Долгожданная встреча. – Сомнения рассеяны. – Мастер Селье и его ремесло. – Знакомство с Вивьен.
-Как отрадно, сударь, сознавать, что у тебя есть близкий человек, способный не только понять твои радости и горести, но и помочь в трудную минуту. Для меня таким человеком был старший брат, чей удивительный характер являл собой крепкий сплав воли, смелости и добросердечия. Как сейчас вижу его суровое, обветренное лицо, орлиный нос, острый взгляд пронзительно-голубых глаз, крепкую, как скала, фигуру... Увидев Фабриса в назначенный час на рыночной площади в Труа, возле церкви Святого Реми, я был так счастлив, как никто в мире. Мы снова вместе, словно две птицы в одной клетке…
«Рад видеть тебя, - сказал я брату. – Как добрался?» «Лучше не спрашивай», - ответил он, сверкая воспалёнными от недосыпания глазами, и сообщил, по обыкновению, тщательно подбирая слова, что, без приключений оставив деревню, вечером на переправе через реку (вместе со случайным попутчиком, сыном оружейника Селье из Труа), подвергся нападению шайки разбойников; ранив ножом их одноглазого предводителя, вооружённого аркебузой, он сумел обратить злодеев в бегство. А у самых городских ворот его лошадь, споткнувшись о камень, зашибла бабку и захромала, поэтому он сбыл её первому попавшемуся торговцу за несколько ливров. Узнав от меня, что Ломака тоже продан, брат, нисколько не удивившись, заметил: «Жаль, конечно, но ничего не поделаешь. Нам бы теперь себя прокормить». В этот момент мне пришла в голову мысль разыскать того самого оружейника, чей сын, по существу, был спасён Фабрисом от неминуемой смерти. Как знать, может быть, у него найдётся какая-нибудь работа для нас. «Будет ли это удобно?» - усомнился щепетильный мой брат. «Будет, - ответил я твёрдо. – Во всяком случае, слова благодарности ты заслужил по праву». «Ладно», - согласился он неожиданно, удивлённый, видимо, моей решительностью (он по-прежнему видел во мне как бы несмышлёное дитя), но всё ещё внутренне колеблясь, о чём свидетельствовала тень, набежавшая ему на лицо…
Дорогу к дому мастера указал нам какой-то подвыпивший бродяга в жалких лохмотьях, удивлённый, что мы не знаем, где живёт знаменитый на всю Францию, известный многим доблестным рыцарям Германии, Гишпании и Италии старшина цеха оружейников. Мы же, приняв за шутку многоречивые рассуждения побирушки-краснобая, двинулись в указанном направлении и вскоре были на месте.
Закашлявшись, Пикинье умолк и, допив вино, постучал кружкой о стол. Маленький, похожий на карлика служка наполнил её до краёв, и довольный старик, почесав затылок, продолжил свою речь.
-Селье, невысокий, худощавый, чернобородый, чрезвычайно подвижный мужчина средних лет с гордой, внушавшей почтение осанкой, одетый изысканно, как рыцарь, с золотой цепью на груди, принял нас на втором этаже своего дома в обставленной дорогой полированной мебелью комнате. Увиденные в ней странные предметы, о назначении которых мы даже не догадывались (позднее я узнал, что это были часы, астролябия и армиллярная сфера), а также уходившие в потолок туго набитые книжными переплётами шкафы произвели на нас сильнейшее впечатление... Выяснив, кто мы такие и зачем пришли, мастер распорядился принести еду и самое лучшее вино. Манерами он отличался простыми, собеседника слушал внимательно, не перебивая и до конца, говорил чётко и вразумительно, избегая туманных, праздно пущенных фраз. В то время как мы, набросившись на жареного гуся, утоляли голод, оружейник признался с оттенком сожаления в голосе, что на днях его покинули два лучших подмастерья, долгие годы бывшие ему прочной и верной опорой, упомянув затем, что с их уходом в мастерской образовалось два свободных места, естественно, ученических, и мы при желании могли бы их занять.
-Повезло вам, - сморщивши лоб, ввернул Бранж. – Я не слышал, чтобы в таком возрасте брали в ученики.
-Это верно, - хмыкнул Пикинье. – Но запоздалое ученичество, сударь, нас не пугало. Поверьте мне, упущенное время всегда можно наверстать, если у вас есть ум, сообразительность и расторопность. А у нас они были! Так вот, поселившись в маленькой каморке на самом верху хозяйского дома, под черепичной крышей, впервые за несколько дней мы спали ровно и сладко. А утром… Утром началась жизнь иная. Селье привёл нас в свою мастерскую, занимавшую весь первый этаж. Там, несмотря на ранний час, уже кипела горячая работа: один подмастерье с помощью молота и кузнечного горна превращал бруски железа в листы, другой зубилом вырубал из заготовок пластины, заклёпками соединял их третий, кроил кожу на подкладки и ремни четвёртый, прикреплял их к доспехам пятый, шестой шлифовал готовый комплект, седьмой же, судя по важному виду, распорядитель, вытянув шею, как гусь, зорко следил за происходящим в цеху… Ужасный шум, производимый многочисленными кувалдами, молотками и молоточками, напильниками, пробойниками, зубилами, кузнечными мехами и прочими инструментами, сразу оглушил нас. Мастер же, напротив, чувствовал себя в этом содомском грохоте, словно щука в рыбном садке, и на лице его играла довольная улыбка… «Главное в оружейном деле, - сказал он с увлечением, когда мы вышли во двор, - работа с железом. От умения его обрабатывать, придавать нужную форму, закаливать зависит качество оружия и защиты. Поэтому молимся мы Христу и Вулкану… Представьте себе, что опытный кузнец из одного куска железа может выковать шлем без единой заклёпки. Причём толщина металла, как в лицевой части, так и в затылочной, будет одинакова… Лучшие оружейники сейчас – миланцы; самый выдающийся из них - Томазо да Миссалья. Придворный доспешник короля Рене, кстати, также весьма неплох». «А вы?» - спросил я без всякой задней мысли. Селье задумался. «Твой вопрос попал в самое сердце, - ответил он с промедлением, взяв меня за руку. – Я лицемерил бы, mon cher, если бы стал утверждать, что я - второй после Миссалья...»
-Он что, считал себя первым? – усмехнулся Бранж, скривив рот.
-И не без основания, - принуждённо и сухо ответил Пикинье, задетый иронией собеседника, - иронией, впрочем, невольной и проистекавшей от незнания. – Его заказчиками были император Фридрих III и эрцгерцог Тирольский Сигизмунд. К нему приезжали из Толедо и даже из Венеции, а это говорит о многом.
-Простите, сударь, за бестактность, - пытаясь загладить оплошность, извиняющимся тоном сказал Бранж. - Значит, тот нищий говорил правду?
Пикинье кивнул, взял кружку, поднёс её к губам, намереваясь выпить, но передумал и поставил на стол. Крякнув, произнёс твёрдо, как бы увенчивая всё прежде сказанное:
-Селье, сударь, между прочим, был человеком многогранным, стяжавшим славу не только искуснейшего оружейника, но и величайшего праведника, учёного мужа. По вечерам, в свободное время занимался он изучением математики и астрономии, но более всего увлекла его философия. Без труда он входил в рассуждения благороднейших и высокочтимых умов древности, таких, как Платон, Аристотель, Эпикур и Анаксимандр, будучи сам приверженцем учения стоиков, главным образом их этики. Навсегда запомню его слова, однажды сказанные мне: «Будь человеком, Сильвен, и в бедности, и в богатстве. Живи добродетельно. О ближнем не злословь. Не грозись – это дело бабье. Мёртвых не хули. Старость чти. Над чужой бедой не смейся. Мысль языком не опережай. На непосильное не посягай. Не спеши, и всё успеешь. К богатству не стремись. От него рождается пресыщение, а от пресыщения – спесь. Поверь: лучше потеря, чем неправедная прибыль…»
А на следующий день судьба, раскаявшись, видимо, в том, что обошлась со мной круто и незаслуженно, изгнав из родных пенат, преподнесла мне подарок дорогой и неожиданный. Спускаясь утром по скудно освещённой, скрипучей лестнице, между первым и вторым этажом встретил я красавицу девушку. Увидев её, я, также как и она, остановился в крайнем замешательстве. Благодаря тому, что незнакомка попала как раз в столб солнечного света, падавшего из окна, мне удалось хорошо рассмотреть и её круглое личико, нежное и невинное, отливавшее и румянцем роз, и белизной лилий, и большие карие глаза в обрамлении бархатных ресниц, и коралловые губки, и пепельные кудри волос, убранные под чепец, и тонкие, белые руки, державшие платочек, украшенный золотым сердечком, и шёлковое платье с ярким восточным узором, и узкую талию, стянутую пояском, где висели, по примеру придворных дам, гребешок, зеркальце и амулет. О, незнакомка была бесподобна в сиянии своих юных лет! В груди моей возникла какая-то тяжесть; кипяток прилил к вискам; сердце запрыгало, подобно лягушке; от этого я сделался будто пьяный и, кажется, на мгновение потерял сознание... «Как тебя зовут?» - спросила девушка, наклонившись ко мне. «Сильвен». «Сильвен, - повторила она. - Красивое имя… А я - Вивьен». И, словно мотылёк, упорхнула по лестнице вверх, исчезнув. Какое-то время я ещё стоял, потрясённый, размышляя о тысяче и тысяче случайностей, необходимых, чтобы именно в этот день и час, именно на этом самом месте, повстречал я самое прекрасное создание из всех, какие когда-либо созерцал смертный, - создание, которое полюбил сразу и безоговорочно всей своей душой. Вскоре я узнал, что Вивьен – дочь господина Селье, нашего благодетеля.