Глава 2. А потом наступило отрочество
Сначала Мария поступила в афинскую консерваторию «Этникон одион». Причем мать обманула комиссию, сказав, что девочке уже 16 лет, хотя на самом деле ей было только 14. Дело в том, что к конкурсу допускались абитуриенты, достигшие 16 лет. Это был, пожалуй, единственный случай, когда довольно высокий рост и полнота девушки сыграли положительную роль: комиссия даже не заподозрила обмана.
А через некоторое время мать перевела ее в более престижную консерваторию "Одион афион».
Разглядывая фотографии, я до сих пор с трудом верю, что эта красивая женщина с фигурой топ-модели в годы отрочества представляла собой малоприятное зрелище: близорукая, прыщеватая, неуклюжая толстушка, с тяжелой походкой, с обкусанными ногтями, при росте чуть больше 171 см отроковица Мария весила 91 кг. Именно такой она предстала пред светлые очи выдающейся испанской певицы Эльвиры де Гидальго, которая, вспоминая свою первую встречу с 14-летней ученицей, писала:
" Сама мысль о том, что эта девушка хочет быть певицей, казалась смешной. Высокая, толстая, в больших очках в массивной оправе. Когда она снимала их, то вы видели огромные глаза с каким-то отсутствующим взглядом. Весь ее облик был нелеп: платье слишком длинное и бесформенное, с застежкой спереди. Не зная, чем занять себя, она сидела, покусывая ногти, дожидаясь своей очереди петь".
Однако, когда Мария запела, Гидальго была потрясена силой и драматизмом исполнения. Девушка-подросток, еще не ведавшая, что такое любовь, не имевшая даже элементарного опыта общения с противоположным полом, с такой страстью спела "Хабанеру" из оперы Бизе "Кармен", что опытная певица слушала, закрыв глаза, и думала о том, какой радостью станет для нее работа с этим "гадким утенком", какой великолепный мастер бельканто со временем вырастет из нее.
Пора отрочества шла своим чередом. Хотя отрочества как такового - с его влюбленностями, повышенным интересом к своей внешности, кокетством и заигрыванием с юношами - у Марии так же не было, как и детства. А был лишь комплекс неполноценности.
Какие влюбленности? Какой интерес? Если она видела себя толстой, уродливой, никому не интересной и не нужной. Нелепая одежда и грубая обувь усиливали это ощущение.
Ни любви, ни ласки, ни участия, лишь работа да постоянная неуверенность в себе.
" Я должна была учиться, мне запрещалось без какого-то практического смысла проводить время… меня лишили каких бы то ни было светлых воспоминаний об отрочестве", - скажет она лет через 20.
Такой неуверенной и незащищенной Мария Каллас осталась на всю жизнь: "Я никогда не уверена в самой себе, меня постоянно гложут разнообразные сомнения и опасения".
Именно неуверенность станет движущей силой ее успеха.
Пение - вот единственное, где она чувствовала себя как рыба в воде, ощущала свою нужность, свою интересность, даже свое превосходство над другими (Еще бы не превосходство при столь мощном звучании голоса и его почти трехоктавном диапазоне!). Оно позволяло ей уйти от реальной жизни, которая была к ней так неласкова. Позволяло забыть о своем уродливом облике, о домашних скандалах.
«Только когда я пела, я чувствовала, что меня любят» - напишет она позже своей приятельнице и биографу Наде Станиковой.
Было еще нечто, в чем она находила своего рода утешение. Она постоянно что-то жевала, пытаясь восполнить едой отсутствие привязанности к ней холодной, но требовательной и расчетливой матери.
Ученицей Калагеропулос была очень старательной и прилежной. Пропадала в консерватории до глубокого вечера. Пела, играла, слушала, как поют и играют другие. Да и зачем ей было спешить домой? Кому она там нужна? Кто ее там ждет? Незачем. Никому. Никто. Вот если бы отец был здесь, в Афинах, тогда другое дело. Она его обожала и очень скучала по нему. Ей всегда казалось, что только он один понимает ее.
Мария так никогда и не смогла простить матери того, что та его бросила. У девушки было стойкое убеждение, что браки совершаются на небесах, что разводы позорны и аморальны и за них обязательно придется расплачиваться. Эти наивные представления о жизни сохранялись у нее очень долго, пока она не встретила… но об этом еще рано рассказывать. Это будет нескоро.
А пока… пока она делает все, чтобы стать певицей. И не просто певицей, а звездой. Еще одиннадцатилетней девчонкой, слушая Лили Панс в Нью-йоркской "Метрополитен Опера", Мария заявила родным: "Когда-нибудь я сама стану звездой, большей звездой, чем она".
Первый успех пришел к ней в 16 лет, когда она завоевала главный приз в консерваторском выпускном конкурсе. С тех пор ее великолепный голос стал в буквальном смысле кормильцем всей семьи. Был и первый контракт в Афинском лирическом театре. Была первая партия в опере "Тоска", за которую Мария получила баснословный для нее гонорар - 65 долларов. Зажав деньги в кулачке, она с восторгом смотрела на них – это ее деньги, она их заработала, теперь сможет купить себе красивое платье и туфли и … нижнее бельё вместо уродливых лифчиков и трусов из грубого полотна. Но не тут-то было. Деньги забрала мать. Все. Но ей и этого мало. Она вечно недовольна, вечно ей не хватало денег, вечно она требовала их еще и еще.
Дедушка Марии Леониидас Лонтцаунис вспоминал после смерти внучки, что Евангелия была амбициозной и истеричной женщиной. «Она эксплуатировала Марию и постоянно экономила. Мария каждый месяц посылала деньги чеками сестре, матери и отцу. Так вот ее матери всегда их не хватало, она требовала все больше и больше».
А дальше была война. Были голод и нищета. И Мария не раз спасала себя и свою семью от голодной смерти, выступая перед солдатами и офицерами, которые отдавали ей часть пайков, чтобы только послушать, как она поет. Но так было далеко не всегда, и Мария не понаслышке знала, что такое голод.
В октябре 1944-го британские войска освободили Афины, и некоторое время Мария работала переводчиком. Но сразу же вслед за этим в Греции вспыхнула гражданская война, стало совсем трудно. Известно же, что «когда говорят пушки, музы молчат». А тут еще мать с ее вечным недовольством и требованиями денег….
Не выдержав этих трудностей и постоянной домашней тирании, Мария отваживается на рискованный шаг. Летом 1945 г. она возвращается в Нью-Йорк к отцу в надежде сделать карьеру.
"В 21 год, одна и без единого цента, я взошла на корабль, отплывающий в Нью-Йорк. Я ничего не боялась".
А чего ей бояться? Хуже быть уже не может, думала девушка.