаны, скопу называли по-своему – скобец. На деревьях мы отыскивали их гнёзда, подолгу ждали, когда скобчиха снесёт яйца, а затем и выведет скобчат. В гнезде обычно было три птенца. Скопчиху старались не обижать, всех птенцов не забирали, брали только одного или двух. Потом несли скобчат домой, делали для них домик-халабуду и начинали их выкармливать. Птенцы росли быстро, не по дням, а по часам, и были ужасно прожорливы. Для них ловили кузнечиков, ящериц, в баклужинах самодельными бревешками ловили мальков, головастиков. С самого утра до позднего вечера были заняты добыванием им пищи. Работать приходилось до устали, но мы, глядя на них, радовались. Вскоре они оперялись, начинали летать, но к самостоятельной жизни оказывались совсем не приспособлены. От дома далеко никуда не отлетали. Сядут на крышу и жалобно пищат, прося еду. Позовёшь его «Скоба-скоба!» и они с крыши летят к тебе, садятся на плечи и ожидают пищи. Без нас они уже жить не могли. А птенцы, которые воспитывались в гнезде родителями, в это время уже прекрасно летали и самостоятельно добывали себе пищу.
Но лето кончалось, мы шли в школу, а наши скобчата продолжали летать вокруг дома и жалобно пищать. И так кружили над нашими домами до самых холодов, а потом, конечно же, погибали, когда их дикие сородичи уже улетели на юг. В конце концов, мы с грустью понимали, что зря мы бесцеремонно вмешались в дикую природу. Получилось так, что вместо пользы природе мы только навредили.
Много было глухих мест на Нижних Садках. Летом в зной невдалеке от омутов комары-толкуны роями плясали, да так что звенел воздух. Рассказывали, что среди зарослей есть болота, где обитает Нечистая сила. Проходя мимо таких мест, постоянно слышались жуткие звуки – У-у, У-у. А ещё рассказывали, что около полуночи возле одного омута слышали, как Леший ревёт разными голосами. Когда же наступала ночь, то ходить по Нижним Садкам было жутко, здесь обычно стояла гробовая тишина. Но иногда, бывало, в кромешной темноте разрывая тишину, вдруг защёлкает-засвистит соловей. И потом снова мрак и жуткая тишина. По весенним же ночам здесь кричали-ухали филины, И тогда становилось страшно не только людям, а и боялись даже собаки. Об этих чудесах и видениях мы знали, когда ходили сюда за ежевикой. Чуть солнышко к вечеру – мы бросали все свои хождения и спешили восвояси.
Но проходил, день-два и нас снова начинали манить Нижние Садки. Ходили мы сюда не только узнавать природу родного края, но и за чудесами. За чудесами же приходилось ходить в самую даль, ближе к самому Дону. Здесь уже кончались глухие дебри Нижних, а была знаменитая Митри-Микитовичевой Яма (так до сей поры называли озеро, где жил когда-то, давно-давно, какой-то казак Дмитрий Никитович). Был тут и знаменитый Красный Яр. Тишанка здесь поворачивала круто и, в половодья, встретив залежи красной глины, за много лет здесь вымыла огромный яр. Яр был крутым как скала и испрещён норами, в которых гнездились колонии красивых птичек – золотистых щурок. Но ходили мы сюда не ловить язей и любоваться щурками, а послушать ЭХО. Это явление природы мы слышали здесь впервые, и оно на нас производило огромное впечатление. Это было для нас каким-то чудом. Особенно хорошо было слушать эхо в тихую предвечернюю пору. Что ни скажи – сразу откликается.
- Э-э-эй, - начинали мы с ней разговор сначала тихо, почти шёпотом.
- Э-э-эй, - не сразу, а через несколько секунд оно отвечало нам отчётливо и также тихо, и точь-в-точь таким же шёпотом. Словно где-то кто-то спрятался рядом за яром и нас дразнит. Нас брала оторопь, становилось не по себе, но было интересно.
- Дураки! – снова продолжали мы игру.
- Дураки! – через несколько секунд слышали мы в ответ.
В конце концов, нас брала робость, и мой дружок Васька начинал бормотать, что это никакое ни эхо, это сам Леший морочит нам голову. И чтобы он совсем не заморочил и не заманил нас в лес, поскорее отсюда надо драпать.
ДЕВЯТКА
Из кузнице я как-то шёл с отцом по нашей улице Комарёвке. Навстречу нам с палкой в руках встретился Девятка. Так, по уличному, звали старика Пал Палыча Якушева. Идёт, смотрит вниз на дорогу и вслух разговаривает сам с собою. Руки заложены за спину, борода опущена чуть не до земли, одет в синюю рубаху с белыми горошками.
- Куда оглобли направил, Пал Палыч?
В знак приветствия он слегка ухватился за козырёк своего казачьего картуза, немного приподнял его, заодно и почесав голову:
- Добрый день Антоныч. Да вот иду по следу. Кто-то сено моё накошенное в балке украл. Найду! Найду всё равно! И отстегаю вот этой палкой.
КОЛХОЗНИЦЫ
На колхозном току в тени около вороха ржи с самого утра лежали бабы. Перед тем как приступить к работе они всегда предпочитали отдохнуть. У всех до самых глаз лица повязаны платками, остальная же часть густо намазана цинковыми белилами. Сначала они перемывали косточки тех, кого не было рядом. Потом обычно обменивались новостями за минувший день и одновременно гадали – куда же их завтра погонят на работу. Завидев бригадира, они быстро вскочили, ухватились за свои деревянные лопаты и начали перелопачивать ворох, очищая зерно от мякины, подбрасывая зерно высоко вверх на ветер. Но как только бригадир ушел, то они в миг побросали лопаты и снова улеглись на прежнее место, в тень на кучу соломы и продолжали свой прерванный разговор.
- Бывалыч, ещё до леворюции. И жили тада ничо, слава Богу. И одеть и обуть было чего, и поесть и попить. И делать, - за чего ни возьмись,- из рук не валилось..
Это были обычные разговоры. Если же подходило к ним какое-нибудь начальство, и особенно приезжее, то тема разговоров мгновенно менялась. Тогда они, явно рассчитывая на сочувствие, все как одна начинали жаловаться на своё здоровье, на больные руки, на больные ноги, и что своё здоровье они потеряли только на колхозной работе:
- Да сколько можно нашим рученькам в колхозе работать?
ОСЕННИМ ВЕЧЕРОМ
Поздняя осень, темнеет рано. С надвори в избу зашла мама и сразу с командами:
- А вы чо сидите в потемках?
Бабушка тут же в темноте ощупкой нашла на загнетке спички, зажгла семилинейную керосиновую лампу, поставила её подпечек, потом чтобы лампа не коптила, пригасила фитиль, и тотчас села за самопряху. Она только вчера напряла две скалушки пряжи, а теперь надо торопиться эту пряжу ссучить – из двух шерстяных ниток делать одну. А когда ссучивает, то инструмент свой крутит живее. Самопряха гремит, гырчит, тени от спиц бегают по углам, а по избе начинает гулять ветер. Но маме это не нравиться:
- Ой, чей-то в избе стало холодно, я зябнуть стала. Мама, это от твоей самопряхи ветер по избе ходуном ходит, наскрозь продувает. Ты больно быстро её крутишь.
- А как же, Клавдя. У ребятишек опять пятки голые. Только надысь заштопала, и двух дён не прошло и снова-здорово бабка штопай.
Мы с братьями не сидим без дела, каждый прилаживает сыромятными ремнями свои коньки-снегурки к валенкам. Баба Женя крутит самопряху и изредка поглядывает на нас:
- Шурка, Костя, Генка, в не коньками занимайтесь, а лучше к завтрашнему утру нашшапайте шшепок для разжижки.
ДЫДЫКА
Из-за того что он заикается, называли его не Александром Васильевичем а Санькой Дыдыкой. Особенно те, которые жили с ним по соседству. Мужик же он был работящий, в колхозе мог выполнить любую работу. Но на своё оскорбительное прозвище он обижался. Но деваться-то некуда, как говорится – на каждый роток не накинешь платок. А доказать, что он не хуже тех, которые зовут его Дыдыкой, не мог.
Но на днях ему подвернулась удача. В село заезжали цыгане продавать свои картины. Картины были не ахти, какие хорошие, были нарисованы цыганом-самоучкой на обыкновенной клеёнке. Но Дыдыка, увидев её, был восхищён не только красотой, но и содержанием. Не раздумывая и не торгуясь, он купил картину и тут же прибил её вместо ковра около своей кровати. Не картина, думал он, а какая-то сказка, роскошь:
Возле голубой воды пруда, на котором плавают белые лебеди, приехавший сюда на белом жеребце парень на руках неестественно легко держал огромную дебелую девку.
Дыдыка был уверен, что соседи, теперь зайдя к нему в избу, увидят эту картину-идиллию, и наверняка перестанут считать его Дыдыкой, а начнут говорить: «Ай да Александр Васильевич, он оказывается-то настоящий умный мужик».