4
Я шла на операцию второй, после Лиды. Замыкающей нашу троицу была Валя. Накануне я думала, что от страха сойду с ума. Но в день операции его почему-то не было. Хотелось одного: пусть скорее позовут, не тянут!
Конечно, волновались. Молча. Разговаривать не хотелось.
Когда меня позвали (Лида еще была в реанимации), я от возбуждения вдруг стала шутить, заслужив похвалу медсестрички, сопровождающей меня в операционную:
– Молодец! Если с таким настроением идете на операцию, все пройдет прекрасно! Другие вот трясутся, плачут.
Обещанный успокоительный укол мне сделали только в «предбаннике» операционной. Лежа под капельницей, я больше не чувствовала ни страха, ни волнения. Последнее, что услышала, когда меня переложили на операционный стол, было возмущение операционной сестры:
– Куда они все подевались? Больная уже на столе! Позовите врачей! Они на балконе курят!
… А через три часа я уже была инвалидом… Как еще назвать женщину, которую лишили самой привлекательной части тела?
Потом было несколько бессознательных часов, проведенных в реанимации, но мне впоследствии казалось, что разбудили меня на операционном столе. Будили настырно, в несколько голосов:
– Больна-ая, откройте глаза! Просыпайтесь! Как вас зовут? Не слышу!
И другой голос, прямо сладкий:
– Волкова, откройте глазки! Вас как зовут, напомните мне!
– Люд…ми…ла…
– А отчество? Отчество? Ну, откройте глазки пошире! Хватит спать!
– Евсеевна…
– Молодец, Людмила Евсеевна! Все уже позади! Сейчас вас отвезут в палату.
С трудом разлепив глаза, различаю над собой юное личико моего врача-анестезиолога, которая проводила со мною беседу за три дня до операции. Девочка разговаривала со мною так, словно перед нею недоразвитый ребенок:
– Сколько нам лет? Как нас зовут? На что мы жалуемся?
Хотелось пошутить, что вместе нам около ста лет, болезни у нас разные, жалобы тоже, но я отвела глаза и невольно улыбнулась.
– Отвечая на мои вопросы, смотрите мне в лицо, – сказала девочка-анестезиолог. – Почему вы улыбаетесь?
Интересно, она еще интерн или так фантастически молодо выглядит?
А сейчас Елена Станиславовна имеет право на этот дурацкий ласковый тон, потому что я в данный момент – дитя недоразвитое.
– Вы меня узнаете?
– Какая… красивая женщина, – выдаю я первую отчетливую мысль, возникшую в моей затуманенной башке.
«Красивая женщина» довольно смеется:
– Узнали! Я – Елена Станиславовна, ваш анестезиолог. Сейчас вас отвезут в палату.
В реанимации оставляют на пару дней лишь тех, у кого была полостная операция, а нас, с «молочкой», – сразу сваливают с каталки на палатную койку, и все трудности первых часов мы переносим в «родном» коллективе.
После процедуры перекладывания какое-то время еще охота закрыть глаза и вернуться в приятное небытие, но не дают.
– Во сколько ее увезли? – слышу голос, который мне кажется родным.
– В час дня, – отвечает кто-то.
– А сейчас половина шестого… Мамочка, проснись! Смотри, кого я тебе привела!
Открываю глаза: вижу дочку и моего любимого внука, Женю. Интересно, откуда взялся Женя? Приехал из Белой Церкви?
– Привет, бабуля! Я тебе не приснился!
– Мамочка, как ты? – целует меня в щеку дочка. Туда же прикладывается внук.
– Хочу пить.
Женя подносит к губам поилку:
– Один глоток, бабуля. Больше нельзя.
Странно, что у меня ничего не болит. Только ощущение, что тебя туго перепеленали поперек тела.
– Мамочка, на раздави контейнер. Он у тебя под рукой, на боку.
Ничего не понимаю, но делаю вид, что уже пришла в себя… И прихожу, вспомнив о зубах! Протезы перед операцией заставили снять, я их сунула в карман халата.
– Где мои зубы?
– Бабуль, зачем тебе зубы? – смеется Женька. – Тебе же все равно жевать не надо до утра!
Ира возвращает мне драгоценную деталь моего облика, и я окончательно просыпаюсь… человеком. Пусть и ущербным, зато с зубами. Пусть и не все мои, но они хотят жевать! Я не ела давно, а имею такую странную особенность: никакая болячка не лишает меня аппетита. Я и с высокой температурой хочу есть, и это всегда изумляет моего супруга. Правда, ем мало и в еде переборчива, а это уже моего Витеньку возмущает.
– А когда мне можно … хотя бы чаю?
– О, бабуля, значит, жить будешь, – смеется Женька.
И потекли первые послеоперационные дни – еще то испытание для нервной системы и всего организма! Сколько неудобств навалилось сразу! Бессонные ночи – из-за дрепнажной трубки с контейнером, которую нужно перетаскивать с места на место в процессе поворачивания с боку на бок. Так и боишься раздавить это пластиковое приспособление, в котором болтается твоя собственная лимфа, окрашенная кровью… Ведь убрали все лимфоузлы – под мышкой, под ключицей, вокруг груди … бывшей. Рука болит от плеча до кончиков пальцев, правда, с внутренней стороны она онемела.
А до чего неудобна кровать – с матрацем, который норовит уехать из-под тебя, так как сетка давно перекошена. Я люблю спать на животе или на левом боку, но приходится лежать на спине, а так хочется вернуться к привычной позе…
Бессонная ночь и утренние побудки – вопреки всякой логике – ранние, словно мы не в больнице, а в солдатской казарме! Почему надо будить всех, если пришли делать укол одному из нас? Зачем включать свет, если за окном лето, и в половине шестого уже видно, куда ты колешь?
И как назло, на второй же день после операции сутки дежурила моя «любимая» старшая медсестра».. Я выползала в туалет, еле держась на ногах, когда она открыла дверь и буквально заорала, чуть не сбив меня с ног:
– С добрым утром, женщины! Уколы!
– Какое оно доброе? – буркнула я, протискиваясь мимо нее, тихо. – Только половина шестого! Люди еще спят.
В семь утра она пришла делать укол мне. Разбудила, очень больно уколола и ехидненько так спрашивает:
– А теперь можно пожелать доброго утра?
– Валяйте, – разрешила я, уже понимая, что она не мой персональный враг, а всех, кто ее не боится.
На третий день я, Валя и Лида решили посмотреть на себя в зеркало. Вернее – не на себя, а на то место, где когда-то была грудь. Теперь это была просто грудная клетка.
– Какой ужас! – чуть не расплакалась оптимистка Лида. – Он теперь ко мне и не подойдет!
– Твой – подойдет, – успокоила ее я, уже понявшая, что в Лидиной семье муж – подкаблучник, обожающий супругу. – У тебя вполне приличный шов.
Зато от созерцания своего я готова была заплакать. Какой сапожник меня штопал?! Что это за перепаханное поле с грубым откосом посредине? Что это за волны под мышкой? Решили, что если ты не молодая, то можно обезобразить окончательно?
Я все-таки заплакала, впервые пожалев себя и свою грудь, которая и так два раза была прооперирована много лет назад… Бедняжка, натерпелась. Я помню те две операции под местным наркозом, когда удаляли кисты. Это был кошмар: на меня не действовал наркоз! Анестезиолог смотрел в мои глаза и шептал хирургу:
– У нее зрачки как у наркоманки: не берет ничего! Бедная…
Увы, природа наградила меня низким болевым порогом, вот почему к старости я уже не хочу переносить боль, боюсь ее.
Продолжение http://www.proza.ru/2013/10/07/2110