ДЕТСКИЕ ГОДЫ
Из самого раннего детства запомнил лишь отдельные эпизоды. Помню, теперь уже смутно, как мы всей семьёй кочевали из своих Садков на хутор Спартак. Спартак – это второе отделение садковского совхоза «Баррикады», куда отца направили работать управляющим. Переезжали на арбе-рыдване запряженной лошадьми. Отец, помню, си-дел на передке, в руках у него вожжи. В рыдване сложены наш скарб: пелёнки, горш-ки, какие-то чувалы. Мы, трое братьев, - Сашка, Костя и я сидели на мешках с одеждой. С нами рядом мама. У неё на руках только что родившаяся сестрёнка Мая. А следом за арбой бежала наша борзая собака Вьюга. И ещё, почему-то врезался в память железный закопченный чайник. Его мама привязала верёвочкой к грядушке рыдвана. Он болтался на этой верёвочке, гремя крышкой, а я всю дорогу смотрел на него и боялся, что он оторвётся и потеряется.
Переехали на хутор и стали жить. Было это в 1935 году. Отец тогда был совсем ещё молодой. Ему было двадцать шесть, мне пошёл четвёртый год. Сейчас, когда прошло много лет, многое из того далёкого прошлого позабылось. Но сохранились в нашем семейном альбоме пожелтевшие фо-тографии того ушедшего времени. Я часто разглядывал их вместе со своей состарив-шейся мамой. Память у неё была хорошая, с ней легко вспоминалось то время.
Вспоминали, как летом, из Дубовки приезжал на Спартак фотограф. Фотография тогда была ещё в диковинку. В городах она была, а в сёлах, а тем более в хуторах её не было. Ездил тогда этот бродячий фотограф по нашим краям; занесло его на хутор Спар-так. Была у него большая деревянная фотокамера похожая на ящик, и деревянная тре-нога. Собрал этот фотограф всех жителей. Всех, кроме конечно тех, кто был на работе в поле и у скота. Усадил нас около какого-то амбара, установил на треноге свой фото-аппарат, накрыл его чёрной материей вместе со своею головой. Чего-то поколдовал там, видимо наводил на резкость. Потом вытащил голову из-под материи и громко за-кричал: «Внимание! Глядите все сюда, в эту дырочку. Сейчас отсюда вылетит птичка!». А пока мы приходили в себя и всерьёз ждали птичку, резко открыл крышку объектива, секунду подержал её в руках и так же быстро поставил её на место.
На групповой фотографии запетчлены четырнадцать матерей и сорок детей. Под-ростков на этой фотографии нет, - они были вместе с отцами на совхозных работах. Мама стоит в верхнем ряду, на руках у неё сестрёнка Мая, а в нижнем ряду, в середине, сижу я. На мне белая рубашонка и штанишки с одной помочёй и белой пуговицей. К рубашке привинчена звёздочка. Это гостинец отца. Его на один месяц забирали на военные сборы в лагерь «Прудбой». Когда вернулся из лагеря, мы, ожидая гостинцев, на радостях облепили его. А гостинцев не было. Тогда от своей военной фуражки он отвинтил звёздочку и тут же прикрепил к моей рубашке. Видимо, я был очень рад этому подарку, так как на фотографии сижу среди своих ровесников гордо, как герой.
Есть и ещё одна фотография того же фотографа. На ней три брата: Сашка, Костя и я. На мне те же штанишки с одной помочёй. Все мы босоногие, волосы выгорели на солнце. Одежонка кое-какая. Бедность, бедность!
Со Спартака мы вскоре вернулись, так как отца увёз «чёрный ворон». На фермах пало несколько телят, и НКВД арестовал его как врага народа. Под арестом, в камере, его держали три месяца, но так как вины не было, его отпустили. Не дав оправиться от тюремных застенок, на следующий день колхозники колхоза «Политотделец» выбрали отца своим председателем.
В школу пошёл я уже в Садках. Пошёл с шести лет, хотя принимали тогда только с восьми. А получилось это так. Два учителя Садковской семилетки были хорошими приятелями моего отца. Это - директор школы Ваганов Михаил Филиппович и учитель Белоножкин. Как и отец, они тоже были молоды, быстро сдружились, и часто по вечерам ходили к нам в гости. Вместе с отцом беседовали иной раз до самой глубокой ночи. Разговаривали больше о положении в стране, о политике, о школьных делах. Я любил слушать их разговоры. Зайду к ним в горницу, пристроюсь где-нибудь в уголке, стою и молча слушаю, о чём они говорят. И никогда они меня не прогоняли и никогда на меня не шикали. Из их разговоров я уже тогда понимал, что Михаил Филиппович человек добрый, и что в школе он самый главный. Выбрав удобный момент, я подходил к нему, и просил принять меня в школу. Был тогда я ещё малень-кий, всего шесть лет, а буквы уже знал, да и считать до ста умел. Брат Костя уже ходил в школу, и от него я кое-что перенял.
Однажды Михаил Филиппович, глядя на меня, не выдержал и сказал отцу: «Иван Антонович, пусть твой Геннадий приходит. Попробуем. Сначала, конечно, посидит он с первоклашками за партой, а мы понаблюдаем за ним. Если уж ничего не получится, тогда примем его на следующий год».
- Ну а если получится? – вступила в разговор мама.
- Что ж, пусть тогда учится.
Помню, как мама собирала меня в школу. Сшила мне из красного материала сумку для книг. А чтобы таскать на плече было её легче, пришила верёвочку из этого же лоскута. Материал этот у мамы был. У отца на стенках его колхозного правления постоянно висели лозунги ВКП(б), призывающие на борьбу с кулаками и врагами народа. Написаны они были на материи – красном кумаче. Но эти лозунги, то-есть наглядная агитация, со временем ветшала. А Дубовский райком ВКП (б) тогда строго следил за наглядной агитацией, и постоянно обновлял её. Привозил новую, а старую, обветшалую, выкидывал. Мама этот хлам приносила домой, отскабливала, отстирывала от написанных букв и чего-нибудь нам шила.
Провожая меня в школу, наказывала: «Генка, учись хорошенько. А то всю жизнь будешь быкам хвосты крутить».
«Быкам хвосты крутить» я не хотел. Уже понимал, что это такое. А с учёбой стало получаться. Учился я не хуже других ребят. И до того, как война подошла к Садкам, уже успел закончить четыре класса.
Давно это было. Сейчас вспоминаются лишь какие-то самые яркие события, но уже без подробностей. А вот уроки пения я запомнил хорошо. Этим урокам тогда уде-лялось большое внимание. Нас воспитывали на песнях революционных, военных, и песнях о наших вождях. Учителя за этим тщательно следили. Бывало, только разучим одну такую песню, как начинаем следующую. А после нас детей заставляли петь такие песни на всех праздничных шествиях и демонстрациях. Построят нас в колонну, дадут в руки красный флажок, – мы идём и распеваем. Люди моего поколения, наверное, помнят их до сей поры. Вот некоторые:
Военная походная: «По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед…..»
О Щорсе: «Мы сыны батрацкие, мы за новый мир.
Щорс идёт под знаменем,
Красный командир».
Революционная: «Эх, проливали кровь свою недаром
Мы на полях в Гражданскую войну».
Песни о Гражданской войне: «Тачанка», «Конармейская», и другие.
И, конечно же, пели песни о наших вождях: о Ленине, о Сталине, о Ворошилове, о Бу-дённом.
И на уроках чтения было то же самое. Мы наизусть заучивали стихотворения пролетарских поэтов, в которых безмерно прославлялись наши вожди. И хотя многие стихотворения были написаны бездарно, но их непременно помещали в наши учебни-ки. Считалось, что они лишь бы были политически верны. А это было в ту пору глав-ным.
До сих помню некоторые «перлы» той поры:
« На дубу зелёном, да над тем простором
Два сокола ясных вели разговоры.
Первый сокол Ленин, второй сокол Сталин».
Мне тогда было непонятно – зачем Ленин и Сталин забрались на дуб. Но понимал, что спрашивать об этом нельзя, надо помалкивать.
Время такое было. Какое-то смутное, тревожное. Повсюду искали каких-то «врагов народа», насаждалась подозрительность. Чаша сия не миновала и нашей школы. А было это так.
На обложках школьных тетрадок к столетию со дня рождения А.С. Пушкина, по-мещались рисунки на темы его произведений. И вот прошёл слух, что на рисунке, где прощается Вещий Олег со своим конём, художники – «враги народа» умудрились ка-кими-то закорючками на сбруе коня написать крамольные слова – «Долой СССР». Слух прошёл, и сразу поступила из НКВД команда: «отыскать такие тетради и немедленно их уничтожить!».
Помню, как поздно вечером пришли к отцу учителя Михаил Филиппович и Бело-ножкин с пачкой таких тетрадок. Закрылись они в горнице и в тишине, долго шепта-лись, при свете керосиновой лампы через лупу рассматривали сбрую Олегова коня. Вертели тетрадку и так, и сяк, но так ничего и не нашли.
Смутное было время, какое-то окаянное. Помню, как по Садкам расхаживал при-сланный из НКВД милиционер Лопухов. С утра до вечера ходил он по селу с наганом в руке, и везде, где собираются люди, подходил к ним. Всегда что-то подсматривал, вынюхивал, подслушивал – не скажет ли кто-нибудь какое либо слово против Советской власти. Восемь человек тогда сослали в Сибирь только по его, лопуховским доносам. И всегда за нечаянно произнесённое слово.
Но к счастью садкачей Лопухов вскоре умер. Помню, как мы, пацаны, подслушав о чем, только шёпотом говорят старшие, бегали по улицам, прыгали от радости и уже вслух орали слова своих родителей: «Слава тебе Господи, Лопухов сдох! Слава тебе Господи, Лопухов сдох!».
Не стало Лопухова, и сразу село вздохнуло с облегчением. Жизнь понемногу стала налаживаться. Отец работал председателем колхоза. Семья наша росла, но угла своего ещё не было. Колхоз пошёл нам навстречу, продал нам дом. Дом просторный, рубленый из толстых сосновых пластин. В прошлом этот дом принадлежал зажиточному казаку Якушеву Мирону Ивановичу. Его в тридцатые годы раскулачили, и дом его стал колхозным. Мы перешли от бабушки Жени и стали жить уже в своём доме. Жить стало полегче. Отец купил нам фотоаппарат со всеми причиндалами. Под руководством старшего брата Сашки мы быстро освоили это ремесло. До сих пор в нашем семейном альбоме хранятся, ставшие уже реликвиями, тогдашние наши фотографии.
Вскоре началась война. А для нашей семьи пришла ещё и другая беда. Умер отец. После застенок НКВД он так и не оправился. К августу 42 года фронт подошёл вплот-ную к Садкам. Школу закрыли, было не до учёбы. Начались бомбёжки. Спасаясь от бомбёжек, люди побросали свои дома и зарылись в землянки. В селе жителей не ви-дать,- одни лишь военные. Днём и ночью через Садки колоннами шли красноармейцы на передовую. А с передовой к вечеру каждого дня на грузовиках привозили убитых. Хоронили их похоронные бригады в заранее вырытых братских могилах и без гробов. Закопают, произведут салют винтовочными выстрелами, и сразу начинают копать сле-дующие могилы.
На нашем огороде у колодца повара готовили еду, а полевые кухни возили её на передовую, которая была рядом с Садками. На нашем огороде, в большой землянке был полевой лазарет, куда шли с передовой ходячие раненые. Шли все вместе, и рядо-вые и офицеры. В небе беспрестанно шли воздушные бои, - с раннего утра над Садками кружила громадная карусель из самолётов наших и немцев. Каждый летал по кругу, стараясь зайти другому в хвост. В кустах по талам и левадам стояли зенитки, орудия, танки.
В октябре, когда уже в самом Сталинграде шли бои, всё гражданское население Садков эвакуировали за сто километров в хутор Варькин, Горно-Балыклейского райо-на. Так как семья у нас была большая, Военные выделили нам два американских «Фор-да», так как наша семья была самая большая. Хутор Варькин небольшой, расположен в глубоком овраге. По обе стороны этого хуторка высокие горы, а внизу речушка Ба-лыклейка. В Варькине была непривычная для нас тишина. Школа была, но в ней было только четыре класса. А четыре класса я успел закончить в Садках, и мне надо было идти в пятый. Один учебный год пришлось пропустить. Не обошлось без происше-ствий, - зимою едва не утонул. Катаясь на коньках по Балыклейке, хотел перед ребята-ми показать своё геройство. Катаясь по тонкому льду, где ребята боялись, провалился под лёд. Место оказалось глубоким, - и мне пришлось карабкаться по дну, головой проламывая лёд. Было страшно, но всё же нашёл в себе силы, добрался до берега, и мокрый побежал домой. Даром всё это не прошло, - был потный и вдруг сразу очутился в ледяной воде. Заболел воспалением лёгких. Болел тяжело, была высокая температура, бредил. Опасаясь за мою жизнь, мама завернула меня в тулуп и на санях повезла в Липовку, в районную больницу.
Но, слава Богу, всё обошлось. Через двадцать дней я выздоровел.
В конце зимы немцев от Сталинграда отогнали, и ранней весною все эвакуиро-ванные садкачи стали возвращаться в своё село. Возвращались кто на чём, большинство делали тачки, запрягали в них своих коров, и шли напрямую степями, ориентируясь днём по Солнцу, а ночью по звёздам.
Трудное было время. И всё же своё детство я вспоминаю как самую прекрасную пору своей жизни. Мир был мал, несколько друзей – это пацаны, ровесники с нашей улицы Комарёвки: сосед Лепилкин Васька, Калинин Сашка, и, может быть ещё Тарова-тов Толька. И, конечно же, мои старшие братья – Сашка и Костя. Всех нас окутывало какое-то розовое облако тщеславия, жажда быть не слабее других, и ожидание каких-то подвигов. Мы только ещё вступали в жизнь, всё было впервые. Впервые в жизни я увидел, что весна это простор, тёплый южный ветер, высокое небо и сказочные картины разливов в весеннее половодье нашей любимой степной речушки Тишанки. Все мы жаждали приключений в этом мире, все были фантазёрами.
Старший брат Сашка в свои десять лет уже успел перечитать книги из школьной библиотеки по фантастике и приключениям. Затаив дыхание, мы слушали его рассказы о прочитанных книгах. Для нас он был непререкаемый авторитет, и мы старались повторять всё, что он делал. По его рассказам выходило, что всем нам надо готовить себя для предстоящих путешествий в дальние страны, уметь преодолевать трудности. Без трудностей не бывает жизни. Они обязательно будут встречаться на нашем пути. Надо закаляться как сталь.
Для этого он выдумывал для нас одно испытание за другим. Сначала, помню, он испытывал нашу смелость. А началось всё с пещеры. Её мы нашли в походе в конце Каменной балки. Пещеру эту пробил сквозь каменистую скалу ручей. Его мы обнару-жили на самой вершинке в зарослях ежевичника. Из-под земли бил ключ. Вода, пройдя ручьём метров двадцать, уходила куда-то под скалу, и видимо, со временем, за много-много лет, пробила в этой скале пещеру. Испытывая нашу смелость, Сашка сказал нам, что надо каждому пройти, а кое-где и пролезть ползком всю пещеру от начала и до её конца. Было это страшно и жутковато. В этих местах было много змей, да и пещера местами была узкая, сырая, могла неожиданно обвалиться. А если в этом подземелье где-то застрянешь, то мог и не докричаться. Но лезть надо было, иначе ты слабак. А так как слабаком быть никто не хотел, то по-очереди лез в пещеру каждый. Боялись, но лезли.
Потом Сашка водил нас опять же к этой пещере испытывать волю. Теперь надо было на каменных стенах пещеры каждому собственной кровью написать свои имена. Как бы для увековечивания. И чтоже? И это испытание мы выдержали. Хотя у некото-рых текли слёзы, но никто вслух не хныкал. Каждый, по очереди, перочинным ножич-ком сам себе надрезал на пальце кожу, и с кровью на пальце лез в пещеру увековечи-вать своё имя. Подчинялись Сашке беспрекословно. В случае неподчинения он мог не взять с собой в увлекательный поход по балкам и оврагам, где всегда нас ожидала масса открытий и приключений.
Сашка предлагал нам пробовать на вкус все травы и есть каплиту. И мы ели траву и сосали каплиту. Каплита - это шоколадная глина, какую мы нашли в Каменной балке.
«А вдруг, путешествуя, мы, как Робинзон Крузо, попадём на необитаемый остров, а там нечего есть?- ставил Сашка вопрос ребром, - не умирать же нам с голода. Пробуйте каплиту».
Сосали-сосали эту каплиту, но так ничего и не получилось. Глина – она и есть глина.
«Тогда давайте попробуем варить резину. А может варёную её можно есть?».
Нашли хорошей резины – от противогазов, от камер сбитых самолётов. Потом ходили в эту пещеру и варили резину в консервных банках.
А когда и с резиной ничего не получилось, Сашка понял, что фантазии его стали иссякать, и что пора теперь придумать что-то иное. Думал, думал и придумал.
Посредине двора под его руководством соорудили сначала турник. Потом изготовили ещё несколько спортивных снарядов. Из лома сделали штангу, где-то раздобыли пудовую гирю, притащили тяжёлую цепь. Сашка считал, что волю и смелость мы уже укрепили, а теперь пришла очередь укреплять и тело. На этой спортивной площадке каждый вечер проходили наши занятия физкультурой. Мы подтягивались на турнике, делали силовой выжим, разные перевороты. Хотя «склёпку», какую делал сам Сашка, мы не осилили.
- Мускулы должны быть твёрдыми как сталь,- требовал он. И для проверки этой са-мой твёрдости, в конце занятий мы поочереди подходили к нему, показывать свои му-скулы. Сашка их осматривал, ощупывал, потом велел согнуть руку в локте, напрячь мускул, и затем неожиданно ребром ладони сильно по ней ударял. Отчего на наших руках вскакивали желваки. Это означало, что тренировка шла успешно. Было, конечно же, больно, но мы терпели.
Кроме гимнастики занимались ещё и тяжёлой атлетикой. Проводили между собой соревнования – кто больше раз поднимет штангу, и кто дольше всех сможет крутить вокруг себя тяжёлую цепь. Упражнения с цепью укрепляли мышцы наших спин.
Занятия наши шли успешно. От турника, лома и от цепи ладони наши огрубели, становились как у настоящих мужчин. Благодаря нечеловеческому упорству и самодис-циплине не только окрепло наше тело, но и, что самое, пожалуй, важное, окреп наш дух.
И теперь, когда мы шли гурьбой на речку Крутенькую купаться, то не боялись сов-хозных драчунов. Встретив нас, они ещё несколько дней загораживали нам дорогу, за-дирали нас. Но теперь мы шли уже спокойно им навстречу, сжав в карманах кулаки и готовые не только отразить нападение, но и дать сдачи.
Больших успехов в занятиях спортом добился мой брат Костя. Он совсем не выгля-дел богатырём. Но после одной драки, когда «на любака», он один одолел сразу трёх совхозных пацанов, о нём заговорили уважительно, и даже завистливо.
Не расставались со спортом и зимою. Но переходили уже на другие виды спорта – коньки и лыжи. Дождавшись, когда первые морозы закуют озёра и баклужины, до-ставали с чердаков свои коньки-снегурки, привязывали их к валенкам ремешками, потом для крепости утягивали их закрутками и бежали на лёд. Катались каждый божий день. Без устали, с утра и до самого темна. И не расставались с коньками до тех пор, пока наши катки не занесёт снегом метель.
А когда катки окажутся под снегом, переходили на другой спортивный снаряд – лыжи.
В феврале в наших краях часто бушевали метели и бураны. Иной год они так за-метали наши Садки, что сугробы оказывались выше заборов! А до скотины не до-браться. По нескольку дней приходилось отрывать от заносов катухи. Кругом белым, бело. Сравняются балки, овраги, хвороста в левадах не видать – торчат лишь верхуш-ки. А у подножья крутого обрыва, что рядом с кладбищем, метели обычно наметали барханы. Дождавшись, когда угомонятся вьюги и наладится погода, мы становились на лыжи и шли сначала в разведку. Ходили по Каменной и Яблоневой балкам – иска-ли подходящий снежный бархан, который можно было бы использовать под трам-плин. Уж очень хотелось не только кататься с горок, но и летать на лыжах с трампли-нов. Да так летать, чтоб дух захватывал.
И как всегда, лучших барханов, какие были у кладбищенского обрыва, мы не находили. Обрыв был высокий, а внизу, у его подножья метели наметали барханы на любой вкус.
Облюбовав подходящий, начинались наши увлекательнейшие игры. Забравшись на вершину, катились вниз почти по отвесному обрыву. Набрав огромную скорость, взлетали на трамплин и с этого трамплина несколько секунд летели по воздуху. А уже внизу, почти у самой речки, приземлялись. Приземлялись, правда, не всегда удачно. Но зато эти полёты были увлекательными. Дух захватывает, а ты летишь. А сколько на этих трамплинах было ушибов, травм, поломанных лыж! Но с этим мы не считались. Шли домой, перевязывали свои раны, ремонтировали лыжи, и снова быст-рей-быстрей, друг перед дружкой бежали к своему трамплину.
И летом мы никогда не сидели без дела. Программы наших занятий всегда были насыщенными. В жаркую погоду купались в озёрах, которые Тишанка оставляла по-сле весеннего половодья. У каждого озерца, помню, даже были свои имена: Тараси-ха, Конторка, Какановка, Крутенькая, Круглая яма, Митри-микитечева яма.
Купались во всех озёрах, но самым любимым была Крутенькая. Вода здесь была всегда прозрачная. Видно было, как плавают стайки линей и краснопёрок. Место жи-вописное. По берегам деревья: ольха, вербы, заросли краснотала. А место, где пляж, просторное, из золотистого песка. Его сюда ежегодно приносила полая вода из балки Крутенькой (отсюда и название озера). Здесь в тихую погоду можно было наблюдать как ласточки, летящие над водной гладью, на лету зачерпывали клювиком воду. Можно было встретить и птиц, названья которых и не знаешь. Здесь и удод, разнаря-женный как вождь индийского племени, и водяные курочки со своим потомством. А каких только нет здесь стрекоз. И голубые и зелёные, и большие и маленькие. По краям озера реликтовые водяные растения, дожившие от девона до наших дней. Это белые роскошные лилии и жёлтые кувшинки, цветки которых утром всплывают на поверхность, а вечером снова погружаются в воду. Вода голубая, чистая, отражает небо с облаками. Местами было мелководье, а местами глубина,- с ручками, дна не достать.
Расположенная рядом знойная полупустынная степь придавала Крутенькой осо-бую прелесть. В степи нещадно жжёт солнце, а рядом, всего через несколько шагов, - прохлада, рай, блаженство.
Но Крутенькая далеко, почти у самых Нижних Садков. От нашей Комарёвки, счи-тай, версты три. А купаться больше всего мы ходили именно сюда, хотя путь был не-близким. Прежде чем сюда попасть, надо было сначала пройти шагом, босиком по раскалённой зноем дороге через все Садки. А последние сто метров бежали бегом, на ходу снимая с себя одежды, и с разбега бухались в прохладную воду. И начинались игры на воде. Соревновались – кто быстрее плавает, кто дальше нырнёт, кто достанет с самого глубокого дна кусочек ила.
Никогда мы не сидели без дела. Программы были насыщенными. Босоногие, мы носились по улицам села, по степи, по балкам, по речкам, набирались жизненного опыта. Рвали каждую траву, мяли её в руках, растирали в ладонях, нюхали, пробовали на вкус. Зажмурившись, наспор, по запаху могли определить любую траву, какие только росли на наших полях. Но особенно любили ходить в походы по нашим балкам. Балки наши в летнюю пору всегда красивы.
Самая близкая от дома была балка Каменная. В середине её склоны крутые, ка-менистые, идёшь среди скал, как по ущелью. Шли по дну балки, разглядывая геоло-гические обнажения, окаменевшие морские раковины, зубы акул, и, конечно, мечта-ли. Мечтали о том, что когда-то, ещё в доисторические времена, здесь бушевало море, гложущее берега. Волны перетирали камни в гальку и песок. Сейчас от этих времён сохранились лишь камни – песчаники с отпечатками листьев деревьев, которые про-израстали тут в прошлые геологические эпохи. Следы прошедшей жизни сейчас по-гребены в пластах шоколадных глин – «каплиты». Потом шли века, возникали и ру-шились царства. Сарматы, гунны, хазары, половцы. Были здесь и полчища Чингисха-на, Батыя, Тамерлана. Все побывали на этих землях, в этих степях. Сейчас всё улег-лось, успокоилось и мирно спит.
А как дойдёшь до вершинки Каменной, до того места, откуда она берёт своё начало, сразу начинается ковыльная степь. Гривы ковыля без конца и края, волнуют-ся даже от лёгкого ветерка. На мягких кучках ковыля можно было встретить свер-нувшихся в клубок греющихся на солнце гадюк.
А с высокой вершинки Каменной хорошо были видны утопающие в зелени наши Садки. Отсюда, издали, так и чудилось мне, как мой дед Антон – казак, в шароварах с жёлтыми лампасами, в картузе набекрень, скачет на Гражданскую войну вместе с другими садковскими казаками. И вот уж мой дед, мчится на коне, плеская гривой, - догоняет своих однополчан. Только пыль несётся ему вослед.
Дубовая балка от Садков будет вёрст шесть и даже с гаком. Ходили мы туда не только ради путешествий, но и за земляникой и за лесной вишней. Балка эта в то не-простое время была и кормилицей. Здесь косили сено, ходили сюда за ягодами. Заго-товляли здесь дрова. А в войну эта балка помогала еще, и укрываться от бомбёжек.
Здесь в Дубовой, кроме деревьев, можно было встретить самые разнообразные травы. Скот здесь не выпасался, - слишком далеко от села. Поэтому травостой здесь был всегда богатый: тысячелистник, козлобородник, васильки, щавель конский, ди-кий лук, солодка, девясил с золотистыми цветами, коровяк. И неисчерпаемое разно-образие злаковых трав. Здесь и разные осоки, и пыреи и овсяницы. А в низине, на самом дне балки – заросли ежевики. В отрогах, в их вершинках обязательно встретишь небольшие деревца боярышника – реликта, дожившего с ледникового периода до наших дней. Осенью эти деревья усыпаны красными, как капли крови, ягодами.
То ли в голове, то ли в сердце уцелела красивая картинка, теперь уже из далёкого прошлого. Осенним утром я с мамой еду на быках, запряженных в рыдван в Дубовую балку за дровами. Один бык подручный, или «Цоб», другой бороздний – «Цабэ». Едим не спеша, в степи тишина. Осенью степи просторные, небо высокое, дали яс-ные. Всюду бродит запах убранных полей. Нас сопровождает наша борзая собака Со-кол. Кругом красота – глаз не оторвать.
Яблоневая балка была предметом нашей особой любви. Начало своё она берёт от села вёрст за пятнадцать, а впадает в Тишанку от села версты за две. Балка с её отрога-ми живописна на всем протяжении. Здесь с песчаных косогоров било три ключа, обра-зуя ручьи. Каждый ручей заканчивался небольшим озерцом. Около Первого ручья бы-ла летняя тырловка стада коров колхозников. У Второго, в небольшом озерце в зарос-лях камыша водились дикие утки. И сюда, в глухое место, на водопой шло и всякое дикое зверьё. Около Третьего в летнее время иной год был стан полевой колхозной бригады. Не доходя Первого ручья, высокая Лисья Гора. На северном её склоне, в глухом месте было множество лисьих нор, отчего эту гору и назвали Лисьей.
Зимой ходили на эту гору кататься на лыжах, и с ружьём охотились на лис. После войны приходили сюда, но не к самой горе, а к лесистой балке, что рядом горой. Во время войны в этой балке был полевой лазарет, и были склады боеприпасов. А когда немцев отогнали, то наши воинские части многое здесь оставили. Были здесь медика-менты, бутылки с горючей смесью (для борьбы с танками), ящики с патронами – и вин-товочными и для автоматов, нераспечатанные ящики с гранатами, - РГД и противотан-ковыми. Находили здесь мы и оружие - ракетницы, автоматы, винтовки. Прошло ещё мало времени, - от лазарета сохранялся ещё трупный запах. Находили мы здесь и захо-ронения военных. С лёгкой руки Калинина Сашки эту балку мы называли Долиной бродячих покойников.
Ходили мы сюда часто. Ходили тренироваться в стрельбе из боевого оружия, словно на стрельбище. Найдём, бывало, мишень, шагами отмерим огневой рубеж и со-ревнуемся в стрельбе. Соревновались до тех пор, пока не осталось ни одной гранаты, ни одного автомата, ни одной винтовки. Родителям, конечно, про эти опасные занятия, не рассказывали.
Балка эта была богата и лесными яблоками. Отчего её и назвали Яблоневой. Сюда, к Третьему (самому дальнему) ручью, захватив мешки ходили за леснушками. Леснушки здесь были самые крупные, почти, как и садовые яблоки. И не червивые. В то голодное время леснушки шли за милую душу. Для компотов их сушили на солнце, мочили в кувшинах, клали при засолке в капусту.
А когда ударит первый заморозок, в Яблоневую ходили за ягодами боярышника. «Барыня» после первого заморозка становилась слаще.
Немного в стороне от Яблоневой, но также далеко, в Радькову балку ходили за тёрном.
Детство – прекрасная в жизни пора. Жизнь представлялась нам, как начало чему-то бесконечному, что будет ещё много времени, будут много событий. Босоногие, мы бегали по степи, бродили по зарослям нашей Тишанки, ловили в её озёрах красно-пёрок, окуней. Лазали по деревьям за птенцами скопы и несли их домой. Выкармливали, а потом, когда они становились взрослыми, то не знали, как от них избавиться. Они оказывались не приспособленными к жизни самостоятельной, и, в конце концов, погибали.
В Лисьей Горе выкуривали из нор маленьких лисят, и тоже приносили их домой. Пытаясь приручить, строили для них будочки. Но и из этого ничего не получалось. Они отказывались от еды, худели, и чтобы не умерли с голода, мы их отпускали на волю.
Бегали далеко в степь на полевой стан колхозной тракторной бригады, как нам тогда казалось, помогать колхозу. Крутились под ногами у трактористов, мужиков, ка-кие работали в бригаде. И никто нас не прогонял, никто на нас не шикал. А кашеварка сажала за обеденный стол и наливала нам щей наравне со всеми.
ДОМ наш, по тогдашним меркам, был просторный. В нём было четыре комнаты. Назывались они по-старинному: прихожка, стряпушка, спальня и горница. В доме было две печки: большая кирпичная, так называемая РУССКАЯ, другая высокая до потолка, облицо-ванная крашеной жестью,- ГРУБКА. Она отапливала горницу и прихожку. Топили грубку только в сильные холода. Русская же печь была главной в доме. Истопив её с утра дровами или кизяками, она сохраняла тепло до следующего утра. На ней готовили еду, сушили обувь, одежду, варежки, а в сильные холода спали на ней дети. Она была и хорошим домашним лекарем, - захворавших детей лечили лежанием на тёплой печи.
В горнице, или как называла наша баба Женя, – в переднем углу, стояла большая никелированная двуспальная кровать родителей. Рядом с их кроватью, на толстой стальной пружине, прибитой к потолку, висела люлька. Эта люлька никогда не пусто-вала, в ней поочерёдно друг за другом качались трое моих младших братьев: Женя, Ва-лерка, Толя. В другом углу горницы стояла горка - украшение нашего дома. В ней, в верхней её части, или в буфете, красовалась посуда. В нижней части, или в комоде, ле-жали мамины хромовые Гусарки.. В буфете на видном месте стоял красивый сосуд ввиде Барана, сделанный из глины облитой глазурью. Этот сосуд, видимо, предназна-чался для вина, но до вина в нашей семье дело не доходило. Не до вина было. Поэтому сосуд-баран стоял без дела. Стоял-стоял пока брат Сашка его не расколол. Играясь, засунул в этот баран порошинку от артиллерийского снаряда, поджёг её, и баран тут же раскололся на черепки. Мама не ругала Сашку. Всё равно он стоял без дела.
Нижний этаж горки был комодом. В ящике этого комода лежали хромовые Гус-арки. Гусарки подарил маме мой отец. Пролежали и эти Гусарки несколько лет, пока не заплесневели. Так ни разу она их и не надевала, не до гусарок было. Потом их тоже выкинули, как и того Барана.
В горнице стоял письменный стол, где мы готовили уроки. В углу в кадке рос до-машний цветок – китайка, - это такое небольшое домашнее деревце с необычайно кра-сивыми цветами и такими же красивыми листьями. Ухаживала за китайской розой са-ма мама. Никому эту красоту не доверяла. В другом углу горницы стояла этажерка, искусно сплетённая из ивовых прутьев. Ей заведовал отец. Он был большим любителем книг, привёз эту этажерку из Дубовки. После он же и заполнял её книгами. Тут было полное собрание сочинений Ленина в коленкоровом переплёте из двадцати восьми томов. Он был членом ВКП(б). Хотя никто в доме никогда не видел, чтобы читал он эти тома. Даже ни разу не раскрывал. Но жить по-иному ему было нельзя, - членов ВКП(б) тогда обязывали приобретать сочинения вождя пролетариата.
В этажерке была и художественная литература: двухтомник Шекспира, полное со-брание сочинений поэта Некрасова в одной большой книге, и полное собрание сочине-ний Пушкина. Теперь часто вспоминаю, как тёмными зимними вечерами, при свете двадцатилинейной керосиновой лампы с зелёным абажуром, отец с воодушевлением читал нам вслух стихотворения своего любимого поэта Некрасова. Мама же по не-скольку раз перечитала все стихотворения Пушкина. Под впечатлением от прочитан-ного романа в стихах «Евгений Онегин», дала имя своему родившемуся сыну, моему братишке Евгению.
На стене в горнице на гвозде висели часы-ходики с цепью и гирькой. Ходики никогда толком не ходили. Их и в керосине мыли, и гирьку то и дело подтягивали, к гирьке подвешивали дополнительные грузы, - никакого толка.
В горнице на специальной вешалке висели отцовы охотничьи доспехи: тульское ружьё-двухстволка, патронташ с патронами. Отец был заядлым охотником. А однажды в Сталинграде раздобыл большую недешёвую картину, где на холсте масляными крас-ками была изображена сцена охоты: по лесной поляне две борзых собаки гонят зайца. Висела она на видном месте, в прихожке над кроватью бабушки. Мы с братьями часто подолгу смотрели на эту картину. Разглядывая её, хорошо мечталось, что есть где-то на земле сказочные хвойные леса, растут красивые берёзы. Природа словно в сказке, не чета нашей полупустыне.
Отец постоянно водил охотничьих собак. Без собак наш дом никогда не был. Зи-мою часто ходил он на охоту, и никогда не приходил без добычи. Однажды, помню, была вьюга, за один вечер он принёс домой сорок три куропатки. В горнице на полу были его охотничьи трофеи: выделанные шкуры лисиц, шкура волка. А из зайчих шкур мама сшила сестрёнке шубу-дохо.
В спальне стояла одна железная койка, и стоял огромный кованый бабушкин сундук, который был оборудован музыкальным замком. Когда его открываешь, то иг-рала мелодия – «Боже царя храни». Купил сундук мой дед Антон. Служил он в Астра-хани в казачьем полку, был там каким-то начальником, «деньжата у него водились», оттуда он его и привёз. В сундуке хранилась самая дорогая праздничная одежда, густо пересыпанная нафталином от моли. Здесь же лежали отцовы запасные валенки-чёсанки с галошами, хромовые сапоги со скрипом, и также с галошами, суконная папина гимнастёрка с накладными карманами (кстати, сшитая из поддёвки деда Ан-тона), хромовая кожа для голенищ сапог, кожа на подмётки – заготовки ещё на одни сапоги. В углу сундука, под одеждой, на самом-самом дне в белой сумке хранился неприкосновенный запас - кусковой сахар. Это для больших праздников. Сундук не запирался, да в него из детей никто и не лазал, каждый знал про этот запрет.
Русская печь была огромной. Она занимала половину стряпушки и половину спальни. В подопечнике хранились рогачи разных калибров, чапельник, кочерга, дере-вянная лопата, на которой бабушка сажала в печь хлебы. В стряпушке стоял некраше-ный деревянный обеденный стол и рядом с ним широкая лавка вместо стульев. На дру-гой лавке, что рядом с печкой, размещалась кухонная утварь: деревянный ушат для мы-тья посуды, чугуны разных размеров. Рядом на стене висел рукомойник с полотенцем и кусочком хозяйственного мыла. Туалетное мыло было роскошью, умывали им только лицо, да и то не в каждый след, а только по праздникам. На стенке возле печки - полка для чистой посуды.
В прихожей, у стенки, стояла бабушкина железная койка старого образца, - вме-сто пружинной сетки были доски. Около койки самопряха бабушки. Баба Женя никогда не сидела без дела. Как управится с печкой, покормит нас, - садилась за самопряху.
Одежду, какую носили дети, шила мама. Швейная машинка «Зингер» постоянно стучала в нашем доме. В сельповской лавке - «Кооперации» одежду на прилавок не «выбрасывали». Ткани (её тогда называли «материей») были, а одежду не завозили. Из одежды в магазине были только картузы да ботинки. Зимою ходили в полушубках, или в пальтушках и шапках, сшитых на дому из выделанных овчин или звериных (лисьих, зайчих) шкур. Шкуры тоже были домашней выделки. У отца для охоты в сильные морозы были сшиты даже штаны из овчин. А на воротники к детским пальтишкам шли выделанные шкур ягнят - курпяйчики. Для детских пальтишек в ход шла окрашенная в большом чугуне мешковина, или ткань из распоронных трофейных воинских плащ-палаток. Послевоенное время было тяжёлым.
Чулок и носков в лавку не привозили. Все, от мала до велика, ходили в вязаных шерстяных носках и даже вязаных чулках. Для этого из овечьей шерсти на самопряхе баба Женя пряла пряжу. Самопряха кудахтала в нашем доме постоянно, дня для этого нехватало. Много с этой пряжей было у бабушки забот. Сначала он шерсть переберёт, очистит её от репьев, напрядёт несколько скалушек. Потом из ниток двух скалушек ссучит на одну скалушку, перемотает с ней эту пряжу на отдельный клубок, а уж потом принимается за вязальные спицы. Дня для этого ей не хватало. Усядется рядом с керо-синовой семилинейной лампой, и до полночи вяжет нам носки, варежки, шарфы, навя-зывает паголенки, штопает. Семья-то большая, детей много, все непоседы, носки «Го-ром горели»
Часть шерсти шло на валку валенок. Валяли валенки в Дубовке, там жили хоро-шие постовалы. Наберем несколько мешков шерсти, и везёт отец её в Дубовку к посто-валам. А уже позже оттуда привозит новенькие, пахнущие шерстью, валенки. Валенки валяли всем по паре, а отцу ещё мужские с отворотами валенки-чёсанки. Чёсанки - это такие же валенки, только лёгонькие, более нежной валки, для носки с галошами. Оде-вал отец их не в каждый след, а только когда надо выйти «на люди», т.е. или на колхоз-ное собрание, или для поездок в Дубовку. Бабушке и маме валяли ещё, для ходьбы по дому, валюшки. Это лёгкие валеночки, только без голенищ.
Но кончалась долгая зима, наступала весна. Вёсны у нас всегда бывают непро-должительными. Слезет с бугров снег, отгуляет Тишанка и сразу наступает жаркое ле-то. Летом чулок, носок, ботинок не надо, до самых холодов детвора ходила босиком. Тело загоревшее, носы облуплены, ноги сбиты, и часто в цыпках. Вечером, перед сном, баба Женя осматривала наши ноги. Если они были в цыпках, то заставляет нас сначала вымыть их в тёплой воде с мылом, а после мазала наши цыпки сметаной. Помогало.
Но не все ребята в селе ходили босиком. Дети учителей, фельдшера и совхозного начальства были обуты и одеты более-менее прилично. Родители этих детей получали зарплату деньгами, и обувку покупали в совхозном Рабкоопе. В колхозе же ничего не платили, а записывали одни трудодни, на которые почти ничего не давали.
Мама беспрестанно нам повторяла: «Учитесь хорошенько, а то всю жизнь будете в колхозе быкам хвосты крутить». То есть, будете вечно жить на хуторе, работать про-стым неграмотным рабочими, и быть в постоянной нужде.
Топка была не менее важной заботой. Без топки, как и без еды, особенно страшно было оставаться в зиму. Мама говорила: «Не с голоду сдохнешь, так замёрзнешь». Для того чтобы в избе было тепло, приходилось, как захолодает, топить печи каждый бо-жий день. А то и на дню по два раза. Для этого надо было иметь дров и кизиков. Очень много. Поэтому, как заканчивалась зима, начинали заботиться о топке уже для следующей зимы. Печи топили дровами и кизиками. Каменного угля в селах тогда не было, хотя о нём и доносились слухи. Кто ездил в Сталинград, рассказывали, что там печи уже начали топить каменным углём.
Кизики делали сами из навоза, который накапливался за зиму от коров. Трудоём-кая была эта работа. В первый же день, когда наступала жара, начинали делать кизяки. На эту работу выходили в основном женщины и детвора. Подходили к катухам, и начиналась работа. Дети из колодцев ведрами на коромыслах таскали воду. Бабашка и мама этой водой поливали навозные кучи, потом эти кучи месили ногами. А после это месиво руками укладывали в специальные формы-станки, ногами трамбовали эту массу и затем ребята таскали получившиеся кизяки на солнцепёк на просушку. А как они немного протряхнут, таскали и складывали в небольшие пирамидки уже для окончательной просушки. Лежали кизики в этих пирамидках до самой осени, до дождей. А уже ближе к зиме заносили кизяки под крышу, в сараи-дровники и тщательно укладывали каждый кизяк в прикладок. Трудно доставались эти кизяки.
Кроме этих коровьих, заготовляли ещё и овечьи. Овечьи кизики заготовляли в колхозных кошарах. Весною, уже ближе к лету, когда заканчивалась посевная кампа-ния, и народ становился более-менее свободным, колхоз разрешал своим колхозникам чистить овчарни. Чистить овчарни – это лопатами резать утоптанный за зиму навоз на кизяки, и выносить их из кошары. Кроме нашей семьи, желающих чистить колхозные овчарни было много. Делать эти кизики было легче. Месить не надо, их резали лопата-ми. Кампания эта проходила шумно. Колхоз назначал день, когда будут делить овчарни на делянки. Для этого собирался народ, и чтоб было без обиды – кидали жребий.
Дрова рубили в балках. Балки в ту пору играли очень важную роль в жизни села. Балки были кормилицей, здесь же в балках заготовляли дрова для топки, косили в них сено, пасли скотину, собирали в них лесные яблоки, тёрн, ягоды дикой вишни, бо-ярышника, ходили в балки за земляникой.
Осенью, как только ударят первые заморозки, мы с мамой пешком ходили в Дубо-вую балку заготавливать дрова. Для зимы на нашу большую избу надо было шесть бычьих возов. А если лошадиных, то семь.
Огород был главным нашим кормильцем. За зиму наша большая семья съедала две двадцативедёрных кадушки капусты, кадушку помидор, кадушку огурцов и ещё много других овощей. Это только за зиму, но кроме зимы питаться надо ещё и весною, и ле-том, и осенью. И одного огорода, что был рядом с нашим домом, было мало. Обычно огородов у нас было два, а иной год и три. Основной, главный огород был рядом с до-мом. Поливали огород ведрами из колодца. Это была обязанность детей, - Сашкина, Костина и моя. Доставали воду из колодца при помощи журавца. За день приходилось отчерпывать колодец по три – четыре раза. Колодец большой, - шестьсот ведер за один раз. Наполиваешься за день так, что ладони в мозолях и спина болит. А второй огород, какой был в низине левады, поливали из худука. Худук-копанку приходилось каждый год копать на новом месте лопатами. А если оказывался в этом месте плывун, то приходилось от него защищаться, плели из хвороста сруб. Если же повезёт, и плывуна не окажется, то просто копанка обходилась без сруба. Потом из этого худука мы, и тоже на руках тягали воду ведрами.
Был ещё один огород, третий, на Нижних Садках. Это километра за четыре от дома. Далековато, но зато там земля была илистая, плодородная. Кочаны капусты вырастали там крупными, килограммов по пять. Там и худук рыть не приходилось, там речка ря-дом. Но далеко. Пока мы с братьями дойдём – устанем. Передохнём, и снова в руки ведра.
Бахчу сеяли каждый год. Без бахчи в то время не прожить. На ней сажали арбузы, немного дынь, а по краям, в сторонке от бахчи сеяли ещё кукурузу для мамалыги. А между рядов арбузов и дынь сеяли ещё подсолнухи. Но главной культурой на бахче была тыква. В нашей леваде вырастали они крупными, килограммов по двадцать, а то и даже по тридцать. Без тыквей нам приходилось бы туго. Животы наши надо было чем-то наполнять. А чтобы в то голодное время наполнить их, лучше тыквы ничего и не придумаешь. Да и за стол садились за день по три раза. Так что на столе тыква была каждый день. Из неё баба Женя варила нам каши, целиком её парила в русской печи, пекла из неё пирожки. Из тыквенных семечек, когда их изжарит, и истолчёт в муку, варила кулагу. Было и такое кушанье. Ну а если эту кулагу смешать ещё с нардеком, то получалась вкуснятина. На праздники бабушка поливала ею сдобные булочки. Да и бобошки с кулагой были хороши.
Тыквы тоже не доставались без труда. Начиналась забота о них ещё на стадии семян. Ещё зимою, разрезав очередную тыкву, бабушка отрезала от неё маленький ку-сочек, отправляла его в свой беззубый рот и долго-долго шамкала, проверяя тыкву на сладость. А после решала - отложить с этой тыквы семена на племя, или сразу пустить на еду. Выращивали тыквы без полива, невдалеке от дома, на леваде. Место там низкое, земля влажная. За лето пропалывали мотыгами раза два-три, потом всё лето охраняли от телят. Осенью, дождавшись, когда они созреют, каждую тыкву несли на руках. Несли к дому осторожно, чтобы не дай бог поранить. С раненой кожицей тыква быстро загнивает. Да и от мороза надо оберегать,- тоже быстро загнивает. Вот и нянчились с этими тыквами, считай, до самой весны.
Сначала несли их в летнюю кухню, а когда начинались заморозки, – перетаски-вали в избу, закатывали под койки, под столы, прятали в тёплое подполье. А зимою каждую неделю, под руководством бабы Жени, тыквам делали ревизию, - не начала ли загнивать. Для этого катали их по полу, осматривали, отчего в доме в это время стоял гул.
Осень. Когда она наступала, то в Садках говорили, что в осеннюю пору путёвые хозяева ночами не спят. И не спали. Каждый торопился до холодов затащить в свою избу как больше припасов, управиться со всеми делами. Да разве домашние дела пере-делаешь?! Так до конца не доделав все дела, по-зимнему налаживался дуть холодный ветер Губан. Дул он со стороны Яблоневой балки неделями, а иной раз и целый месяц. Губана в Садках не любили и даже боялись: он выхолаживал избы, работать на дворе, даже опугукавшись в фуфайки, было зябко. В варежках работать неудобно, а без варе-жек мёрзли руки. Неуютно было и на улице, а тем более в степи. По опустевшим полям Губан гнал перекатуху, рвал с сараев соломенные крыши.
К зиме огороды и бахчи становились пустыми, у глухих стенок каждой избы ле-жали сложенные в огромные кучи, привезённые их балок, дрова. Каждый к этому вре-мени уже подготовился к длительной и суровой зиме. Каждый рассчитывал только на свои собственные силы. Коров, чтобы сэкономить сено, обычно пасли в степи до белых мух. Пока стоял чернотроп, овец не торопились разбирать.
В эту пору у кого уродилось летом на бахче много арбузов, те варили нардек. На отдальках, за дворами устраивали очаги, вмазывали в них огромные корыта и день и ночь варили нардек из тех арбузов, которые оказались лишними. Чтобы из арбузного сока получился нардек, приходилось выпаривать его по двое суток. В это время в Сад-ках день и ночь дымят костры, детвора сидит у корыт, и деревянными ложками слизы-вают с нардека пенки. У путёвых хозяев всё шло в дело. Ни лопнутый арбуз, ни одно-бокий арбузёнок - ничего не пропадало - всё шло в нардек. Даже семечки из-под этих арбузов не выкидывали. Набирали их иной раз по целому мешку. А потом всю зиму грызли нардешные семечки. Зимними вечерами, когда шли к кому-нибудь на посидел-ки играть в лото, то набирали полные карманы этих семечек. Потом, играя в лото, и сами грызли и других угощали.
Сваренный нардек ведрами несли в избу, от глаз подальше, прятали в кладовку-комнатку. Сливали его в многоведёрный глиняный кувшин, и потом расходовали его очень экономно, стараясь растянуть его до весны, а может быть, и до самого лета. Сле-дила за этим у нас баба Женя: «беречь надо, хвать-ка, а кто захворает».
В комнатке стоял ещё сбитый из досок ларь, где хранились запасы муки. В этом ларе было два отсека: один небольшой для пшеничной, а который побольше, - для ржа-ной муки. Пшеничной муки было всегда в обрез, её берегли, расходовали только по праздникам: когда совсем нужда припрёт, или кто захворает, - а так для ежедневного питания, шла за милую душу и ржаная. Из ржаной муки пекли не только хлебы, но и пышки и даже блины. Для нашей семьи надо было много муки: худо ли, добро ли, а за стол садились-то каждый день.
На завтрак ели обычно пышки, макая их в кислое молоко. А когда не было молока, то мазали пышки постным маслом. Возьмёт бабушка свою самодельную мазилочку-куриное перышко, окунет её в бутылку с постным маслом и слегка помажет наши пышки. Вкусно было. Ели всегда с большим аппетитом. А если видела, что мы не наелись, на закуску давала ещё по одной пышки из белой (пшеничной) муки. А иногда даже помажет их нардеком, смешанным со сметаной. Когда запасы нардека заканчивались, то баба придумывала чего-нибудь другое. Если позавтракав, из-за стола не вылазием, а сидим, глядим на бабушку, и чего-то ждём, то она доставала из-под дна сундука кусок сахара-рафинада, снимала с головы свою белую с горошками косынку, завертывала в неё этот кусок рафинада, и печным утюгом толкла его до той поры, пока из куска сахара не получилась пудра. Вот этой сахарной пудрой посыпала нам на закуску по последней пышке.
Каждый божий день перед нашей любимой бабушкой Женей стояла трудная зада-ча: чем кормить своих внуков утром, чем кормить в обед, и что варить на ужин.
А маме всегда было некогда, - ходила в совхозную половину села на промыслы. Баба Женя только недовольно буркнет: «Опять Клавдя увеялась»,- и снова за рогачи.
К зиме обычно со всеми делами управлялись: и погреб отремонтировать, и на мельницу съездить - смолоть, и картошку вырыть, и дров из балок навозить. А их при-возили аж по пять бычьих возов! И всё же зима приходила как-то неожиданно. Вроде ещё вчера, когда шли вместе с Костей со школы домой, было по-осеннему тепло, виде-ли, как тысячи воробьёв дождём пересыпали с крыши Нардома на крышу колхозного амбара. А сегодня уже срывается снежок. И сразу левады как-то опустели, притихли, птицы, собравшиеся накануне в стаи, пропали. Только вороны и сороки из балок пере-кочевали ближе к избам. Голод не тётка, они стали нахальными, одолевали, ни курам нельзя вынести, ни собак покормить. Тут же налетят и всё утащат.
В зиму бабушка становилась на своё постоянное место - у русской печки. Каждое утро у пылающего её хайла она проворно работала рогачами, чугунами. Тут же, около бабушки толчёмся и мы, её внуки, ждём завтрака. Бывало, работает рогачами, а сама приговаривает, но так, чтобы мы слышали и на ус мотали: «Зима она зимская, много добра надо, и много труда».
Как только закатывало снегом огороды, бахчи, дороги, балки, наметали штурмы около изб и сараев сугробы, тогда вся жизнь перемещалась с подворий в избы. Но за-бот становилось не меньше. Теперь надо было беспрестанно топить печи. А если когда на улице мороз, да ещё с ветерком, то топить печи приходилось чуть ли не круглые сутки. Припозднишься с топкой, - тут же в избе холод, хоть волков морозь.
Как наступали холода, - в селе начинались повальные болезни. Первыми просту-жались, как обычно, дети. Спать их укладывали на полу: расстелят какую-либо шубён-ку, или тулуп, положат им под головы фуфайки. Вот вся и постель. Кроватей-то не бы-ло, как им не заболеть? Как зима началась,- то горло осыпало, то сопли потекли, то гу-бы лихорадка обметала.
А если дитё расхворается не на шутку, то начинали лечение. Сразу его ложили на горячую печь, салом мазали грудь, к горлу прикладывали шерстяной чулок с распарен-ными отрубями. Но это, смотря, чего болит. И лежит дитё на печи пока не получша-ет.
Потому-то печи приходилось топить беспрестанно. А чтобы так топить, - сколько же дров надо!
Те огромные кучи дров, какие осенью складывали за глухой стенкой дома, надо было ещё разрубить на небольшие поленца, чтобы они помещались в топку. Эта нуд-ная, но обязательная работа начиналась с осени и продолжалась до самого тепла. Для этого к кучам дров подтаскивали дровосеку, и ежедневно по очереди Сашка, Костя и я топорами рубили, готовили дрова к завтрашнему дню. И никогда в запасе не было нарубленных дров. Всё сжигалось следом.
Русскую же печь топили в основном кизиками. От них было много жару, но было много и золы. По утрам из печей ведрами выносили её и ссыпали невдалеке, за глухой стенкой в одну кучу. С годами эта куча росла. В ней летом постоянно купались куры. Коровы тоже иногда любили порезвиться в золе. Рогами и копытами будоражили эти кучи, отчего зольная пыль поднималась до небес. Получалось очень забавное зрелище.
Зимою, кроме рубки дров мы, старшие дети, ухаживали за скотиной: поили, кор-мили, убирали навоз. А ещё нашей обязанностью было ходить в совхозный магазин, на другой конец села, за хлебом. Обычно мы канались, кому чего делать, но со временем определились: Сашка рубил дрова, Костя ходил за хлебом, а я по утрам чистил в сарае. А уж надёргать крючком сена и задать скотине, а потом напоить её – это была наша общая обязанность. Зимою и поение скотины доставалось не очень-то легко. Поили из колодца, что на леваде метров за сто от дома. Приносили воду в ведрах на коромыс-лах, потом разбавляли её из дома горячей, а уж только тогда поили.
В сильные морозы колодец за ночь замерзал, надо было сначала багром прорубить лунку, а уж затем журавцом доставать воду.
Доставалось всё это не легко. Отец, когда был жив, нередко с горькой иронией шутил: «Нет коровы - купил бы, а есть – убил бы».
За коровой Астрой ухаживали мы, конечно же, под контролем нашей мамы и ба-бушки. Мама, бывало шьёт на своей машинке, а сама одним глазком поглядывает за нами:
- Шурка, Костя, Генка, довольно попусту бегать. Пора Астре давать сена. Сту-пайте, спихните с прикладка оверши и дайте их одно беремочко. Да только одно. А то я гляжу, заелась она, что-то объедьев стало много оставаться. Небось, чичер-то проберёт и оверши сожрёт. Корм экономить надо, а то придёт марток, и оставит нас без порток.
Или баба Женя – сама ногой качает люльку, в руках спицы, вяжет нам носки, а также беспокоится за корову:
- Генуша, ужотко сбегай к Астре, - посмотри, может быть, она телиться собралась. Я давеча ходила, у неё уже кости разошлись. Да и овцам заодно уж сенца кинь, да уж ско-ро и поить.