Заканчивать десятый класс и получать аттестат зрелости мне пришлось в Дубовке. В послевоенное время во всём районе был только один десятый класс, и всего в нём было только десять учеников. Я стал одиннадцатым. Всем в ту послевоенную пору было не до учёбы, как говорится, не до жиру – быть бы живу.
В спецшколе, в Нижне-Чирской, я успел закончить лишь только две четверти. Оставалось учиться ещё две, а это полгода. Но не бросать же учёбу, когда до аттестата зрелости рукой подать. К тому ж ситуация сложилась благоприятная, в Дубовку из Садков переехал жить мамин брат Ипполит. Значит, жить мне будет есть где.
Когда я из спецшколы приехал домой, мама ни сколько не опечалилась, даже напротив, была рада:
-Типеричь нам не страшно, типеричь мы самый голод пережили, типеричь-то, поди, станет полегче.
От Сталинграда ехал я зимой, в спецовской шинелишке без подкладки на попутной машине. Была морозная погода, дул северный ветер. Сидел в кузове на угле-антраците. Пока доехал до Дубовки – окоченел. Переночевал у дяди Ипполита, а на следующий день опять на попутной, опять в кузове ехал до Садков. Вместе бабой Женей мама сняла с меня спецшколовскую шинелишку, ботинки, отогрели меня, накормили. Братишки и сестрёнка окружили меня, все рады-радёшеньки, что я остался цел и невредим. Помню, сидел за столом, и пока ел бабушкины оладушки, у мамы созрел план:
- Значит так, два дня поживи дома, отогрейся. За это время тебе я соберу, и поедешь ты заканчивать десятый класс в Дубовку. Жить будешь на квартире у дяди Ипполита. Закончишь, получишь аттестат зрелости, а летом поедешь в Сталинград поступать в институт.
На следующий день начались сборы. «Батюшки мои, - запричитала баба Женя, - шинелишка-тонюсенькая, подкладки никакой, застынет Генка, ей богу застынет. Клавдя, давай шей ему фуфайку». У мамы в заначке было десятка полтора новеньких мешков из плотной отбеленной парусины. Мешки эти она берегла на чёрный день. Когда ещё в войну пришлось ей работать в пункте «Заготзерно»,- от-пускала воинским частям хлеб. Начальник из продармии дал ей эти мешки: «бери столько, сколько тебе надо. У тебя куча детей, пригодятся». Вот из этих мешков мама ещё долго шила нам, своим детям, одежды. Так же было и на этот раз: быстро по шву распорола два мешка, в большом ведёрном чугуне выкрасила их в синий цвет. После на сундуке разложила этот материал, обмылком нарисовала на нём мою будущую фуфайку, и смело, не задумываясь, ножницами разрезала эту выкройку. В избе застучала швейная машинка. Мама проворная, дело всегда у неё в руках горит. К вечеру готовы были и синяя стёганая фуфайка и синие стёганые рукавицы. Но валенок не было. Надо бы, да где их взять. Решили, что скоро весна, а обувка – спецшкольные ботинки, – ещё добрые, до весны послужат, а дальше видно будет.
Помню, - строчит мама на машинке, а сама наказывает: «Генка, будешь жить у дяди с тёткой, помни, что это не дом родной, и со своим язычком-то будь поаккуратней, повежливей. Помни пословицу: «ласковый телёнок двух мамок сосёт»
Сшила, посмотрела, как я выгляжу в новой фуфайке, сказала «Пойдёт», и побежала в колхозное правление разузнать: не пойдёт ли завтра какой транспорт до Дубовки. Вскоре вернулась. Разузнала, договорилась. Председатель сам сказал, что завтра бухгалтер Львович едет с отчётом, и твоего Геннадия захватит. И что завтра рано-рано Львович за мной заедет и сказал: «Сиди и не рыпайся, он заедет».
Начались проводы. Конец декабря, самая зима, на дворе темень хоть глаз выколи. Всю ночь почти не спали, лампу-семилинейку не тушили, только фитиль слегка пригасили. А к утру весь дом на ногах, сидим ждём. Ещё в потемках, слышим, стучат по крыльцу валенками, отряхивают снег. Подъехали.
Вышли из избы, темно, ничего не видно. Пригляделись: на дороге, рядом с домом сани козырчатые, в сани запряжена самая сильная колхозная лошадь Сиротка. В санях, укутанные в шубы, сидят два мужика: Львович, колхозный бухгалтер, и кучер Степана Матвеича Мишка. Я сел в сани, завернулся в старый, уже изрядно потрёпанный отцовский ту-луп. Подошла баба Женя, подоткнула полы этого тулупа под мои бока, чтоб не поддувало, и со слезами на глазах сухонькой своей ручкой окрестила меня, и тихо-тихо, еле слышно, прошептала: «Помоги тебе, Генуша, Господь».
Мишка тряхнул вожжами, Сиротка слегка вздрогнула, рванула, козырчатые санки заскрипели и легко покатились в темноту по заснеженной степи. Дома я был только два дня.
Запомнилась эта поездка. Когда проехали вёрст десять, погода стала портиться. Сначала пошли ред-кие крупные снежные хлопья, а потом метель разыгралась, залепило бока Сиротки и наши тулупы. А вскоре и дорогу стало совсем не видно. Стали ехать по вёшкам. Чтобы не заблудиться в метель колхоз расставлял тогда их вдоль дорог. Вот подъедем к вёшке, Мишка спрыгивает с саней, отыскивает глазами следующую вешку, потом вновь запрыгивает, и вновь едем до следующей вешки. Ехали, таким образом долго, пока не унялась пурга. А когда метель стихла, то завернул холод. «Я так и знал, так и знал, - ёжась от холода, повторял то и дело кучер. Знал, что пурга обязательно перебьёт на мороз. Я так и знал» Мишка был прав. Проехав половину пути, метель унялась, разъяснилось, но теперь стал донимать мо-роз. Вскоре мои ноги в спецовских ботиночках стали коченеть, я прятал их в солому, но солома, перебитая пополам со снегом, не помогала, пришлось и мне спрыгивать с саней и делать для согрева пробежки.
Зимняя дорога длинная, ехали долго, целый день, и порой мне казалось, что и конца не будет этому бе-лому безмолвию. В Дубовку приехали, когда уже стемнело, а в домах уже зажглись огни. Умница Си-ротка сама, без указки кучера, подвезла нас к каменным воротам моего дяди, и, как мне показалось, с удовольствием остановилась. Дубовка ей была знакома. К дяде, как на постоялый двор, тогда заезжали все садковские колхозники.
Дядя с тёткой приняли меня хорошо. На следующий день в прихожей у порога выделили мне угол, поставили у окна железную койку односпалку. На общей вешалке выделили и мне два крючка, куда я сразу же повесил свою новую синюю фуфайку, стёганые рукавицы и шапку. Стола отдельного, чтобы готовить уроки, не было. На подоконнике, возле койки сложил в стопку свои книжки, тетрадки, на грядушку койки повесил свои штаны и рубашки. Территория моя определилась, в доме было тепло, я был доволен, словно попал в рай. А большего мне ничего было и не надо. В доме чистота, не пылинки, не соринки. Тётка Шура чистотка. Она то и дело ходила по дому с мокрой тряпкой, убирала, где появлялась соринки. Дом был добротный, тёплый, во всех четырёх комнатах на окнах висели чистые занавески, а в горнице ещё и нарядные гардины.
Дядя, по тогдашним меркам, жил зажиточно. В горнице, на видном месте висели большие, из орехового дерева, старинные заморские часы с боем. Бой красивый, словно где-то, далеко-далеко звонит громадный, мощный церковный колокол. Бил этот колокол не только каждый час, но и каждые полчаса. В первое время ночью я каждый раз просыпался, но потом привык, и мне этот звон даже понравился. Дядя гордился этими часами, по нескольку раз за день подходил к ним. Постоянно следил за положением гирек, и как только гирьки опускались до самого пола, он бросал все дела, и с серьёзным видом подходил к ним, делал паузу, прокашливался, и лишь после начинал подтягивать гирьки: сначала гирьку, отвечающую за ход стрелок, потом гирьку, отвечающую за бой. Работу эту он ни кому не доверял. Буквально каждый вечер, придя с работы, проверял и точность хода. Как только начнут по радио-тарелке передавать сигналы точного времени, дядя, бросал все дела и бежал к своим часам. Потом с радостью, словно малое дитя, громко на весь дом, звал меня, пальцем показывая на стрелки: «Геннадий, смотри! Тютелька в тютельку!». Чтобы не обидеть дядю, я бежал к этим часам, и, конечно же, восхищался: «Вот эта да, вот это часы! Всем часам часы». Отношения с дядей у меня наладились.
В горнице для украшения дома в большой кадке рос комнатный цветок – китайская чайная роза. А это уже предмет заботы тётушки, своего рода признак зажиточности. Пришлось и мне его расхваливать. Цветок, конечно, красивый, но занимал уж очень много места. В зале стоял и круглый, как у богатых мещан. За этим столом моя двоюродная сестра, их дочь Валя, студентка педучилища, готовила уроки. Мне же готовить свои уроки за этим столом не полагалось. Мне, квартиранту, хватало и подоконника. Да я в передний угол и не лез, помня пословицу что, «каждый сверчок должен знать свой шесток».
Дядя и тётушка относились ко мне хорошо, завтра-кали, обедали и ужинали за одним столом. Никогда не было ни одного упрёка, ни от дяди, ни от тётки. Но, конечно же, не всё было так просто. Была, как говорила тётка, в доме и «моя святая обязанность»: таскать в ведрах на коромыслах хорошую питьевую воду из Миллеровского колодца, который был за полторы версты от дома. Водопровода в ту пору в Дубовке не было, а хорошая пресная питьевая вода была только в трех колодцах. А самый ближний Миллеровский был он на самом краю Дубовки. Эту «свою святую обязанность» я выполнял без напоминаний, постоянно следил, чтобы питьевая вода в до-ме не переводилась. То и дело я заглядывал в баки, и как только вода заканчивалась, беру ведра, коромысла и айда за водой. Зимой, когда на улице снег, было конечно полегче, возил воду на санках в бидонах. Тётка была довольна.
В доме ещё жила старенькая бабушка, мачеха тётушки, Анна Мироновна Якушева. Жила она в нижней половине дома, в так называемых «низах», где тоже было тепло и чисто. Бабушка редко поднималась к нам на «верхи», и порою все даже забывали, что она есть на свете. Но иногда, ближе к полудню, когда дяди с тёткой не было, она поднималась на «верхи». Мне казалось, что она была даже рада, что я у них квартирую, наверное, потому, что во всём доме кроме меня с ней никто по-нормальному не разговаривал. Называла меня она по-старинному, Игнатом, как и её покойный муж, старый колхозный ко-нюх, Якушев Степан Антонович. Они считали, что это только теперь, после революции, всех Игнатов стали называть по-новому – Геннадиями. Помню, подойдёт ко мне, и с интересом наблюдает, как я стою у зеркала и мучаюсь со своими непослушными вихрами, стараясь приучить свой чуб. Я его и так и эдак, и расчёской, и водой смочу, но ничего не полу-чается,- вихры так и торчат. Бабушка глядит на меня и хохочет: «Игнат, да ты их сметаной намажь».
Дядя переехал жить в Дубовку совсем недавно, не прошло ещё и года. Когда он жил ещё в Садках, мама со своею нуждой частенько ходила к нему за советом. - Ладно,- говорила она, - пусть уж не поможет материально, пусть хоть совет даст. Ведь у него, как ни говори, ум-то мужичий, а не как у бабы.
Однажды, помню, это было, как я ещё только заканчивал садковскую семилетку, и надо было заранее обдумывать: что будет делать Геннадий дальше, - продолжать ли ему учёбу, или оставаться ему в Садках. Но чего делать в Садках? В колхозе «быкам хвосты крутить»? Вопрос стоял серьёзно. Пошла со мною к дяде, к его мужичьему уму, за советом. Жил тогда он невдалеке от нас. Жил в зятьях, в доме своего тестя Якушева Степана Антоновича и тёщи, этой самой бабушки, Анны Мироновны. Помню, заходим в дом, смотрим: дядя сидит за столом, на столе полная большая чашка варёных говяжьих мослов. Сидит он и с наслаждением извлекает из мослов костный мозг. Возьмёт в руки мосол, стукнет им по столу, потом приставляет ко рту и со свистом высасывает.
- Хлеб-соль, Апполит, - поздоровалась мама. Здравствуй, дядя Ипполит,- сказал и я.
Дядя не сразу оторвался от любимого блюда, а сначала высосал очередной мосол, бросил его в отработанную кучу, потом, не торопясь, вытер тряпкой клейкие руки, и, догадываясь, что к нему пришли с какой-то просьбой, важным тоном произнёс:
- А вот теперич слухаю.
Мама немного помялась, посмотрела как-то нехорошо на своего брата, и коротко рассказала ему нашу нужду. Дядя снова заважничал. сначала закурил, по-смотрел зачем-то глядел на потолок, и только потом начал давать советы:
- Учиться парню, Клавдя, конечно, вещь хорошая. Да хватит ли у тебя, Клавдя, средствов?
- Господи, Аполит, да откуда у меня сред-ства. Может как-то его можно определить в военную школу?
Дядя снова замолчал, стал думать, барабанить по столу пальцами. А мы стоим, молчим, не мешаем ему думу думать, ждём.
Лежавший за печкой на лавке дед Степан Антонович, не вытерпел:
- Аполит, ты чего замолчал? Помоги Игнату, парень он толковый. Помоги.
Дядя снова стал зачем-то глядеть на потолок, но там ничего не было, и наконец-то произнёс:
- Клавдя, я советую в военную.
Ипполит был богач, по крайней мере, по тогдашним по садковским меркам. В Садках только у него был граммофон. Патефоны кое у кого уже были, и для многих они были уже не в диковинку, а тут, на тебе, сразу граммофон.
Садкачи эту новость восприняли как чудо: Лепилкин Ипполит Александрович перещеголял всех. Народ повалил к его дому смотреть на это чудо техники. Для всеобщего обозрения Ипполит выставил его на окно, чтобы полы не топтали: покрытый блестящим лаком деревянный ящик, прекрасной столярной работы, никелированная ручка-заводилка, и огромная блестящая звуковая труба. Но играл граммофон в три раза громче патефона. Ходили любоваться граммофоном и мы пацаны. Помню, как только настаёт вечер, дядя открывает окно, высовывает эту трубу, накручивает ручкой пружину, ставит пластинку, и полилась по всем Садкам песня:
Дайте в руки мне гармонь
Золотые планки
Парень девушку домой
Провожал с гулянки.
Народ как услышит музыку, бросал все дела и бежал под окна к Ипполиту любоваться этим дивом. А дядя сидит около своего граммофона как генерал, смотрит на всех людей свысока, сидит да покуривает.
На следующий день, после моего приезда, пошёл в Дубовскую среднюю школу имени Кирова. Был как раз канун Нового года. Проучился каких-то дня три-четыре, ещё толком не познакомился со своими новыми товарищами-десятиклассниками, как началась подготовка к встрече Нового года. На втором этаже установили ёлку, все засуетились, стали готовиться к бал-маскараду, готовить номера для выступлений. Комсомольская организация школы по-становила: каждый учащийся должен выступить на бал-маскараде со своим номером. По желанию, кто что может. Девчата, собрались читать стихи о комсомоле, о Зое Космодемьянской, несколько ребят стали готовить сценку по Чехову «Злоумышленник». До-шла очередь и до меня.
- Генка, а ты чего можешь-умеешь? – спросил наш комсорг Кочетов Пашка.
-Чечётку, – не задумываясь, ответил я.
-Это что такое? Первый раз слышу.
«Эх, Пашка – Пашка, - подумал я, - как же можно ни-чего не знать про чечётку», и, решив его просветить, тут же при нём отшлёпал несколько коленцев.
- Попрёт, - сказал Пашка.
На школьный новогодний бал-маскарад собралась вся школа в полном составе, пришли и родители учеников. Людей полон зал, веселье, играет музыка. На сцене уже пошли номера художественной самодеятельности, а я стою за занавесом, жду своей очереди. Наконец, ведущий бала, тот же Пашка, выходит на сцену, и громко, стараясь перекричать всех, объявляет:
- Внимание, внимание! Впервые у нас в Дубовке! Ритмический вальс-ЧЕЧЁТКА! Исполняет учащийся десятого класса Говоров Геннадий!
Баянист растянул меха, взял знакомые аккорды «Амурских волн», зал притих. Я в полной уверенности что моя «Чечётка» всем должна понравиться, широко распахнул руки, и шлёпая по сцене каблуками, лихо вышел на середину сцены. Баянист играл, я шлёпал своими спецшколовскими ботинками и по полу сцены и, для красоты, стал хлопать ещё и по стенке. Танцевал так, как меня учил в спецшколе глухонемой Венка. Отплясав всё то, что умел - все семь колен, я, как и все знаменитые танцоры, решил закончить номер на высокой ноте: отчаянно, что есть силы, подпрыгнул, развёл широко руки, и замер, ожидая аплодисментов. Но аплодисменты были жидкие. Аплодировали в основном группа моей поддержки, то-есть сам Пашка, и те, что стояли рядом с ним. Видимо он обязал их поддержать меня.
Успех, конечно, был, мягко говоря, скромным, но зато на следующее утро я проснулся знаменитым. Теперь, когда шёл по улице, меня узнавала вся Дубовка. «Чечётка, привет», - здоровались ребята взрослые. Пацанята кричали и показывали пальцем: «Смотрите, смотрите, вон Чечётка пошёл».
Между тем, в Дубовке я вскоре освоился. В свободное время любил ходить по улицам, разглядывая старинные купеческие особняки, каменные палатки-склады с мощными железными запорами. В этих особняках теперь поселились другие хозяева: райком партии, райисполком, банк, аптека, поликлиника, педучилище, арбузо-паточный и горчичный заводы, школа ФЗО. В здании, где кинотеатр «Красная Звезда», как рассказывал мне один знакомый дед, пел когда-то сам Фёдор Шаляпин. Он когда-то плыл по Волге на специальном пароходе, и останавливался в приволжских городах со своими концертами. Останавливался он и в Дубовке, пел свою «Дубинушку». Этот дед ходил на его концерт. Мне рассказывал: «Пел басом так, что стены дрожали».
Дядя работал в гортопе, заведывал топливными складами. Ему, как члену ВКП(б), сразу по приезду дали руководящую должность. Работой своей он дорожил. Это было это заметно даже по его по-ведению: утром на работу выходил всегда чисто выбритым, опрятно одетым, хотя нередко подводили его руки, которые дрожали по утрам с похмелья. Но выпивка на работе в ту пору не считалось уж таким большим грехом,- почти все руководители его ранга вели себя так, как и мой дядя. Я нередко видел как он, сидя со своими друзьями за столом, и держа стакан на отлёте, поучал их:
- Пить можно, но надо обязательно соблюдать три условия: первое – знать с кем пить можно, а с кем нельзя, второе – знать когда можно пить, то-есть пить надо желательно после работы, и третье условие - надо знать свою норму.
Должность его была хлебной. Топка, считай, нужна всем, а на складах у дяди дров целые горы. По Волге с верховий плыли целые плота не только строевого леса, но и дровяного, и даже безучётного. Так что если есть башка на плечах, то можно жить припеваючи. У дяди башка на плечах была.
Были в его распоряжении и склады с углём. Дядя и с углём быстро сориентировался. С работы часто он приходил не пешком, а его привозили, правда «чуть тёпленького». Но районное начальство его ценило, а может быть, просто не обращало особо-го внимания. Скорее всего потому, что он соблюдал все «три условия».
Тётка тоже за выпивки, его особо не бранила, так как он «из дома ничего не тащил, а только в дом»
«Ипполит зажил крепко» - с завистью говори-ли о нём дубовские мужики. Кругом была нужда, а у дяди каждый день на обед были скоромные щи. А по праздникам тётка варила его любимое блюдо – холодец из говяжьих мослов. Каждое воскресенье, утром рано-рано, с базара дядя приносил полный зембель говяжьих мослов, из которых тётка варила ему в ве-дёрном чугуне холодец. Уединившись на кухне, по выходным он предавался любимому занятию: стучал этими мослами по столу, выбивая костный мозг, и затем с присвистом его высасывал.
Пошло несколько недель, и жизнь моя на новом месте стала не только терпимой, но и вполне нормальной. Средняя школа в Дубовке была одна, а в ней только один десятый класс, учеников в нём было мало, всего одиннадцать. Учиться в десятом классе тогда считали непозволительной роскошью, всем было «не до жиру – быть бы живу».
Между тем учёба моя пошла нормально. Ученье давалось легко, - сказывались проведённые годы учёбы в спецшколе, где держали нас в строгости, да и учителя были опытными профессионалами, не чета дубовским.
Классный руководитель, Машков Иван Никифорович, посадил меня на первую парту вместе Сашкой Пяткиным, круглым отличником, который после стал золотым медалистом. Сашка, как и я, тоже был безотцовщиной, жил он вдвоём с матерью, и тоже в нужде.
Но всё же ему жилось легче, чем мне, - в семье он у матери был только один. Мы часто разговаривали между собой, делились своими мыслями о нашем будущем. Как и я, он считал, что в жизни можно чего-то хорошего добиться, только получив хорошее образование, то-есть надо непременно закончить институт. Получить образование, чтобы вы-давить из себя раба, психологию маленького человечка, которая сидела в нас в обоих. Для этого надо в первую очередь быть всесторонне грамотным, начитанным, ну и, конечно же, получить вузовский диплом. Мы познавали жизнь, не только читая книжки, которые были в школьной библиотеке. Они нас воспитывали борцами за светлое будущее. Но мы видели и настоящую жизнь, какая была за окнами школы. Понимали, что не всё так просто, и что люди, которые живут вокруг нас, совсем не одинаковые. Есть так называемые «простые» люди, которые жили бедно, в постоянной нужде, и словно на роду у них было написано быть вечно простолюдинами. И были чиновники, которые приспособились жить при новом строе, при советской власти. Но руководящая и направляющая наша партия хотя и видела это, но менять ничего не хотела, а постоянно заигрывала с простыми рабочими, лукавила, называя их «Его Величеством Рабочим классом». Но сути дела не меняла, и не собиралась это делать. Сложилась верхушка общества, которым жилось гораздо легче. Им было всё доступно. Все они были, как правило, членами партии или кандидатами в члены, у всех были командные должности, и заметно отличались от остальной массы, поддерживали друг друга, и словно сцепившись руками, в свой круг новеньких не очень-то пускали. И не обязательно эти люди были большого ума, достаточно было, что они научились поддакивать вышестоящим начальникам, все, как правило, были уже поднатаревшие в демагогии, мастера интриг.
Мы входили в этот мир, в эту непростую жизнь, и всё это нам надо было учитывать.
Сашка был хорошим товарищем, был он вежлив, честен. Но поддерживать звание лучшего ученика школы, ему было не просто. Он много трудился, днями и ночами корпел над учебниками, в свободное от уроков время, по улицам как все мы остальные десятиклассники, не бродил. Как придёт со школы домой, его не видать, не слуху о нём, не духу. Сядет за книги и сидит, только махнёт нам из окошка рукой: гуляйте, мол, без меня.
Нашими учителями были и женщины – в основном это жёны местных начальников. Как специалисты они были слабые, но их надо было устраивать на лёгкую работу.
Учителей-мужчин, в то послевоенное время, на всю среднюю школу было только трое: Чесноков АН, Машков ИН, и Соин ФА.
Александр Никифорович Чесноков, директор школы, был учителем литературы. Он недавно пришёл с фронта, в нём ещё чувствовалась военная косточка, всегда был опрятно одет, чисто выбрит, подтянут. Роста невысокого, сухощав – жилы да мышцы, живой, подвижный и добрейшей души человек. С нами, его учениками, разговаривал всегда как с взрослыми, ему можно было задавать любые вопросы, возражать, и он никогда не обижался. На его уроках литературы наши с ним разговоры порой уходили далеко от темы урока, часто разбирали какую-нибудь конкретную жизненную ситуацию. Терпеливо выслушивал наше мнение, а после говорил и сам, как бы надо правильно поступить. На его уроках всегда нам было интересно.
Помню, много лет спустя, будучи в Дубовке по служебным делам, встретил его, уже постаревшего, на Московской улице. Встрече он был рад, и не скрывал этого. Разговорились: он уже давно не работал, был на пенсии, и словно старого друга пригласил к себе домой:
-Чего стоим на улице, пойдём ко мне, поговорим о жизни – как она меняется. Посмотришь, как я живу.
Зашли к нему в дом. Районная власть, как пенсионеру республиканского значения, расщедрилась, дала квартиру – маленький деревянный домик на окраине. И пенсию назначили на двадцать рублей больше обычной. И раз в год он мог бесплатно ездить в санаторий, но ни чему он был не рад. Жена умерла, женился на другой, литераторше из педучилища, с которой жить на старости лет было, видать, совсем не сладко. Домик был маленький, всего две комнатки, потолок низенький. Обе комнаты заставлены шкафами с книгами. Книги, как я понял, была единственная радость в оставшейся жизни. Разговорились:
- Генка, а помнишь, как ты пришёл на экзамен, по литературе разувши, босым? Я тогда проводил тебя домой обуваться.
Я живо вспомнил. Был знойный июньский день, жара началась с самого утра, а экзамен устный по литературе, был назначен на двенадцать часов. «Успею, думал я, куда торопиться», - и пошёл на Волгу купаться. А купаться ходил всегда разувши. Купался, плавал, да увлёкся, а когда глянул на часы, что были на пристани, то было уже двенадцать, и я прямо с Волги бегом побежал на экзамены.
Поговорили и о литературе. На столе лежала раскрытая книга писателя Андроникова. Я стал её ли-стать.
- Генка, а я думаю, что Ираклий Андроников обязательно войдёт в число классиков. Ты по-смотри: какой он талантище! А какой он рассказчик!
Поговорили и о жизни в районе, о первых лицах района, о секретарях Райкома.
- Не нравится мне первый секретарь Райкома Василюк. В нём больше чёрного, чем белого.
И с возмущением стал мне рассказывать, как этому Василюку приглянулся просторный купеческий особняк, в котором размещалась детская библиотека. «Но своя рука владыка, - продолжал он свой рассказ, - выселил он эту библиотеку в старый деревянный флигель, а особняк переделал в свою квартиру: провёл в этом особняке центральное отопление, водопровод, канализацию. И всё, разумеется, за казённый счёт. Вот какая стала она наша партия». Высказывал мой старый учитель всё, что у него накопилось в душе. Но годы брали своё, он заметно тосковал о своей умершей жене, а на мой вопрос – «каково живётся с новой», он тут же засуетился, крякнул, и как человек культурный, тот час перевёл разговор на другое:
- Генка, пойдём лучше во двор, я покажу тебе свой виноград. Сам вырастил.
Иван Никифорович Машков, наш класс-ный руководитель, учитель истории. Судьба его, уроженца Украины, занесла в Дубовку, лет десять тому назад. Но разговаривать по-русски так толком и не научился. Помню: заходит в класс, откроет класс-ный журнал, и начинает урок:
- Сейчас проверимо, знаете ли вы историю или не знаемо.
Мы почти хором отвечаем: «Знаемо!» А он, не поняв нашей шутки, продолжает: «А мобуть и не знаемо. Сейчас проверимо».
По-настоящему, предмет «Историю» у нас в классе никто не знал. Думается, и сам Иван Никифорович тоже не знал. Разве можно на память рас-сказать где, когда и что происходило. В школьной программе за годы учёбы мы проходили пять историй: Древняя, История СССР, Новая, Новейшая, и история зарубежных стран. Будь ты хоть семи пядей во лбу, а все даты в памяти не удержишь. А надо бы.
Подошла пора выпускных экзаменов на аттестат зрелости. Как быть? Писать шпаргалки? Стали всем классом думать, но ничего путного на ум не шло. Писать шпаргалки, - сразу отвергли, слишком много работы. Помог случай. Иван Никифорович, наш любимый классный руководитель, учитель Истории, поручил нам же, своему классу, писать экзаменационные билеты на тетрадных листах и своими ручками. Конечно же, мы с удовольствием взялись за эту работу. Билеты мы быстро написали, но и незаметно их накрапили, то-есть поставили метки, и, со спокойной совестью, отдали в руки Ивану Никифоровичу. Разумеется, что после этого, мы учили только свои помеченные билеты. Время свободного оказалось много, я пропадал на Волге, купался и загорал до самого экзамена.
На экзамене, помню, я преспокойно взял свой краплёный билетик за номером девятнадцать, уверенно рассказал своему добрейшему учителю об английских тред-юнионах, и с большой точностью назвал все даты.
Иван Никифорович остался доволен.
Он оказался большим любителем шахмат. Несколько раз за зиму приходил к нам домой, и сражались мы обычно до глубокой ночи. А чтобы при-ходить к нам домой без приглашения, у него нашёлся красивый повод: классный руководитель интересует-ся бытовыми условиями своего ученика.
Соин Фёдор Афанасьевич – наш учитель математики. Инвалид, одна нога совсем не работала. Жил бедновато, ходил и зиму и лето всегда в одном и том же сером поношенном костюме, но непременно при галстуке. В правой руке неразлучный деревянный костыль, с отполированной до блеска ручкой, тёмно-коричневое, морщинистое лицо постоянно имело выражение мученика. Никто и никогда не видел его весёлым. Предметы своего преподавания: алгебру, геометрию и тригонометрию знал, конечно, превосходно. Часто нам говорил, что математику в школе никто не знает на пятёрку. Даже он сам знает её только на четыре. Что математика наука точная, конкретная, и фундаментальная. Не зная математики, нельзя добиться каких либо заметных успехов в других науках. А чтобы мы поняли эту истину, изо всех сил старался вложить в наши беспечные головы знания по своему предмету. А когда вызывал к доске, то был придирчив. За эти качества характера многие учащиеся, особенно слабые, его недолюбливали. Вот, помню, вызовет к доске такого ученика, и начинается до боли знакомая сцена: ученик, плохо выучив урок, начинает отвечать невпопад, нервничает. А Фёдор Афанасьевич продолжает мучить его своими допросами. И уже начинает нервничать не только ученик, а и весь класс. И все ждём не дождёмся, когда закончится эта кара.
Но, как это ни странно, Фёдор Афанасьевич такие сцены любил, и как нам казалось, это приносило ему даже некоторое удовольствие. И напротив, когда ученик отвечал уверенно, правильно, он начинал болезненно морщиться, и у него портилось настроение.
Но не только в стенах школы была моя жизнь в Дубовке. После уроков, было много свободного времени, я ходил в библиотеку, в кино, общался с друзьями, ходил в магазин за хлебом, таскал на коромыслах воду из Миллеровского колодца. А вот по улицам, к сожалению, ходить в одиночку нам, учащимся средней школы стало небезопасно. По центральной улице Московской, особенно в вечернее время, стаями шлялись учащиеся ремесленнего училища, которые, от безделия, постоянно вызывали нас на драку. Встречаться в одиночку с этими хулигана-ми стало опасно, могли поколотить. Мы тоже стали ходить то по двое, а то и по трое. Но для этого нам приходилось договариваться. А ремесленники, жили в общежитии, были организованной массой, и всегда ходили по улицам стаями. Им нравилось, что прохожие их боятся. Поэтому встречаться в одиночку с толпой ремесленников было небезопасно. Чаша сия не миновала и меня.
Встреча произошла в кинотеатре «Красная Звезда» на дневном киносеансе, куда я пришёл вместе со своим дружком Эдиком. Когда начался сеанс и в зале погас свет, неожиданно один из них открыл дверь, и тут же ворвались в тёмный зал ремесленники, человек шесть. Хотя в зале было много свободных мест, но они все встали в проходе и заслонили от меня экран. А когда я вежливо их попросил посторониться, то получил оплеуху. В зале было темно, но того, кто меня ударил, я приметил. Отреагировал я мгновенно. Через каких-то полсекунды ивовым прутиком сильно ударил обидчика по голове. Удар оказался настолько сильным, что хулиган сразу упал, и заохал. Дружки его от неожиданности опешили, растерялись, и в драку вступаться не решились. В темноте же не видно, каков я из себя, и сколько нас. Стайка струсила. Взяв под мышки своего стонущего товарища, повели его из зала.
Но этим дело не закончилось. Эдик меня предупредил, - теперь Генка, от ремесленников надо нам ждать расплаты. Заодно с тобой поколотят и меня. И на ухо шепчет: «перед концом сеанса смываемся через чёрный ход. Теперь у выхода нас поджидают ремесленники. Они нас убьют».
Эдик еврей, совет он дал дельный. Немного не дождавшись конца сеанса, вышли через чёрный ход, и издалека глянули: чуть ли не всё училище ждало нас у выхода! У каждого в руках дубинки, металлические прутья.
Но не бывает добра без худа. После этого урока, спесь с ремесленников слетела. Много позднее они догадывались, кто так дерзко вступил с ними в драку. Но время было упущено, а урок пошёл им только на пользу. Я почувствовал, что меня они «зауважали». И не только меня, а всех учащихся нашей школы. С этого момента ходить по улицам стали свободно, да и ремесленники стали вести себя прилично.
В конце мая занятия в школе закончились, наступала пора сдачи выпускных экзаменов на аттестат зрелости. Надо было серьёзно готовиться, сидеть за книгами, повторять пройденный материал, и готовить шпаргалки. Но наступили жаркие летние дни, и, просидев за книгами часа два, я убегал на Волгу. Здесь мне было всё интересно: необозримое водное пространство великой русской реки; погода в ту пору стояла тихая, жаркая. Волга в эту пору бывает особенно ласковой своей бескрайней голубизной, прохладой. Здесь на берегу, мне, выросшему в степи, было всё впервой, всё было интересно. Гудки причаливающих к пристани пароходов, шипенье пара, шлёпанье плиц, плеск воды у причалов, запах нефти, дёгтя, муки, солёной рыбы. Здесь шла чередом какая-то ещё не знакомая мне жизнь. Около причалов всегда было много разного люду, им здесь всегда можно было найти работу, прокормиться. Жизнь на берегу кипела. По деревянным сходням от причаливших деревянных барж бегали грузчики с мешками на гор-бу. У каждого грузчика на спине был специальный деревянный ящичек с лямками, помню, называли этот ящичек мартышкой. Вот положит на мартышку тяжёлый мешок с мукой, и бегом по сходням. Недалеко от пристани, чуть ниже по течению, были спе-циально построенные мостки. К этим мосткам на лошадях подъезжали с бочками водовозы, бабы на коромыслах приносили сюда полоскать выстиранное дома бельё. Подоткнув подолы, полощут бельё и весело обмениваются новостями.
Когда я шёл на Волгу, то брал с собою книги, надеясь, что уж там, на лоне природы буду обязательно готовиться к экзаменам. Но проходил день, и наступал вечер, но я так ни разу не открывал книги. Только купался, загорал да любовался Волгой и жизнью на её берегу, да о чём-то мечтал. И успокаивал себя: всё равно нельзя за каких-то три дня подготовиться к письменному сочинению на тему, которую никто не знал? А темы для сочинений держались в строгой тайне. Но то, что обязательно будет сочинение на вольную тему, да ещё и по произведениям пролетарских писателей, можно было не сомневаться. На это я как раз и рассчитывал. И на всякий случай вновь перелистал роман Н. Островского «Как закалялась сталь».
За день перед экзаменом, мы узнали, что проверять наши сочинения и ставить оценки будет не наш учитель по литературе Чесноков, а Сычугова, которая преподавала литературу в восьмых и девятых классах. Кроме того, эта Сычугова была завучем школы и вела с нами политвоспитательную работу. А к обязанности политвоспитателя она относилась очень серьёзно.
Каждый понедельник перед началом занятий для политинформации все старшие классы выводила во двор, строила в одну шеренгу. Стоя мы выслушивали её наставления. Её упорство и энергия были неистощимы. С бледным лицом, с яростно горящими глазами она по целому часу стояла перед нами и не говорила, а кричала на весь школьный двор о том, что нам надо быть стойкими борцами за светлое будущее нашего народа:
- Какое это счастье – служить нашему народу! – восклицала она, закатив глаза, - Наше Политбюро и лично товарищ Сталин неустанно заботятся о нас, и о своём народе.
«И вот эта каналья, - размышлял я, сидя на берегу Волги, - будет проверять наши сочинения и ставить оценки. Надо что-то делать, надо искать какой-то выход».
Там же на берегу Волги нашёл я выход. Решил сделать, своего рода, домашнюю заготовку. Заранее сочиню два-три заумных предложения, украшу их революционными фразами, хорошенько их обдумаю, отредактирую, а после включу их в своё сочинение.
Так я и сделал: написал всё это на отдельном листке, выучил несколько революционных фраз наизусть, после этот листок бросил в Волгу, и спокойно пошёл писать сочинение. Я был уверен в том, что Сычуговой, этой каналье, у которой в башке была только одна революция, мои ключевые фразы должны понравиться. И не ошибся.
А одну свою заготовку я помню и до сих пор: «…мы видим, как закалялась сталь молодого советского человека, рождённого бурей Великой Октябрьской социалистической революции…».
После экзамена, на следующий день, зачитывая наши оценки, Сычугова отметила и моё сочинение: «Сочинение Говоров написал на пять, но я ему поставила твёрдую четвёрку. Допустил всего одну ошибку. Слово «закалялась» написал неверно, надо через букву «А», а он написал через «О».
Выпускного вечера не было. Всё было просто. Для вручения нам, выпускникам школы, в классе, где шёл последний экзамен по немецкому языку, собрались все наши учителя. Все они пришли слегка принаряженные, а учитель литературы Чесноков Александр Никифорович, был в своей белой чесучовой рубашке-косоворотке, какую носил его любимый писатель Шолохов. Дождавшись, когда закончится экзамен, Александр Никифорович встал, прокашлялся, и каким-то торжественно-грустным голосом, подзывал каждого к столу. Пожимая руку, вручал нам Аттестаты Зрелости. После него и каждый учитель тоже стал пожимать нам руки и желать доброго пути. Момент был торжественный и немного грустный. Каждый из нас понимал, что школьные годы закончились, и что расстаёмся мы, возможно, навсегда.
Я взял свой Аттестат и быстро пошёл попрощаться с тетей Шурой и дядей Ипполитом. Потом уже бегом побежал на грейдер искать попутную машину. Ждать пришлось не долго. Вскоре, гремя пустыми молочными бидонами, подъехала совхозная полуторка. Я сел в кузов, шофёр дал газу, и вскоре Дубовка скрылась за горизонтом.